ВСТУПИТЕЛЬНАЯ СТАТЬЯ

Часть первая

ПРЕДИСЛОВИЕ
КО ВТОРОМУ ИЗДАНИЮ
ДЕТСТВО И ОТРОЧЕСТВО
ГОДЫ УЧЕНИЯ И СТРАНСТВОВАНИЙ
ОБРАТНО В ВЕЦЛАР И ДАЛЬШЕ!
МОЕ ВСТУПЛЕНИЕ В РАБОЧЕЕ ДВИЖЕНИЕ И В ОБЩЕСТВЕННУЮ ЖИЗНЬ
ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ ЛАССАЛЯ И ЕЕ ПОСЛЕДСТВИЯ
ОБЪЕДИНИТЕЛЬНЫЙ СЪЕЗД НЕМЕЦКИХ РАБОЧИХ СОЮЗОВ
ФРИДРИХ-АЛЬБЕРТ ЛАНГЕ
НОВЫЕ ЯВЛЕНИЯ В ОБЛАСТИ СОЦИАЛЬНОЙ ЖИЗНИ
ШТУТГАРТСКИЙ СЪЕЗД РАБОЧИХ СОЮЗОВ
ВИЛЬГЕЛЬМ ЛИБКНЕХТ
РОСТ ОППОЗИЦИИ В РАБОЧИХ СОЮЗАХ
КАТАСТРОФА 1866 ГОДА
ПОСЛЕ ВОЙНЫ
ДАЛЬНЕЙШЕЕ РАЗВИТИЕ СОЮЗА ГЕРМАНСКИХ РАБОЧИХ ОБЩЕСТВ
ИЗ ЛИЧНОЙ ЖИЗНИ
ПОХОД В НЮРНБЕРГ
ПРОФЕССИОНАЛЬНОЕ ДВИЖЕНИЕ
МОЕ ПЕРВОЕ ОСУЖДЕНИЕ
ПЕРЕД СЪЕЗДОМ В БАРМЕН-ЭЛЬБЕРФЕЛЬДЕ

Вторая часть «Из моей жизни»

Третья часть «Из моей жизни»

 

 

Из моей жизни

ВСТУПИТЕЛЬНАЯ СТАТЬЯ

 

Предлагаемые вниманию читателя мемуары Августа Бебеля «Из моей жизни» принадлежат к числу лучших произведений, посвященных истории германского рабочего движения прошлого века.

Содержание этого произведения выходит далеко за рамки того, что обычно принято называть мемуарами. В книге показаны не только замечательная жизнь и мужественная борьба рабочего-токаря Августа Бебеля, отдавшего всего себя беззаветному служению делу рабочего класса и социализма, но и история германской революционной социал-демократии с момента ее зарождения и до начала 80-х годов XIX века.

Август Бебель (1840—1913) —один из основателей и вождей Социал-демократической рабочей партии Германии — «представлял собой исключительное явление в немецком (можно сказать в «европейском») рабочем классе»1.

В. И. Ленин, характеризуя А. Бебеля, писал в 1913 году, что Бебель по праву считался «самым даровитым парламентарием Европы, самым талантливым организатором и тактиком, самым влиятельным вождем международной, враждебной реформизму и оппортунизму, социал-демократии»2. Жизнь Бебеля слилась воедино с рабочим движением и Социал- демократической партией Германии, во главе которой он стоял более 40 лет.

Мемуары Бебеля, написанные им в последние годы жизни, остались неоконченными. Болезнь не позволила автору завершить это ценное и поучительное произведение. При жизни Бебеля в свет вышли лишь первые две части.

Первая часть книги, опубликованная в начале 1910 года, охватывает период с 1840 по 1869 год, то есть до создания Социал-демократической рабочей партии Германии.

Общественно-политическая деятельность Бебеля началась в 1860 году в Лейпциге. Германия в 50—60-х годах переживала экономический подъем. В течение этого времени она «превратилась из сельскохозяйственной страны в промышленную»3.

Быстрое развитие капитализма тормозилось раздробленностью страны. В этих условиях, по словам Ф. Энгельса, «германское единство сделалось экономической необходимостью»4.

Немецкая буржуазия стремилась к экономическому и политическому объединению страны. Это было необходимо для дальнейшего развития промышленности и торговли, усиления ее экономической и политической мощи и проведения агрессивной внешней политики.

Развитие капиталистических отношений сопровождалось политическим оживлением в стране. Осенью 1859 года во Франкфурте-на-Майне по инициативе прусских либералов была основана политическая организация либеральной буржуазии — Немецкий национальный союз, во главе которого стоял ганноверский депутат, крупный помещик Беннигсен. Национальный союз выступал за немедленную реформу государственного строя Германского союза, за созыв общегерманского парламента, за объединение страны под эгидой Пруссии, без включения Австрии. Это был так называемый малогерманский план объединения Германии, выдвигавшийся главным образом буржуазией северогерманских государств. Однако буржуазия Юго-западных немецких государств (Баден, Вюртемберг, Бавария) выступала за объединение Германии с включением в нее Австрии. Это — так называемый «великогерманский» план объединения Германии.

1 К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. XXIV, стр. 579.

2 В. И. Ленин. Соч., изд. 5, т. 23, стр. 364.

3 К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., изд. 2, т. 13, стр. 370.

4 К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., изд. 2, т. 21, стр. 425.

В 1862 году по инициативе баварских либералов «велико-германцы» создали свою политическую партию — Союз реформы.

Годом раньше часть прусских либералов откололась от Национального союза и, объединившись с мелкобуржуазными демократами, основала так называемую прогрессистскую партию. Прогрессисты, так же как и члены Национального союза, выступали за объединение Германии под главенством Пруссии «сверху», без вовлечения в борьбу широких народных масс.

К. Маркс и Ф. Энгельс, разоблачая реакционные планы как «великогерманцев», так и «малогерманцев», боролись за революционный путь объединения Германии «снизу», за создание единой демократической республики.

Период полицейского произвола и репрессий, наступивший после поражения революции 1848—1849 годов, сменился периодом оживления также и в рабочем движении. Надо сказать, что, несмотря на быстрый рост промышленности, Германия все еще оставалась по преимуществу страной мелкобуржуазной. Три четверти работников, занятых в промышленности, составляли рабочие ремесленных мастерских. Идеалом большинства таких рабочих было желание стать самостоятельным производителем. Это обстоятельство придавало рабочему движению того времени мелкобуржуазный характер.

В книге «Из моей жизни» Бебель рассказывает о попытках буржуазии не допустить развития рабочего движения по самостоятельному пути и использовать его в своих политических целях. Лучшим средством для этого буржуазные либералы считали вовлечение рабочих в организуемые ими просветительные и прочие союзы. В конце 50-х годов число подобных союзов достигало нескольких сотен. Например, буржуазные либералы из Национального союза создавали многочисленные культурно- просветительные, спортивные и другие общества рабочих. Большое число аналогичных рабочих обществ было создано также под руководством прусского прогрессиста Шульце- Делича. Он пытался убедить рабочих и ремесленных подмастерьев в том, что путем создания всевозможных производительных, кредитных обществ и потребительских кооперативов они смогут стать самостоятельными мастерами-хозяевами. Многие рабочие охотно вступали в эти общества.

Таким образом, в начале 60-х годов, когда токарь-подмастерье А. Бебель, покинув скромную мастерскую тихого Вецлара, двинулся в странствование, молодой фабрично-ремесленный пролетариат Германии находился под сильным влиянием либеральной буржуазии.

В феврале 1861 года Бебель, прибыв в Лейпциг, вступил в Ремесленное просветительное общество, руководство в котором принадлежало либералам.

Очень скоро Бебель благодаря исключительному трудолюбию и упорной учебе стал хорошо разбираться в общественно-политических вопросах того времени. Своей активной работой в обществе он завоевывает все больший авторитет и популярность среди рабочих.

В этот же период на политической арене Германии появился Ф. Лассаль.

Его агитация за создание самостоятельной политической организации рабочих была выдержана в духе мелкобуржуазного социализма.

Одно из основных требований программы Лассаля сводилось к завоеванию всеобщего избирательного права, при помощи которого якобы будут устранены все общественные противоречия. Вместо революционного пути переустройства капиталистического общества Лассаль ратовал за создание на средства буржуазного государства производительных товариществ и уверял, что реакционное прусское государство само постепенно превратится в так называемое «свободное народное государство».

Значительное место в программе Лассаля отводилось так называемому «железному закону» заработной платы, основанному на неправильном воззрении, будто уровень заработной платы не может превышать минимума средств, необходимых для существования рабочего и его семьи.

В действительности же — и это научно доказал Маркс в «Капитале» — законы, регулирующие заработную плату, весьма сложны. В зависимости от условий они меняются и, следовательно, «отнюдь не железны, а, напротив, очень эластичны»5.

Опираясь на несуществующий «железный закон», Лассаль пришел к выводу, будто при капитализме рабочие не могут добиться повышения заработной платы, и поэтому им незачем вести стачечную борьбу, создавать профессиональные союзы.

Таким образом, программа Лассаля была насквозь реформистской, антимарксистской. Ознакомившись с ней, Маркс и Энгельс подвергли ее беспощадной критике.

И вот на основе этой программы 23 мая 1863 года в Лейпциге был создан Всеобщий германский рабочий союз, руководителем которого избирается Лассаль. Руководство союза не выражало интересов рабочего класса и фактически тормозило создание массовой подлинно рабочей партии.

В письме к Родбертусу Лассаль, например, писал: «…чем больше будет членов союза из хороших буржуа, тем лучше»6. Более того, за спиной рабочего класса Лассаль находился в тайном сговоре с Бисмарком, поддерживал его политику объединения Германии «железом и кровью» и фактически являлся лишь «королевско-прусским придворным демократом»7.

Хотя в начале 60-х годов Лассаль способствовал пробуждению рабочего класса, и это Маркс считал его большой заслугой, тем не менее в целом он нанес огромный ущерб делу развития рабочего движения по правильному, марксистскому пути и явился родоначальником реформизма в рабочем движении.

Ознакомившись с программой Лассаля, Бебель решительно выступил против нее. В своей книге он подробно рассказывает о борьбе с лассальянством в немецком рабочем движении. Борясь против лассальянцев, Бебель принимает активное участие в организации союза подлинно рабочих обществ.

На первом съезде представителей немецких рабочих обществ в 1863 году во Франкфурте- на-Майне Бебель голосовал за резолюцию, призывавшую к полному единению «всех рабочих союзов, а равно и всего рабочего сословия», к «поднятию духовного, политического, гражданского и экономического положения рабочего сословия».

5 К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. XXVI, стр. 384—385.

6 F. Lassale. Nachgelassene Briefe und Schriften, Bd 6. Berlin, 1925, S. 358.

7 К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. XXII, стр. 508.

В этот же период Бебель отходит от либералов, а затем вступает и с ними в ожесточенную борьбу.

В этой борьбе растет его классово-политическое сознание.

Политическому просвещению Бебеля, выработке в нем социалистического мировоззрения в немалой степени содействовали знание жизни, неразрывная связь с рабочими, серьезное изучение социалистической литературы, и прежде всего произведений Маркса и Энгельса.

Процесс зарождения и развития у Бебеля социалистических убеждений был ускорен влиянием Вильгельма Либкнехта — ученика и соратника К. Маркса и Ф. Энгельса, активного участника революции 1848—1849 годов, видного деятеля германского и международного рабочего движения. С Либкнехтом Бебель познакомился в Лейпциге в августе 1865 года.

В том же 1865 году Бебель вместе с другими товарищами создает Союз рабочих обществ Саксонии, а в 1867 году 27-летний Бебель уже председатель Главного комитета этого союза и депутат рейхстага.

Маркс и Энгельс внимательно следили за партийно-политической деятельностью Бебеля. По совету Маркса и Энгельса он и Либкнехт в течение 1865—1868 годов провели огромную организационную и политическую работу по высвобождению рабочих из-под влияния буржуазных либералов.

Важной вехой на пути к этой цели явился пятый, Нюрнбергский съезд союза, состоявшийся в сентябре 1868 года.

Подавляющее большинство делегатов этого съезда поддержало предложение Бебеля о разрыве с буржуазными либералами и об объединении рабочих просветительных обществ в самостоятельную пролетарскую партию.

Важнейшим решением съезда, как пишет Бебель, явилось заявление союза о его присоединении к I Интернационалу.

Нюрнбергский съезд означал победу социалистического направления в немецком рабочем движении. Его решения оказали большое влияние и на членов Всеобщего германского рабочего союза.

Важную роль в развитии германского рабочего движения сыграл Эйзенахский съезд Союза немецких рабочих обществ, состоявшийся в августе 1869 года. На этом съезде благодаря усилиям Бебеля и Либкнехта была основана Социал-демократическая рабочая партия Германии, «открыто провозгласившая принципы Манифеста 1848 г.»8 своими принципами и заявившая о присоединении к I Интернационалу. Социал-демократическая рабочая партия Германии (или так называемая эйзенахская партия) была создана на основе объединения Союза немецких рабочих обществ с левыми лассальянцами. Бебель принимал самое активное участие в разработке программы партии. Поэтому содержание программы характеризует его политические взгляды того периода.

8 К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. XVI, ч. II, стр. 242.

Следует отметить, что на Эйзенахском съезде Бебель и Либкнехт пошли на некоторые существенные уступки мелкобуржуазным элементам и левым лассальянцам. Но несмотря на то что в программе имелся ряд неточных и ошибочных положений, эйзенахская партия с самого начала по своему духу была марксистской партией, четко отмежевавшейся от лассальянцев.

Эйзенахская партия сыграла важную роль в разоблачении лассальянцев. «Упадок специфического лассальянства», начавшийся с 1867 года, с появлением «Капитала» Маркса привел к тому, что «целые группы лассальянцев с развернутыми знаменами и с барабанным боем переходили к новой, «эйзенахской» партии»9 — партии Бебеля и Либкнехта.

Таким образом, историческая заслуга Бебеля в этот период состоит в том, что, порвав с либералами, он помог тысячам немецких рабочих освободиться от вредного влияния либеральной буржуазии и вместе с Либкнехтом создал самостоятельную рабочую партию.

Вторая часть книги «Из моей жизни» вышла в свет осенью 1911 года. В ней излагаются события в германском рабочем движении до вступления в силу исключительного закона против социалистов (1869—1878 годы).

В этот период Бебель развертывает кипучую деятельность по организационно- политическому укреплению и развитию только что созданной Социал-демократической рабочей партии Германии, а также по разоблачению врагов рабочего движения — Швейцера и его единомышленников. В книге «Из моей жизни» Бебель обстоятельно показывает, как Швейцер, захватив руководство Всеобщим германским рабочим союзом, проводил политику раскола рабочего класса, верой и правдой служил Бисмарку и стремился подчинить рабочее движение интересам великопрусской политики.

Разоблачая Швейцера, Бебель и Либкнехт стремились очистить рабочее движение от предателей и объединить все рабочие организации в единую социал-демократическую партию, чтобы рабочий класс мог успешнее бороться против буржуазии.

Благодаря правильной политике эйзенахской партии она становилась все более популярной среди трудящихся, а Бебель — признанным руководителем партии и германского рабочего класса.

Успешно развивавшееся рабочее движение и особенно Парижская коммуна вызвали у господствующих классов нескрываемое озлобление и страх. В условиях усилившегося в Германии преследования социалистов все более ощущалась потребность объединения двух рабочих партий.

Осенью 1874 года лидеры Всеобщего германского рабочего союза под давлением рядовых членов согласились с предложением руководства социал-демократической рабочей партии создать единую пролетарскую партию. Проект программы будущей объединенной партии был составлен без участия Бебеля, находившегося тогда в тюрьме. Либкнехт же во имя достижения единства согласился на ряд существенных уступок лассальянцам. В результате проект оказался неудовлетворительным.

Маркс и Энгельс резко критиковали этот проект программы. В письме к Бебелю Энгельс указывал, в частности, что эйзенахцам «абсолютно нечему учиться у лассальянцев в теоретическом отношении, т. е. в том, что для программы имеет решающее значение; лассальянцы же могли бы, конечно, поучиться у нашей партии»10. Однако эйзенахцы не учли справедливую критику Маркса и Энгельса.

25 мая 1875 года в Готе на объединительном съезде обеих партий была принята новая, так называемая Готская программа, а партия стала называться Социалистической рабочей партией Германии. Готская программа Социалистической рабочей партии Германии была подвергнута справедливой критике со стороны Маркса и Энгельса11.

Бебель проделал большую работу не только в самой партии, но и в парламенте, депутатом которого он был более 45 лет.

Правильно считая парламент важной ареной классовой борьбы, Бебель широко и умело использовал его в интересах развития рабочего движения.

Бебель и Либкнехт под идейным влиянием Маркса и Энгельса выработали основы парламентской тактики германской революционной социал-демократии, тактики, согласно которой депутаты от социал-демократической партии не должны были уступать своим врагам ни пяди своих позиций. Они всегда выступали за улучшение положения рабочих и в то же время вели непримиримую борьбу за осуществление своей конечной цели — за социальное освобождение трудящихся от капиталистического гнета.

Бебель страстно и энергично боролся против милитаризма, обнажая перед лицом немецкого народа его экономические корни и классовые цели. Всюду — в рейхстаге, на съездах партии, в печати, на рабочих собраниях — он на конкретных примерах показывал, что рост расходов на вооружение происходит за счет ухудшения условий жизни парода, за счет усиления эксплуатации трудящихся, что войны выгодны только господствующим классам. Гневно выступал Бебель против прусской военной системы и постоянной армии. Он пропагандировал идею создания народной милиции, основанной на вооружении народа. Бебель первый увидел в Бисмарке главного зачинщика франко-прусской войны.

Ведя борьбу против милитаризма, захватнических войн, Бебель выступал как стойкий защитник и смелый пропагандист принципов пролетарского интернационализма.

Оценивая речи Бебеля и Либкнехта в рейхстаге в период франко-прусской войны и Парижской коммуны, Ф. Энгельс писал: «Мы все здесь были очень обрадованы смелым поведением обоих (Бебеля и Либкнехта.— С. Г.) в рейхстаге при таких обстоятельствах, когда поистине было не шуточным делом открыто и твердо выступить с защитой наших взглядов».

Наряду с крупными политическими вопросами Бебель в своих выступлениях в рейхстаге ставил также важные вопросы социально-экономического характера, энергично борясь за их разрешение в пользу рабочего класса. Он упорно отстаивал право рабочих на забастовку, решительно требовал сокращения рабочего дня, запрещения детского труда и работы в воскресные дни, улучшения охраны труда, уничтожения остатков цехового строя, введения страхования рабочих и т. д.

10 К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., изд. 2, т. 19, стр. 1—2.

11 См. там же, стр. 1—32.

За свою революционную деятельность Бебель много раз подвергался арестам. В общей сложности он пробыл в заключении около шести лет. Но и в тюрьме Бебель продолжает борьбу — он пополняет свои теоретические знания, пишет книги, брошюры, статьи.

Огромны заслуги Бебеля в распространении социалистических идей, в пропаганде принципов революционной социал-демократии. Для этой цели Бебель использовал не только рабочие собрания, съезды партии, парламент и печать, но и судебные процессы над ним и другими руководителями партии. В 1872 году на лейпцигском процессе по делу В. Либкнехта, А. Бебеля и А. Гепнера, обвинявшихся в государственной измене, Бебель и Либкнехт выступили как грозные обличители архиреакционного режима Германской империи и бесстрашные пропагандисты социалистических идей.

Их мужественное поведение на этом судебном процессе было по достоинству оценено Марксом и Энгельсом.

«Поздравляем вас всех,— писал Энгельс от себя и от имени Маркса,— по поводу вашего выступления перед судом. После брауншвейгского процесса следовало дать отпор этой сволочи, и вы это добросовестно выполнили»13.

В третьей, неоконченной части книги излагаются основные моменты деятельности партии и самого автора в начальный период действия исключительного закона против социалистов (1878—1882 годы).

Крупные успехи революционной социал-демократической партии, рост ее рядов и в еще большей мере — числа ее сторонников, быстрое распространение социалистических идей, усиление влияния партии в массах трудящихся все более тревожило господствующие классы.

В 1878 году прусское правительство, используя в качестве предлога покушение анархистов на императора Вильгельма I обрушивается на социалистическую рабочую партию, принимает исключительный закон против социалистов. Начался период жестокой реакции. Правительство объявило социал-демократическую рабочую партию вне закона, разогнало все ее организации, закрыло все ее газеты, уничтожило свободу собраний и союзов. К преследованиям врагов прибавился внутренний кризис — разброд и оппортунистические шатания. Многие члены партии растерялись, а иные скатились в лагерь анархистов или либералов. В это трудное время «Бебель проявил себя настоящим вождем партии. Он вовремя увидел опасность, понял правильность критики Маркса и Энгельса, сумел направить партию на путь непримиримой борьбы… Оппортунистическим шатаниям был положен решительный конец»14.

При содействии Маркса и Энгельса Бебелю и Либкнехту удалось изменить тактику партии. Они возглавили переход партии на нелегальное положение.

Огромным событием в жизни Бебеля явилось его личное знакомство с Марксом и Энгельсом, состоявшееся в декабре 1880 года в Лондоне. О встречах с великими учителями пролетариата Бебель пишет с большой душевной теплотой. Личное знакомство Бебеля с Марксом и Энгельсом способствовало большему их взаимопониманию и улучшению положения в партии.

Маркс и Энгельс высоко ценили Бебеля. Когда осенью 1882 года ложная весть о смерти Бебеля дошла до Маркса и Энгельса, они восприняли это событие как величайшее несчастье, которое могло бы постигнуть германскую партию15.

Весьма обрадованный тем, что весть о смерти Бебеля оказалась ложной, Энгельс писал Бебелю:

«Нет, дружище, таким молодым ты нас покинуть не имеешь права! Ты на двадцать лет моложе меня, и после того как мы рука об руку выдержим еще не одну жаркую битву, ты обязан оставаться под огнем и тогда, когда мое лицо застынет в последней гримасе».

Маркс и Энгельс оказывали большую помощь социал-демократической партии. Они писали статьи в ее органы печати, давали советы, защищали партию от нападок ее противников. Вместе с тем они требовали, чтобы она оставалась верна своему знамени.

Бебель проделал большую и очень важную работу по разрешению идейных конфликтов в самой партии. Под влиянием Маркса и Энгельса партия решительно выступила как против мелкобуржуазных элементов, реформистов (Бернштейн, Шрамм, Хёхберг), так и против анархистов (Мост, Гассельман и другие). На Виденском съезде в 1880 году за антипартийную деятельность были исключены из партии Мост и Гассельман. Несколько раньше от партийной деятельности был отстранен Хёхберг. Бернштейн, формально признавший линию партии правильной, был оставлен в ее рядах.

А. Бебелю, как уже говорилось, не удалось закончить свою книгу. Острое и правдивое перо выпало из его рук в тот момент, когда он успел изложить лишь важнейшие события и основные моменты из истории борьбы партии в начальный период действия исключительного закона против социалистов.

Велика работа, выполненная Бебелем до 1882 года и лишь частично показанная в его книге, но еще больше он сделал для партии и рабочего класса в течение последующих 30 лет.

Характеризуя деятельность Социалистической рабочей партии Германии в годы действия исключительного закона против социалистов, следует прежде всего отметить усиление ее активности, укрепление ее рядов, рост ее силы и популярности.

Насильственные меры, применявшиеся против социал-демократов, усиливали их ненависть и презрение к господствующим классам, поднимали на борьбу против буржуазии все новые и новые массы трудящихся.

Об этом говорят, в частности, результаты выборов в рейхстаг в 1881 и 1890 годах. Если в 1881 году партия получила около 312 тысяч голосов и 12 мандатов, то в 1890 году она получила уже 1 427 238 голосов и провела в рейхстаг 35 своих депутатов16.

В результате самоотверженной борьбы сотен тысяч немецких рабочих, руководимых Бебелем и Либкнехтом, осенью 1890 года прусское правительство было вынуждено отменить исключительный закон против социалистов.

С отменой исключительного закона начинается новый подъем немецкого рабочего движения; множатся ряды членов партии, быстро растут и укрепляются профессиональные союзы, кооперативные, просветительные и другие организации рабочего класса.

В этот период наряду с рабочими в партию вступило большое число мелкобуржуазных попутчиков.

Такое изменение состава партии уже само по себе представляло серьезную опасность. Правые оппортунисты во главе с Фольмаром выступили против политики и тактики партии. Они пытались превратить ее в мелкобуржуазную партию социальных реформ, требовали отказа от «непримиримой тактики», отрицали необходимость классовой борьбы и социалистической революции, проповедовали примирение с буржуазией.

Одновременно с правыми выступили «левые» оппортунисты (Ганс Мюллер, Пауль Эрнст, Вильдбергер), которые все более скатывались к анархизму.

Оппортунистические элементы особенно активизировались после смерти Энгельса, когда по почину Бернштейна их атаки на революционный марксизм приняли форму призыва к открытой ревизии учения Маркса и Энгельса.

В это время Бебель выступает в защиту марксизма. На Ганноверском (1899 г.) и Дрезденском (1903 г.) съездах партии Бебель дал энергичный и решительный отпор ревизионистам и защитил программу и тактику партии, ее социалистический характер.

Ленин писал, что речи Бебеля «на партийных съездах в Ганновере и Дрездене надолго останутся образцом отстаивания марксистских взглядов и борьбы за истинно социалистический характер рабочей партии»17.

Бебель восторженно встретил революцию 1905 года в России; он призывал учиться у русского пролетариата бесстрашию в борьбе. «То, что делают русские братья,— заявил Бебель в одной из своих пламенных речей во славу русской революции,— мы считаем своим делом. Долой царизм!»

Революция 1905 года в России оказала на Бебеля большое положительное воздействие. Под ее влиянием Бебель осознал необходимость взятия на вооружение пролетариата такого мощного средства борьбы, как всеобщая политическая забастовка.

Бебель был одним из основателей и вождей II Интернационала. На первых конгрессах II Интернационала он решительно разоблачал ревизионистов, анархистов и других врагов рабочего класса и правильно определял задачи рабочего движения.

Говоря о заслугах Бебеля в борьбе с ревизионизмом, необходимо отметить, что в последние годы своей жизни Бебель был недостаточно последовательным и принципиальным, проявлял примиренчество и терпимость к оппортунистам, а иногда делал принципиальные уступки оппортунизму. Он не всегда осознавал важность организационного разрыва с оппортунистами.

Допускал Бебель ошибки и в вопросе о войнах. Вместо марксистского учения о справедливых и несправедливых войнах Бебель защищал положение об оборонительных и наступательных войнах. Корень его ошибок состоит в непонимании того, что наступала новая стадия в развитии капитализма — стадия империализма.

Отмечая ошибки Бебеля, допущенные им в последний период жизни и деятельности, надо все же иметь в виду, что особенности империалистической стадии капитализма тогда еще не были теоретически выяснены. Бебелю нелегко было разобраться в новых исторических условиях.

17 В. И. Ленин. Соч., изд. 5, т. 23, стр. 369.

Как известно, эту задачу всемирно-исторического значения блестяще разрешил В. И. Ленин, развивший и применивший марксизм к эпохе империализма.

Ошибки, допущенные Бебелем в начале империалистической стадии капитализма, его известный отход по некоторым вопросам от марксизма, несомненно, оказали отрицательное воздействие на германскую социал-демократическую партию и на международное рабочее движение.

Оценивая деятельность Бебеля в целом, необходимо отметить, что своей большой общественно-политической работой он завоевал себе, как писал В. И. Ленин, «положение бесспорного и общепризнанного вождя партии, наиболее близкого рабочим массам, наиболее любимого ими»18.

Упорным трудом и выдающимся талантом Бебель внес огромный вклад в дело развития германского рабочего движения, социал-демократической партии, которая к началу XX века стала крупнейшей партией Германии; в 1912 году она насчитывала свыше 600 тысяч членов и имела 110 депутатов в рейхстаге19.

Руководимая Бебелем и Либкнехтом Социал-демократическая партия Германии на протяжении четырех десятков лет являлась революционной партией рабочего класса, твердо отстаивавшей принципы научного социализма и смело боровшейся за их осуществление. После смерти этих выдающихся вождей германского рабочего класса руководство германской социал-демократии, в котором большую роль играл Шейдеман, стало отходить от революционных методов борьбы и скатилось на оппортунистические, социал-шовинистические позиции. Его отход от марксизма завершился подлой изменой делу рабочего класса, делу социализма, переходом на сторону буржуазии.

А. Бебель был преданным делу пролетариата борцом. Он мужественно и беззаветно служил рабочему классу и по праву занимает выдающееся место в истории германского и международного рабочего движения. Его жизнь и революционная деятельность — яркий пример для молодых поколений трудящихся.

Бебель оставил рабочему классу большое и ценное наследие — книги, брошюры, статьи. Ознакомление с этим наследием имеет важное значение не только для изучения истории германского и международного рабочего движения, но и для правильного понимания задач, встающих в нынешней освободительной борьбе сотен миллионов угнетенных и эксплуатируемых.

И если современные германские правосоциалистические лидеры предали дело, за которое боролся Август Бебель, то СЕПГ и КПГ уверенно продолжают славные традиции немецкой революционной социал-демократии времен А. Бебеля и В. Либкнехта. Они возглавляют борьбу трудящихся масс ГДР и Западной Германии за единую социалистическую Германию, о которой мечтал и за которую мужественно боролся всю свою жизнь А. Бебель.

В заключение следует отметить, что книга А. Бебеля написана живым, ярким языком и будет прочитана с большим интересом.

18 В. И. Ленин. Соч., изд. 5, т. 23, стр. 368.

19 См. Г. Вендель. Август Бебель, стр. 92.

В конце книги помещено послесловие, написанное К. Каутским, издателем третьей, неоконченной части мемуаров. Оно содержит переписку А. Бебеля с Ф. Энгельсом, не вошедшую в книгу «Из моей жизни». Послесловие печатается с некоторыми сокращениями.

С. Григорьян

Первая часть

 

ПРЕДИСЛОВИЕ

 

Желание многих моих товарищей по партии, чтобы я написал свои воспоминания, совпадает с моим собственным. Если благоприятные обстоятельства позволили кому-нибудь, как, например, мне, занять влиятельное положение, то общественность имеет право ознакомиться с теми условиями, которые привели его к этому.

Но есть еще одна причина, побуждающая меня написать воспоминания о своей жизни. О моей деятельности часто составлялись неверные суждения, еще чаще меня осыпали ложными обвинениями, и мне хочется показать, в какой мере они правомерны и что во всем этом является правдой.

Главными требованиями, которые следует предъявлять к таким воспоминаниям,— это откровенность и правдивость. Иначе не имело бы никакого смысла писать о своей жизни. Читатель моих воспоминаний — на чьей бы стороне он ни стоял или к какой бы партии ни принадлежал — не сможет упрекнуть меня в том, что я что-нибудь затушевал или приукрасил. Я рассказывал правду и в тех случаях, когда многие, быть может, подумают, что было бы лучше, если бы я умолчал о ней. Я не разделяю этого взгляда. Нет человека, который бы не ошибался, и зачастую именно признание ошибки более всего интересует читателя и дает ему возможность составить себе правильное суждение.

Поскольку я поставил себе целью писать только правду, я не мог положиться на свою память. По отношению к событиям давно минувших лет память часто изменяет, и даже события, глубоко запечатлевшиеся в ней, с течением времени под влиянием различных искушений принимают совершенно другую окраску. Я часто приходил к этому выводу на основании не только личного опыта, но и опыта многих других. Нередко мне в кругу знакомых и друзей приходилось с полной уверенностью рассказывать о событиях минувших лет, которые, однако, затем, при просмотре, например, писем, написанных под их непосредственным впечатлением, выглядели совершенно иначе. Я пришел поэтому к убеждению: ни один судья не должен приводить к присяге свидетеля, который должен давать показание относительно события, имевшего место несколько лет назад. В подобных случаях опасность ошибочной клятвы слишком велика.

Поэтому, чтобы уточнить приводимые мною данные, а также верно передать мои взгляды, какими они были в то время, я по возможности использовал письма, заметки, статьи и т. д.

Но в моей жизни были и такие периоды, когда опасно было сохранять письма, если я не хотел стать невольным доносчиком на самого себя или на других. В особенности это относится к периоду действия закона против социалистов, когда я ежечасно рисковал подвергнуться домашнему или личному обыску (все равно, нужно ли это было полиции для того, чтобы собрать материал к процессу против меня или против других). В течение длительного времени полиция и прокуроры считали меня опасным человеком, которому нельзя доверять. Быть может, не без основания. Но именно в силу этих причин я не мог вести дневник.

В настоящем томе содержатся материалы об антисоциалистических рабочих союзах в 60-х годах прошлого столетия, материалы, которые до сих пор были известны лишь частично. После того как в октябре прошлого года умер во Франкфурте-на-Майне Л. Зоннеман, я остался единственным человеком, знающим историю того времени, пережившим его и сохранившим материалы, относящиеся к этому периоду.

Я надеялся, что мне удастся довести свои воспоминания до более позднего периода. Но болезнь, которая уже почти два года делает меня неспособным к напряженной умственной работе, помешала этому. И если только мне позволит мое здоровье, то за этой первой частью скоро последует вторая, а, может быть, и третья.

Август Бебель Берлин—Шенеберг, 1910

КО ВТОРОМУ ИЗДАНИЮ

 

После того как потребовалось новое издание моей книги, распроданной в количестве 70 000 экземпляров, я наряду с многочисленными исправлениями внес в текст также и некоторые ценные дополнения; они были вызваны письмами и материалами, которые попали в мои руки лишь в последнее время. Я хочу также отметить, что сразу же после выхода в свет второго издания первой части последует выход и второй части воспоминаний из моей жизни.

А. Бебель Цюрих, июнь 1911 г.

ДЕТСТВО И ОТРОЧЕСТВО

 

Чтобы составить себе верное представление о том или ином человеке, необходимо знать историю его детства и отрочества. Человек появляется на свет со многими наклонностями и чертами характера, развитие которых в очень значительной степени зависит от окружающих его условий. Воспитание, пример и влияние окружающих могут эти наклонности и черты характера развить или задержать и даже в значительной степени подавить. И уже только от условий дальнейшей жизни, а чаще всего от энергии данной личности зависит, в какой степени одерживают верх ошибочное воспитание или подавленные наклонности. В большинстве случаев из-за этого приходится выдерживать тяжелую борьбу с самим собою, так как впечатления, полученные человеком в детские и отроческие годы, сильнее всего влияют на его чувства и мысли.

Какие бы метаморфозы ни совершались с ним в дальнейшей жизни под влиянием определенных условий, все же впечатления юности продолжают влиять — в дурном или в хорошем направлении — и зачастую определяют всю его будущую деятельность.

Что касается меня, то я должен признать, что воспоминания и впечатления детских и отроческих лет часто имели надо мною такую власть, что мне стоило больших усилий бороться с ними, а совсем освободиться от них мне не удалось и до сих пор.

Каждый человек должен когда-нибудь и где-нибудь родиться. На мою долю это счастье выпало 22 февраля 1840 года. В этот день я впервые увидел свет в крепости в Дейц-Кёльне. Отцом моим был Иоганн Готлиб Бебель, унтер-офицер 3-й роты 25-го пехотного полка, а матерью — Вильгельмина-Иоганна, урожденная Симон. В моем метрическом свидетельстве местом моего рождения указывается не Дейц, бывший в то время еще самостоятельной общиной, а Кёльн. Случилось это, вероятно, потому, что гарнизон Дейца составлял часть гарнизона Кёльнской крепости и вместе с последним принадлежал к одному церковному приходу.

«Свет божий», на который я смотрел после своего рождения, был тусклым светом оловянной масляной лампы, скудно освещавшей серые стены большой казарменной комнаты, служившей в одно и то же время спальней, столовой, гостиной, кухней и кладовой. По словам моей матери, я явился на свет вечером, как раз в тот момент, когда пробило девять часов. В известном смысле это «исторический момент», так как в это время во дворе перед казармой горнист трубил вечернюю зорю, которая, как известно, с незапамятных времен служила сигналом, возвещавшим о том, что солдаты должны идти на покой.

Люди, склонные к пророчествам, могли бы уже на основании этого факта предсказать мое будущее оппозиционное отношение к существующему государственному порядку. Ибо, строго говоря, это было нарушением военного порядка, так как я, сын прусского унтер- офицера, своим криком — а говорят, что я уже при рождении обладал весьма сильным голосом,— потрясал стены королевской казармы в ту самую минуту, когда была подана команда «отбой».

Однако те, кто сделал бы такое заключение, ошиблись бы. Прошло много времени, прежде чем я освободился от уз предрассудков, которыми опутала меня жизнь в казарме, и впечатлений, полученных в юношеские годы.

Я считаю нелишним — так как это необходимо для того, чтобы правильно судили обо мне самом,— рассказать здесь кое-что о моем отце и матери. Отец мой, сын мастера-бондаря Иоганна Бебеля, родился в Острове, в Познанской провинции. Я считаю верным предположение, что Бебели переселились из Юго-Западной Германии (Вюртемберг) на восток приблизительно в эпоху Реформации. Мне удалось установить, что уже в 1625 году один из Бебелей жил в Крейцбурге (Силезия). Но до сих пор фамилия эта более всего распространена в Юго-Западной Германии. Среди общественных деятелей фамилия Бебель встречается со времени Реформации. Я могу указать на автора «Facetiae», гуманиста Генриха Бебеля, который был профессором в Тюбингене и умер в 1518 году. Далее известен еще типограф Иоганн Бебель в Базеле, который издал в 1519 году «Утопию» Томаса Мора. В 1669 году в Страсбурге, в Эльзасе, жил профессор Балтазар Бебель, а в 1792 году в Нагольде (Вюртемберг) — доктор медицины Фридрих-Вильгельм Бебель.

На юге Германии фамилия Бебель встречается еще в искаженном написании Böbel. То обстоятельство, что отец мой с востока перекочевал на запад, объясняется тем, что он вместе со своим братом-близнецом Августом в 1828 году был направлен в Познанский, кажется 19-й, пехотный полк. Когда затем в 1830 году в Польше вспыхнуло восстание, прусское правительство сочло целесообразным удалить из провинции познанские полки. В частности, полк, в котором служил мой отец, как часть прусского союзного гарнизона20, был переведен в тогдашнюю союзную крепость Майнц. Именно благодаря этому обстоятельству отец и мать познакомились друг с другом.

Мать моя происходила из сравнительно зажиточной мелкобуржуазной семьи, уже давно поселившейся в Вецларе, который в то время был вольным имперским городом. Отец ее занимался хлебопекарным промыслом и сельским хозяйством. Семья его была многочисленна, и мать моя, по примеру девушек других вецларских семей, уехала во Франкфурт-на-Майне, где нашла себе место прислуги. Из Франкфурта она переселилась в находящийся по соседству Майнц, где и познакомилась с моим отцом. Когда упомянутый пехотный полк позже был отправлен обратно в провинцию Познань, отец мой, считаясь с желанием своей невесты, а может быть, и потому, что Рейнская провинция нравилась ему больше, чем его родина, перешел из этого полка в стоявший в Дейц-Кёльне 25-й пехотный полк. Брат Август последовал его примеру и перешел в стоявший в то время в Майнце 40-й пехотный полк.

Семья прусского унтер-офпцера жила тогда в жалких условиях. Жалованье было более чем ничтожное. Впрочем, в Пруссии тогда в чиновном и военном мире нужда вообще была частым гостем, И многим из них нередко приходилось голодать во славу бога, короля и отечества. Когда говорили, что Пруссия основательно изголодалась, то в этой версии была известная доля правды. Не потому ли у нее всегда обнаруживался такой аппетит к чужой, лучшей земле? Мать моя получила разрешение открыть нечто вроде ларька, то есть ей было предоставлено право продавать солдатам гарнизона различные мелкие предметы первой необходимости и продукты. Эта торговля производилась все в той же единственной нашей комнате. И сейчас еще я живо представляю себе мать, как она вечером при свете масляной лампы наполняет горячим картофелем в мундире глиняные солдатские миски. Каждая порция стоила шесть прусских пфеннигов.

20 Для закрепления феодальной раздробленности Германии решением Венского конгресса (1815 г.) был создан Германский союз. В него вошли Австрия, Пруссия и другие германские государства (общим числом 39).— Ред.

Нам, детям (в апреле 1841 года родился мой первый брат, а летом 1842 года — второй), жизнь в крепости доставляла много радостей. Мы свободно бегали по всем комнатам, нас ласкали и баловали унтер-офицеры и солдаты. Когда же солдаты уходили на учение и комнаты пустели, я забирался в одну из них, брал гитару унтер-офицера Винтермана, который был моим крестным отцом, и до тех пор занимался музыкальными упражнениями, пока не оставалось ни одной целой струны. Чтобы дать моим необузданным музыкальным наклонностям соответствующее направление и избавить себя от их дурных последствий, мой крестный смастерил мне из доски гитарообразный инструмент и приделал к нему струны из кишок. С этим инструментом я вместе со своим братом часами просиживал у ворот одного дома на главной улице города, немилосердно терзая струны. Мои музыкальные упражнения так «восхищали» дочерей жившего напротив драгунского ротмистра, что они довольно часто угощали нас пирожными и конфетами. Впрочем, музыкальные упражнения нисколько не отвлекали нас от военных упражнений. Ведь вся окружавшая нас обстановка побуждала к этому; атмосфера была насквозь пропитана военным духом. Вот почему сразу же после получения мною моих первых брюк и сюртучка, сшитых, разумеется, из старой военной шинели отца, я, снабженный соответствующей амуницией, становился рядом или позади солдат, занимавшихся на площади перед казармой, и подражал их движениям. Позднее мать довольно часто с большим юмором рассказывала, что я в совершенстве умел производить равнение направо или налево — упражнение, которое многим солдатам стоит больших усилий,— и что командовавший офицер или унтер-офицер ставил меня при этом в пример солдатам.

Но отец мой постепенно стал смотреть на солдатскую жизнь другими глазами, чем его сын. Правда, он и его брат, как нам впоследствии часто рассказывала мать, был в высшей степени добросовестным, пунктуальным и бравым служакой, так называемым примерным солдатом, что однажды во время занятий даже было отмечено майором перед всем батальоном; но к тому времени он уже вынес более двенадцати лет военной службы и солдатская жизнь надоела ему, как говорится, по самое горло. Бездушная и мелочная дисциплина господствовала тогда еще в большей степени, чем теперь. Шагистика, муштровка и парадомания справляли свои оргии. А отец мой был настроен очень оппозиционно — Рейнская провинция представляла тогда благоприятную почву для развития духа оппозиции и независимости,— и он не раз возвращался с учебного плаца в нашу мрачную комнату взбешенный и с проклятиями на устах. Когда в 1840 году при Луи-Филиппе и его министре Тьере грозила вспыхнуть война между Францией и Пруссией, он однажды вернулся домой в страшном возбуждении (из-за того, что к нему, по его мнению, чересчур придирался какой-то молокосос-офицер) и сказал матери: «Если будет война, то первая пуля, которую я выпущу, будет предназначаться прусскому офицеру». Выражение «прусский офицер» в устах прусского унтер-офицера должно казаться странным, но оно вполне объяснимо. Население присоединенной к Пруссии Рейнской провинции тогда, да и впоследствии в течение долгого времени, называло каждого офицера и чиновника просто «пруссаком». Жители Рейнской провинции еще не чувствовали себя пруссаками. Если молодой человек должен был пойти в солдаты, то о нем говорили: он должен стать пруссаком (или на нижненемецком наречии — «Prüss»). При этом употреблялось даже одно крепкое бранное словцо. Еще весной 1869 года, будучи вместе с Либкнехтом по одному политическому делу в Эльберфельде, я слышал, как в ресторане гостиницы, в которой мы остановились, один посетитель, увидев проходившего по улице офицера, сказал своему соседу: «Что нужно здесь этому прусскому офицеру?». Эльберфельд тогда, как и в настоящее время, не имел гарнизона.

Эти понятия, очевидно, привились также моему отцу. Когда в 1843—1844 годах, после пятнадцатилетней службы, будучи тяжело больным, отец на длительное время попал в военный госпиталь, он, предчувствуя свою смерть и нужду семьи, неоднократно самым настойчивым образом просил нашу мать не отдавать нас, мальчиков, после его смерти в военный сиротский дом, потому что с этим было связано обязательство служить затем в течение 9 лет в армии. При одной только мысли, что нужда все же заставит мать сделать это, он выходил из себя и с повышенным вследствие болезни раздражением кричал: «Если ты это все же сделаешь, я убью мальчиков перед тем как они попадут в роту». В своем возбуждении он не подумал о том, что к этому времени его уже не будет в живых.

Весной 1843 года для отца, казалось, настал желанный день освобождения от солдатской службы. Ему предложена была должность в пограничной охране, которой он уже давно добивался. Он с радостью согласился, и вся наша семья переселилась в Герцогенрад, что на бельгийской границе. Железной дороги в этой местности тогда еще не было. Пришлось тащиться пешком, и только часть дороги мы ехали на телеге, на которой уложены были наши пожитки и мебель. Но недолго пришлось нам прожить в новой местности. Еще до того как закончился трехмесячный испытательный срок перед окончательным приемом на новую службу, отец вследствие утомительных ночных дежурств тяжело заболел. Мать моя называла его болезнь воспалением мышц. Я предполагаю, что это был острый суставной ревматизм, к которому присоединилась чахотка. Так как испытательный срок еще не истек, отец продолжал считаться на военной службе. Нам пришлось поэтому, несмотря на его тяжелую болезнь, снова переехать — тем же путем и способом — обратно в Кёльн. Для моей матери это было очень тяжелое время. По прибытии в Кёльн отца поместили в военный госпиталь, а нам снова отвели комнату в казарме Дейца, на этот раз внизу. Отец проболел тринадцать месяцев и умер на тридцать пятом году жизни, не оставив моей матери права на какую-нибудь пенсию. Вскоре после смерти отца мы должны были оставить крепость, и мать вынуждена была бы уже тогда вернуться на свою родину в Вецлар, если бы брат моего отца, Август Бебель, не решил, что он должен принять участие в нашей судьбе. Чтобы лучше выполнить этот долг, он осенью 1844 года женился на моей матери.

Отчим мой в результате полной инвалидности был еще в 1841 году уволен со службы из 40- го пехотного полка. Ему дали пенсию — два талера в месяц. Причиной инвалидности была потеря голоса вследствие воспаления гортани, которое позже тоже развилось в чахотку. По уходе из полка он почти два года служил полицейским унтер-офицером в майнцском военном госпитале, затем временно занимал должность надзирателя в окружном исправительном доме в Браувейлере, около Кёльна. Он старался поступить на службу на почту. Но в то время это было не так-то просто. Получить какое-нибудь место обычно можно было только тогда, когда занимавший это место уходил на пенсию или умирал. Для почтовой службы того времени характерен следующий факт: когда отчим летом 1844 года писал своему брату в Остров, чтобы получить нужные ему бумаги для вступления в брак, то на конверте (он случайно находится в моих руках) он отметил: «Отправитель просит быстро передать письмо». По-видимому, переписка по почте была тогда редким явлением, и письма к тому же доставлялись очень медленно. После нескольких лет ожиданий в октябре 1846 года отчиму наконец было предложено желанное место письмоносца, но он уже лежал на смертном одре.

Поздним летом 1844 года мы переселились в Браувейлер. Служба в большом окружном исправительном доме, несомненно, требовала от моего отчима весьма тяжелого труда. К тому же он был еще надзирателем тюрьмы, устроенной там для провинившихся обитателей работных домов, которых за каждый проступок подвергали тюремному заключению. Исправительный дом представлял собой большой комплекс зданий и дворов, включая также и огород. Все это было окружено высокой стеной. Обитатели дома — мужчины, женщины и подростки были отделены друг от друга. Чтобы попасть в исправительный дом, где находилась и наша квартира, нужно было пройти через несколько дворов, разделявшихся тяжелыми, всегда запертыми воротами. Таким образом, исправительный дом был совершенно изолирован от окружающего человеческого мира.

Каждый вечер с наступлением сумерек появлялись десятки сов разной величины и кружили над зданием; своим криком и хлопаньем крыльев они нагоняли на нас страх и ужас. Совы обитали на колокольне находившейся неподалеку церкви. Да и вообще жизнь в этом доме не только для нас, детей, но и для родителей была отнюдь не радостной. Служба моего отчима, начинавшаяся в 5 часов утра и продолжавшаяся до позднего вечера, была очень утомительна и доставляла ему много хлопот и неприятностей. С заключенными в то время обращались жестоко. Не раз бывал я свидетелем того, как молодые и старые люди, приговоренные к длительному заключению, подвергались следующей гнусной процедуре. Заключенный должен был лечь на пол камеры вниз животом. На руки и ноги ему надевали кандалы. Затем левую руку через спину привязывали к правой ноге, а правую руку к левой ноге; но и этого было еще мало: его, кроме того, обворачивали скрученной в виде веревки простыней и, туго затянув, завязывали узел на спине. В таком виде наказанный арестант, связанный точно живой клубок, должен был лежать два часа. Затем оковы с него снимались, но после нескольких часов процедура повторялась снова. Крики и стоны подвергавшихся истязанию разносились по всему зданию и, понятно, производили на нас, детей, ужасное впечатление.

В Браувейлере я уже с осени 1844 года начал посещать сельскую школу, хотя мне было всего четыре с половиной года.

Поэтому я был принят в качестве «вольноопределяющегося». Возвращаясь из школы домой, мы должны были проходить через ворота, которые обыкновенно открывал часовой. Помню, в один прекрасный день мы прямо-таки оцепенели от изумления, когда часовой открыл ворота и мы увидели, что на его голове вместо обыкновенного кивера красуется блестящая, очень высокая каска. Первые каски отличались от современных чудовищными размерами и были невероятно тяжелыми. Мы только тогда очнулись от изумления и пришли в себя, когда часовой крикнул нам: «Ну, мальцы, проходите, не то я запру ворота перед самым вашим носом!».

Для нас, детей, жизнь в этом исправительном заведении была довольно однообразна — почти вся она проходила в пределах одной его части. К тому же отчим наш, который был очень строгим человеком, становился все раздражительнее, тем более что поводов для этого было более чем достаточно. Кроме того, его раздражительность все усиливалась в связи с развивавшейся чахоткой. Вместе с матерью мы из-за этого немало страдали. Не раз приходилось ей заступаться за нас, когда отчим, чем-нибудь крайне рассерженный, нещадно колотил нас. И если побои — венец педагогической премудрости, то я должен был бы сделаться идеальным человеком. Но кто отважится утверждать это? Ведь то, кем я стал, произошло вопреки побоям.

Но, с другой стороны, отчим очень заботился о нашем благополучии, ибо, несмотря на свою раздражительность, он был добрым человеком. Если он мог, например, на рождество, новый год или на пасху доставить нам какое-нибудь удовольствие, то делал это охотно, насколько, конечно, позволяли ему его ограниченные средства. А они были крайне скудными. Кроме казенной квартиры (две комнаты), освещения и отопления отчим получал в месяц около восьми талеров жалованья. На эти деньги должны были жить пять человек, а когда мой самый младший брат, удивительно красивый мальчик и любимец отчима, летом 1845 года умер,— четыре человека.

Болезнь моего отчима между тем быстро развивалась. Уже 19 октября 1846 года, примерно через два года после своей женитьбы, он умер. Брат мой и я рассматривали смерть отчима как освобождение от тяжелого гнета. Ужасная строгость, с какой он наказывал нас за каждый наш казавшийся ему неподобающим шаг, приводила нас в дрожь, как только мы замечали его. Он внушил нам страх, а чувство любви к нему стало нам чуждым. Как восприняла моя мать утрату своего второго мужа, я не знаю; супружество с ним не было для нее счастьем. Таким образом, мать моя в течение трех лет во второй раз стала вдовой, а мы

— снова сиротами. И после второго брака мать не получила никакого права на помощь со стороны государства. Ей не оставалось ничего другого, как перекочевать на свою родину, в Вецлар. В начале ноября все наши пожитки снова были уложены на телегу и мы направились в Кёльн. Погода была отвратительная. Лил дождь, и мы ежились от холода. В Кёльне наши пожитки были сняты с телеги и сложены на берегу Рейна под открытым небом. Отсюда мы на пароходе переехали в Кобленц, а затем снова на телеге по Ланской долине добрались до Вецлара. Когда мы около 10 часов вечера спустились в каюту следовавшего в Кобленц судна, она уже была битком набита людьми и наполнена табачным дымом. Так как никто не хотел уступить нам место, то мы с братом улеглись на полу у самой двери каюты и уснули, как только могут спать сильно уставшие дети. На пятый или шестой день мы приехали наконец в Вецлар, где жили тогда моя бабушка, брат и три сестры моей матери, бывшие уже замужем.

Годы нашего отрочества мы прожили в Вецларе. Это был маленький, живописно расположенный город, имевший тогда прекрасную школу. Сначала мы с братом попали в школу для бедных, находившуюся в большом здании, в Немецком дворе, когда-то принадлежавшем рыцарям немецкого ордена21. В большом переднем дворе, с левой стороны, стоял одноэтажный дом, в котором когда-то жила Шарлотта Буфф, героиня гётевского «Вертера». Случаю было угодно, чтобы я позже несколько раз ночевал в этом доме, где один из моих кузенов в качестве проводника сопровождал посетителей, осматривавших комнаты Шарлотты Буфф. Я еще помню торжества, посвященные столетию со дня рождения Гёте (1849 г.), происходившие у Вильдбахского источника, где находится так называемая липа Гёте. С того времени этот источник назван именем Гёте. А десять лет спустя я присутствовал в Зальцбургском городском театре на торжестве по случаю столетия со дня рождения Шиллера.

Когда через несколько лет школа для бедных слилась с городской, мы стали «вольными учениками». Для девочек школа была устроена в Немецком дворе.

В школе и с учителями, за исключением органиста и учителя пения, которые невзлюбили меня, я чувствовал себя хорошо. Я принадлежал к числу лучших учеников. Наши успехи побудили учителя геометрии, маленького и очень доброго человека, заниматься отдельно со мною и еще с двумя товарищами математикой и посвятить нас в тайны этой науки. Мы учились пользоваться при вычислениях логарифмами. Наряду с арифметикой и геометрией моими любимыми предметами были география и история. Закон божий меня мало интересовал — мать моя, просвещенная и свободомыслящая женщина, не донимала нас религиозными обрядами,— и я занимался этим предметом только по обязанности. Правда, я и тут считался одним из первых, но это не мешало мне — особенно во время уроков катехизиса — давать нашему пастору ответы, совершенно не соответствовавшие программе, и получать за это от него строгие выговоры.

21 Немецкий, или тевтонский, рыцарский орден возник в конце XII века, в эпоху грабительских крестовых походов западноевропейских феодалов в страны Ближнего Востока и против славянских народов Восточной Европы.— Ред.

Вообще же наш пастор был очень почтенный человек и далеко не ханжа, что, впрочем, не помешало кому-то сыграть с ним в один прекрасный день или, вернее, ночь злую шутку. В Вецларе существовал в то время обычай — может быть, он существует еще и теперь — подвергать гусей, зарезанных поздней осенью или зимой, в течение целой ночи действию холода. Вецларцы были убеждены, что жаркое вследствие этого приобретает лучший вкус.

Обыкновенно гусь вывешивался за окно на подобающей высоте. Так поступили с гусем и у пастора. Но на следующее утро гусь исчез. Зато на третий день к звонку парадной двери был привешен тщательно обглоданный скелет гуся, к которому была прикреплена записка со следующим звучным стишком:

С добрым утром, куманек! Принимай, приятель, гостя…
Был вчера еще я жирным, а теперь остались кости.

Весь Вецлар смеялся, так как в маленьком городе вести о таких происшествиях распространяются очень быстро. Я думаю, что смеялся и сам пастор.

Будучи одним из первых по прилежанию и учению, я был также первым по всякого рода шалостям, обычно затеваемым мальчишками. Это, конечно, создало мне плохую репутацию в отношении «нравственности», особенно же на скверном счету был я у нашего учителя пения, который заведовал «департаментом внешних дел». Иначе говоря, в его обязанности входило производить следствие по всем нашим «подвигам», о которых доносили в школу, и наказывать виновных. Каким образом он занял эту должность вместо ректора, я и до сих пор не знаю. Возможно, что он добился своего почетного положения благодаря своей долголетней службе или своей величественной фигуре. Возможно также, что эта роль осталась за ним в силу обычного права: он умел очень больно и с неподражаемой грацией колотить учеников линейкой. Правда, было не очень больно, когда он своими маленькими жирными руками бил нас по левой и по правой щеке, но звуки этих шлепков раздавались по всей комнате. Однако и в эти моменты я не переставал восхищаться его маленькими пухлыми руками.

Главной ареной наших школьных забав служили окрестности собора, старое здание имперского суда (его огромное помещение многие годы использовалось одним трактирщиком под склад), руины большого замка Кальсмунта, находившиеся недалеко от города, скалы у Гарбенгеймского шоссе (с Гарбенгеймом также связаны воспоминания о Гёте), на которых мы воздвигали наши «крепости», а также старая городская стена. Но самым любимым нашим местом была расположенная на высоком холме Гарбенгеймская сторожевая башня, откуда мы осенью совершали свои хищнические набеги на картофельные поля, чтобы стащить несколько картофелин и испечь их. В один прекрасный день нам пришлось из-за этого подвергнуться со стороны крестьянской семьи многочасовой осаде, которую мы, однако, победоносно выдержали. Это было возможно лишь потому, что в башню можно было добраться только путем рискованного карабкания по ее наружной стене. Гарбенгеймская башня между тем превратилась в так называемую башню Бисмарка. Гёте во время своих прогулок в Гарбенгейм чаще всего проходил через холм, на котором стоит башня, потому что отсюда открывается прекрасный вид на долину Лана. Другим нашим развлечением являлись частые прогулки по лесам и полям; при этом мы допускали также дурные шалости, например разрушали птичьи гнезда.

Любимым нашим занятием — летом и осенью — было также срывание плодов с деревьев: окрестности Вецлара очень богаты фруктовыми деревьями. Лан, довольно привлекательная река, давала нам летом благоприятную возможность купаться, а зимой кататься на коньках. Однажды во время наших конькобежных упражнений брат мой, бежавший около меня, попал в слегка замерзшую прорубь и, наверное, утонул бы, если бы не раскинул инстинктивно руки, что удержало его на поверхности. Мы с товарищем вытащили его из воды и перенесли на скалу у Гарбенгеймского шоссе. Здесь он вынужден был раздеться, а мы, отдав ему часть своей одежды, отжали и развесили его платье, которое затем быстро высохло на необыкновенно теплом февральском солнце. Мать наша узнала об этом несчастном случае с ее вторым сыном лишь через несколько месяцев, так как одежду свою мы чистили сами и очень часто — плохо ли, хорошо ли — сами и чинили ее, чтобы мать не заметила новых прорех.

Год спустя при аналогичных условиях я помог спасти жизнь одному из моих кузенов, который был старше меня на несколько лет. Прекрасный конькобежец, он однажды стремительно несся вниз по Лану к запруде и вследствие блестящей ледяной поверхности не заметил, что около запруды была широкая полоса свободной от льда воды. Охваченный ужасом, я крикнул ему, чтобы он свернул в сторону. Он меня послушался, но было уже слишком поздно. Он пытался резко свернуть, но лед под ним сломался, и он провалился в воду. Судорожно старался он ухватиться за лед, но едва он пробовал поставить на него ногу, как лед снова ломался. Тогда я быстро снял с шеи длинный вязаный шерстяной шарф, какие тогда обыкновенно носили, взял у стоявшего рядом товарища другой, связал их вместе и бросил один конец своему кузену. Ему удалось схватить мой шарф, и мы медленно вытащили его на крепкий лед. Он был спасен.

Мало-помалу моя плохая репутация в глазах нашего учителя пения так прочно укрепилась, что он всякий раз считал несомненным мое участие в любых шалостях, которые заставляли говорить о себе. Если, например, я пытался выступить в защиту какого-нибудь товарища, чтобы избавить его от несправедливого наказания, меня без всякой жалости наказывали как соучастника, хотя я был совершенно невиновен. Позднее, уже в партии, за мое стремление во что бы то ни стало соблюдать справедливость, меня в шутку называли рыцарем справедливости. Впрочем, наш органист довольно часто имел и без того достаточно основательных поводов наказывать меня. Так, однажды, повинуясь безотчетному стремлению к «славе», я высек на каменных ступенях церковной паперти свое полное имя, название города, в котором родился, и день моего рождения. Инструментами служили мне гвоздь и камень: первый заменял мне резец, второй — молоток. Мое «злодеяние», конечно, сделалось известным в ближайшее же воскресенье, узнал о нем и наш органист. В результате — несколько пощечин и приказ три раза остаться в школе без обеда. Это означало, что все время после окончания дообеденных занятий и до начала послеобеденных я должен был провести в «карцере» и, таким образом, мог попасть домой только по окончании вечерних занятий, а следовательно, лишиться обеда. К счастью, наш органист имел дочь, у которой было доброе сердце. Вместе со своим женихом она наблюдала за мной в то самое время, когда я на второй день моего заключения в карцер стоял у окна и предавался философским размышлениям о свободе воробьев, массами прыгавших и чирикавших во дворе. Тронутая моей участью, она тотчас выхлопотала мне у отца полную амнистию. Она сама пришла сообщить мне об этом и освободить меня из заточения. Это было первое и единственное помилование, выпавшее мне на долю в моей жизни. Я думаю, что если бы женщины чаще решали вопрос о моей судьбе, мне еще не раз удавалось бы легче избавиться от беды.

Между тем и для меня настал наконец день, когда я сказал себе: ты должен теперь стараться стать порядочным человеком. Произошло это следующим образом. Сын майора, командовавшего в вецларском гарнизоне батальоном егерей, Мориц фон Г., вместе со мной принимал деятельное участие в наших шалостях. Но вот наступили школьные экзамены. Из местного населения, приглашавшегося присутствовать на экзаменах, в зале находился один только майор фон Г., человек гигантского роста. Экзамены окончились, и начали зачитывать оценки. Характерно, что оценки давались только за поведение. Все ученики нашего класса получили уже свои оценки, оставались только Мориц фон Г. и я. Одни мы получили оценку «пять», то есть самую худшую оценку, какая только существовала23. Отец Морица даже не поморщился, но я уверен, что дома сыну от отца досталось изрядно. С этого дня я больше его никогда не встречал, так как он сейчас же после этого поступил в кадетский корпус. В 90-х годах я узнал, что он занимает в К. высокий военный пост. Следовательно, его лихая, шаловливая натура так же мало помешала ему, как и мне. Что касается меня, то с тех пор я стал порядочным мальчиком, то есть не делал ничего такого, что могло бы повлечь за собой наказание. Так, на ближайшем экзамене я получил уже оценку «три», а на следующем и в то же время последнем для меня — «единицу»: Если бы это зависело от решения всего класса, я получил бы одну из двух назначенных для выдачи наград. Когда ректор хотел объявить имя второго избранника, весь класс назвал меня. Но ректор нашел, что хотя я в значительной степени исправился, но все же не в такой мере, чтобы заслужить награду. Так я вступил в жизнь без всякой награды.

* * *

В Вецларе наше материальное положение не могло улучшиться. Как я уже заметил ранее, на пенсию моя мать не имела права. Вся помощь, которую она позже получала от государства, состояла из 15 зильбергрошей в месяц на каждого из ее двух сыновей. Эти деньги она получала лишь потому, что, вопреки совету своего первого мужа, записала нас в кандидаты на поступление в военный сиротский дом в Потсдаме. Ей пришлось это сделать только из-за горькой нужды. Правда, от своей матери, умершей незадолго до того, она получила в наследство пять или шесть клочков земли, разбросанных в различных местах вокруг Вецлара. Но, придавленная нуждой, она вынуждена была некоторые из них продать, чтобы как-то жить. Продажа этих участков стоила ей больших усилий. Все ее желания и старания были направлены к тому, чтобы сохранить для нас оставшиеся еще клочки земли, чтобы мы не остались без всяких средств к жизни. На примере моей матери я видел, как велики жертвы, на которые способна бывает мать ради своих детей. Несколько лет подряд она шила для своего шурина — перчаточных дел мастера — белые кожаные военные перчатки по 6 крейцеров за пару, это около 20 пфеннигов. Но более чем одну пару за день она не успевала делать. Заработка этого было слишком мало, чтобы жить, и много, чтобы умереть. По истечении нескольких лет ей пришлось бросить и эту работу, потому что у нее развилась чахотка, вследствие чего в последние годы своей жизни она оказалась совершенно неспособной к какой-либо работе.

23 В некоторых странах Западной Европы и теперь существует система оценок успеваемости учеников, по которой самая высокая оценка — единица, а самая низкая — пять.— Ред.

На мне, как на старшем в семье, теперь лежала обязанность заведовать нашим маленьким домашним хозяйством: я варил кофе, убирал квартиру и сени, по субботам мыл полы; я должен был чистить оловянную и жестяную посуду, убирать постели и т. д. Позднее, когда я был подмастерьем и когда как политический заключенный сидел в тюрьме, все это мне очень пригодилось. Когда мать уже не в силах была готовить пищу, мы с братом ходили обедать к теткам, которые охотно согласились на это. Пищу, необходимую для матери, мы брали поочередно в различных зажиточных семьях. Чтобы немного улучшить наше положение, я подыскал себе следующую работу. После занятий в школе я отправлялся в один из ресторанов, чтобы прислуживать при игре в кегли. Возвращался я домой, как правило, только примерно к десяти часам вечера, а по воскресеньям значительно позже. Беспрерывное нагибание вызывало настолько сильную боль в пояснице, что я каждый вечер едва доползал до дому. Волей-неволей пришлось оставить это занятие. Осенью мы с братом имели еще другую работу: копали картофель в огороде одной из наших теток. Это занятие в туманную, сырую и холодную погоду было не из особенно приятных; мы должны были с 7 часов утра до наступления сумерек работать на картофельных полях. Но нас воодушевляла надежда получить в награду большой мешок картофеля на зиму. Кроме того, каждое утро перед уходом на поле нам давали по большому куску пирога со сливами, который мы с братом очень любили.

Когда мне минуло тринадцать, а брату — двенадцать лет, из военного сиротского дома пришло извещение, что брат туда принят. Меня же после медицинского осмотра врачи нашли физически слишком слабым для поступления в этот дом. Но теперь у матери изменилось настроение. Она чувствовала свой близкий конец и не могла согласиться с тем, чтобы брат мой за два года военного воспитания обязан был затем отбывать девятилетнюю военную службу. «Если вы захотите быть солдатами, то вы можете позже сделать это добровольно, а я не могу брать на себя ответственность за это»,— говорила она нам. Так брат мой и не попал в военный сиротский дом; о приеме же меня, к сожалению, тогда и речи не могло быть.

Революционные годы — 1848 и 1849 — возбудили во мне живейший интерес к политике. В силу старых традиций города Вецлара большинство его жителей было настроено республикански. Это настроение передавалось и школьникам. И вот однажды во время политических споров, которые очень часто происходили в среде школьников, выяснилось, что только двое — я да еще один товарищ — являются монархистами. Нас за это изрядно поколотили. И если теперь мой «антипатриотический» образ мыслей приводит в негодование моих политических противников, в глазах которых отечество и монархия совершенно отождествляются, то они из рассказанного мною факта могут видеть, может быть, для своего удовлетворения, что я пострадал за «отечество» еще в то время, когда их отцы и деды в свои младенческие годы, сами того не сознавая, принадлежали к «антипатриотам». В Рейнской провинции — по крайней мере, в то время — большая часть населения причисляла себя к республиканцам.

В однообразно-монотонную жизнь моей матери революционные годы внесли временную перемену: по возвращении, вероятно, из баденского похода в Вецларе остановился на короткое время батальон 25-го пехотного полка, в котором в свое время служил мой отец. Некоторые унтер-офицеры этого полка еще помнили моего отца и теперь навещали нас. Мать по их настоянию согласилась готовить им обеды. Она почти ничего не зарабатывала, я слышал раз, как гости на лестнице, уходя, очень расхваливали обед и удивлялись, что мать может за столь низкую цену подавать такой хороший обед.

Но особенно занимали нас, мальчиков, происходившие в те годы во всем Вецларском округе крестьянские бунты. На крестьянах лежало тогда еще немало всякого рода повинностей, оставшихся от феодальной эпохи. Теперь, когда кругом все мечтали о равенстве и свободе, крестьяне тоже решили сбросить с себя это ярмо; тысячными толпами направлялись они в Браунфельс и там собирались перед замком князя Солмс-Браунфельса. Впереди процессии обыкновенно несли большое черно-белое знамя в знак того, что они прежде всего желают быть пруссаками, а не браунфельсцами. Большинство крестьян было вооружено косами, граблями, вилами, топорами и т. д.; только у небольшой части имелись ружья разных калибров. Вслед за процессиями крестьян, которые устраивались несколько раз и проходили совершенно мирно, как правило, являлись для защиты князя части вецларского гарнизона, если они уже раньше не были расположены около замка. О переговорах крестьянских вожаков с князем тогда рассказывали очень занимательные анекдоты. Оппозиционное настроение сохранялось у вецларцев еще длительное время после этих событий.

Когда в 1849 или 1850 году прусский принц, впоследствии император Вильгельм I, в сопровождении генерала фон Гиршфельда, командовавшего тогда рейнским армейским корпусом, посетил Вецлар, его карета у ворот города была забросана грязью. Один из моих родственников, который в революционное время ударил в набат, был осужден к трем годам каторги. К гражданской милиции, в те годы волнений организованной и в Вецларе, я, несмотря на то что к ней принадлежали многие из моих родственников, относился неуважительно, и именно потому, что она проделывала свои упражнения без надлежащей военной выправки. С наступлением реакции милиция исчезла.

* * *

В 1853 году мы с братом остались сиротами.

В начале июня моя мать умерла. Она спокойно смотрела в глаза смерти. Почувствовав во второй половине дня приближение своего последнего часа, она послала нас за своими сестрами. С какой целью, она не сказала. Как только сестры пришли, нас вывели из комнаты. В тяжелом настроении сидели мы с братом на лестнице и ждали, что будет. Наконец, примерно к семи часам, сестры ее вышли из комнаты и сообщили нам, что мать наша только что скончалась. В тот же вечер мы должны были собрать свои пожитки и, не взглянув даже на умершую мать, уйти к теткам. Немного хороших дней в жизни видела моя бедная мать. И все же она всегда бывала весела и добродушна. В течение трех лет мать моя похоронила двух мужей. Затем кроме младшего брата умерла еще и моя сестра. Она родилась до меня, и я ее не знал. Со мной, да и с братом, матери тоже пришлось немало пережить, так как оба мы не раз тяжело болели. Так, в 1848 году я заболел нервной лихорадкой и несколько недель находился между жизнью и смертью. Через несколько лет я схватил острый ревматизм и даже начал хромать, но от этой хромоты мне удалось избавиться. А брат мой, когда ему было девять лет, играя в сарае, слетел с верхней лестницы на ток, тяжело поранил себе голову и слег от сотрясения мозга. Его едва спасли от смерти.

Сама же она не менее семи лет страдала от чахотки. Вряд ли могло выпасть на долю какой- нибудь матери еще больше горя и забот.

Тетка, у которой я теперь жил, держала на правах наследственной аренды водяную мельницу в Вепларе; другая же тетка, у которой жил мой брат, была замужем за булочником. Я начал работать на мельнице. Особенное удовольствие доставляли мне поездки на наших двух ослах в деревню к крестьянам, когда нужно было отвозить им муку и получать у них зерно. Но более всего любил я ездить верхом на одном из ослов, когда на обратном пути в город я вез мало зерна. Черный осел, спокойный и терпеливый, охотно дозволял это; но не то было с серым, который был еще молод и горяч. У него, казалось, было развито нечто вроде сословного самосознания: кроме обычной ноши, он не терпел на своей спине никакой иной. Когда я все же попробовал однажды усесться на его спине, он тут же пустился рысью, всунув голову между передними ногами, и изо всех сил стал так брыкаться задними, что я, не успев даже осмотреться, полетел, описав в воздухе изящную дугу, прямо в ров. К счастью, я не разбился, но осел достиг своей цели: отныне я больше на него не садился.

Кроме этих двух ослов тетка имела еще лошадь, несколько коров, свиней и несколько десятков кур. Так как тетка занималась и сельским хозяйством, то недостатка в работе не было, хотя кроме сына ее работали еще мюллеркнехт (батрак) — как тогда назывался сельский работник — и служанка. Когда батрак был занят, я должен был чистить лошадь и ослов, а иногда водить лошадь на купание. За курятником также следил я. Мне приходилось кормить кур, собирать яйца по разным местам, где куры их клали, чистить конюшню. За этой работой застала меня пасха 1854 года. К этому времени я окончил школу — событие, которое отнюдь не доставило мне радости. Я с удовольствием учился бы в школе и дальше.

 

ГОДЫ УЧЕНИЯ И СТРАНСТВОВАНИЙ

 

— Кем ты желаешь стать? — спросил меня мой дядя и опекун.

— Я хотел бы изучить горное дело.

— Разве у тебя есть средства на учение?

Этот вопрос сразу развеял все мои иллюзии. Стремление изучить горное дело вызвано было во мне следующим обстоятельством. В начале 50-х годов, когда река Лан сделалась судоходной до Вецлара, в окрестностях его начали энергично разрабатывать железные рудники. До сих пор вследствие дороговизны транспорта добыча руды была нерентабельной, и потому рудники не разрабатывались. Так как из моего желания изучить горное дело ничего не вышло, то я решил стать токарем. Предложение одного жестяных дел мастера поступить к нему в учение я отклонил: он был мне несимпатичен и притом был известен как пьяница.

Токарное ремесло я выбрал потому, что муж подруги моей матери, пользовавшийся в городе репутацией дельного человека, был мастером токарного дела, и я мог рассчитывать, что он согласится принять меня к себе в ученики. Так оно и произошло. Правда, свое согласие он мотивировал довольно странным образом: жена сообщила ему, что я при конфирмации в церкви прекрасно выдержал экзамен по закону божьему, и потому я, по его мнению, должен быть подходящим парнем. Я, конечно, был не глуп, но должен признать, что никогда не мог достигнуть особенного совершенства в токарном ремесле. Наоборот, мой мастер был артистом в своем деле. Что же касается меня, то, несмотря на все мои старания, я никогда не подымался выше посредственности, что, однако, не помешало мне через три года, по окончании учения, получить за мою первую пробную работу лучшую оценку.

На моей работоспособности сильно сказывалась общая слабость здоровья. Я был очень хилым мальчиком, чему во многом обязан плохому питанию. Так, в течение многих лет ужин наш состоял из ломтя хлеба, намазанного тонким слоем масла или повидла. Когда же мы пробовали жаловаться — а мы это делали ежедневно,— что мы еще не наелись, то получали от матери всегда один и тот же ответ: «Иногда приходится закрывать мешок и тогда, когда он еще не совсем полон». Поэтому вполне понятно, что в таких условиях мы иногда пытались украдкой от матери отрезать кусок хлеба. Но мать тотчас же узнавала о нашей проделке и наказывала нас. Однажды я снова совершил этот проступок. Несмотря на все мои старания отрезать так же ровно, как это делала мать, она все же вечером догадалась в чем дело. Подозрение ее, не знаю почему, пало на брата, и он сейчас же получил в наказание несколько шлепков линейкой, которая осталась от отца. На протесты брата, отрицавшего свою вину, мать не обратила никакого внимания. Наоборот, она заподозрила его еще и во лжи и дала ему вторую порцию шлепков. Я уже хотел было сознаться, но сообразил, что это было бы глупо; брат все равно уже был наказан, а мне, вероятно, могло бы достаться еще больше, чем ему. Этим я старался утешить и брата, когда он после упрекал меня, что я не сознался матери. Удивительно ли после этого, что я годами мечтал о том, как бы наесться досыта хлеба с маслом.

Мастер и его жена были очень порядочные, честные люди. Я жил у них на полном содержании; стол был хороший, хотя не очень обильный. Учение было строгое, рабочий день — длинный. Работа продолжалась почти без всякого перерыва с пяти часов утра до семи часов вечера. От станка мы отправлялись к обеду, а от обеда опять к станку. Утром, едва встав с постели, я должен был принести из колодца, находившегося в пяти минутах ходьбы от дома, несколько ведер воды. За эту работу я получал от хозяйки 4 крейцера, то есть 14 пфеннигов еженедельно. Никаких других денег в годы моего учения я не имел. Выходить из дому в будни мне разрешалось очень редко, вечером почти никогда. Не лучше бывало и в воскресенье, которое считалось у нас главным базарным днем. В воскресные дни крестьяне приезжали в город и покупали у нас трубки и т. д. или давали кое-что в починку. Лишь в воскресенье вечером мне разрешалось уходить на два-три часа. В этом отношении самые строгие условия во всем Вецларе существовали у нас, и не раз я плакал от досады, когда видел, как по воскресеньям, в хорошую погоду, мои товарищи отправлялись на прогулку, а я оставался в лавке ждать покупателей и чистить крестьянам их грязные трубки.

После того как я перестал посещать воскресную школу, мне разрешили ходить каждое воскресенье по утрам в церковь. Но меня туда не тянуло, и я предпочитал в это время уходить на прогулку. Чтобы не быть застигнутым врасплох, я всегда заранее осведомлялся в церкви, какой псалом будут петь и какой пастор будет читать проповедь. Как-то за ужином мастер спросил меня, был ли я в церкви. Я смело ответил: «Да». Но когда я ответил на его вопрос, какой там пели псалом, то к своему ужасу заметил, что сидевшие за столом обе дочери хозяина давились от смеха. Когда же я на третий его вопрос — кто читал проповедь? — тоже дал неверный ответ, они не выдержали и расхохотались. Тут я попался. Случай сыграл со мной злую шутку. Оказалось, что я пришел в церковь слишком рано, и пономарь не успел еще переменить предыдущее извещение о номере псалма. Имя же пастора мне сообщили неверно. Мастер сухо заметил, что, как видно, я не желаю ходить в церковь и потому впредь могу оставаться дома. Так я лишился и этих свободных часов. С тем большим рвением занялся я теперь чтением книг, конечно, преимущественно романов, которые читал без всякого разбора. Еще в школе, помогая товарищам в приготовлении уроков, я просил их давать мне имевшиеся у них книги. Так я получил у них и прочитал «Робинзона Крузо» и «Хижину дяди Тома». Теперь я на свои несколько грошей абонировался в библиотеке. Одним из моих любимых писателей был Гаклендер. Его описания солдатской жизни в мирное время немного охладили мою страсть к военщине. Затем я читал еще Вальтера Скотта, исторические романы Фердинанда Штолле, Луизы Мюльбах и др. От отца нам тоже осталось несколько исторических книг: среди них какая-то книга, в которой был прекрасный очерк истории Греции и Рима,— автора я не помню. Были еще книги по истории Пруссии, носившие, понятно, официозный характер. Я выучил их почти наизусть. Так, я без запинки мог перечислить всю хронологию прусско-бранденбургских князей, знаменитых генералов, даты известных сражений и т. д.

С нетерпением ждал я конца учения: у меня было страстное желание объехать весь свет. Но учение шло не так быстро, как мне хотелось. В тот самый день, когда я окончил свое учение, умер — и тоже от чахотки, которая тогда прямо-таки свирепствовала в Вецларе,— мой мастер. Таким образом, в один и тот же день я стал подмастерьем и одновременно заведующим всей мастерской. Так как у мастера других подмастерьев или сына, который мог бы продолжать дело, не было, то вдова его решила постепенно все продать и закрыть мастерскую. Моя хозяйка, очень красивая и удивительно стройная для своих лет женщина, относилась ко мне всегда очень хорошо, и я готов был пойти за нее в огонь и воду. Я доказывал ей теперь свою преданность тем, что работал изо всех сил. С мая до августа я вставал с восходом солнца и работал до девяти часов вечера. В конце января 1858 года мастерская была ликвидирована, и я начал готовиться в дорогу. При прощании хозяйка кроме причитавшейся мне платы, составлявшей 15 зильбергрошей в неделю, дала мне еще талер на дорогу. 1 февраля, когда шел сильный снег, я пешком отправился в путь. Брат мой, бывший еще в учении у мастера столярного дела, провожал меня. Прощаясь со мной, он, совершенно неожиданно для меня, горько заплакал. Я его видел тогда в последний раз. Летом 1859 года я получил известие, что брат мой после трехдневной болезни — острого суставного ревматизма — умер. Так из всей нашей семьи остался в живых только я один.

Ближайшей целью моего путешествия был Франкфурт-на-Майне. Из Ланггенса я поехал по железной дороге и вечером того же дня прибыл во Франкфурт, где остановился на постоялом дворе «Принц Карл». Поступать на работу я не хотел, и потому через два дня поехал по железной дороге дальше, в Гейдельберг. В окнах поезда, в котором я ехал, вместо стекол были занавески, которые можно было задернуть. В то время еще требовался паспорт. Каждый странствующий подмастерье должен был указать города, которые он намерен посетить, и полиция вносила их — визировала — в паспорт. Не имевшие визы подвергались штрафу. Во многих городах, в том числе и в Гейдельберге, в то время существовало еще предписание, в силу которого каждый подмастерье обязательно должен был явиться между 8 и 9 часами утра в полицейское управление для врачебного освидетельствования. Делалось это с целью предупреждения заразных кожных заболеваний. Кто не являлся в указанные часы, тому отказывали в визе паспорта, и ему приходилось откладывать поездку до следующего дня. Так случилось и со мной: я не знал о существовании этого предписания и слишком поздно пришел в полицейское управление. Из Гейдельберга я отправился пешком в Мангейм, а оттуда в Шпейер, где и нашел работу. Обращение тут было хорошее, стол — также, но только спать приходилось в мастерской, где в одном из углов была устроена постель. То же было впоследствии и во Фрейбурге (Баден). В то время повсюду в ремесленном производстве почти все подмастерья получали у мастера стол и квартиру, которые обыкновенно бывали очень жалки. Заработная плата была также низка; в Шпейере я получал 1 гульден 6 крейцеров — около 2 марок — в неделю. На мои жалобы на низкую зарплату мастер отвечал, что он сам в первое время не получал больше. Это было, вероятно, 15 лет назад. Однажды в воскресенье в пивной «Шторхен» меня втянули (В картежную игру. Так как в игре я ничего не понимал, то за короткое время проиграл 18 крейцеров, то есть более четвертой части моего недельного заработка. Это сильно расстроило меня, и я поклялся никогда больше не играть на деньги и свою клятву сдержал. С наступлением весны я больше не мог усидеть в мастерской. В начале апреля я снова пустился в путь. Пройдя по Пфальцу через Ландау на Гермерсгейм и по Рейну обратно в Карлсруэ, затем через Баден-Баден, Оффенбург, Лар я прибыл во Фрейбург (Баден), где снова поступил на работу. Весной того года был необычайный спрос на помощников портных. И нередко во время этого путешествия меня уже у ворот города встречали мастера, думая найти во мне объект для своей эксплуатации. Многие принимали меня за портняжного подмастерья. Одни не хотели верить, что я не портной, другие же просили извинения, что приняли за последнего, и говорили при этом, что я выгляжу совершенно как портной.

Во Фрейбурге (Баден) я провел очень приятное лето. По своему местоположению Фрейбург — один из красивейших городов Германии. Сейчас же за городом тянется прекрасный лес, а Шлоссберг представляет собой чудный уголок земли. Кроме того, в окрестностях города много прекрасных мест для прогулок. Однако мне очень недоставало друзей, единомышленников; союзов товарищей по профессии тогда не было, цехи были уничтожены, а современные профессиональные союзы еще не народились. Не было также политических союзов, куда могли бы вступать рабочие. По всей Германии свирепствовала реакция. Чисто увеселительные общества меня не интересовали, и притом у меня для этого не было денег. Случайно я узнал о существовании католического союза подмастерьев, у которого на Карлсплаце имелся свой собственный дом для собраний. Когда мне сказали, что туда принимают также иноверцев, я, бывший в то время протестантом, вступил в союз.

Пока я жил в Южной Германии и Австрии, я оставался членом католического союза подмастерьев во Фрейбурге и Зальцбурге. И в этом не раскаивался. К счастью, в то время еще не было слышно о «культуркампфе»24 Вот почему в этих союзах к иноверцам относились тогда с полной терпимостью. Председателем союза всегда был какой-нибудь пастор. Председателем фрейбургского союза являлся прославившийся впоследствии, в период «культуркампфа», профессор Альбан Штольц. Члены союза были представлены ими же избранным старейшим подмастерьем, который после председателя был самым важным лицом.

В союзе время от времени читались лекции и преподавались разные предметы, например французский язык и т. д. Таким образом, союзы в то время преследовали просветительные цели. Во что превратились эти союзы после, я сказать не могу. В помещении союза можно было найти газеты, правда, только католические, но из них все же можно было узнать, что происходит на белом свете. Для меня,— еще в школе и затем в годы работы учеником, когда разразилась Крымская война,— живо интересовавшегося политикой, это обстоятельство имело самое большое значение.

Кроме того, я мог наконец удовлетворить и свою потребность в общении с молодыми деятельными людьми моего возраста. Своеобразный элемент в союзе представляли капелланы: молодые и жизнерадостные, они были очень довольны, что у них есть возможность встречаться со сверстниками. Я лично провел не один приятный вечер в их обществе, в особенности памятен мне вечер, проведенный мною в Мюнхене, когда я на обратном пути в Зальцбург, в начале марта 1860 года, посетил дом союза подмастерьев и прожил там некоторое время.

Если член союза подмастерьев оставлял город, он получал от союза дорожную книжку, дававшую ему право в случае нужды получить пособие от подобных же союзов и от пасторов в других городах. У меня до сих пор сохранилась такая книжка, на первой странице которой изображен святой Иосиф с младенцем Христом на руках. Святой Иосиф считался патроном католических союзов подмастерьев. С основателем союза священником Кольпингом, жившим тогда в Кёльне и, если не ошибаюсь, бывшим в молодости сапожным подмастерьем, я познакомился во Фрейбурге на одном из его докладов.

В сентябре 1858 года меня снова потянуло в дорогу. Погода стояла прекрасная, и я, оставив Фрейбург, направился через Гелленталь и Шварцвальд в Нейштадт, Донауэшинген и Шаффгаузен. На небосводе можно было наблюдать тогда удивительное зрелище: уже в полдень была ясно видна огромная комета — Доната,— поразительно блестящая и с необыкновенно длинным хвостом. В те времена Шварцвальд все еще сохранял свое великолепие и прелесть. В течение же последующих нескольких десятилетий топор и пила произвели немало опустошений в этом прекрасном лесу,— конечно, во имя капиталистического развития.

24 «Культуркампф» — политика правительства Бисмарка, направленная против вмешательства церкви в дела государства, поддерживавшей сепаратизм южногерманских государств и претендовавшей на руководство народным образованием. Политика «культуркампфа» отвлекала внимание рабочего класса от действительно революционной борьбы. В конце 70-х годов Бисмарк объединился с клерикалами для борьбы против социалистов.— Ред.

В Швейцарии я не мог оставаться. Прусское правительство запрещало тогда прусским подмастерьям жить в Швейцарии. Ведь только год назад окончился спор из-за Невшателя, и не в пользу прусского правительства.25 К тому же подмастерья могли там набраться республиканских идей, чего правительство, в интересах государственного порядка, конечно, стремилось не допустить. И когда весной 1858 года в Карлсруэ я обратился к прусскому посольству за разрешением остановиться в Швейцарии, мне в этом отказали, сославшись на существующее запрещение.

Так пропутешествовал я по швейцарской земле до Констанца, а затем переправился на пароходе через Боденское озеро в Фридрихсгафен. Вследствие сильной качки я заболел морской болезнью. Из Фридрихсгафена я отправился пешком через Равенсбург, Биберах, Ульм и Аугсбург в Мюнхен.

В те времена в городах Вюртемберга каждому странствующему подмастерью, чтобы он не обращался за милостыней, выдавали пособие в размере 6 крейцеров. Я всюду добросовестно получал это пособие. В Ульме ко мне присоединился коренастый тиролец. Я принял было его за мясника, но он оказался портным. Одет он был очень оригинально: вместо мешка он носил на спине военный ранец и одет был в холщовую рубашку. Так как денег у нас было мало, а обращаться за милостыней среди ремесленных подмастерьев никогда не считалось позорным, то мы часто заглядывали в крестьянские избы. Как-то раз, проходя мимо одной деревни, мы выработали стратегический план: «Ты иди по правой стороне, а я — по левой!». Когда я постучал в один дом, мне дали подаяние, но вместе с тем предупредили, что нужно быть осторожным, потому что вблизи находится жандарм. Я принял это к сведению и решил было не стучаться больше в двери. Но на околице деревни я вдруг увидел прекрасный большой дом, обитатели которого, по моему мнению, легко могли помочь двум подмастерьям. Хотя дом находился на другой стороне, я не удержался и направился туда. К счастью, прежде чем подняться на шесть или семь ступенек крыльца, я внимательно осмотрел дом и, к своему удивлению, заметил прибитую к двери вывеску: «Королевское Баварское жандармское управление». Я почтительно прошел мимо. Погода стояла прекрасная, и я, выйдя из деревни, прилег на лугу, чтобы подождать своего попутчика. Наконец он показался. Он направлялся прямо в тот же дом, который как раз находился на отведенной ему стороне. Не заметив вывески, он поднялся по ступенькам и вошел в дом. Должен признаться, что хохотал я в этот момент до упаду. Через несколько секунд мой тиролец пулей вылетел из дома и, перепрыгнув сразу через все ступеньки, со всех ног пустился бежать. Когда же я, смеясь, спросил его, что случилось, он рассказал, что направился прямо в кухню, откуда доносился прекрасный запах, но тут увидел жандарма без сюртука, который грубо закричал, спрашивая, что ему нужно. Сообразив, в чем дело, он пустился оттуда стрелой.

На следующий день мы пришли в Дахау. Здесь мой попутчик предложил обойти с ним вместе портняжные мастерские, чтобы справиться насчет работы. План мне показался подходящим, ибо меня все принимали за портного. Следует заметить, что при обходе мастерских своего ремесла подмастерья получали обычно значительно больше, чем когда обращались за подаянием к другим. Кроме того, была еще и моральная обязанность принять место, если во время наших скитаний какой-нибудь мастер предложит его. Задумано — сделано. Предосторожности ради я пустил вперед тирольца. Мы сейчас же убедились, что я поступил очень благоразумно. В одном доме, поднявшись по лестнице, мы позвонили в квартиру мастера. На обращение тирольца: двое приезжих портных просят пособия, мастер ответил: «Очень рад, вы оба можете найти у меня работу, дайте мне ваши дорожные книжки». Пока тиролец медленно доставал свою книжку, я повернулся и, сбежав по лестнице в несколько прыжков, быстро оставил городок. Правда, я жалел, что потерял попутчика. Он был хорошим товарищем и приятным собеседником.

25 Спор между Пруссией и Швейцарией из-за кантона Невшатель. Невшатель принадлежал Пруссии в 1707—1806 годах, Франции — в 1806—1814 годах. В 1815 году вошел в Швейцарскую конфедерацию. В результате Февральской буржуазной революции 1848 года Невшатель был провозглашен независимой республикой. После провала монархического переворота в 1856 году Пруссия вынуждена была в 1857 году официально отказаться от притязаний на Невшатель.— Ред.

Из Дахау в Мюнхен вела тогда прямая дорога, по обеим сторонам которой росли прекрасные, пышно разросшиеся тополя. В конце этой длинной дороги виднелись высокие башни Мюнхенского собора. Когда я, угрюмый, шагал по этой дороге, меня обогнал на повозке крестьянин, ехавший, по-видимому, в Мюнхен. Повозка была покрыта парусиной. Было уже далеко за полдень, а путь предстоял еще долгий. Я вежливо попросил у крестьянина разрешения сесть на повозку. Крестьянин что-то сказал на баварском наречии, которого я тогда не понимал, но, приняв его слова за согласие, взобрался на повозку и уселся поудобнее. Крестьянин оглянулся, сказал что-то, но я снова его не понял. Наконец мы приехали в Мюнхен. Подъехав к одной торговой лавке у Ворот Карла, крестьянин остановился; я спрыгнул с повозки, снял шляпу и поблагодарил крестьянина за услугу. Но в эту минуту крестьянин снял парусину. К ней во многих местах пристали куски масла. Оказалось, что я, сам того не подозревая, залез каблуками сапог в бочку с маслом, которая была накрыта одной только парусиной. Увидев, какую беду я натворил, я, сильно покраснев, попросил извинения и выразил готовность возместить ущерб. Две молодые девушки, которые сидели у окна первого этажа и видели всю эту сцену, громко расхохотались. Это еще больше смутило меня. Но крестьянин быстро вывел меня из затруднительного положения. На мое предложение заплатить он грубо ответил: «Убирайся вон, что с тебя возьмешь!». Я не заставил себя долго просить и в несколько прыжков очутился уже на углу Нейгаузерштрассе. И теперь еще, бывая в Мюнхене и проходя мимо Ворот Карла, я вспоминаю это происшествие.

В Мюнхен я попал на другой день по окончании торжеств по случаю семисотлетия со дня основания города. Торжества эти продолжались целую неделю, а непосредственно за ними следовали октябрьские торжества26. Все население находилось еще in dulci jubilo, и в гостинице на Розенштрассе, где тогда еще господствовали цеховые нравы, было шумно и весело. Меня встретили хорошо, и я пробыл в Мюнхене, который мне необыкновенно понравился, целую неделю. Несмотря на все мои поиски и старания моих товарищей, найти для меня работу не удалось. Все места были заняты, и никто не собирался уходить. Поэтому я решил отправиться в Регенсбург. Вместе с одним попутчиком, который тоже собирался туда, мы отправились на берег Изара, чтобы справиться, не сможем ли на барке доехать до Ландсгута. Нам сказали, что если мы согласимся грести, то нам разрешат проехать даром и выдадут еще на время пути продовольствие. Первое оказалось верным, второе — нет. В то время Изар был почти безводен и имел массу извилин. Мой попутчик, родом из Трира, занявший место впереди, греб очень неумело, и мы несколько раз садились на мель. Это выводило из терпения нашего хозяина, и он беспрерывно осыпал нас бранью. Во время одной остановки между мною и пассажирами — крестьянами и одним священником — завязался политический спор. Я так горячо спорил, что вывел из терпения нашего хозяина, и он пригрозил, что если «проклятый пруссак» не перестанет спорить, то он выбросит его в Изар. У меня, конечно, не было никакого желания выкупаться в октябре в Изаре, и я замолчал. К вечеру барка пристала в Мосбурге, в нескольких часах езды от Ландсгута; мы сошли на берег и присели в кустах. Плыть на барке нам изрядно надоело.

26 Имеется в виду праздник в честь победы союзных армий над войсками Наполеона 16—19 октября 1813 года около г. Лейпцига. Главную роль в Лейпцигском сражении, названном историками битвой народов, сыграла русская армия.— Ред.

Ночь была темная, и нам с трудом удалось найти постоялый двор, где мы были встречены бешеным лаем собак. Оказалось, что все комнаты переполнены людьми, которые на следующий день собирались в Ландсгут на ярмарку. Мы вынуждены были спать в сарае. Там мы застали уже несколько десятков мужчин и женщин, спавших вперемежку друг с другом. Не успели мы задремать, как нас разбудил сильный шум. Одна из женщин заметила, что ее муж слишком нежно благодарит прислугу, которая привела его сюда. Она отчитывала его чисто по-баварски и вызывала хохот присутствовавших. Утром, еще до рассвета, мы вышли из сарая, в котором нам в нашей легкой одежде было страшно холодно. Причина этого, однако, заключалась в том, что оба мы расположились высоко на сеновале и ночью скатились в противоположные стороны. После того как во дворе у колодца мы привели себя в порядок, мы двинулись дальше, сначала — в Ландсгут, а оттуда через Экмюль, известный благодаря битве 1809 года, в которой Наполеон одержал победу над австрийцами, направились в Регенсбург.

В Регенсбурге мы с приехавшим из Бреславля товарищем нашли работу в одной и той же мастерской. В гостинице нам не советовали поступать на работу к этому мастеру, так как он был известен как первый грубиян во всей Баварии. Но мы не испугались.

Жизнь в Регенсбурге была мало интересна. За исключением бреславльца, мои товарищи по профессии не имели никаких духовных интересов. Кто больше пил, тот пользовался большей славой. Среди них были такие, кто в воскресенье и понедельник пропивали весь недельный заработок. Мы же с бреславльцем воскресные вечера чаще всего проводили в театре. Нам, конечно, приходилось взбираться на самый Олимп, куда билет стоил 9 крейцеров. Однажды нам захотелось пойти на интересовавший нас спектакль в будний день. Но это было почти невозможно, потому что время начала спектакля совпадало с временем окончания нашего рабочего дня. Но голь на выдумки хитра. Мы упросили нашу кухарку приготовить ужин на полчаса раньше и соответственно переставили часы на полчаса вперед. В то время в Южной Германии и Австрии мастера обыкновенно давали горячий ужин. Наскоро поужинав, мы переоделись и побежали в театр. Но в ту самую минуту, когда мы уже дошли до театра, с противоположной стороны к нему подходил наш мастер с женой. Часы соседней церкви как раз в это время пробили семь. Только теперь должен был окончиться наш рабочий день. Мы выдали себя с головой. На следующий день хозяин, не сказав нам, к нашему удивлению, ни слова, обратился к кухарке: «Послушайте, Катя, будьте бдительны с пруссаками — они вчера поставили часы на полчаса вперед».

Живя в Регенсбурге, я совершил экскурсию в Вальгаллу, расположенную на горе над Донауштауфером, откуда открывался вид на равнину. Вальгаллу27, как известно, построил Людвиг I Баварский. Среди находившихся там бюстов знаменитых людей недоставало тогда еще бюста Лютера.

Зима 1858/59 года была очень суровая и продолжительная. Сильные морозы начались уже в середине ноября. Ссора с моим хозяином вынудила меня уже 1 февраля, несмотря на снег и холод, снова отправиться странствовать. Ко мне присоединился и бреславлец. Мы направились сперва в Мюнхен, но там опять не смогли найти работы. Оттуда через Розенгейм мы двинулись в Куфштейн. Немало хлопот причинил нам переход австрийской границы. Каждый странствующий подмастерье, направлявшийся тогда в Австрию, должен был иметь при себе не менее пяти гульденов дорожных денег. У нас таких денег не было. Мы решили поэтому с последней баварской станции поехать в Куфштейн по железной дороге. Чтобы придать себе вполне приличный вид, мы очень хорошо почистили свои сапоги и платье и надели чистые крахмальные воротнички. Хитрость наша вполне удалась. Наша опрятная наружность и то обстоятельство, что мы приехали по железной дороге, ввели б заблуждение пограничных чиновников, и они нас свободно пропустили. Дальше мы пустились по Тиролю пешком. Стояли сильные морозы и кругом лежал глубокий снег. В сумерки мы слышали призывные крики серн, которых согнали с гор холод и снег. Немало удивляло нас и то, что при обращении с просьбой о пособии нам всюду охотно давали деньги, причем преимущественно медные монеты величиною в нынешние две марки. Когда мы в первый же вечер пришли в гостиницу, у нас была масса этих монет, но утром, при оплате нашего маленького счета, пришлось почти все отдать. Оказалось, что австрийское правительство несколько недель назад выпустило в обращение новые деньги, а старые, таким образом, потеряли почти всякую цену. Так просто разъяснилась загадка удивлявшей нас щедрой благотворительности: люди были рады избавиться от обесцененной монеты.

27 Храм, в котором помещены бюсты выдающихся деятелей Германии. Построен в 1830—1842 годах.— Ред.

Наконец, после нескольких дней путешествия мы в прекрасный солнечный день, оставив позади Рейхенгалль, прибыли в Зальцбург. Очарованные, мы долго стояли на склоне горы (Мёнхсберг), когда перед нами открылся этот красивый город со множеством церквей и домов в итальянском стиле, над которыми возвышается крепость Зальцбург.

Впоследствии я очень удивлялся, как это случилось, что я не схватил какой-нибудь тяжелой болезни во время моих странствований, когда мне приходилось немилосердно мерзнуть или промокать под дождем до костей. Платье мое было далеко не приспособлено к таким путешествиям, шерстяное белье или сюртук считались тогда большой роскошью, а зонтик в руках странствующего подмастерья вызвал бы только насмешки. А как часто надевал я по утрам еще не совсем просохшее после вчерашнего дождя платье! Юность многое превозмогает.

В Зальцбурге мне удалось найти работу, а попутчик мой, которому я отдал остаток своих денег, отправился в Вену. В Зальцбурге я пробыл до конца февраля 1860 года. По своему местоположению Зальцбург считается одним из красивейших городов Германии — он принадлежал тогда еще к Германии,— но он отличается также дождливой погодой в течение всего лета. Лето 1859 года было в этом отношении исключением, оно было прекрасным. Но в это же самое лето началась война между Австрией, с одной стороны, и Францией и Италией — с другой, война, которая разразилась в Северной Италии.

Жизнь в Зальцбурге в этот период приобрела особый интерес, так как через Зальцбург в Южный Тироль с пением и музыкой отправлялись войска всех родов оружия и разных национальностей. Правда, через несколько месяцев бедные солдаты с печальным и угнетенным видом вернулись назад побежденными. За ними следовали сотни телег с ранеными и инвалидами. Но вначале все были радостно настроены и уверены в победе. Меня эти политические события так сильно захватили, что все воскресные дни — в будни я не имел ни времени, ни денег —я просиживал в кафе Томазелли до тех пор, пока не прочитывал почти все газеты. Пруссаку трудно было тогда жить в Австрии. Австрийцы смотрели на отказ Пруссии прийти им на помощь как на предательство. Как истый пруссак — а я тогда еще был таким,— я старался оправдывать политику прусского правительства, но мне это плохо удавалось. И не один раз приходилось мне во время этих споров уходить из кафе, не то я рисковал быть избитым. Тем не менее, когда добровольческие отряды тирольских егерей прибыли из Вены, Нижней и Верхней Австрии в Зальцбург и устроили там приемный пункт по вербовке добровольцев, меня вдруг охватила страсть к приключениям. Вместе с товарищем, уроженцем города Ульма, я решил записаться в добровольцы, но нам ответили, что иностранцы им не нужны и что принимаются только тирольцы. И хотя моя попытка в Зальцбурге окончилась неудачей, я не оставил своего намерения. Как только пошли слухи, что Пруссия готовится к походу, я решил поехать на родину, чтобы там записаться в добровольцы. Я сейчас же написал своему опекуну, чтобы он послал мне несколько талеров на поездку. Через некоторое время деньги — 6 талеров — я получил, но теперь мне не пришлось использовать их для поездки в Пруссию, так как тем временем было заключено Виллафранкское перемирие28. Война окончилась. Деньги же мне очень пригодились впоследствии, когда я весной следующего года поехал в Вецлар.

Заработная плата токарей в Зальцбурге, как и всюду, была очень низка. Поэтому сберечь что-либо было трудно. Поздней осенью я купил себе в рассрочку первое зимнее пальто. Чтобы аккуратно платить свои еженедельные взносы, я, как добросовестный человек, не только копил деньги, но и отказывал себе в самом необходимом. Если не считать обеда, который мы получали у мастера, то завтрак и ужин мой состояли исключительно из черного хлеба и молока. При этом меня угнетала еще и другая забота. Так как работы было мало, то я опасался, что меня, как самого молодого в мастерской, к новому году рассчитают. Об этом как-то узнала от моих товарищей жена мастера. Когда я пришел поздравить ее и мастера с новым годом, она успокоила меня и сказала, что я могу остаться на работе до отъезда на родину. У меня точно гора с плеч свалилась.

В Зальцбурге существовал католический союз подмастерьев, насчитывавший более 200 членов; среди них было не менее 33 протестантов, преимущественно из Северной Германии. По уже указанным мною причинам я тоже вступил в союз. Председателем союза был д-р Шепф, профессор местной духовной семинарии. Шепф был еще молодой, очень красивый, милый и веселый человек. Он принадлежал к ордену иезуитов. Шепф, конечно, знал, что в его союзе находится несколько протестантов. Однажды на собрании он даже открыто заявил, что ему эти последние нравятся больше всех, потому что они самые прилежные члены союза. На его докладах, которые он читал каждое воскресенье, бывало всегда много народу. Читал он о нравственности, и каждый — какой бы религии он ни придерживался — совершенно свободно мог слушать эти доклады. С д-ром Шепфом я был знаком лично; он часто приглашал меня к себе по воскресеньям, после обеда. Говорили мы обыкновенно о положении в Австрии и Германии. По этим вопросам он высказывал довольно радикальные взгляды.

Приближались рождественские праздники, и, как обычно, союз готовился устроить большой вечер. В союзе были созданы музыкальный оркестр и общество любителей пения, которые должны были принять активное участие в празднестве. Кроме того, по предложению д-ра Шепфа многие члены союза — представители различных немецких областей и наречий готовились декламировать. Меня рассматривали как представителя Рейнской провинции. Я должен был прочесть стихотворение «Сигары и люди». Репетиции проходили на квартире д- ра Шепфа, причем нас угощали пивом и хлебом. На репетиции я в заключительной строфе упорно делал всегда одну и ту же ошибку: вместо одного слова я вставлял другое, которое, правда, соответствовало рифме, но совсем не шло к содержанию стихотворения. Д-р Шепф все время предостерегал меня, чтобы я и на вечере не повторил эту ошибку. Наконец настал день торжества (19 декабря). На вечер собралось блестящее общество. Тут был епископ зальцбургский, настоятель монастыря св. Петра и многие другие высокопоставленные лица из духовенства и чиновников. Наконец настала и моя очередь декламировать. Перед моим выходом д-р Шепф мне снова сделал напоминание быть внимательнее и не повторить ошибки; я торжественно обещал ему это. Но от судьбы не уйдешь. Я снова сделал ошибку, и д-р Шепф, сидевший в задних рядах, погрозил мне кулаком. Но несчастье уже случилось. Я думаю, что большинство даже не заметило этого. В общем, вечер прошел очень удачно, и я вернулся домой не только не испытывая угрызений совести, но, напротив, даже очень довольный.

28 Во время войны Франции и Сардинии против Австрии в 1859 году, после нанесения Австрии сокрушительного удара при Сольери, Наполеон III неожиданно заключил с ней 8 июля 1859 года в городе Вилла-франке сепаратное перемирие, даже не уведомив об этом своего союзника — правительство Сардинии.— Ред.

На март приходится день св. Иосифа, который в Австрии считается большим праздником. Святой Иосиф, как я уже сказал раньше, является патроном католических союзов подмастерьев. Незадолго до этого дня Шепф произнес убедительную речь, в которой призывал всех католиков, членов союза, посетить в этот день церковь. «Мне хорошо известно,— говорил он,— что молодые люди неохотно посещают церковь, но на этот раз я прошу не осрамить меня, ибо императрица (вдова императора Фердинанда, жившая тогда в Зальцбурге) , которая так много помогает союзу, наверное, узнает об этом». «После обеда,— прибавил он с улыбкой,— мы отправимся в Мария-Плайн». Это было любимое место паломничества, находившееся от Зальцбурга на расстоянии одного часа ходьбы, с церковью, расположенной на холме, посреди равнины, откуда открывался прекрасный вид. «Там,— продолжал д-р Шепф,— за счет союзной кассы будет поставлена бочка пива, а вторую я поставлю от себя; я уверен теперь, что все будут в сборе». Все рассмеялись. Он не ошибся. Паломничество действительно состоялось. Мы, некатолики, тоже все были в сборе и в веселом настроении шли в процессии за знаменем, на котором был изображен св. Иосиф с младенцем Христом на руках. Знамя нес старший подмастерье. Придя в Мария-Плайн, мы сначала осмотрели весьма роскошно убранную церковь. Затем началась выпивка. Бочки были быстро опорожнены, и не одному пришлось возвращаться в Зальцбург слегка шатаясь. Процессия, конечно, расстроилась. А каким образом знамя со св. Иосифом попало обратно в Зальцбург, я и до сих пор не знаю.

На обратном пути д-р Шепф, я и еще один товарищ из Ганновера шли вместе. По прибытии в город он пригласил нас в кафе, где мы сыграли партию в бильярд. В моей жизни это была первая и последняя игра на бильярде. Мы с товарищем, конечно, проиграли, но д-р Шепф уплатил за нас.

В конце февраля 1860 года я уехал домой. Тридцать лет спустя в Берлине я получил письмо из Линца от некоего барона фон Пфистера. Он писал мне, что собирался в Берлин и намеревался при этом передать мне привет от настоятеля собора, д-ра Шепфа из Зальцбурга. Внезапная болезнь помешала его отъезду, и потому он передает мне этот привет письменно. Каким образом д-р Шепф вспомнил обо мне, осталось для меня загадкой. Вряд ли он мог предположить, что тот самый 19—20-летний подмастерье, токарь (если он вообще вспомнил его), которого он знал в Зальцбурге, является теперь социал- демократическим депутатом рейхстага. Такого сильного впечатления я, конечно, не произвел на него. Всего вероятнее, что мои коллеги из партии центра, которым я как-то рассказывал о моей жизни в Зальцбурге, сообщили об этом д-ру Шепфу. Когда я в начале этого столетия, спустя много лет, снова посетил Зальцбург, д-ра Шепфа уже не оказалось в живых. Он умер за несколько лет до этого. Мне говорили, что он до конца своей жизни сохранил свой веселый, жизнерадостный характер.

Заканчивая воспоминания о своей жизни в Зальцбурге, я не могу не рассказать еще об одном эпизоде, над которым мы, молодые люди, тогда очень смеялись. В то время в замке Леопольдскрон, около Зальцбурга, проводил обыкновенно лето король Людвиг I Баварский, который, как известно, после истории с Лолой Монтес должен был отречься от престола. Король, человек высокого роста, в сером летнем костюме, большой соломенной шляпе и с толстой тростью в руке, часто проходил мимо нашей мастерской. Он любил один совершать экскурсии в окрестностях Зальцбурга. Раз во время одной из таких прогулок он увидел, как мальчик тщетно старается сорвать яблоки с дерева. Король подошел к мальчику и, сказав ему: «Смотри, вот как нужно это делать», очень ловко бросил свою трость на дерево, с которого градом посыпались яблоки. Все это видела из неподалеку находившегося дома крестьянка. Вся красная от гнева, она выбежала на порог и крикнула королю, которого не знала: «Постыдился бы ты, старый хрыч, помогать красть яблоки». Король подобрал свою трость и ушел. На следующее утро к крестьянке пришел придворный лакей; он принес ей гульден и сказал, что это плата за яблоки, которые господин сорвал с дерева. На ее вопрос, кто был этот господин, последовал ошеломивший ее ответ: «король Людвиг».

Если я рассказываю теперь о том, как покойный баварский король крал яблоки, то делаю это не потому, что считаю себя в этом отношении безгрешным. Сказать по правде, красть фрукты было моей слабостью. В особенности меня прельщали прекрасные персики в саду епископа. Гуляя там довольно часто, я не мог удержаться, чтобы не сорвать несколько персиков. Я думал при этом, что епископ большого убытка от этого не терпел, а мне плоды очень нравились. К тому же у меня исчезли всякие угрызения совести, когда я прочел следующие слова св. Амвросия, который в конце IV столетия являлся епископом Милана:

«Природа предоставляет все блага свои одинаково всем людям; бог создал все для общего пользования. Природа создала, таким образом, право общности, и только в силу несправедливого захвата (usurpatio) создалось право частной собственности».

Разве можно было бы еще лучше извинить и даже оправдать мои действия?

 

ОБРАТНО В ВЕЦЛАР И ДАЛЬШЕ!

 

27 февраля 1860 года я пустился в обратный путь на родину. Железной дороги в Юго- Восточной Баварии в то время еще не было, а кроме того, подмастерья предпочитали путешествовать пешком, так как в этом случае они имели возможность в пути обращаться за подаянием. Этот способ передвижения был самый дешевый. Погода снова стояла отвратительная. Была снежная буря, и ветер дул мне прямо в лицо. Надвинув шляпу на лоб и засунув руки в карманы брюк, с палкой под мышкой шел я по франконской дороге. Вдруг меня кто-то схватил за руку и отбросил в сторону. Удивленный, я поднял глаза и увидел перед собой лошадь и повозку. Из-за метели я не заметил ни лошади, ни повозки. И только благодаря лошади я избавился от удовольствия попасть под тяжелый воз.

Теперь уже в третий раз я проходил через Мюнхен, направляясь в Ингольштадт, Эйхштет, Нюрнберг, Фюрт, Вюрцбург, Ашаффенбург и Франкфурт. Между Вюрцбургом и Ашаффенбургом я в течение четырех с липшим часов шел великолепным буковым лесом Шнессартом, в котором не встретил ни одной души. Единственным звуком, доходившим до моего слуха, был шорох моих шагов. Даже видневшийся в глубине леса, в стороне от дороги, домик лесничего выглядел так, как будто в нем никто не проживал.

Я вздохнул, когда казавшийся бесконечным лес остался позади меня. Картина Бёклина «Тишина в лесу», с которой я познакомился спустя десятки лет, вновь создала у меня такое же настроение, какое у меня было в то время, когда я одиноко шел через таинственно-тихий буковый лес. Когда я наконец подошел к Вецлару, на душе у меня стало как-то необычно. Я быстро поднялся на находившийся передо мной небольшой холм, откуда моему взору открылся сначала шпиль собора, а затем и весь городок.

В середине марта после более чем двухлетнего отсутствия я снова попал на свою вторую родину.

У одной из своих теток, мельничихи, я нашел временный приют.

При призыве на военную службу мне вследствие общей физической слабости дана была отсрочка на год. То же повторилось и в последующие годы в Галле, куда я дважды ездил из Лейпцига, пока наконец меня признали негодным к военной службе. В Вецларе мне не удалось найти работу, и я временно устроился у одного мастера токарного дела в Буцбахе, находившемся в двух милях от Вецлара. Между тем наступила весна, и, когда в один прекрасный день ко мне в мастерскую пришли трое моих школьных товарищей и объявили, что они отправляются в Лейпциг, «меня снова потянуло в путь-дорогу»,— как говорится в одной песенке подмастерьев-ремесленников, и я решил последовать за ними. Я обещал им выйти в течение ближайших трех дней и надеялся догнать их в случае, если бы они шли не очень быстро. Я мог дать такое обещание, потому что был тогда одним из лучших ходоков.

До тех пор у меня не было ни малейшего стремления познакомиться с Лейпцигом и Саксонией, и если бы это только от меня зависело, я, быть может, тогда не попал бы туда. А между тем эта поездка имела во многих отношениях огромное значение для всей моей будущей жизни. Так случай очень часто решает судьбу человека.

Я должен тут прибавить, что очень мало верю в справедливость пословицы: «Всяк кузнец своего счастья». Каждый человек в своей деятельности всегда зависит от обстоятельств и окружающих его условий и так или иначе должен поступать сообразно им. Так называемая свобода его действий проявляется поэтому в очень ограниченной мере. В большинстве случаев человек не может предвидеть последствий своих нынешних действий, и только после он замечает, к каким результатам они привели его. Один шаг направо вместо шага налево или наоборот может поставить его в совершенно иные условия, которые опять-таки могут быть лучше или хуже тех, в которых он очутился, идя по избранному пути. Совершил ли он верный или ошибочный шаг, об этом он обычно узнает только по последствиям своего поступка. Часто он даже не может определить, правилен ли предпринятый им шаг или нет, потому что у него нет масштаба для сравнения. Вот почему о так называемом «Selfmademan», человеке, который является «кузнецом своего счастья», можно говорить только весьма условно. Сотни других людей, обладающих более выдающимися способностями, чем выдвинувшаяся вперед личность, живут незамеченными и гибнут, потому что неблагоприятные условия мешали им выдвинуться, то есть мешали им целесообразно применить и использовать свои личные способности. Сначала «счастливые обстоятельства» выдвигают данную личность на предпочтительное место в жизни. Для бесконечно большого числа людей, которые не попадают в «счастливые обстоятельства», не оказывается места за столом жизни. Однако даже при наличии этих благоприятных условий непременно требуются еще соответствующие способности для правильного использования этих условий. Именно это умение использовать благоприятные условия и можно ставить в заслугу отдельной личности.

Я нагнал своих приятелей еще раньше, чем они успели добраться до Тюрингии. Пришел я как раз вовремя, чтобы помочь товарищу, который уже натер ноги. Мы взяли его под руки и продолжали наш путь. Картина эта немало смешила жителей тех мест, где мы проходили. Мы миновали Рулу, Эйзенах, Готу и прибыли в Эрфурт. Тут мы в первый раз переночевали в ночлежном доме христианского союза молодежи. Но это было в первый и последний раз. Хозяин приюта, лицемер и ханжа, был мне противен. Вечером мы все вместе по команде отправились спать. Когда мы поднялись на второй этаж, перед нами открылась дверь в маленький зал, откуда доносилась церковная мелодия, которую играл на фисгармонии молодой белокурый человек. Мы вошли в зал и ждали с любопытством, что будет дальше. Хозяин приюта поднялся на кафедру и стал читать нам псалмы, которые мы затем пели под аккомпанемент фисгармонии. Ничего подобного мне не приходилось видеть ни в одном католическом ночлежном доме для подмастерьев. В Мюнхене, например, на стене комнаты, где мы спали по два человека, вывешивался листок, на котором напечатана была молитва и напоминание прочесть ее перед сном. О каком-нибудь нравственном принуждении там не было и речи. Повторяю, какие перемены произошли с тех пор в католических союзах, я не знаю.

В Эрфурте вышеприведенный случай нас немало позабавил. Мы ревели как львы, повторяя прочитанный нам псалом. Окончив молитву, мы направились наверх в спальню. После того как по заведенным там правилам, из опасения, что могут занести насекомых, осмотрели наше белье, мы легли спать. Но едва только хозяин приюта удалился с лампой и наступила темнота, как среди десятков собравшихся почти со всех концов Германии молодых людей поднялся необычайно веселый шум и смех. Такого бесшабашного веселья мне до тех пор не приходилось встречать. Оно достигло своего апогея, когда спавший в отдаленном углу зала подмастерье из Вюртемберга на чистейшем швабском наречии сделал несколько юмористических замечаний. Шум прекратился лишь поздно ночью. На следующий день мы отправились в Веймар. Здесь попутчики мои заявили, что идти пешком дальше они не могут, так как все трое натерли ноги; поэтому они предложили поехать в Лейпциг по железной дороге. Я, напротив, не соглашался, так как денег у меня было очень мало. «А что будет,— говорил я,— если мы в Лейпциге не найдем работы?» Протест не помог, и, чтобы не продолжать путь одному, мне пришлось присоединиться к ним. 7 мая 1860 года в 11 часов вечера мы приехали в Лейпциг и направились в гостиницу, находившуюся на Гроссе Флейшергассе. Когда на следующий день, в прекрасную майскую погоду, я осматривал Лейпциг, он мне необычайно понравился. К тому же очень скоро мне посчастливилось найти работу, и как раз в такой мастерской, где я научился выделывать именно те изделия, на которых специализировался впоследствии, став самостоятельным мастером. Если бы я приехал в Лейпциг на 24 часа позже, то это место было бы отдано другому. Так снова «момент счастья» определил мою дальнейшую судьбу. Теперь во второй раз я работал в более или менее крупной мастерской. Кроме меня там работало еще пять подмастерьев и один ученик. Мастер и товарищи мне нравились, работа тоже, ибо я мог кое-чему научиться. Не нравилось только то, что по утрам мы получали скверный кофе и затем неудовлетворительный — как по количеству, так и по качеству — обед. Завтрак, полдник и ужин делали мы за свой счет. Квартира была хозяйская; спали мы все семь человек в одной большой комнате в мансарде. Вскоре я начал протестовать против качества пищи. Через несколько недель мои товарищи согласились со мной сообща изложить мастеру жалобу с нашими требованиями. При этом мы заявили, что в случае их отклонения бросим работу. Таким образом, мы угрожали стачкой раньше, чем кто-нибудь из нас слышал это слово. Форма сопротивления вытекала с необходимостью из самих условий. Мастер был в высшей степени изумлен. Он уверял, что решительно не понимает наших жалоб, что ему лично пища очень нравится. Это было вполне понятно: мастер с семьей обедал позже нас и получал другую пищу. Но он этого не знал. В результате последовавших затем новых переговоров мы добились, чтобы вместо еды нам выдавали причитающиеся нам деньги. Мастер признался позже, что в финансовом отношении он от этой перемены только выиграл, так как жене своей он должен был выдавать на наши харчи куда больше, чем мы требовали. Позже явочным порядком мы добились того, что рабочий день начинался не в пять, а в шесть часов утра. Затем мы настояли на том, чтобы он платил нам поштучно. Мастер долго не соглашался, так как опасался, что ухудшится качество готовых изделий. Но впоследствии он убедился, что ошибался. В конце концов мы освободились и от хозяйской квартиры.

 

МОЕ ВСТУПЛЕНИЕ В РАБОЧЕЕ ДВИЖЕНИЕ И В ОБЩЕСТВЕННУЮ ЖИЗНЬ

 

Установление в Пруссии регентства принцем Вильгельмом Прусским, братом короля Фридриха-Вильгельма IV, а также итальянская война сильно встряхнули немецкий народ. Гнет реакции, тяготевший над народом с 1849 года, стал слабее. В особенности усилилось политическое брожение в рядах либеральной буржуазии, которая в эпоху реакции всячески заботилась о своем экономическом развитии и достигла на этом поприще крупных успехов. Правда, это развитие не выдерживает никакого сравнения с развитием экономической жизни, достигнутым после 1871 года и особенно с начала 90-х годов прошлого столетия.

Буржуазия требовала теперь своей доли участия в государственных делах. Она жаждала господства не только в прусском парламенте; в своем значительном большинстве она стремилась и к объединению Германии под главенством Пруссии, чтобы превратить всю Германию в государство, управляемое в политическом и экономическом отношении одними и теми же принципами, чего тщетно старалась достигнуть революцией 1848 и 1849 годов и в немецком парламенте того времени. Это стремление выразилось в основании в 1859 году Немецкого национального союза, президентом которого был Рудольф фон Беннигсен. Назначение принцем-регентом старолиберального правительства Ауэрсвальда-Шверина оживило надежды либералов. Опубликованная программа принца-регента, конечно, не оправдала этих больших надежд, от которых он был, впрочем, застрахован и всем своим прошлым, в частности своей ролью в революционные годы. Но либеральная буржуазия ожидала наступления новой эры.

Либерализм всегда полон надежд, пока его манит призрак либерального правительства, сколько бы разочарований он ни пережил в течение десятилетий. Так как у него не хватает мужества и энергии для решительных действий и так как он боится всякого действительно народного движения, то он постоянно возлагает свои надежды на тех, кто у власти, кто хоть сколько-нибудь идет ему навстречу — мнимо или действительно. Энтузиазмом и слепым доверием по отношению к таким лицам он надеется заставить их служить его интересам. В данном случае надежды его очень скоро рассеялись. Принц-регент, солдат с головы до пят, прежде всего почувствовал потребность в радикальной военной реформе за счет действовавшей до тех пор организации ополчения (ландвера). По его мнению, действующая прусская военная организация не оправдала себя ни во время революции, ни после нее, ни также при мобилизации 1859 года. Осуществление его планов не только требовало гораздо больших затрат, но наталкивалось также на традиционную веру в пригодность ополчения, веру, сложившуюся в народе со времени 1813 года; кроме того, новая организация требовала увеличения срока службы от двух до трех лет, а для резервистов — от двух до четырех лет.

Конечно, в годы революции ополчение (ландвер) иногда отказывалось повиноваться. Оно слишком сильно чувствовало свою близость к народу: им нельзя было пользоваться как простым орудием для реакционных проделок, да и для непопулярной войны его тоже нелегко было использовать. Именно это и побуждало принца-регента при новой военной организации оттеснить, по возможности, ополчение на задний план. Когда же была проведена окончательная реорганизация без ясно выраженного согласия палаты, которая довольно непредусмотрительно временно вотировала средства, либералы, располагавшие большинством во второй палате, начали выступать против. Принц-регент, однако, не смущался и продолжал проводить реорганизацию. Это вызвало конфликт. Выборы в декабре 1861 года усилили оппозицию. Хотя правительство и старалось перетянуть на свою сторону палату обещанием либеральных уступок (закон об ответственности министров и новое земское положение), но палата все же отклонила требование об отпуске денег на реорганизацию армии. В ответ на это решение в марте 1862 года последовал роспуск палаты, приведший, однако, лишь к тому, что в результате новых выборов, состоявшихся в мае, палата стала еще более радикальной. Консерваторы получили всего одиннадцать мандатов.

Конфликт все более обострялся, и король, не зная, что делать, призвал в сентябре 1862 года г-на фон Бисмарка, который был известен как очень энергичный и беспощадный человек. Таким он проявил себя в 1847 году в объединенном ландтаге, в 1849 году — в прусском парламенте и в 1850 году — в эрфуртском парламенте. Это был тот самый Бисмарк, на которого Фридрих-Вильгельм IV в 1849 году указал как на ярого реакционера, от которого пахнет кровью. С 1851 по 1859 год Бисмарк был прусским послом в Союзном сейме во Франкфурте-на-Майне, где познакомился с ненормальным политическим положением Германии. В 1859 году он прибыл в качестве посла в Петербург, весной 1862 года стал послом в Париже, откуда уже в сентябре был отозван и назначен главой составленного тем временем из консерваторов кабинета министров. Конфликт между правительством и палатой достиг тем самым своего кульминационного пункта.

Между тем движение за разрешение немецкого национального вопроса становилось все шире и сильнее по всей Германии. Национальный союз требовал созыва немецкого парламента на основе имперской конституции и избирательного закона 1849 года. При этом соперницу Пруссии Австрию ввиду наличия в ней значительной части ненемецкого населения предполагалось исключить из этой новой империи. Большинство Национального союза хотело образовать Малую Германию в противоположность тем, которые не хотели исключения немецкой Австрии и потому называли себя сторонниками Великой Германии. Этот антагонизм двух течений определял собой борьбу за разрешение немецкого вопроса в первой половине 60-х годов. Параллельно с этим появилась идея так называемой «триады», согласно которой наряду с Австрией и Пруссией средние и мелкие государства также должны были получить представительство в будущих руководящих органах империи, которые должны были принять форму трехчленной директории.

Размеры, которые приняло движение, и то крупное значение, которого оно еще могло достигнуть, побуждали между тем более дальновидных либералов обратить внимание на рабочих и использовать их в своих политических целях. То, что разыгралось во Франции в течение последних 15 лет,— быстрое развитие социалистических идей, июньская бойня, государственный переворот Луи Бонапарта29, демагогическое использование им рабочих против либеральной буржуазии — все это заставляло либералов подумать о том, чтобы по возможности предотвратить такие же события в Германии. Поэтому они начиная с 1860 года пытались использовать стремление рабочих к образованию союзов и содействовали организации таких союзов, во главе которых старались ставить своих доверенных людей.

29 26 июня 1848 года правительственные войска и отряды буржуазной гвардии, которыми руководил генерал Кавеньяк, жестоко подавили восстание парижского пролетариата. В. И. Ленин писал, что это была «первая великая гражданская война между пролетариатом и буржуазией».

Переворот Луи Бонапарта — монархический переворот 2 декабря 1851 года, в результате которого президент Луи-Наполеон Бонапарт получил неограниченную власть. 2 декабря 1852 года Франция была провозглашена империей, а Луи-Наполеон — императором Франции под именем Наполеон III.— Ред.

Хотя в экономическом развитии Германии к тому времени были достигнуты значительные успехи, все же страна оставалась еще по преимуществу мелкобуржуазной и мелкокрестьянской. Более чем три четверти промысловых рабочих были заняты в ремесленном производстве. За исключением работы в тяжелой индустрии — в горном деле, в металлургической и машиностроительной промышленности, на всякую иную фабричную работу ремесленные подмастерья смотрели с презрением. Фабричные товары были, правда, дешевы, но зато плохи — такова оценка, которую даже 16 лет спустя дал немецкой фабричной работе представитель Германии на всемирной выставке в Филадельфии (1876 г.) тайный советник Рело. Ремесленные подмастерья смотрели на фабричного рабочего, как на низшее существо, и называться рабочим, а не подмастерьем или помощником мастера считалось для многих личным унижением. К тому же подавляющее большинство этих подмастерьев и помощников было убеждено, что они через некоторое время сами смогут стать мастерами, особенно когда в Саксонии и других немецких государствах в начале 60-х годов была признана свобода промыслов. Политическое образование этих рабочих находилось на очень низком уровне. Они выросли в 50-х годах, то есть в годы самой мрачной реакции, когда замерла всякая политическая жизнь, и потому не имели возможности получить политическое воспитание. Рабочие союзы, или ремесленные союзы, как их чаще называли, существовали лишь в исключительных случаях и служили чему угодно, только не политическому просвещению. Политических рабочих союзов в большинстве немецких государств власти просто не терпели, они были даже запрещены на основании решения Союзного сейма в 1856 году. Для Союзного сейма во Франкфурте-на-Майне рабочий союз означал распространение социализма и коммунизма. Но для нас, для младшего поколения, социализм и коммунизм в то время были понятиями совершенно чуждыми, так же мало понятными, как китайская грамота. Правда, иногда попадались, например в Лейпциге, отдельные лица, как Фрицше, Вальтейх, Шнейдер, Шиллинг, которые слышали о коммунизме Вейтлинга и даже читали его произведения, но это были исключения. О том, что были также и такие рабочие, которые, например, знали «Манифест Коммунистической партии» и были знакомы с деятельностью Маркса и Энгельса на Рейне в революционные годы, в то время в Лейпциге я ни от кого не слышал.

Из всего этого ясно, что рабочие массы стояли тогда на такой ступени развития, на которой они не могли еще сознавать ни свои классовые интересы, ни знать о существовании какого- то социального вопроса. Поэтому рабочие толпами шли в союзы, создававшиеся с помощью либеральных вожаков и казавшиеся тогда рабочим образцом народолюбия.

К началу 60-х годов такие рабочие союзы вырастали как грибы после теплого летнего дождя — особенно в Саксонии, а также и в остальной Германии. Союзы возникали в таких местах, где впоследствии приходилось ждать много лет, пока социалистическое движение находило себе там некоторую почву, хотя прежний рабочий союз тем временем уже прекратил свое существование.

В Лейпциге в то время политическая жизнь била ключом. Лейпциг считался одним из центров либерализма и демократии. Однажды в «Миттельдейче фольксцейтунг», подписчиком которой я состоял и которую редактировал участник революции 1848 года доктор Петерс, муж известной поборницы за женское равноправие, покойной Луизы-Отто Петерс, я прочитал приглашение на народное собрание, которое созывалось для основания просветительного общества. Собрание это состоялось 19 февраля 1861 года в «Венском зале» ресторана, расположенного в саду вблизи Розенталя. Когда я вошел в помещение, оно было уже переполнено. С трудом я нашел место на галерее. Это было первое публичное собрание, на котором я присутствовал. Доклад делал президент Политехнического общества профессор д-р Гирцель. Он изложил собранию план, согласно которому предполагалось основать новый просветительный союз для ремесленников в качестве второго отделения Политехнического общества, поскольку рабочие союзы на основании решения Союзного сейма 1856 года в Саксонии не допускались. Против этого предложения выступила оппозиция. Наряду с профессором Росмеслером, бывшим членом немецкого парламента во Франкфурте-на-Майне, лишенным, по приказанию Бейста профессуры в Лесной академии в Тарандте, в прениях приняли участие Вальтейх, Фрицше и другие ораторы; они требовали полной самостоятельности союза, который должен был быть политическим союзом. Просветительные цели, по их мнению, являются задачей школы, а не союза для взрослых. Хотя я и не соглашался с этими ораторами, но мне нравилось то, что рабочие так энергично и смело спорили с учеными людьми, и в глубине души я желал научиться говорить так, как они.

Союз был основан, и хотя оппозиция не достигла своей цели, она все же вступила в союз. В тот же вечер и я сделался его членом. Союз стал в своем роде образцовым учреждением. Докладчиков на научные темы было много: кроме профессора Росмеслера там были профессор Бокк — издатель «Гартенлаубе Бокк» и автор книги о «Здоровом и больном человеке», профессора Вутке, Венк, Марбах, доктора Линднер, Рейер, Буркхардт и др. Позже за ними последовали профессор Бидерманн, д-р Ганс Блюм, о котором ходила молва, будто в студенческие годы он на своей визитной карточке писал: «студент прав человека», д-р Эрас, Либкнехт, приехавший в Лейпциг летом 1865 года, и Роберт Швейхель. Одним из самых прилежных докладчиков был д-р Даммер, который впоследствии стал первым, назначенным Лассалем, вице-президентом Всеобщего германского рабочего союза. В нашем союзе преподавали английский и французский языки, стенографию, бухгалтерию, немецкий язык и арифметику. Были основаны также секции для обучения пению и гимнастике. В гимнастическую секцию вступил Вальтейх, который был и остался страстным гимнастом, в певческий хор вступили Фрицше и я. Фрицше превосходно пел вторым басом, а я — первым, которым, как известно, поет всякий, не имеющий голоса.

Во главе союза стоял комитет из 24 членов, среди которых разгорелась борьба из-за председательства. Росмеслер должен был уступить место архитектору Мотесу, но оппозиция планомерно работала дальше. На торжестве, посвященном первой годовщине основания союза, в феврале 1862 года Вальтейх произнес речь, которая носила ярко выраженный политический характер. Он требовал всеобщего избирательного права. При новых выборах комитета я также был выбран в него. При частых дебатах в союзе мое страстное желание научиться говорить публично было очень скоро удовлетворено. Один из моих друзей потом рассказывал мне, что, когда я впервые выступил с краткой речью, посвященной обоснованию одного предложения, за его столом переглядывались и спрашивали: «Кто это так выступает?». Так как в комитете были образованы различные комиссии для руководства отдельными видами деятельности, то и я был избран в библиотечную комиссию и в комиссию по организации развлечений. В той и другой меня избрали председателем. Избрание председателя союза, которого снова должен был избрать комитет, вызвало на этот раз ожесточенную борьбу. Было проведено четыре тура голосования и ни разу ни один кандидат не получил большинства. Каждый раз голоса делились поровну. В конце концов профессор Росмеслер получил на один голос меньше архитектора Мотеса, потому что последний голосовал сам за себя. Оппозиция перенесла борьбу на общее собрание, состоявшееся в страстную пятницу 1862 года. Союз тогда насчитывал свыше пятисот членов. Оппозиция вновь выставила свое, старое требование сделать союз чисто политической организацией и исключить из его программы преподавание. После горячих и очень продолжительных споров, в которых и я принял участие, оппозиция была побита тремя четвертями голосов. Если бы оппозиция действовала искуснее, если бы она потребовала, чтобы иногда читали и политические доклады о текущих событиях и чтобы на эту тему устраивали дискуссии, она одержала бы блестящую победу. Но она хотела изгнать из союза преподавание различных предметов, в чем было сильно заинтересовано большинство молодых членов союза. Это обстоятельство вызвало сопротивление последних. Я сам посещал занятия по бухгалтерии и стенографии. За несколько дней до этого решающего собрания Фрицше и Вальтейх прилагали большие усилия к тому, чтобы перетянуть меня на свою сторону. Но я не мог согласиться с ними.

После этого оппозиция вышла из союза и основала новый союз — «Форвертс», который открыл свою главную квартиру в гостинице «Саксония». Хозяином этого помещения был бывший пастор Вюркерт, пострадавший в годы реакции. У него был особый метод работы: вести просветительную деятельность и вместе с тем не забывать о своем предприятии. Он устраивал еженедельные доклады на всевозможные темы, которые сам и читал, как, например, по поводу дня рождения или смерти знаменитых людей, о текущих политических событиях и т. д. В такие вечера его помещение бывало переполненным. Нужно было видеть это оригинальное зрелище, когда Вюркерт, только что ходивший среди гостей и подававший то тому, то другому пиво, занимал место на лестнице, которая вела из верхнего этажа в нижний, и оттуда, на виду у всех, делал доклад. Не антиподом, а скорее дополнением к гостинице «Саксония» служил в то время заново отстроенный большой ресторан «У хорошего источника» на Брюле, хозяином которого был участник движения 1848 года Грун. В одном углу этого помещения стоял большой круглый стол, называвшийся «столом преступников». Это означало, что здесь могут занимать места только почетные руководители демократии, которые были присуждены к каторге или тюрьме или которых подвергали иным преследованиям. Довольно часто совмещалось и то и другое в одном лице. Там сидели Росмеслер, а также Дольге, который за участие в майском восстании30 был сначала приговорен к смертной казни, но потом помилован, сослан на долгосрочную каторгу и просидел 8 лет в Вальдгейме. К «преступникам» относились также д-р Альбрехт, преподававший в нашем обществе стенографию, д-р Буркхардт, д-р Петерс, Фридрих Элькерс, д-р Фриц Гофман, прозванный «Гартенлаубе» (беседка), Гофман и др. Мы, молодежь, считали особой честью выпить кружку пива за этим столом в обществе стариков.

Руководители союза «Форвертс» не удовлетворялись собраниями своего союза. Они перенесли агитацию в рабочие и народные собрания, которые время от времени созывали, разъясняя на них рабочий вопрос и текущие события. Разъяснения эти были еще довольно туманны. Дискуссии велись по вопросу о страховании рабочих от увечий, об устройстве всемирной выставки в Германии, о вступлении в Национальный союз, причем выдвигалось требование, чтобы он рассрочил годовой взнос в 3 марки по месяцам для того, чтобы в союз могли вступить и рабочие. Далее, требовали всеобщего избирательного права для выборов в ландтаг и созыва общенемецкого парламента, который должен заняться рабочим вопросом. Затем вели дискуссии о созыве всеобщего немецкого конгресса рабочих для обсуждения выдвинутых требований. Вопрос о созыве конгресса рабочих возник почти одновременно в берлинских и нюрнбергских рабочих кругах.

30 Восстание в мае 1849 года рабочих и крестьян под руководством городской мелкой буржуазии в Саксонии, а затем в Рейнской области, Баварском Пфальце и Бадене в защиту имперской конституции. Восстание потерпело поражение.— Ред.

Для проведения подготовительных мероприятий и созыва необходимых в дальнейшем рабочих собраний был учрежден комитет, в который наряду с Фрицше, Вальтейхом, а также другими менее известными рабочими был избран и я. Кроме созыва рабочих собраний, инициатором которых были мы, местный комитет Немецкого национального союза довольно часто устраивал народные собрания, иногда при участии приезжих ораторов — Шульце-Делича, Меца из Дармштадта и других. На собраниях обсуждались германский вопрос, вопрос о создании немецкого флота, очень обострившийся в то время вопрос о конституционном конфликте в Пруссии, шлезвиг-гольштейнский вопрос и т. д. Уже из перечня этих тем можно видеть, что в Лейпциге в то время чрезвычайно бурно протекала политическая жизнь, державшая нас в постоянном напряжении. Одной из излюбленных тем, обсуждавшихся на созываемых либералами народных собраниях, было разъяснение конституций отдельных государств, особенно Саксонии, Гессен-Касселя и Гессен- Дармштадта; во вторую очередь шли Мекленбург и Бавария. Фон Бейст (Саксония) и Дальвиг (Гессен-Дармштадт) были объектом особенно жестоких нападок.

Подобным нападкам подвергался и фон Бисмарк, когда он в сентябре 1862 года стал во главе прусского правительства.

Совершенно верно, что в упомянутых мелких и средних государствах после подавления революции имели место всякого рода нарушения конституций, но и в Пруссии дело обстояло не лучше. Кроме того, эти мелкие и средние государства могли вести свою преступную деятельность лишь под защитой Пруссии и Австрии, которые в этом отношении представляли собой одно сердце и одну душу. А между тем либералы различных оттенков в своей публичной критике относились к этим мелким и средним государствам гораздо хуже, чем, например, к Пруссии. Однако именно Пруссия подавила революцию и наряду с пожалованием конституции в ней не было недостатка в репрессиях против революционеров. Я напомню только об осуждении Готфрида Кинкеля на пожизненную каторгу, о расстреле Адольфа фон Трюцшлера в Мангейме и Макса Дортю во Фрейбурге, о массовых расстрелах в казематах Раштатта, об ужасных зверствах, совершенных прусскими войсками в Дрездене над пленными революционерами после подавления майского восстания. Да и внутреннее состояние Пруссии в 50-х годах при господстве системы Мантейфеля было таково, что вызывало возмущение всякого мало-мальски свободомыслящего человека и сильнейшим образом дискредитировало Пруссию как в Германии, так и за границей. Происходивший в то время в Пруссии конституционный конфликт также был беспрецедентным во всей Германии. Несмотря на то, что я в то время был еще молодым, неопытным в политике человеком, мне скоро бросилось в глаза такое применение двух различных мерок. В особенности отличались в этом отношении саксонские либералы и демократы. Особенно ненавистной, и притом справедливо, была система фон Бейста, которую он ввел в Саксонии с согласия короля Иоганна; она была ненавистной за ее враждебные народу мероприятия, за всякого рода угнетение и в особенности за жестокое обращение с политическими заключенными в каторжной тюрьме в Вальдгейме. В вальдгеймской тюрьме было заключено не менее 286 участников майского восстания, среди них 148 рабочих, из которых уже к 1854 году умерло 34 человека, следовательно, 12 процентов; 42 заключенных были приговорены к смерти, а потом «помилованы» для пожизненной каторги. В тюрьме Цвиккау находилось 286 политических заключенных, среди них 239 рабочих; в окружной тюрьме в Губертусбурге сидело 70 политических заключенных.

В каторжной тюрьме в Вальдгейме сидел, между прочим, и Август Реккель, дрезденский капельмейстер, друг Рихарда Вагнера и знаменитого архитектора Земпера. Последним двум удалось бежать. Реккель же за свое участие в майском восстании был приговорен к пожизненной каторге. Вскоре после своего помилования, состоявшегося в начале 1862 года, то есть после того как он отбыл 11 с половиной лет каторги — Реккель и присяжный поверенный Кирбах из Плауэна были последними помилованными каторжниками, хотя оба отказались подать прошение о помиловании,— Реккель опубликовал (в 1865 г.) книгу о порядках в вальдгеймской каторжной тюрьме под заглавием «Восстание в Саксонии и каторжная тюрьма в Вальдгейме». Содержание книги вызвало бурю возмущения в Саксонии и Германии. Я был одним из самых горячих распространителей книги Реккеля. Я продал больше 300 экземпляров, разумеется, без личной выгоды, что не помешало потом кобургской «Арбейтер-цейтунг» заподозрить меня в приверженности к Бейсту.

Среди всех, испытавших жестокости в Вальдгейме, хуже всего пришлось Кирбаху, с которым я спустя 20 лет лично познакомился как со своим коллегой в саксонском ландтаге. Он не принадлежал к числу тех людей, которые на каторге просили прощения. Начальник каторжной тюрьмы Христ приказал надеть ему на ноги так называемого «скакуна». Это была железная штанга в фут длиною, которая вместе с кандалами прикреплялась к лодыжкам. Если Кирбаху нужно было идти, то он вынужден был прыгать,— отсюда и название: «скакун». При этой процедуре раздирались кожа и мясо на лодыжках, и так как Кирбах не только испытывал страшные боли, но и опасно заболел, то на некоторое время его освободили от «скакуна». Впоследствии, в начале 80-х годов, бывший революционер вступил в национал-либеральную партию, длительное время был членом правления окружной организации этой партии. Он был единственным буржуазным депутатом, голосовавшим в саксонском ландтаге за наше предложение ввести всеобщее, равное и прямое избирательное право при тайном голосовании. Таким образом, он не отказался, как это сделали многие бывшие его единомышленники, от демократических убеждений. По совершенно другому политическому пути пошел товарищ Кирбаха по каторге Август Реккель. В 1866 году, после возникновения политического кризиса в Германии, он перешел на сторону своего прежнего врага фон Бейста, а когда последний сделался австрийским канцлером, отправился вместе с ним в Вену, чтобы работать для него в прессе. Умер он там бедным человеком.

Однако какие бы порядки ни господствовали в Пруссии, либералы видели в ней единственное государство, способное осуществить объединение Германии так, как они себе его представляли, и спасти страну от господства толпы. Поэтому их тактика состояла в том, чтобы всемерно унижать мелкие и средние государства и в более благоприятном свете представить государство, на котором лежала миссия объединения Германии, а таким государством в их глазах являлась Пруссия. Правда, эра Бисмарка довольно сильно противоречила этому мифу, но ее объявили преходящим явлением, после чего, дескать, Пруссия покажет себя в настоящем либеральном блеске. Однако фон Бисмарк был реальностью первого ранга. Либералов он знал хорошо и говорил о них так: «Они боятся революции больше, чем они ненавидят меня». И это было действительно так.

Страсти между тем все более разгорались. Тот, кто на собраниях сильнее всех обрушивался на Бисмарка и громко высказывал самые решительные угрозы по его адресу, мог рассчитывать на самые бурные аплодисменты. Даже у некоторых либералов пробудилась старая революционная страсть, как, например, у Иоганна Микеля, который за 10 лет до этого находился в тесных сношениях с Карлом Марксом и даже в 60-х годах еще не совсем порвал их. Тогда он считал себя коммунистом и атеистом и предлагал свою помощь в деле организации крестьянских восстаний. Теперь он грозил прусскому королю судьбою Бурбонов: нужно поднять рабочих против Гогенцоллернов, если они сами не хотят образумиться. Такой взгляд был высказан им как-то в узком кругу по случаю общего собрания Немецкого национального союза в Лейпциге. Приблизительно через 30 лет Иоганн Микель стал г-ном фон Микелем, министром финансов у одного из Гогенцоллернов, и для него стала уже слишком либеральной даже ставшая к тому времени весьма послушной национал-либеральная партия, к основателям которой он принадлежал.

Между тем подобные угрозы, должно быть, доходили до ушей Бисмарка. Кровавые угрозы посредством анонимных писем вошли, конечно, в моду еще до того как появились социал- демократические вожди, которые получали подобные письма десятками. Впоследствии Бисмарк открыто признавался, что он одно время не считал исключенной для себя судьбу Страффорда, который как министр Карла I Английского был приговорен к смерти. Поэтому, будучи заботливым отцом семейства, он постарался на всякий случай обеспечить свою семью.

О короле в то время также ходили слухи, что он вследствие продолжительных тревог страдает галлюцинациями и боится, что его постигнет судьба Бурбонов. Эти слухи были подтверждены позже покойным депутатом прусского ландтага фон Эйнерном, который говорил об этом как о личном сообщении Бисмарка. Вот что рассказывал ему Бисмарк:

«После назначения его в 1862 году премьер-министром он выехал навстречу королю в Ютербог и застал его в очень угнетенном состоянии. Власти Бадена, откуда вернулся король, якобы считали конфликт с ландтагом неразрешимым и пытались склонить короля к уступкам. Король ему сказал: «Вы стали министром, но только для того, чтобы взойти на эшафот, который будет воздвигнут для вас на площади Оперы, а я последую за вами».— Король, без сомнения, надеялся, что я буду разубеждать его в этом,— продолжал Бисмарк,— но я поступил как раз наоборот, потому что знал этого честного человека, отважно смотревшего в глаза всякой видимой опасности. Я ему сказал, что оба эти исхода в настоящее время не кажутся мне совершенно невозможными, но если что-нибудь подобное должно случиться, то это нас не должно пугать: умереть мы все должны, немного раньше или позже — не все ли равно? Он, Бисмарк, умрет, как повелевает ему его долг, на службе своего короля и государя, а король умрет, защищая свои священные права, что тоже составляет его долг по отношению к самому себе и народу. Нужно думать не о Людовике XVI, смерть которого, конечно, непривлекательна, а о Карле I, смерть которого в высшей степени достойна и в своем роде не менее почетна, чем смерть на поле брани».

«Когда я,— продолжал далее Бисмарк,— напомнил королю о его долге солдата, он стал еще серьезнее и к нему вернулось спокойствие духа. В Берлин я ехал уже с человеком, уверенным в себе и жаждавшим борьбы».

Эти события показывают, чего могли бы достичь либералы, если бы они сумели воспользоваться положением. Но они уже боялись шедших за ними рабочих. Кроме того, на них нагнало ужасный страх и обещание Бисмарка: если его доведут до крайности, то он приведет в движение Ахерон31.

31 Другими словами, обратится к народным массам и направит их против буржуазии.— Ред.

И в самом деле, Бисмарк пустил в ход все средства, находившиеся в его распоряжении, лишь бы стать хозяином положения; орудия себе он подбирал всюду, где только находил их. Он вступил бы в союз с самим чертом и его бабушкой, если бы только получил от этого выгоду. Так, он поставил себе на службу Августа Брасса, в то время главного редактора велико- германской газеты «Норддейче альгемейне цейтунг», хотя Брасс был раньше ярым демократом и сочинил недурную песенку:

Мы красим красно, мы красим хорошо,
Мы красим кровью тиранов.

Бисмарк ничего не имел даже против того, чтобы Брасс привлек в качестве редакторов «Норддейче алъгемейие цейтунг» Либкнехта из Лондона и Роберта Швейхеля из Лозанны. Затем в 1864 году Бисмарку удалось наряду с Брассом привлечь на свою сторону Лотара Бухера, старого демократа, когда-то привлекавшегося к суду за призыв к отказу платить налоги, и использовать в своих целях его обширные исторические знания и искусное перо. Бухер и был тем лицом, которое по поручению Бисмарка в 1865 году пыталось привлечь Карла Маркса к сотрудничеству в прусском «Штаатсанцейгер». Марксу якобы предоставлялась при этом свобода писать по своему усмотрению решительно все, даже если бы он стал пропагандировать коммунизм.

В методах, с помощью которых Бисмарк хотел теперь управлять, он подражал Луи- Наполеону, мастерски умевшему использовать в интересах своей системы существующие классовые противоречия даже в условиях всеобщего избирательного права. Скоро обнаружилось, что и Бисмарк пытался использовать в своих интересах рабочее движение против либеральной буржуазии. Его помощником в этом деле был действительный тайный советник Герман Вагенер, оказавшийся вполне подходящим для этого человеком благодаря знанию социальных вопросов и своей хитрости.

В конце августа 1862 года рабочее собрание в Берлине также решило созвать общенемецкий рабочий съезд и притом в Берлине. Это побудило Лейпцигский комитет связаться с руководящими лицами берлинского движения, чтобы прийти к соглашению относительно созыва съезда. Ввиду благоприятного географического положения Лейпцига его считали наиболее удобным местом съезда. В начале октября в Лейпциг приехал для переговоров берлинский представитель маляр и лакировщик Эйхлер. Как член комитета на переговорах присутствовал и я. Свидание состоялось в ресторане «Цум Иоахимшталь» на Гайнштрассе. Эйхлер сразу приступил к делу. Он заявил, что рабочим нечего ждать от партий прогрессистов и национал-либералов. Большинство членов комитета на основании своего опыта разделяло такой взгляд. Далее Эйхлер утверждал: он-де уверен — и этим, по нашему мнению, он выдал себя как агент Бисмарка,— что Бисмарка можно привлечь на свою сторону в деле введения всеобщего, равного, прямого избирательного права и что Бисмарк готов выдать для учреждения производительного товарищества машиностроительных рабочих необходимые средства (от 60 тысяч до 80 тысяч талеров).

В то время рабочие-машиностроители являлись лучшей частью берлинских рабочих и считались лейб-гвардией прогрессистской партии. Сообщение Эйхлера вызвало многочасовые дебаты, в результате которых весь комитет, за исключением Фрицше, высказался против Эйхлера. Поразительно, что Эйхлер пропагандировал те же самые идеи, которые спустя 6 месяцев развивал Лассаль в своем ответном письме Лейпцигскому комитету, с той только разницей, что Лассаль для образования производительных товариществ при государственной поддержке требовал создания демократического государства.

Имя Лассаля было нам тогда неизвестно, хотя он еще в апреле 1862 года читал публичный доклад об «Особой связи между современным историческим периодом и идеей рабочего сословия» — доклад, который позже,— и по сей день,— стал известен в печати как «Программа рабочих». Кроме того, в том же году он читал свой доклад «О сущности конституции». Что эти события остались нам неизвестными объяснялось, конечно, тем, что никто из нас не читал берлинских газет. Сведения о текущих событиях мы получали из лейпцигской прессы и прежде всего из демократической «Миттельдейче фольксцейтунг». Все то, о чем она не сообщала, оставалось нам неизвестным. Это были довольно отсталые времена.

Когда Эйхлер сообщил, что Бисмарка, возможно, удастся склонить к введению всеобщего, равного и прямого избирательного права, то он выразил только мысль, которая именно тогда уже официально пропагандировалась действительным тайным советником Германом Вагенером. При этом, предполагая даровать такое избирательное право, руководствовались следующим соображением: если 6 мая 1849 года была введена трехклассная избирательная система, то таким же королевским указом она может быть отменена и вместо нее даровано новое избирательное право. Для либералов, которые в подавляющем большинстве своем отнюдь не думали о всеобщем, равном, прямом избирательном праве при тайном голосовании, это была в высшей степени гибельная перспектива, и один из главных руководителей либералов, фон Унру, открыто высказал их опасения. Свое отрицательное отношение ко всеобщему, равному, прямому избирательному праву при тайном голосовании либералы прикрывали тогда тем, что объявляли такое требование несвоевременным в период конституционного конфликта: сперва нужно, мол, довести до конца борьбу с правительством Бисмарка, а потом уже думать об изменении избирательного права. Если консервативные демагоги прежде стояли за введение самого демократического избирательного права, а теперь, напротив, выступили самыми решительными противниками его, то это имело свои достаточные основания. Наполеон III после государственного переворота восстановил во Франции всеобщее, равное, прямое избирательное право при тайном голосовании. Однако [Не «Однако», а м/б — «Ведь» — О.Д.] после июньской бойни оно уже при республике было заменено худшим избирательным правом. Этим очень хорошо воспользовался Наполеон III. И конечно, при непременном воздействии на избирателей со стороны государственных властей. Вначале среди 600 депутатов было только 7 представителей оппозиции: все остальные были императорскими мамелюками. Только в 1863 году число депутатов оппозиции увеличилось до 38, а в 1869 году — до 110 человек.

Наоборот, в Пруссии трехклассная избирательная система, созданная для того, чтобы получить более послушную палату, привела к образованию резко оппозиционного большинства. Поэтому-то и пришли к мысли последовать примеру Наполеона.

Другой вопрос: каким образом в консервативные круги проникла идея производительных товариществ, поддерживаемых государством? И тут оказывается, что Лассаль еще в 1862 году разработал этот план и сообщил его своему доверенному и другу, графине Гацфельдт, которая и внесла эту идею в консервативные сферы прежде, чем Лассаль ее открыто сформулировал. Позже, когда Вальтейх сделался секретарем Лассаля, он узнал, какими сомнительными элементами тот окружал себя. Это заметил также Либкнехт, который предостерегал Лассаля от этих лиц и особенно от Бисмарка, на что Лассаль ответил: «Ба, я ем с фон Бисмарком вишни, но ему достаются только косточки». Весьма вероятно, что тайный советник Вагенер сообщил Эйхлеру план производительных товариществ, как план Бисмарка, еще прежде чем последний сам стал этим заниматься32. Роль Эйхлера и отношение Бисмарка к Лассалю выяснились в сентябре 1878 года при обсуждении закона против социалистов, когда я в своей речи коснулся этих событий. Я обвинял тогда Бисмарка в том, что он хочет уничтожить социал-демократию, которую он сам когда-то пытался использовать для своих политических целей. Я указал, прежде всего, на случай с Эйхлером и на предложения, которые он делал нам от его имени в Лейпцигском комитете; я рассказал затем, что при посредстве одного из принцев Гогенцоллернов (вероятно, принца Альбрехта, брата короля) и графини Гацфельдт Лассаль установил с ним (Бисмарком) связи, что беседы Бисмарка с Лассалем довольно часто продолжались часами и что однажды было даже отказано в приеме баварскому посланнику, желавшему переговорить с Бисмарком, потому что у него в это время был Лассаль.

Князь Бисмарк в ответ на мою речь выступил в рейхстаге на следующий день, 17 сентября. Я ошибочно сказал, что переговоры между Эйхлером и Лейпцигским комитетом состоялись уже в сентябре: в действительности они происходили только в октябре. К этому Бисмарк придрался для того, чтобы доказать, что он не мог давать подобных поручений, так как вступил в министерство только 23 сентября. Правда, ему, Бисмарку, вспоминается, что Эйхлер позже предъявлял к нему претензии за услуги, которых он ему якобы не оказывал. Впрочем, он соглашался, что Эйхлер состоял на службе полиции и доставлял сведения, часть которых передавалась Бисмарку. Но доклады эти касались не социал-демократической партии, а внутренних дел прогрессистской партии и, если он не ошибается, Национального союза.

Этим было доказано, насколько обоснованным являлось в комитете наше подозрение против Эйхлера. В дальнейшем князь Бисмарк оспаривал, что он хотел выдать от 60 тысяч до 80 тысяч талеров на устройство производительного товарищества. Ведь он не имел тайного фонда, откуда же он взял бы эти деньги? Это говорил тот самый человек, который в апреле 1863 года заявил в палате, что правительство, если это покажется ему нужным, будет вести войну и изыщет для этого необходимые деньги с согласия или без согласия народного представительства. Так оно и поступило, производя в течение нескольких лет государственные расходы без согласия палаты.

По поводу указанных мною отношений Бисмарка к Лассалю Бисмарк заявил, будто не он хотел говорить с Лассалем, а Лассаль с ним, а он только облегчил исполнение этого желания. Он и не раскаивается в этом. Переговоров между ними не было: что-де мог бы предложить ему Лассаль, ничего не имевший? Однако Лассаль был ему необыкновенно симпатичен — это был-де один из самых талантливых и любезных людей, с какими ему приходилось встречаться, кроме того, он вовсе не был республиканцем: идеалом, к которому он стремился, была будто бы Германская империя. В этом они оба были совершенно согласны. Лассаль был в высшей степени честолюбив: должна ли Германская империя управляться династией Гогенцоллернов или династией Лассаля — в этом он, может быть, и сомневался, но монархическим образом мыслей он якобы был проникнут насквозь.

В рейхстаге это заявление вызвало большое оживление.

32 Уже после того, как были написаны эти строки, мне попались под руку мемуары действительного тайного советника Германа Вагенера («Пережитое»). Там он сообщает, что был связан с Лассалем, графиней Гацфельдт и другими руководителями социалистов (Швейцером?). Если это верно, то весьма вероятно, что он от самого Лассаля слышал этот его план и сообщил о нем Эйхлеру.

То, что Бисмарк бесцеремонно клеймил Лассаля монархистом, не требует опровержения — это опровергнуто всеми произведениями и письмами Лассаля. Тем не менее роль Лассаля по отношению к Бисмарку была в высшей степени своеобразна.

Будучи проникнут сознанием своего личного достоинства и опираясь на свое независимое общественное положение, Лассаль думал, что он может вести переговоры с Бисмарком, как одна власть ведет их с другой, и это он делал прежде, чем располагал какой-либо властью. Над вопросом, чем закончилась бы эта игра, не стоит ломать себе голову, так как смерть Лассаля в конце августа 1864 года устранила одного из партнеров.

Далее, Бисмарк в своей речи оспаривал, что между ним и Лассалем обсуждалась мысль о даровании королевским указом всеобщего, равного, прямого избирательного права при тайном голосовании.

Я не мог доказать ему противоположное, но словам Бисмарка не верил. В этом случае я больше доверяю Лассалю, который в своей защитительной речи перед королевским судом в Берлине 12 марта 1864 года открыто сказал: «Итак, в этом торжественном месте я вам заявляю, что не пройдет, может быть, и года, как фон Бисмарк сыграет роль Роберта Пиля и пожалует всеобщее и прямое избирательное право». Совершенно невероятно, чтобы Лассаль говорил так, если бы вопрос о даровании всеобщего и прямого избирательного права не затрагивался в ходе его переговоров с Бисмарком.

Как я уже упоминал, мысль эта неоднократно и весьма серьезно обсуждалась в консервативных кругах, и в либеральном лагере этому вполне верили. Помимо этого, Бисмарк, который правил неконституционно, вопреки решениям палаты, и который в июне 1863 года, вопреки всякому праву и закону, издал пресловутые указы о печати, был не таким человеком, чтобы остановиться перед дарованием новой избирательной системы, если только он ждал от этого пользы. К тому же подобное дарование было бы встречено в Пруссии отнюдь не плохо со стороны масс, до сих пор лишенных политических прав.

О характере отношений Лассаля к Бисмарку говорят два письма Лассаля, опубликованные значительно позже, но которые здесь вполне уместно привести.

Лассаль писал Бисмарку:

«Ваше превосходительство! Прежде всего я сожалею, что вчера забыл еще раз убедительно просить вас о том, чтобы право быть избранным было распространено безусловно на всех немцев. Это невероятно могущественное средство! Действительно «моральное» завоевание Германии! Что касается техники выборов, то вчера же ночью я перечитал всю историю французского законодательства, но нашел там очень мало, что могло бы пригодиться. Но я много думал об этом, и теперь я, во всяком случае, могу предложить вашему превосходительству желанные волшебные рецепты против воздержания от выборов и дробления голосов. В их радикальном действии нельзя сомневаться ни в малейшей степени. Я ожидаю поэтому, что ваше превосходительство назначит мне определенный вечер. Но убедительно прошу выбрать вечер так, чтобы нам не мешали.

Я должен многое рассказать вашему превосходительству относительно техники выборов и еще больше о другом; и исчерпывающая беседа без перерывов, при напряженности настоящей ситуации, действительно является безусловно необходимой.

В ожидании решения вашего превосходительства, остаюсь с совершенным уважением весьма преданный вам Ф. Лассаль.

Берлин. Среда 13.1. 64. Потсдамская улица, 13».

И еще:

«Ваше превосходительство! Я не хотел бы настаивать, но к этому меня сильно побуждают внешние события, и потому я прошу извинить мою настойчивость. Я писал вам, кажется, в среду, что нашел желанные «волшебные рецепты» — волшебные рецепты радикального действия. Наша ближайшая беседа, как я надеюсь, поведет наконец к важнейшим решениям, и так как — а в этом я тоже убежден — эти важнейшие решения невозможно дальше откладывать, то я позволю себе завтра (в воскресенье) вечером, в 8 часов 30 мин., быть у вас. Если ваше превосходительство в это время будете заняты, то я прошу назначить мне по возможности близкое другое время.

С совершенным уважением весьма преданный вашему превосходительству

Ф. Лассаль.

Суббота вечером, 16.1. 64.

Потсдамская улица, 13».

Г-н фон Кейдель, который в то время служил в министерстве иностранных дел и знал о связях Бисмарка с Лассалем, утверждал, что Бисмарк прервал сношения с Лассалем потому, что последний становился все назойливее. Последнее из напечатанных выше писем говорит в пользу такого взгляда. Во всяком случае, эти связи Лассаля с Бисмарком, как и многие другие его действия в 1864 году, были весьма опасны: на них мог осмелиться только такой человек, как он. К сожалению, этими связями и другими своими выступлениями в конце своей жизни он способствовал отходу от истинного пути других людей, которые не были Лассалями. Но об этом позже.

Замечательны также в речи Бисмарка от 17 сентября 1878 года те приемы, с помощью которых он, к возмущению либералов, отделался от вопроса о государственной помощи для основания производительных товариществ. После признания, что он довольно часто целыми часами беседовал с Лассалем и всегда жалел, когда беседа приходила к концу, он продолжал: «Он (Бисмарк) сознается, что говорил с Лассалем также о предоставлении государственных средств на устройство производительных товариществ. В целесообразности этого дела он убежден до сих пор». Эту мысль он развил впоследствии подробно. Шесть тысяч талеров, выданных из средств короля депутации ткачей из округа Райхенбах-Нейродер на устройство производительного товарищества, свидетельствует также и о том, что Бисмарк пользовался любым средством с целью вбить клин между рабочим классом и буржуазией и таким образом удержаться у власти на основании принципа «разделяй и властвуй!».

В своем рассказе я несколько забежал вперед.

Вскоре после отъезда Эйхлера из Лейпцига Фрицше и Вальтейх поехали в качестве делегатов в Берлин, чтобы вступить в переговоры относительно вышеупомянутых пунктов как с вождями берлинских рабочих, так и с вождями прогрессистской партии и Национального союза. О том, что съезд немецких рабочих должен быть созван лишь в начале 1863 года и притом в Лейпциге, об этом договорились быстро. Точно так же договорились и относительно повестки дня съезда, из которой был вычеркнут только один пункт: «Устройство всемирной выставки в Берлине». Эйхлер вместе с другими рабочими посетил летом 1862 года лондонскую выставку, куда они направлялись Национальным союзом и некоторыми муниципалитетами. В общем, лондонскую выставку посетило около

50 рабочих под руководством Макса Вирта. Так возникла идея устройства всемирной выставки в Берлине.

Переговоры с вождями либералов удовлетворили лейпцигских делегатов очень мало, о чем они по возвращении без всяких обиняков сообщили в своем отчете. В начале 1863 года в Лейпциге состоялось общее собрание Национального союза. Устроить его в каком-нибудь прусском городе не осмеливались, несмотря на то что союз работал в пользу прусской гегемонии. 3 января на большом собрании в Тиволи — теперь это Народный дом лейпцигских рабочих — выступил Шульце-Делич; это была метаморфоза, которую раньше ни один человек не считал бы возможной. Здесь доктор Даммер обратился к Шульце-Деличу с просьбой высказаться об отношении Национального союза к рабочим. Шульце, между прочим, ответил, что рабочие, конечно, должны интересоваться политикой, но, продолжал он, разве рабочий, поставленный в такие плохие условия, когда он перебивается со дня на день, имеет достаточно времени и понимания, чтобы принимать участие в общественных делах? Нет, конечно, нет! Освобождение от такого несчастного существования является исключительно великой национальной задачей для всякого друга народа и для всей Германии. И настоящих рабочих, которые использовали свои сбережения для улучшения своего положения, «я приветствую здесь от имени комитета как единомышленников, как почетных членов Национального союза».

Эта речь вызвала в кругах радикальных рабочих сильное недовольство: она показала, что Национальный союз хочет держать рабочих, как членов союза, подальше от дел и что именно поэтому он отклонил уплату месячных взносов. Когда вскоре после этого собрания в Берлин отправилась новая депутация — д-р Даммер, Фрицше, Вальтейх,— у нее уже больше не было сомнений относительно взглядов руководящих деятелей союза по отношению к рабочим. Молодой Людвиг Лёве, основатель известного оружейного завода «Людвиг Леве и К0», повел эту депутацию к Лассалю. Здесь все трое нашли то, что они искали: понимание их требований и готовность отдать им свои силы и способности. С Лассалем договорились о том, чтобы съезд рабочих снова отложить до тех пор, пока он (Лассаль) не изложит свои взгляды относительно положения рабочих в государстве и обществе в особой брошюре, распространение которой должен был взять на себя Лейпцигский центральный комитет.

Я хотел бы заметить здесь, что у руководящих деятелей лейпцигского движения довольно быстро менялось мнение по вопросам несущественного характера. Поэтому противники упрекали их в непостоянстве и неясности взглядов. Так, еще в ноябре 1862 года на одном большом рабочем собрании по предложению Фрицше было решено создать комитет для основания потребительского общества. А в начале февраля 1863 года, следовательно, в то время, когда уже завязаны были сношения с Лассалем, Фрицше сообщил о своей поездке в Готу и Эрфурт, о тамошних потребительских обществах и предложил основать такое же общество в Лейпциге. Принятию решения об этом помешал Вальтейх, который заявил, что Центральный комитет уже занят изучением этого вопроса. В этом случае он поступил очень умно. Действительно, было бы очень странно и непоследовательно основывать потребительское общество в Лейпциге в то время, когда Лассаль уже сидел над своим «Открытым ответным письмом», в котором, как известно, доказывал, что потребительские общества не имеют никакого значения для улучшения положения рабочих.

Вальтейх в то время также пребывал еще в сравнительно мирном настроении. В конце 1862 года он опубликовал в лейпцигской «Миттельдейче фольксцейтунг» длинную полемическую статью в ответ на нападки, направленные против Центрального комитета. В статье он доказывал, что долг по отношению к тому будущему рабочих, к которому они стремятся, требует соблюдения величайшей умеренности. Зато Вальтейх в своем объяснении пошел уже дальше Лассаля, который еще говорил о рабочем сословии. Вальтейх выдвинул следующее положение: рабочие образуют не особое сословие, а класс, созданный фактическими отношениями. С появлением лассалевского «Открытого ответного письма» взгляды лейпцигских руководителей решительно изменились. Было бы ошибочно упрекать их за это. В период брожения перемена убеждений наступает быстро. Процесс мышления ускоряется. Три года спустя, когда Германия спешила навстречу катастрофе 1866 года, примерно то же самое случилось со мной и со многими моими тогдашними единомышленниками. Быстрое превращение Савла в Павла происходит постоянно и без помощи чуда.

В начале ноября 1862 года я вышел из Центрального комитета. Мое положение в Ремесленном просветительном обществе целиком поглощало мое время, силы и интересы. Так как я проводил все вечера подряд в обществе, если только меня не отрывало от этого какое-нибудь рабочее собрание или заседание комитета, то я изучил желания и потребности членов общества лучше, чем его председатели.

Вскоре я чаще всех стал вносить предложения на заседаниях комитета и ежемесячных собраниях. Мои предложения почти всегда принимались. Вследствие этого мое влияние стало значительным. Но в то время я еще был рабочим, а это означало, что с 6 часов утра и до 7 вечера я должен был стоять за токарным станком, с перерывом в общем в 2 часа — для принятия пищи. А между тем моя слишком усиленная деятельность в различных направлениях ставила передо мною вопрос о средствах к существованию.

Кроме того, частые споры в комитете и на собраниях казались мне весьма неясными и бесцельными. Это облегчило мне выход из комитета.

6 февраля 1863 года имело место еще одно мое столкновение с Вальтейхом. Он был делегатом от союза «Форвертс», а я — делегатом Ремесленного просветительного общества на праздновании годовщины Дрезденского просветительного рабочего общества. За общим обедом Вальтейх произнес провокационную речь, в которой, по старому обыкновению, доказывал, что рабочие должны заниматься политическим и гуманитарным образованием, а общим образованием заниматься при этом не следует. Предоставление рабочим этой возможности лежит на обязанности государства. В заключение он провозгласил тост за политическое и гуманитарное образование. Это заставило меня выступить против него. Я полемизировал с ним и провозгласил тост за общее образование. Наш спор, естественно, не произвел отрадного впечатления, но я не мог промолчать в ответ на провокацию Вальтейха, тем более что дрезденское общество преследовало такие же цели, как и наше.

 

ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ ЛАССАЛЯ И ЕЕ ПОСЛЕДСТВИЯ

 

В начале марта 1863 года появилось «Открытое ответное письмо Центральному комитету для созыва всеобщего немецкого съезда рабочих в Лейпциге», написанное Лассалем. За несколько дней до его опубликования, в день второй годовщины основания Ремесленного просветительного общества, я произнес речь, в которой высказался против всеобщего, равного, прямого избирательного права при тайном голосовании, потому что рабочие якобы еще не созрели для этого. Это мое мнение встретило критику даже среди моих друзей в союзе. Зато речь моя в высшей степени понравилась моей будущей невесте и жене, которая присутствовала на этом торжестве вместе со своим братом. Но я имею полное основание думать, что ей больше нравился сам оратор, чем содержание его речи, которое вряд ли представляло для нее тогда какой-нибудь интерес.

«Ответное письмо» произвело на рабочих далеко не то впечатление, которого ждал прежде всего Лассаль, а также узкий круг его последователей. Я сам распространил эту брошюру — примерно два десятка экземпляров — среди членов нашего общества, чтобы дать возможность высказаться и противникам. Многим сегодня может показаться очень странным, что брошюра Лассаля произвела на большинство организованных рабочих того времени очень слабое впечатление. И все же в то время иначе и быть не могло. Не только в экономическом, но и в политическом положении еще была большая отсталость. Свобода промысловой деятельности, свобода передвижения, свобода выбора местожительства, отмена паспортов, свобода собраний и союзов — все эти требования рабочему того времени были ближе и понятнее, чем основываемые с помощью государства производительные товарищества, о которых он сам не имел сколько-нибудь ясного представления. Идея ассоциации или товарищества еще только зарождалась. Да и всеобщее избирательное право казалось большинству далеко не безусловно необходимым правом. Во-первых, как уже отмечалось, по той причине, что уровень политического образования был еще низок, а во- вторых, потому, что огромному большинству рабочих борьба прусской палаты депутатов против правительства Бисмарка казалась смелым делом, заслуживавшим не порицания или насмешки, а одобрения и поддержки. Все те, кто так же жадно, как я, интересовался политической жизнью, с увлечением читали материалы о заседаниях палаты и видели в них источник политической мудрости. Либеральная пресса, влиявшая тогда на общественное мнение в гораздо большей степени, чем в настоящее время, также заботилась о том, чтобы сохранить эту веру. Либеральная пресса и теперь набросилась на Лассаля по поводу его выступления с неслыханной доселе яростной бранью. Как дождь, сыпались на него личные оскорбления и обвинения. И как раз то обстоятельство, что к Лассалю относились объективно главным образом консервативные газеты, как, например, «Крёйц-цейтунг», потому что борьба Лассаля против либералов была на руку консерваторам, не могло, конечно, поднять в наших глазах авторитет Лассаля и его приверженцев. И если, наконец, мы примем во внимание, что еще теперь, несмотря на сорокапятилетнюю интенсивную пропагандистскую работу, имеются миллионы рабочих, которые идут за различными буржуазными партиями, то не будем удивляться, что огромное большинство рабочих в 60-х годах скептически относилось к новому движению. К тому же в то время еще нельзя было указать ни на какие успехи в социально-политической области, которые достигнуты были значительно позже благодаря социалистическому движению. Пионерами всегда бывают лишь немногие.

В Лейпцигском комитете выступление Лассаля вызвало раскол. Раскололся также союз «Форвертс», составлявший главную опору комитета. Профессор Росмеслер, владелец чугунолитейного завода Гец, брат гимнаста Геца из Линденау-Лейпцига, Дольге и еще многие рабочие — члены союза высказались против Лассаля. Настоящими лидерами нового движения стали Фрицше, Вальтейх и д-р Даммер, за которыми последовало меньшинство. Все же в Лейпциге было относительно наибольшее число приверженцев этого нового движения. Берлин еще долго оставался в стороне от него. Постепенно новое движение пустило корни в Гамбург-Альтоне, откуда оно распространилось в Шлезвиг-Гольштейне, затем в Ганновере, Касселе, Бармен-Эльберфельде, Золингене, Ронсдорфе, Дюссельдорфе, Франкфурте-на-Майне, Майнце и в некоторых городах Тюрингии, таких, как Эрфурт и Апольда; в Саксонии кроме Лейпцига оно развилось еще в Дрездене, где председатель Рабочего просветительного общества Фёрстерлинг примкнул с немногими приверженцами к Лассалю в начале 1864 года, и, наконец, в Аугсбурге.

Но это движение распространялось, как уже сказано, очень слабо и медленно, и успехи его очень мало соответствовали надеждам, которые возлагали на него Лассаль и его приверженцы. В своем «Открытом ответном письме» он выразил надежду, что Всеобщий германский рабочий союз, который он предложил основать, в недалеком будущем будет насчитывать 100 000 членов и станет крупной политической силой. Как известно, прошло еще много лет, прежде чем социалистическое движение могло иметь в своих рядах такое число организованных приверженцев.

К концу марта Лейпцигский комитет на большом рабочем собрании сложил свои полномочия и предложил избрать новый комитет, который должен был приступить к организации предложенного Лассалем Всеобщего германского рабочего союза. После очень горячих дебатов собрание огромным большинством высказалось в пользу этого предложения. Задача организации нового союза была возложена на д-ра Даммера, Фрицше и Вальтейха.

16 апреля прибыл, наконец, в Лейпциг сам Лассаль, чтобы выступить на многолюдном рабочем собрании, которое, как и большинство крупных собраний того времени, было созвано в Одеоне, на Эльстерштрассе. Речь эта после появилась в печати под названием «К рабочему вопросу». На собрании присутствовало около 4 тысяч человек, значительная часть которых, однако, покинула зал еще до закрытия собрания. Либералы под руководством купца Конера расположились на галерее против трибуны и довольно часто репликами прерывали оратора. Приготовления, предшествовавшие появлению оратора, производили несколько странное впечатление. Вся кафедра, с которой говорил Лассаль, была обложена книгами, среди которых виднелись тяжелые фолианты. Можно было думать, что ожидается нечто вроде диспута между Лютером и Экком33.

Лассаль, по-видимому, ожидал, что встретит сильную оппозицию, которой ему придется возражать. Но этого не случилось. Его манеры и приемы не всем нравились. Высокий, стройный и сильный, Лассаль держался на кафедре вызывающе. Поминутно он закладывал то одну, то обе руки в рукавные проемы своего жилета. Говорил очень плавно, иногда с пафосом, но мне казалось, что он слегка шепелявил. Он кончил свою речь под бурные аплодисменты большинства собрания, на что меньшинство ответило шиканьем и свистом.

33 Диспут между Мартином Лютером и профессором теологии Экком по вопросу папской власти состоялся в июле 1519 года в г. Лейпциге.— Ред.

После Лассаля слово взял профессор Росмеслер и прочитал длинное заявление, в котором сказал, что ему прекрасно известно, что в этом зале его взгляды не встретят одобрения большинства, но он все же надеется, что благоразумие еще одержит верх. Он протестует против нападок Лассаля на прогрессистскую партию; он протестует также против стремления вызвать раскол между этой партией и рабочими и основать особую рабочую партию. Лассаль отвечал ему очень кратко и чрезвычайно миролюбиво. По его мнению, разногласия между ним и профессором Росмеслером носят скорее тактический, чем принципиальный характер. По-видимому, в лагере Лассаля сохраняли еще надежду привлечь на свою сторону Росмеслера. Кроме того, Фрицше и Вальтейх были горячими поклонниками Росмеслера из-за борьбы, которую последний вел против церкви и духовенства. Оба они вместе с Росмеслером принадлежали к немецко-католической общине в Лейпциге, и им тяжело было разойтись с Росмеслером.

Лассаль не довольствовался одобрением массы: он считал очень важным привлечь на свою сторону людей из буржуазного лагеря, имевших вес и влияние, и прилагал большие усилия, чтобы сделать их своими последователями. Правда, в Лейпциге на его сторону стал профессор Вутке, но это присоединение не совсем согласовывалось с его политическими воззрениями. Вутке придерживался великогерманской программы с сильным уклоном в сторону Австрии. Таким он был и в то время, когда являлся членом франкфуртского парламента. Он и Росмеслер были личными и политическими врагами. Кроме того, Вутке был непримиримым врагом малогерманской прогрессистской партии и Национального союза — двух организаций, члены которых составляли почти один и тот же круг лиц. А так как Лассаль выступил теперь против прогрессистов, то вызвал этим горячие аплодисменты со стороны Вутке. В социальных вопросах последний разбирался с большим трудом, но, между прочим, нужно отметить, что Вутке был блестящим оратором и обладал прекрасным голосом. Его маленькая сгорбленная фигурка с головой, покрытой черными волосами, делала его похожим на гнома. Письмо Вутке к Лассалю, прочитанное на вышеупомянутом собрании, подтверждает мой взгляд на его воззрения. Несомненно, и Лассаль вполне правильно оценил Вутке, но он удовлетворился тем, что Вутке, как ему казалось, стоял на его стороне.

Я должен заметить, однако, что вовсе не имею намерения писать историю всего движения. Я хочу рассказать лишь о моих личных впечатлениях и о моем участии в движении.

Тому, кто пожелал бы подробно ознакомиться с историей всего движения, я могу указать на «Историю германской социал-демократии» Меринга и «Историю берлинского рабочего движения» Бернштейна.

* * *

С появлением Лассаля на политической арене и основанием Всеобщего германского рабочего союза, последовавшем 23 мая 1863 года в Лейпциге, был дан сигнал к ожесточенной борьбе в среде рабочих, длившейся в течение многих лет и часто приводившей к сценам, не поддающимся никакому описанию. Ожесточение с годами все сильнее нарастало как на одной, так и на другой стороне, а так как рабочие были совершенно незнакомы с «хорошим тоном» — правда, он быстро исчезал и у тех, кто любит гордиться им, как только между ними обнаруживались сильные разногласия,— то обе стороны осыпали друг друга самыми резкими грубостями и обвинениями. Нередко дело доходило даже до потасовок и стычек на собраниях, на которых встречались обе стороны, а это, в свою очередь, вело к тому, что хозяева ресторанов часто отказывались предоставлять помещения для собраний. Каждая сторона старалась прежде всего захватить в свои руки руководство собранием. Поэтому, как правило, борьба начиналась уже при выборе председателя. Помню, как однажды на рабочем собрании в Хемнице я, заметив, что лассальянцы, чтобы получить больше голосов, подняли при голосовании обе руки, потребовал, чтобы и члены других партий подняли обе руки. Мое предложение было принято с большим восторгом. При вторичном голосовании лассальянцы оказались побежденными.

Естественно, что борьба и существовавшие противоречия в рабочем движении, особенно в Лейпциге, всецело занимали наши чувства и мысли. Диспуты, которые мы устраивали в обществе, на собраниях и в частном кругу, продолжались ночью на улицах, когда мы расходились по домам. Эти споры, как правило, велись так громко, что ночные сторожа довольно часто вмешивались в них и грозили нам за нарушение общественного покоя полицейским участком, если мы не перестанем шуметь; такие предупреждения, однако, оказывали свое воздействие лишь на мгновение.

Эта борьба мнений имела то единственное преимущество, что каждая партия всеми силами старалась увеличить число своих приверженцев. По-настоящему она разгорелась тогда, когда, по истечении нескольких лет, направление, к которому принадлежал я, тоже примкнуло к социализму, но создало свою собственную организацию и повело борьбу против Всеобщего германского рабочего союза, расколовшегося начиная с 1867 года на две неравные фракции. Но в этой взаимной борьбе, длившейся почти целое десятилетие, напрасно растрачивались силы, деньги и время — к великой радости врагов.

В Лейпциге возникновение лассальянства способствовало тому, что прежние разногласия между Ремесленным просветительным обществом и союзом «Форвертс» исчезли, и, наконец, в феврале 1865 года было осуществлено их объединение под общим названием Рабочего просветительного общества. Политехническое общество давно уже отказалось от опеки над Ремесленным просветительным обществом, потому что это был сизифов труд. Кроме того, и саксонское правительство пришло к заключению, что старое решение Союзного сейма 1856 года потеряло всякое значение. Поэтому волей-неволей оно отказалось от его применения. Всеобщий германский рабочий союз избрал своим центром Лейпциг, хотя его намерения находились в явном противоречии с решением Союзного сейма. В конце концов правительство сделало логический вывод и 20 марта 1864 года объявило об отмене указанного решения.

С тех пор мы довольно часто убеждались в том, что всякие законы и меры репрессии, ставящие себе целью подавить или задержать движение, оказываются бессильными и теряют свое практическое значение, как только это движение оказывается естественно необходимым и поэтому непреоборимым. Власти в конце концов сами начинают терять веру в свои силы и прекращают ставшую безнадежной борьбу.

Так случилось в то время и с постановлениями, направленными против рабочих союзов в Саксонии; то же самое повторилось затем в Пруссии и других государствах с запрещением создавать рабочие объединения. На них просто перестали обращать внимание.

Однако борьба за увеличение заработной платы путем стачек, вопреки всем запрещениям, направленным против коалиций, началась еще в то время, когда мудрые государственные мужи еще обсуждали вопрос о том, следует ли отменить эти запрещения, и если да, то в какой степени. Такой же опыт проделала позднее немецкая социал-демократия, в период господства закона против социалистов, пока власти в конце концов не пришли к выводу, что нет никакой возможности продолжать практику запрещения собраний и союзов, а также конфискации книг, газет и журналов в той мере, в какой это проделывалось в первые годы действия этого закона. То же самое повторилось еще позднее, когда начало развиваться женское движение в тех немецких государствах, в которых женщинам запрещено было организовываться в политические союзы или принимать участие в политических собраниях. Фактически эти запрещения потеряли всякое значение раньше, чем правительство наконец решилось узаконить то, что давно уже, вопреки формальному запрету, существовало на практике. Законы всегда отстают от запросов жизни и никогда не предшествуют им.

В результате уже назревшей к тому времени реорганизации лейпцигского Рабочего просветительного общества я был выбран вторым председателем. Эту должность я в последнее время уже занимал в Ремесленном просветительном обществе. А когда первый председатель д-р медицины Рейер, ученик профессора Бокка, вскоре после того отказался от своей должности, я был выбран вместо него, Это новое положение я занимал до 1872 года, когда был заключен в крепость — наказание, к которому меня приговорили якобы за подготовку государственной измены.

Начиная с 1865 года Рабочее просветительное общество получало от города ежегодную субсидию в 500 талеров, которые выдавались главным образом для найма необходимых помещений и на оплату преподавателей. Но когда в последующие годы общество, следуя за своим председателем, начало все больше леветь в политическом отношении, то городское управление уменьшило эту субсидию до 200 талеров. После же того как в 1869 году общество под моим руководством присоединилось к программе вновь образованной в Эйзенахе Социал-демократической рабочей партии Германии — решение, которое было принято громадным большинством после горячих споров, продолжавшихся три вечера,— оно потеряло и этот остаток субсидий. Либерализм помогает только политически надежным и послушным детям. Надо сказать, что просветительные задачи нашего общества нисколько не пострадали от принятия им новой программы. Общество продолжало и дальше жить и процветать, пока закон против социалистов не оборвал силой его жизненные нити.

 

ОБЪЕДИНИТЕЛЬНЫЙ СЪЕЗД НЕМЕЦКИХ РАБОЧИХ СОЮЗОВ

 

Число рабочих союзов и обществ особенно сильно выросло в Саксонии. Кроме нас над созданием рабочих союзов работали: в Лейпциге — Юлиус Моттелер, с которым я познакомился в 1863 году на торжественном вечере, устроенном в годовщину основания Ремесленного просветительного общества; затем Вильгельм Штолле — в Криммичау; кузнец Фёрстерлинг — до того времени, пока он не перешел к лассальянцам; сапожник Р. Кнефель — в Дрездене, ткач Пильс — в Франкенберге, ткачи Липпольд и Франц — в Глаухау, переплетчик Вернер — в Лихтенштейн-Каллнберге, ткач Бонэ — в Гогенштейн-Эрнсттале и т. д. Нашу деятельность мы старались распространить и на Тюрингию. В нижних районах Рудных гор среди вязальщиков и ткачей были основаны десятки просветительных рабочих обществ, в которых господствовала кипучая духовная жизнь. Примерно та же картина наблюдалась и в других частях Германии. Так, в Вюртемберге основаны были многочисленные рабочие союзы, которые уже в 1865 году объединились в единую областную организацию и вскоре после этого основали свой собственный орган. В Бадене и в королевстве Ганноверском также возникли многочисленные рабочие общества — в большинстве своем просветительные.

Энергия и решительность, с которыми, в свою очередь, работали лассальянцы, вызвали также и у противоположной стороны желание и потребность объединиться. Но сплочение наших союзов не могло быть тесным уже по той причине, что они не имели такой единой и ясной цели, как лассальянцы, боровшиеся за нее с энтузиазмом и самоотверженностью. Единственное, на чем мы все сходились,— это была вражда к лассальянцам и то, что мы якобы стремились изгнать из наших союзов и обществ всякую политику. В действительности же руководители большинства союзов или люди, стоявшие за их спиной и оказывавшие на них влияние, старались привлечь эти союзы на сторону своей партийной политики. В обществах и союзах были представлены все оттенки буржуазных партий того времени — от республиканских демократов до правых членов Национального союза, из среды которых позже (1867 г.) образовалась партия национал-либералов. Между тем уже в 1865 году радикальные великогерманские элементы отделились от Национального союза и образовали демократическую Народную партию, органом которой стал издававшийся в Мангейме «Дейче вохенблат».

До поры до времени различные направления уживались в обществах довольно мирно. Политическое положение не делало еще безусловно необходимым ясное и определенное размежевание, потому что конституционная борьба в Пруссии против правительства Бисмарка вызывала необходимость тесного сотрудничества. Германский союз реформ, образовавшийся в противовес Национальному союзу и выступивший за слияние всей Австрии с Германией, представлял собою пестрый конгломерат из южногерманских партикуляристских и австрийских элементов с сильной ультрамонтанской34 примесью. Но союз реформ не имел никакого значения для рабочего движения. Его выступление за австрийский проект союзной реформы, сводившийся главным образом к учреждению единого германского парламента, который должен был бы состоять из выборных представителей ландтагов отдельных государств, нигде не вызывало в народе сочувствия. Впрочем, и в рабочих союзах постановка германского вопроса не отличалась ясностью. Не лучше обстояло дело и в шлезвиг-гольштейнском вопросе, который с 1864 года стал весьма злободневным.

34 Ультрамонтанство — воинствующее направление в католической церкви, выступающее за неограниченную власть папы римского.— Ред.

Рабочее движение пустило корни также и на западе Германии, в особенности в Майнском округе. Во Франкфурте-на-Майне на съезде рабочих обществ, созванном 29 мая 1862 года франкфуртским Рабочим просветительным обществом, возникли горячие прения по вопросу о политическом положении рабочих. Адвокат И. Б. фон Швейцер, впоследствии игравший главную роль в движении, выступил — очевидно, под влиянием лассалевского реферата «Об особенной связи современного исторического периода с понятием рабочего сословия» — за необходимость особой политической организации рабочих. С того времени в Майнском округе уже не прекращалась борьба различных направлений. Появление «Открытого ответного письма» Лассаля только подлило масла в огонь. Во Франкфурте уже тогда начал выделяться Бернгард Беккер, которого я после в течение ряда лет имел возможность узнать как человека с очень ограниченными способностями и крайне тщеславного. К тому же он был очень неважный оратор. Попытка на рабочем собрании в Редельгейме 19 апреля 1863 года, на котором профессор Людвиг Бюхнер сделал доклад о программе Лассаля, принять декларацию против Лассаля окончилась неудачей. А 17 мая во Франкфурт-на-Майне приехал сам Лассаль, чтобы лично защищать свое дело. Шульце- Делич, также получивший приглашение, не приехал якобы ввиду исключительной занятости. И он поступил очень благоразумно. Впоследствии, лично познакомившись с Шульце-Деличем, я убедился, что он во всех отношениях потерпел бы поражение от Лассаля. Эта судьба постигла Зоннемана, который выступил против Лассаля.

Ответом на события в Майнском округе явилось воззвание от 19 мая, которым немецкие рабочие союзы приглашались на съезд во Франкфурт-на-Майне. Съезд должен был состояться 7 июня 1863 года. Воззвание было подписано Центральным комитетом рабочих Майнского округа, рабочими союзами в Берлине, Касселе, Хемнице и Нюрнберге, а также обществом ремесленников в Дюссельдорфе.

В этом воззвании Лейпцигский центральный комитет обвиняли в том, что он надолго сделал невозможным созыв рабочего съезда. Но в основе всего движения «лежит важная и плодотворная идея, имеющая такое огромное значение для мирного и счастливого развития благосостояния всего нашего народа и отечества, что оно в своем развитии никогда не может быть нарушено вследствие ошибок отдельных личностей. Поэтому всякий, кому дороги интересы дела, обязан всеми силами способствовать тому, чтобы неудачный конец попытки, вина за которую падает на отдельных лиц, не послужил началом рокового раскола и раздробления всего движения».

Но раскол уже был налицо и, как я позже сам убедился, являлся внутренней необходимостью. На съезде союзов во Франкфурте-на-Майне были представлены 54 союза из 48 городов и одно рабочее объединение (Лейпциг). Всех делегатов было 110. Если бы съезд союзов не был созван так поспешно, что союзы были застигнуты врасплох, то представительство было бы более многочисленно. Организаторам съезда пришлось по этому поводу выслушать немало упреков на предварительном собрании. Лейпцигское Ремесленное просветительное общество 112 голосами из 127 избрало своим представителем меня. Кроме того, на общем рабочем собрании представителями от Лейпцига были избраны профессор Росмеслер и фабричный мастер Биттер.

Когда я прибыл во Франкфурт на предварительное собрание, то меня представили Августу Реккелю, председателю местного комитета. Он встретил меня со словами: «Итак, вы, саксонцы, наконец проснулись! Давно пора!». Немного рассерженный, я ответил: «Мы проснулись раньше, чем многие другие!». Реккель засмеялся и сказал, что он только пошутил.

Среди делегатов был Герман Беккер, «красный» Беккер, который в свое время на процессе коммунистов в Кёльне был осужден на продолжительное заключение в крепости, Евгений Рихтер, который незадолго до этого за свою политическую деятельность потерял должность заседателя, Юлиус Кнорр из Мюнхена, владелец «Мюнхенер нейестен нахрихтен» — небольшой в то время газетки, но принесшей ее владельцу большое состояние.

Обязан ли был «красный» Беккер этим прозвищем своей огромной голове, покрытой рыжими волосами, тогда уже, впрочем, сильно поредевшими, и своим коротко постриженным ярко рыжим усам или своим прежним красным убеждениям, я не знаю. Беккер был крупным, статным, очень жизнерадостным человеком, вся физиономия которого цвела от удовольствия при виде хорошего вина и вкусного обеда. Он был очень общителен и разговорчив, в противоположность Евгению Рихтеру, холодная и сдержанная натура которого уже тогда бросилась мне в глаза. Казалось, что он на всех нас смотрит сверху вниз, с чувством плохо скрываемого пренебрежения. Как-то случайно, во время обеденного перерыва, я совершил прогулку по городу с Беккером, Рихтером и другими делегатами. У нас зашла речь о Лассале. Беккер сказал, что Лассаль поднял знамя восстания только из чувства оскорбленного тщеславия, потому что прогрессистская партия не провозгласила его своим вождем и не предоставила ему мандата в ландтаг. Как сообщил Гвидо Вейс, старый Вальдек как-то сказал, что прогрессисты сделали крупную ошибку, оттолкнув от себя Лассаля. Затем Беккер намекнул на то, что Лассаль в рядах прогрессистской партии вызвал «нравственное возмущение» различными приключениями с женщинами. Принимая во внимание «нравственные прегрешения», которые позволяли себе другие вожди прогрессистской партии, нельзя было не видеть в этих обвинениях изрядного лицемерия. Все это Беккер рассказывал — и я хочу это подчеркнуть — без чувства враждебности по отношению к Лассалю. Да и вообще он никогда не давал себя увлечь на путь нападок против своих бывших товарищей по партии — в отличие от Микеля, который позже голосовал даже за закон против социалистов.

Председательствование на съезде было предложено директору торговой школы Рериху из Франкфурта-на-Майне, а вице-председательствование — Дитманну из Берлина. В качестве первого пункта повестки дня Росмеслер внес предложение, которое было почти единогласно принято. Оно гласило:

«Первый съезд немецких рабочих союзов и рабочих просветительных обществ ставит во главу угла всех своих прений и резолюций принцип, в силу которого первой обязанностью представленных на съезде и вообще всех рабочих союзов, а равно и всего рабочего сословия является полное единение всех рабочих в их стремлениях к повышению духовного, политического, гражданского и экономического положения рабочего сословия, единение со всеми, кто ставит себе целью борьбу за свободу и величие немецкого отечества, единение и сотрудничество со всеми теми, кто стремится к духовному совершенствованию всего человечества».

Резолюция эта лучше, чем всякие длинные речи, выражает точку зрения всего съезда. Хотя она, как и вся работа съезда, была направлена непосредственно против лассальянства, все же, насколько я помню, имя Лассаля было упомянуто только одним оратором. Это игнорирование произошло не по уговору. Всего вероятнее, что это случилось потому, что никто не верил в будущность вызванного Лассалем движения, или же потому, что ему не хотели оказать честь, называя его имя.

Вторым пунктом повестки дня был вопрос о сущности и целях рабочих просветительных обществ. Докладчиком выступил Эйхельсдерфер из Мангейма, принадлежавший к левой части съезда. Я тоже принял участие в дебатах. Примечательно, что поправка Дитманна, требовавшая, чтобы общества старались привлечь преподавательские силы также для чтения лекций по политической экономии и законодательству, была отвергнута 25 голосами против 25. Современный рабочий едва ли в состоянии понять такую отсталость.

Вслед за этим Дитманн прочитал доклад, обосновывавший требование устранения всех препятствий, мешавших свободе труда. Его резолюция требовала свободы промысловой деятельности, свободы передвижения и устранения всяких затруднений при заключении брака. По следующему вопросу повестки дня съезд рекомендовал всем рабочим учреждать сберегательные и кредитные общества, потребительские и производственные товарищества. Равным образом, он рекомендовал создание товариществ для совместного пользования мастерскими с механическими двигателями, как лучшее средство для содействия национальному благосостоянию и гражданской самостоятельности рабочих. В резолюции особенно подчеркивалось, что все это следовало делать в духе предложений Шульце-Делича. Товарищества должны были учреждаться рабочими и работодателями сообща — идея, которая могла получить одобрение только собрания, стоявшего еще на мелкобуржуазной точке зрения. В заключение съезд высказался также в пользу создания страховых касс для престарелых инвалидов, которые должны были «хотя бы отчасти уменьшить тяжесть забот», лежащих на рабочих.

В этой резолюции по крайней мере нет переоценки значения таких касс.

Что касается организационного вопроса, то рекомендовалось создание областных объединений с ежемесячными конференциями делегатов, чтобы способствовать образованию новых союзов и поддерживать связи между существующими. При обсуждении этого вопроса я вторично взял слово, чтобы высказаться против допущения представителей свободных рабочих собраний. Опираясь на мой тогдашний опыт, я рассказал, почему такие собрания мне до сих пор не нравились. Их участники не имеют достаточной подготовки, которая приобретается якобы только в союзах, и потому они поддаются впечатлению данного момента, создаваемому искусным оратором. Препятствия, которые ставил закон о союзах, по моему мнению, не имели решающего значения. По крайней мере, нам в Саксонии до сих пор он особенно не мешал. Однако я не отрицал возможности повторения старых репрессий. Областные объединения я признавал полезными. Мои слова побудили подняться на трибуну моего лейпцигского противника Биттера, выступившего против моей оценки свободных рабочих собраний. По его мнению, они были гораздо лучше, чем я их изображал, и он доказывал, что именно ввиду возможности того, что против нас снова применят старый закон о союзах, мы должны сохранить за свободными рабочими собраниями право на представительство. После обсуждения был принят следующий организационный устав:

I. Периодически, как правило ежегодно, должны созываться съезды представителей немецких рабочих союзов, чтобы путем живого личного обмена взглядами и опытом развивать среди рабочих сознание их истинных интересов и распространять это сознание во все более широких кругах.

II. Предметом обсуждения должно служить все, что может так или иначе влиять на благосостояние трудящихся классов.

III. Право участвовать на этих съездах имеют те представители немецких рабочих союзов, которые располагают письменными полномочиями. Как исключение на съезд могут быть допущены также представители открытых рабочих собраний, если постоянный комитет, в ведение которого вообще входит проверка всех полномочий, даст на то разрешение. Если комитет отказывает в допуске, то можно апеллировать к самому съезду. Каждый союз может послать одного или нескольких, однако не более пяти делегатов, но при голосовании он имеет право только на один голос. Каждый делегат может представлять только один союз. Союзы, которые уже принимали участие в съездах, получают каждый раз письменное приглашение. В то же время приглашение на съезд публикуется в возможно большем числе газет и во всяком случае в «Дейче арбейтер-цейтунг» в Кобурге и во франкфуртском «Арбейтгебер». Союз, посылающий делегатов на съезд, должен внести 2 талера на расходы по организации съезда. Такой же взнос должны сделать и те союзы, которые не посылают делегатов, но желают получить все отчеты и материалы.

IV. Каждый съезд выбирает постоянный комитет из двенадцати членов, выполняющий следующие обязанности: 1) Комитет назначает время и место следующего съезда, если предыдущий съезд не принял на этот счет соответствующего решения, и делает все необходимые приготовления к съезду. 2) Он рассылает приглашения и извещения, принимает заявления о допущении на съезд, изготовляет членские билеты, получает взносы, производит необходимые расходы и ведет отчетность. 3) Он составляет предварительный порядок дня и соответственно этому подыскивает докладчиков, организует совещательные комиссии, решения которых подлежат одобрению или изменениям со стороны съезда. 4) В период между съездами он заботится о проведении в жизнь решений съезда и способствует осуществлению его целей. 5) Комитет избирает своего председателя и распределяет различные функции между своими членами; он представляет все счета съезду для контроля и утверждения. Заседания комитета происходят в той местности, где живет председатель комитета. Для придания решениям комитета силы необходимо, чтобы в его заседании принимали участие не менее семи членов и чтобы решение принято было простым большинством. Принятие решения может последовать также письменным путем. При выбытии отдельных членов пополнение комитета производится самим комитетом, а если при этом нет необходимого кворума, то самим председателем.

V. Повестка дня съезда устанавливается самим съездом.

VI. Председатель комитета руководит работой съезда до тех пор, пока съезд не изберет председателя.

VII. Заседания съезда являются открытыми.

В постоянный комитет наряду с другими были избраны: Зоннеман, Макс Вирт из Франкфурта-на-Майне, Эйхельсдерфер из Мангейма, Дитманн из Берлина и т. д. Душой новой организации стал Зоннеман, взявший на себя секретарские обязанности и руководство всем делом.

Средства, находившиеся в распоряжении комитета, были очень незначительны, так как многие союзы не платили даже небольшого ежегодного взноса в 2 талера.

Антисоциалистические рабочие союзы в то время не хотели брать на себя каких-либо обязанностей во имя общего дела, и в этом отношении лассальянские союзы очень выгодно отличались от них. Именно вследствие недостатка средств комитет уже летом обратился за помощью к Национальному союзу и получил от него 500 талеров, которые были возвращены в течение ближайших двух лет. Кроме того, Зоннеман лично обратился к ряду крупных предпринимателей, чтобы получить от них средства. Но отвращение ко всему, что называлось рабочим союзом, уже тогда инстинктивно проявлялось у нашей буржуазии, и поэтому от них средства поступали в очень ограниченных размерах.

Хотя событие, которого я хочу теперь коснуться, произошло только два года спустя (летом 1865 г.), я все же скажу о нем несколько слов уже здесь, так как «Кёльнише цейтунг» через 40 лет после этого пыталась использовать его неблагоприятным для меня образом.

В Саксонии борьба против последователей Лассаля велась особенно горячо. Достигшая высокой по тому времени степени развития промышленность, по-видимому, создавала в Саксонии особенно благоприятную почву для распространения социалистических идей. Но для того, чтобы вести контрагитацию, не хватало необходимых средств. Все, что мы могли собрать для целей агитации, было недостаточным, несмотря на то что агитаторы получали ничтожное вознаграждение.

И вот однажды доктор Эрас и писатель Вейтманн, вюртембержец, ведший жизнь богемы, сели за стол и написали правлению Национального союза напыщенное послание, в котором просили денег на агитацию против лассальянцев. Я узнал об этом послании только тогда, когда оно уже было написано, и по их просьбе рядом с их подписями поставил свою.

«Кёльнише цейтунг», которая несколько лет назад опубликовала это послание, а также мое письмо, с благодарностью за полученные 200, а не 300 талеров, как она утверждала, высказала предположение, что все три подписи принадлежат мне. Против этого подозрения я должен самым решительным образом протестовать.

В своем благодарственном письме я писал, что мы намереваемся приобрести литературу для обществ и что мы желали бы, чтобы правление Национального союза использовало свое влияние на книгопродавцов, с тем чтобы они поставляли нам книги дешевле. То обстоятельство, что он оказал поддержку, показывает, что он проявил больший интерес к нашему движению, чем это казалось. Деньги, однако, были израсходованы главным образом на агитационные разъезды. Они тратились очень бережливо. Это видно из того, что, когда в конце 1866 и в начале 1867 года началась агитация в связи с выборами в северогерманский рейхстаг, из 200 талеров оставалось еще в наличии 120, которые и нашли теперь свое применение. Правда, это было такое применение, которое не предусматривалось ранее. Но в 1865—1866 годах ситуация изменилась, повсюду происходила такая быстрая перемена во взглядах, что лишь очень немногие продолжали придерживаться прежних взглядов. Больше всего пострадал от этой перемены Национальный союз, который начал быстро распадаться. Фактически он был уже давно мертв, а официально распущен осенью 1867 года.

200 талеров, полученные от Национального союза, раздражали многих. В особенности не мог примириться с этим доктор Ганс Блюм. Он считал своей особой обязанностью во время предвыборной агитации выступать против меня и ставить мне в упрек то, что мы приняли эти деньги. Однако ему снова пришлось убедиться, что все его усилия навредить мне оказались напрасными.

При этом я должен еще заметить, что я никогда не был членом Национального союза, как это многократно утверждали. Но это вовсе не означает, что я был тогда его противником. Я только не имел никакой возможности при тех материальных жертвах, которых от меня требовали мое положение и моя деятельность в рабочем движении, платить еще членский взнос в пользу Национального союза. Доходы мои были для этого слишком незначительны, и я довольствовался тем, что, говоря словами Шульце-Делича, был только «почетным членом» Национального союза.

* * *

В Лейпциге тем временем пришли к заключению, что в ответ на выступления Лассаля и агитацию его последователей необходимо дать им решительный бой. Поэтому мне было поручено связаться с Шульце-Деличем и поговорить относительно созыва собрания. Он выразил свое согласие. В ответном письме он заявил мне, что в Саксонии мы должны быть особенно бдительны, ибо саксонские рабочие уже в 1848 и 1849 годах проявляли склонность к коммунистическим и социалистическим идеям. В январе 1864 года Шульце- Делич прибыл в Лейпциг.

Было условлено, что я открою собрание приветствием в адрес Шульце-Делича и что после этого меня изберут председателем. Но мне не повезло. Я открыл собрание, на котором присутствовало от 4000 до 5000 человек, но во время своей речи, которую я выучил почти наизусть, я злосчастным образом запнулся. Мой темперамент увлек меня, и я потерял нить своей мысли. Я готов был со стыда провалиться сквозь землю. В результате председателем был выбран не я, а Дольге. Я дал себе слово впредь больше не заучивать своих речей, и никогда не раскаивался в этом.

Шульце-Делич не обладал приятным голосом; его доклад был очень сух и по своему содержанию не годился для того, чтобы возбудить энтузиазм. Многих он разочаровал, но не задержал развития рабочего движения влево.

Решение Франкфуртского съезда союзов, рекомендовавшего создание областных объединений, мы старались провести в жизнь в Саксонии. А так как действовавшее тогда законодательство мешало этому, то мы обратились за разрешением в министерство Бейста. На земельной конференции, собравшейся летом 1864 года под моим председательством, было оглашено письмо г-на фон Бейста, в котором министр выражал свою готовность разрешить создание областной организации, но при условии, чтобы союзы не занимались политическими, социальными и вообще какими-либо общественными делами. Вслед за этим я внес следующую резолюцию, которая была принята единогласно:

«Саксонские рабочие союзы выражают свою благодарность г-ну фон Бейсту за его милостивую подачку и предпочитают отказаться от создания областных организаций».

Вторую резолюцию, гласившую: «Собравшиеся делегаты призывают саксонских рабочих приложить все свои силы к тому, чтобы существующий закон о союзах был отменен»,— надзиравший за конференцией полицейский чиновник не разрешил поставить на голосование, потому что она представляла собой политический акт. Я вступил с ним поэтому в острый спор, но вынужден был уступить, когда он пригрозил роспуском конференции.

* * *

31 августа 1864 года телеграф разнес по всему миру весть о том, что в Женеве от тяжелой раны, полученной на дуэли, умер Фердинанд Лассаль. Весть эта произвела глубокое впечатление. Подавляющее большинство его противников вздохнуло с облегчением, точно гора свалилась у них с плеч. Они надеялись, что вызванное им движение теперь замрет. И действительно, вначале оно так и казалось. Дело не только в том, что лассалевский союз после смерти Лассаля, несмотря на исполинские усилия, насчитывал лишь несколько тысяч членов, но и в том, что последние раскололись на враждующие фракции. Кроме того, Лассаль каким-то непостижимым образом назначил своим преемником на пост президента союза писателя Бернгарда Беккера, который совершенно не годился для этой роли.

Некоторые противники Лассаля сумели, однако, оценить его значение. Об этом свидетельствует статья в кобургской «Альгемейне арбейтер-цейтунг», основанной в конце 1862 года адвокатом д-ром Штрейтом, который был в то же время делопроизводителем Национального союза. Эта газета, хотя и в сдержанной форме, до сих пор все время полемизировала с Лассалем, однако это не помешало ей посвятить ему лестный некролог, в конце которого говорилось:

«Часть либеральной партии и либеральной прессы,— та самая, которая преследовала его самым ожесточенным образом и в то же время с наименьшим основанием, именно все те, кто больше всего заслужил его тяжелые удары, могут теперь втихомолку радоваться его смерти. Мы же оплакиваем смерть противника, которого только несправедливость или ограниченность может позволить мерить обычной меркой».

Как известно, графиня Гацфельдт, бывшая в течение долгих лет интимным другом Лассаля, хотела создать форменный культ поклонения телу своего покойного друга. План ее заключался в том, чтобы провезти гроб по всей Германии и всюду устраивать траурные церемонии; однако по настоянию родственников Лассаля власти вмешались в это дело и помешали графине выполнить ее намерение.

При известии о том, что гроб с телом Лассаля будет провезен через Мангейм, Эйхельсдерфер написал Зоннеману письмо, из которого я приведу следующие места, ибо они показывают, как некоторые из нас понимали ситуацию.

В письме говорилось:

«Дорогой друг Зоннеман!

Как телеграфировал мне из Женевы Ройше, гроб с телом Лассаля в пятницу прибудет сюда и затем будет доставлен на пароход. При его жизни мы могли придерживаться различных точек зрения, однако в главном вопросе — помощь широким массам нашего народа — мы были едины, и я думаю, что мы тем временем поняли, что без введения всеобщего избирательного права и вызванной им перестройки нынешнего положения государства нельзя рассчитывать на радикальную помощь народу. Возможно, настоящий момент был бы более благоприятным для некоторых шагов с нашей стороны, направленных на объединение обоих течений на основе соответствующей программы и тем самым на прекращение борьбы между ними.

Побольше умеренности с их стороны и побольше решительности с нашей могло бы привести к этому и только помочь делу, ибо если наше дело должно идти вперед, к цели, то необходимо покончить с филистерством современных задающих тон либералов.

Таково мое мнение, которое я хочу сообщить тебе и услышать твое мнение, чтобы затем, может быть, побудить наших друзей к такому шагу, который при известных условиях может привести к далеко идущим последствиям и ни в коем случае не причинит никакого вреда.

Я предчувствую также, что в Лейпциге35 мы все же примем энергичные решения, так как все требуют прежде всего соблюдения принципов, и мы, конечно, не выступим против этого. Половинчатость и расплывчатость ни для чего не пригодны; они не годятся даже для подготовки правильных решений…

Я не могу уклониться от своего долга проводить гроб с телом Лассаля. То же самое сделают и некоторые мои друзья.

Я не знаю, должен ли я для этого пригласить всех членов общества, так как это могло бы вызвать недоразумения, поскольку многие не понимают и еще больше людей не хотят понять, что Лассаля можно уважать, несмотря на отсутствие единства наших взглядов».

В конце письма он просит Зоннемана высказать свое мнение. В приписке говорилось:

«Не следует ли тебе, как председателю объединения рабочих, прибыть сюда и оказать противнику честь? Если ты этого хочешь, то телеграфируй. Я сообщу тебе время прибытия гроба с телом Лассаля, как только я узнаю об этом».

Что ответил Зоннеман на это письмо, мне неизвестно, во всяком случае предложение Эйхельсдерфера не было принято во внимание. С тех пор много воды утекло в Рейне, прежде чем то, чего хотел Эйхельсдерфер, было выполнено.

После того как постоянный комитет по предложению Ремесленного просветительного общества в Лейпциге решил созвать следующий съезд в этом городе, кобургская «Арбейтер- цейтунг» выступила с критикой этого решения. По ее мнению, в Саксонии, управляемой г- ном фон Бейстом, невозможно было устроить съезд рабочих союзов. Она открыла по этому вопросу дискуссию. К ней примкнули только баденские союзы, которые на своей конференции высказались против Лейпцига. Известные опасения за проведение съезда в Саксонии были основательны, так как в силу саксонского закона о союзах судьба съезда находилась всецело в руках г-на фон Бейста, от которого зависело допустить его или нет.

35 Лейпциг был назначен местом следующего съезда союзов.— Примечание к немецкому изданию.

Чтобы не испортить дело, мы приняли во внимание создавшееся положение, и по нашей просьбе постоянный комитет выразил готовность не включать в повестку дня съезда военный вопрос, как исключительно политический. В местный комитет по подготовке съезда вошли по два члена от союза «Форвертс», от Ремесленного просветительного общества и от Просветительного союза наборщиков, затем профессор К. Бидерман и член комитета Политехнического общества. Председателем комитета выбрали меня. Г-н фон Бейст заставил нас долго ждать со своим решением. Наконец он дал свое согласие. Съезд был назначен на 23 и 24 октября со следующим порядком дня:

1. Свобода передвижения.

2. О товариществах, а именно: а) потребительские союзы и б) производственные товарищества.

3. Единый учебный план для всех просветительных обществ.

4. Кассы для оказания помощи странствующим рабочим, создания которых требовали в различных союзах многие молодые рабочие.

5. Обеспечение в старости.

6. Страхование жизни.

7. Регулирование рынка труда, то есть биржи труда.

8. Жилища рабочих.

9. Выборы постоянного комитета.

Для двух дней это была очень насыщенная повестка дня. Съезд мог справиться с ней только потому, что докладчики заранее опубликовали свои выводы и резолюции, а также потому, что доклады и речи были краткими. Надо сказать, что их содержание оставляло желать много лучшего.

На съезде представлено было 47 обществ и союзов, в том числе 8 из одного Лейпцига, и три областных объединения: баденский Оберланд, Вюртемберг и Майнский округ. Помимо профессионального союза печатников в Лейпциге тогда существовали еще профессиональные союзы каменщиков и плотников. Кроме того, лассальянцы под руководством Фрицше быстро основали еще три союза: табачников, портных и кузнечных подмастерьев. Среди делегатов в первый раз находились д-р Фридрих-Альберт Ланге, представитель Дуйсбургского потребительского общества, и д-р Макс Гирш, делегат Магдебургского рабочего просветительного общества. Далее, в качестве гостя присутствовал консервативно настроенный профессор В. А. Хюбнер.

Съезд избрал первым председателем Бандова из Берлина, а его заместителями — Дольге и меня. От имени города бургомистр д-р Кох приветствовал съезд. Уже при обсуждении первого пункта повестки дня — вопроса о свободе передвижения — дело дошло до крупного столкновения с Фрицше и бурных сцен, вызванных его сторонниками, которые заняли почти все места на галерее. Фрицше доказывал в духе Лассаля, что о свободе передвижения не дебатируют, что ее декретируют, что необходимо требовать всеобщего избирательного права. Он говорил весьма вызывающе и имел шумную поддержку со стороны своих приверженцев. Делегаты очень энергично протестовали против его приемов. При этом я был удивлен талантом Фридриха-Альберта Ланге как посредника, который сумел уладить вспыхнувший конфликт. Энергичное вмешательство с моей стороны, как председателя местного комитета, также успокоило публику на галереях. Но на следующий день опять имела место бурная сцена, когда Фрицше, после того как прения были прекращены, снова потребовал слова. Когда ему отказали в слове, он протестовал против господствовавшего якобы на съезде «терроризма» и отказался от своего мандата.

Решения съезда не имели особого значения. Фридрих-Альберт Ланге, сделавший доклад о потребительских союзах, проявил себя как блестящий оратор. В постоянный комитет съезда были избраны: Бандов, Бебель, д-р Макс Гирш, Лахман из Оффенбаха, Ланге, Мартене из Гамбурга (бывший вейтлингианец, о коммунизме которого не слышно было уже ничего), Рейнгард из Кобурга, бывший член парламента от Мекленбурга, Зоннеман, Штаудингер из Нюрнберга, Штутман из Рюссельсгейма, Вейтманн из Штутгарта и Макс Вирт из Франкфурта-на-Майне.

 

ФРИДРИХ-АЛЬБЕРТ ЛАНГЕ

 

Вследствие того, что я был членом постоянного комитета, я вошел в более близкие, личные и письменные, сношения с Фридрихом-Альбертом Ланге. Коренастый, сильный, весьма симпатичный человек, с очень красивыми глазами, он был одним из самых любезных людей, каких я знал; с первого взгляда он завоевывал сердца. При этом он был человеком твердого характера: он шел всегда прямым путем, не боясь никаких преследований. А в них не было недостатка с тех пор, как он открыто выступил в защиту рабочих. В индустриальном Дуйсбурге он очень скоро стал принадлежать к числу «гонимых» и «отщепенцев». Как это видно из его книги «Рабочий вопрос», вышедшей в январе 1865 года, он занял между нами и лассальянцами примирительную позицию.

Если в более позднем издании этой книги он повернул несколько вправо, как это было ему указано и критиками его «Истории материализма», в которой он склоняется к метафизике, то в этом я вижу последствия продолжительной и тяжелой болезни, которая, к сожалению, слишком рано свела его в могилу.

В постоянном комитете Ланге всегда принадлежал к левым и всегда настаивал на более радикальных решениях. Мне он оказал в то время большую личную услугу — исключительно в интересах нашего общего дела.

Как я уже упомянул, в Лейпциге мы вступили в конфликт с «Альгемейне дейче арбейтер- цейтунг». Ее выступления против созыва съезда союзов в Лейпциге, по вполне понятным причинам, раздражали нас.

У редакции «Арбейтер-цейтунг» возникла мысль, вероятно по внушению из Лейпцига, что мы хотим погубить газету и что я являюсь приверженцем Бейста. Это было уже слишком.

Наоборот, я постоянно защищал газету и способствовал ее распространению. В постоянном комитете, где сидели противники кобургской «Арбейтер-цейтунг», я также всегда отстаивал ее и доказывал, что ее необходимо поддержать, заключив специальный договор с издателем. Но когда кобургская «Арбейтер-цейтунг» начала свои нападки на меня, я послал ей едкое письмо, из которого она напечатала только ту часть, где я объявлял себя неумолимым противником министерства Бейста.

Этот конфликт побудил постоянный комитет поручить Ланге составить доклад, в котором тот горячо защищал меня и оправдывал мое поведение. Во всяком случае, «Арбейтер- цейтунг» добилась того, что 30 июля 1865 года на областной конференции в Глаухау при выборах делегата на Штутгартский съезд союзов я получил одним голосом меньше, чем мой противник, и, таким образом, потерпел поражение. Когда позднее я изложил свой взгляд на «Арбейтер-цейтунг», несколько делегатов заявили, что теперь они иначе смотрят на дело. Позже «Арбейтер-цейтунг» также дала мне полное удовлетворение, заявив, что она была ложно информирована. Сам Штрейт лично принес мне извинение на Штутгартском съезде союзов.

События 1866 года, о которых я буду говорить ниже, и позиция, занятая Ланге по отношению к ним, сделали невозможным его дальнейшее пребывание в Дуйсбурге, где он был секретарем торговой палаты. Он прекратил издание своего листка «Дер боте фом Нидеррейн» и, следуя приглашению своего друга Блейлера, переселился в Винтертур, в Швейцарии. Там он вступил в редакцию издаваемой Блейлером газеты «Винтертурер ландботе». Блейлер был одним из вождей радикальной демократии в Цюрихском кантоне. В то время началась агитация за реформу устаревшей конституции кантона. Блейлер, Ланге и молодой Рейнгольд Рюегг, впоследствии один из основателей «Цюрихер пост», начали вместе со своими единомышленниками широкую агитацию за демократическую реформу конституции. В 1868 году начатая ими борьба увенчалась успехом. Влиянием Ланге объясняется включение в новую конституцию следующего параграфа (23-го): «Государство путем законодательства защищает и поддерживает духовное и физическое благополучие трудящихся классов и развитие кооперации».

О том, как затем летом 1868 года я еще раз установил письменную связь с Ланге, я расскажу дальше.

Став тем временем председателем комитета рабочих союзов, я от имени комитета пригласил Ланге сделать доклад по военному вопросу на съезде союзов в Нюрнберге. Ланге отклонил приглашение, и Нюрнбергский съезд состоялся без участия Ланге. Я вообще больше не встречался с ним, и наша переписка также прекратилась. В конце октября 1870 года Ланге получил должность профессора в Цюрихском университете. Когда затем в 1872 году либеральный министр культуры Фальк пригласил его в качестве профессора в Марбург, Цюрих тщетно пытался удержать его у себя.

Победила тоска по родине, которую особенно остро чувствовала его супруга. Но уже 23 ноября 1875 года 47 лет от роду после продолжительной болезни он умер. В лице Ланге мы потеряли одного из наших лучших людей.

 

НОВЫЕ ЯВЛЕНИЯ В ОБЛАСТИ СОЦИАЛЬНОЙ ЖИЗНИ

 

Весной 1865 года в Лейпциге состоялся первый немецкий женский съезд под руководством Луизы Отто-Петерс и Августы Шмидт. Съезд имел своим следствием основание Всеобщего германского женского союза. Это был первый шаг со стороны буржуазного женского мира, приведший к образованию женской организации. «Фрауэн-цейтунг», которую в то время издавал капитан в отставке Корн, стала органом союза, и в редакцию вошли кроме Корна Луиза Отто-Петерс и Женни Гейнрихс. Я присутствовал на съезде в качестве гостя.

Когда затем Лейпцигский женский просветительный союз, председательницей которого была Луиза Отто-Петерс, обратился к Рабочему просветительному обществу с просьбой предоставить на воскресенья свое помещение для устройства воскресной школы для девушек, мы охотно дали свое согласие.

* * *

1865 год, который был годом промышленного подъема, был также годом упорной борьбы за повышение заработной платы, происходившей в различных городах. Так, между прочим, происходили большие забастовки в Гамбурге, стачки суконщиков в Бурге, около Магдебурга, забастовка лейпцигских печатников, за которой последовала забастовка сапожников, переплетчиков и других ремесленников Лейпцига. Забастовка лейпцигских печатников была вызвана низкой заработной платой и длинным рабочим днем. Наивысшая недельная заработная плата составляла 574 талеров. За тысячу букв набора платили 25 саксонских пфеннигов, а подмастерья требовали 30 пфеннигов и сокращения рабочего времени. 24 марта это требование предъявили 545 человек из 800, а через восемь дней они забастовали. Какой-либо организации для поддержки стачечников не было. Просветительный союз печатников, председателем которого был Рихард Гертель, должен был под страхом роспуска союза оставаться нейтральным. Сам Гертель работал в типографии Кольдича, где был признан новый тариф.

Союз печатников был основан только в 1866 году, и побудительной причиной к его основанию послужила лейпцигская стачка. Попытка примирения, которую предпринял тайный советник профессор д-р фон Вехтер, один из первых юристов Германии, осталась безрезультатной.

Зоннеман, владелец типографии, с особенным интересом следивший за этими событиями, писал мне, что я мог бы предложить обеим сторонам посредничество постоянного комитета, и дал мне различные наставления, как держаться при этой попытке.

Так как обмен письмами по этому вопросу между нами еще и сегодня может представлять интерес, то я привожу их здесь.

«Лейпциг, 11 мая 1865 года

Г-ну Леопольду Зоннеману, Франкфурт-на-Майне.

Вследствие продолжительной болезни я только сегодня в состоянии ответить на Ваше любезное послание от 1-го числа этого месяца. Ваш план попытаться осуществить посредническую роль в стачке печатников Саксонии я полностью одобряю. Поэтому я письменно обратился к председателю местного союза печатников, чтобы услышать его мнение относительно этого дела. Он ответил, что сам он работает в типографии, в которой тарифы согласованы, и поэтому не в курсе данного вопроса: он посоветовал мне обратиться в тарифную комиссию. Во вторник после обеда я переговорил с ее членами и был обрадован той готовностью, с которой было встречено мое предложение. Мне назвали также и некоторых хозяев, у которых я должен был, прежде всего, узнать, не проявляется ли также и с их стороны склонность к соглашению. Ими были господа Гизеке, Девриент и Аккерман (фирма «Тойбнер»). И вот вчера я ходил к ним.

Девриент был в отъезде, Гизеке не застал дома, а у Аккермана мне предложили обратиться лучше всего к городскому советнику Гертелю (фирма «Брейткопф и Гертель») или к Брокгаузу, так как они являлись председателями товарищества. Тут я должен заметить, что я умышленно не обращался к названным выше лицам, и именно по той причине, что они были известны как самые ярые враги рабочих. И вот, следуя этому указанию, я считал себя обязанным пойти к Гертелю.

Я встретил обоих братьев и имел с ними беседу, продолжавшуюся около часа. Конечным результатом беседы было то, что хозяева больше не хотели сделать ни одного шага к соглашению, после того как тарифная комиссия печатников показала себя столь неуступчивой во время попыток тайного советника профессора фон Вехтера достичь соглашения.

Я ответил на это, что за прошедшее время (14 дней) взгляды, мол, конечно, могли измениться и что с той стороны охотно пойдут на соглашение. Однако эти и подобные мои заявления не оказывали никакого действия.

Из высказываний этих господ мне стало совершенно ясно, что они были крайне озлоблены на тарифную комиссию и просто не желали никакого соглашения. Между прочим, они утверждали, что эта комиссия якобы не имела полномочий вести переговоры от имени печатников и что будто бы она присвоила себе эти полномочия. Это утверждение совершенно не соответствует фактам. Затем они сказали: какой толк будет, если комиссия заключит с хозяевами такое соглашение, которое неприемлемо для других. Вообще они считали, что не было якобы необходимости принимать какое-либо другое решение, так как упомянутый тайный советник профессор фон Вехтер, прекращая переговоры, выразил готовность в любое время возобновить их, и если рабочие действительно серьезно относятся к этому предложению, то им следовало бы предпринять соответствующие шаги.

После этого заявления я, конечно, понял, что дальнейшие переговоры бесполезны, и удалился.

Об этом я тотчас же передал бастовавшим печатникам, которые тем временем созвали собрание в здании Колизея; какое решение было принято этим собранием, мне неизвестно и по сей день. Мне жаль, что я не достиг более благоприятных результатов.

Все же я буду внимательно следить за делом, и если оно в какой-либо мере примет для нас благоприятный оборот, я немедленно сообщу Вам. Я убежден, что комиссия действительно серьезно думала о соглашении, так как ее члены все более и более начинали понимать, как опасно доводить дело до крайностей, и что в таком случае лучшим является почетный компромисс.

Но, с другой стороны, я был не менее убежден в том, что упомянутый г-н Гертель относился ко мне отнюдь не в духе всех хозяев, так как известно, что многие охотно согласились бы на компромисс. Однако с отдельными хозяевами нельзя было вести переговоры, ибо Гертель, как председатель товарищества, должен был вносить такого рода предложения.

Я намерен рассказать обо всем этом на страницах печати и затем выждать, пока у отдельных хозяев не появится желание через головы крайне ретивых руководителей, таких, как Гертель, Брокгауз и т. д., пойти на соглашение.

Отмечу еще, что шесть типографий удовлетворили основные требования рабочих…»

На это письмо Зоннеман ответил письмом от 12 мая.

«Я был изумлен тем, что так долго оставался без каких-либо известий. Мой запрос от 1-го числа сего месяца относительно печатников был лишь предварительным. Мое ясно выраженное намерение состояло в том, чтобы в этом деле Вы действовали сообща с д-ром Гиршем и Бандовым, причем оба они выразили свою готовность к этому. Дело не в том, что я якобы не питаю к ним полного доверия, и не в том, что Вы одни будто не в состоянии исполнить это дело; мне хотелось, чтобы с приходом трех членов комитета в качестве его представителей делегации был придан более совершенный вид и тем самым больший вес. В этом отношении я особенно полагался на Бандова, который в качестве председателя съезда в Лейпциге был там на хорошем счету. Вы приложили максимальные усилия, и приходится только сожалеть, что результаты этих усилий не были более благоприятными. Прежде чем Вы что-либо опубликуете, я считаю необходимым еще раз написать Брокгаузу и Гертелю и предложить этим господам вторично направить к ним депутацию комитета. Это свое решение я мотивировал бы тем, что рабочие питают самое большое доверие к своим избранным представителям. Может быть, следует сделать так, чтобы печатники предоставили нашей депутации неограниченные полномочия. Хозяева могут назначить в комиссию своего тайного советника фон Вехтера и еще некоторых господ, а затем эта комиссия вынесет решение, обязательное для обеих сторон. Сообщите мне со следующей почтой, согласны ли Вы с тем, чтобы я еще раз написал этим господам. Нескольких Ваших строк будет для меня достаточно. Я не могу скрыть от Вас следующего своего мнения: помощники печатников как по форме, так и по существу зашли слишком далеко. Как я предполагаю, их натравливают лассальянцы. Если бы этого не было, то они добились бы удовлетворения своих требований, ибо никогда еще не было столь благоприятного момента для борьбы за повышение заработной платы, как в настоящее время; это проявляется в том, что всюду, где выставлены умеренные требования и в соответствующей форме, они были удовлетворены…»

Предположение Зоннемана о том, будто к этой стачке лассальянцы приложили свою руку, оказалось совершенно неверным. Правда, газета Швейцера проявила к стачке лейпцигских печатников чрезвычайно живой интерес, однако она не оказала на нее никакого влияния.

На другой день я дал следующий ответ:

«В ответ на Ваше почтенное послание от 12-го числа сего месяца я должен сказать, что вполне правильно понял Ваш план, изложенный в письме от 1-го числа того же месяца. Совершенно естественно, однако, что прежде всего следовало запросить и получить ответ о том, согласны ли обе стороны на посредничество постоянного комитета.

О том, что я больше ничего не сделал, Вы, должно быть, уже узнали из заявления Гертеля, опубликованного во вчерашнем номере «Дейче альгемейне цейтунг».

Однако здесь в целях восстановления истины я должен заметить, что после личных заявлений этого господина я не считал возможным официально вносить такое предложение. Его заявление, по-видимому, было вызвано главным образом отдельными запросами хозяев по поводу заметок различных газет о том, что местный союз печатников будто бы отклонил посредничество, между тем как его in corpore об этом и не спрашивали. Я категорически заявляю, что сообщения газет, зачастую противоречащие даже друг другу, исходили не от меня. Однако хорошим в них было то, что они снова возбудили общественное мнение, и тайный советник фон Вехтер вчера пригласил к себе наряду с другими лицами и меня, чтобы обсудить с нами сложившееся положение. Он сообщил мне, что готов в любой момент снова взять на себя посредничество, а для этого хочет заручиться моей помощью.

Прежде всего он предложил мне еще раз запросить тарифную комиссию, не склонна ли она к соглашению, и если да, то на какой основе. При этом он заметил мне, что считает совершенно необходимым, чтобы подмастерья пошли на уступки.

Это мнение я полностью одобрил, и Вы также целиком были правы в том отношении, что форма, в которой они первоначально выступили, была неправильной. На вторичный запрос в тарифной комиссии тотчас изъявили готовность обратиться к Вехтеру и договориться с ним.

При этом я еще раз заявил, что постоянный комитет вместе с Вехтером тотчас же будет готов взять на себя посредничество. Это заявление было принято с благодарностью, и мне обещали дать ответ после того, как переговорят с Вехтером.

К сожалению, прибывшая ко мне вчера после обеда делегация не застала меня. Сегодня утром по получении Вашего письма я тотчас же отправился в зал заседаний тарифной комиссии, но никого там не застал. Поэтому позже я еще раз схожу туда. Сейчас утро, половина десятого. Час дня. Только что был у меня один из членов тарифной комиссии, сообщивший следующее: председатель упомянутой комиссии по моему желанию вчера был у Вехтера и выразил ему свою готовность еще раз вступить в переговоры с участием постоянного комитета. На вопрос о том, на какой основе это должно произойти, было предложено установить другую систему расчетов. Вехтер согласился с ней и обещал переговорить с некоторыми хозяевами и сообщить о результатах. До сих пор такого ответа мы не получили, и, на мой взгляд, в данный момент не остается ничего другого, как ждать ответа; по получении ответа я тотчас же сообщу Вам.

Ваше предложение написать Брокгаузу и Гертелю я не могу одобрить, так как они являются как раз самыми отъявленными врагами рабочих и соответственно — союзов рабочих и Вы, как это Вы сами заметили в своем письме, скомпрометировали бы себя серьезнейшим образом. Ведь о Гертеле говорят, что он пытался с помощью местного полицейского управления добиться ликвидации местных союзов, так как они частично помогали бастующим рабочим; более того, я сам из его уст слышал, что дело могло бы кончиться наилучшим образом, если бы рабочие и союзы прекратили оказывать помощь печатникам путем сбора для них денег. Наконец, я должен выступить против сделанного мне в Вашем письме упрека, будто я один хотел взять на себя посредничество. Я об этом совершенно не думал; как в тарифной комиссии, так и у Гертеля я ясно говорил о делегации постоянного комитета и прямо назвал имена его членов. Уже для обсуждения наших собственных дел мне бы хотелось привлечь к нему Бандова и Гирша».

Три дня спустя, 16 мая, я отправил новое письмо Зоннеману, в котором говорилось:

«Теперь я наконец могу сообщить Вам окончательные сведения о деле печатников. Как я уже сообщал Вам в своем письме, тарифная комиссия по моему указанию вступила в переговоры с Вехтером, которому предложила в качестве основы принять новую систему расчетов. Вехтер согласился с этим и созвал прежнюю посредническую комиссию, состоящую из предпринимателей, чтобы ознакомить их с предложениями тарифной комиссии. На основе новой системы расчетов они долго считали и пересчитывали, пока наконец не обнаружили, что результат один и тот же как в том случае, если они должны были бы выплачивать только 27—28 пфеннигов, так и тогда, когда они выплачивали бы 32 и 33 пфеннига. Члены комиссии уверяли меня, что по этой системе подсчета цена останется той же, только форма станет иной. Предприниматели же отклонили теперь посредничество, так как они намерены были заключить соглашение лишь в случае уступок со стороны подмастерьев.

Вчера утром, как только получил Ваше любезное письмо36, я тотчас же вступил в переговоры с тарифной комиссией и предложил ей франкфуртский тариф, а также Вашу систему подсчета как основу для соглашения с предпринимателями. При этом я вторично подчеркнул (поскольку считал это необходимым), что не следует придерживаться упрямо своих требований и доводить дело до обострения. Члены комиссии согласились с этим моим взглядом, обещали довести его до сведения своих коллег и сообщить мне результат. Вчера вечером я получил отказ. Он был мотивирован тем, что якобы имеются основания надеяться на удовлетворение предпринимателями требований рабочих. Лейпциг, как центр книгопечатания, должен прежде всего стремиться к тому, чтобы достичь максимально высокой заработной платы, так как это оказало бы большое влияние на другие города. Проект, составленный Вами, содержал также целый ряд пунктов, по которым они могли и хотели сделать хозяевам уступки.

Я был поражен этим ответом; я с уверенностью ждал, что это предложение будет принято. Но после того как его отклонили, у меня не было больше желания предпринимать какие- либо шаги в этом деле, даже если бы меня и просила об этом другая сторона.

Мне кажется, что подобно тому как предприниматели находятся под влиянием Гертеля и Брокгауза, так и некоторые члены тарифной комиссии властвуют над всеми другими. В конечном счете речь должна идти о том, чтобы выяснить, какая из обеих сторон своим упорством одержит верх.

Относительно подмастерьев ожидают, что происходящая книжная ярмарка окажет благоприятное влияние на удовлетворение их требований. Насколько это верно, скоро выяснится. Остается фактом также то, что извне все еще поступает масса писем и денежных переводов, которые воодушевляют их на продолжение забастовки.

Как Вам уже должно быть известно, полиция стала наказывать бастующих подмастерьев, что я ни в коем случае не одобряю. Вследствие этого в понедельник 19 человек уже покинули город. А один возобновил работу. Во всяком случае следует считать, что их дела плачевны, если они в целях принуждения к работе прибегают к полицейским мерам».

36 В нем (копия) чернила настолько выцвели, что его уже невозможно прочитать.

В другом моем письме к Зоннеману от 28 мая в приписке лаконично было сказано: «В делах печатников все остается по-старому».

20 июня Зоннеман снова писал:

«Я немало был удивлен тем, что Вы оставили совершенно без внимания мое письмо от 17 июня». (Это письмо по уже изложенной выше причине невозможно было разобрать, в нем, между прочим, говорилось также и о деле печатников.)

«Если у нас взаимоотношения не станут лучше, то, конечно, издание листовок станет весьма трудным».

К этому следует заметить:

Постоянный комитет, поскольку он постоянно находился в конфликте с издателем «Альгемейне арбейтер-цейтунг» в Кобурге, решил сам издавать листовки, которые бы по возможности выходили в свет еженедельно. Эти листовки должны были бы содержать все сведения, касающиеся рабочего движения. К их изданию предполагалось привлечь прежде всего членов постоянного комитета.

Мой ответ на письмо Зоннемана датирован 23 июня и гласит:

«Упреки, которые Вы сделали мне в Вашем последнем письме от 20-го числа сего месяца относительно моего мнимого равнодушия, я должен отвергнуть. Вы не стали бы упрекать меня, если бы знали мое положение. А оно таково, что я не могу располагать своим временем так, как мне хотелось бы. Ведь я имею собственную мастерскую, поскольку вынужден зарабатывать деньги на поддержание своего существования. К тому же на мне лежит также большая часть дел Рабочего просветительного общества, и здесь я тоже вынужден тратить немало часов, не говоря уже о вечерах, которые полностью затрачиваю на дела союза. Но, несмотря на все это, я буду стараться, насколько это возможно, выполнять возложенные на меня обязанности. Я уже давно ответил бы также и на Ваше первое письмо, если бы то, о чем я должен был бы написать, стоило затраченных трудов. В рабочем вопросе и в вопросе о заработной плате наступило полное затишье, что и следовало ожидать после волнений и шума, имевших место в течение прошедших недель.

Относительно дела печатников во вторник я был у Гейнке, редактора газеты «Корреспондент» (основанной в 1863 г.). Гейнке пожелал регулярно с 1 июля высылать Вам бандеролью газету в обмен на листовки и другие сообщения… Далее он обещал присылать мне важные сведения о деле печатников, независимо от того, поступают ли они отсюда или из других мест. А я буду по возможности быстро информировать Вас об этом.

Что касается местной стачки печатников, то он сообщил мне, что большая часть членов тарифной комиссии, а также правления Просветительного общества печатников еще не имеет каких-либо условий и не надеется получить их в скором времени. Однако он считал, что нашу помощь они отказались бы принять, так как, во-первых, у них еще имелись деньги, во-вторых, возобновившие работу подмастерья еженедельно выплачивали определенную сумму в помощь бастовавшим; наконец, в-третьих, приняв помощь, они могли бы оказаться в таком положении, когда при забастовке рабочих других отраслей должны были бы в свою очередь помогать им, а это легло бы тяжелым бременем на их и без того уже весьма значительно сократившиеся денежные средства.

С самого начала было решено совершенно не принимать помощи от непечатников или принимать ее только в самом крайнем случае»37.

37 Густав Иекк в своей книге «Интернационал» (Лейпциг, 1904 г.) утверждает, будто бы немецкие печатники через посредство председателя своего союза обратились в Генеральный Совет Интернационала, чтобы Интернационал, и в первую очередь союз печатников, заинтересовался забастовкой своих братьев в Лейпциге. Это не совсем верно. Во-первых, в то время не было еще никакого союза печатников и, следовательно, никакого председателя союза; во-вторых, печатники отказывались брать деньги от политических организаций. Как я мог установить, бастующие при посредстве Лондонского союза печатников обратились в Генеральный Совет, который пошел навстречу этому желанию, и делегация (в составе К. Маркса, Кремера и Фокса) доложила лондонским печатникам о том, что печатники Лейпцига требуют помощи.

Опасение печатников, что они могут быть втянуты в стачку рабочих другой отрасли, не лишено было оснований, так как весной того же года забастовали портные, переплетчики, рабочие — строители городского водопровода, а также сапожники.

Относительно сапожников я писал 28 июня Зоннеману:

«Вчера в гостинице «Саксония» состоялось собрание сапожников с целью добиться повышения заработной платы. Так как мы находились на важном совещании, то я пошел туда позже. Поэтому я не могу подробно рассказать о нем. Д-р Эрас, присутствовавший там с начала до конца, отправил Вам подробный отчет для «Нейе франкфуртер цейтунг», который Вы сможете использовать также для листовки. Судя по духу, господствовавшему на собрании, рабочие с их весьма справедливыми требованиями не добьются успеха. Недостаточная ясность и разногласия между ними сделают невозможным успех, хотя они более других рабочих нуждаются в этом, ибо квалифицированный рабочий при двенадцатичасовом рабочем дне зарабатывает от двух талеров двадцати новых грошей до трех талеров в неделю. Так как мы, как посторонние, не могли вступать в споры, то Эрас и я позже в частном кругу основательно с ними поговорили; только пользы от этого не будет».

1 июля Зоннеман ответил:

«Ваши любезные письма от 23 и 28 июня лежат передо мной. Мое напоминание Вам, конечно, не носило характера упрека, как Вы это восприняли. Я хорошо знаю, что Вы очень заняты, что Вам трудно приходится, что ради нашего общего дела Вы тратите так много своего времени, и я не требую от Вас длинных писем; две строчки всегда достаточны для того, чтобы кратко сообщить какой-либо факт.

Если бы Вы сразу написали мне, что печатники не желают нашей помощи, то для того момента это было бы достаточным. Что касается самого факта, то меня радует, что люди там пока не ощущают недостатка в денежных средствах. Я только прошу Вас вторично сказать им, что комитет в случае необходимости готов помочь им; в таком же духе я высказался уже в нашем листке».

На этом наша переписка относительно стачки печатнйков была закончена.

Печатники добились только частичного успеха. Большинство их руководителей были уволены. В августе союз печатников решил в четыре раза увеличить взносы, во-первых, для того, чтобы уплатить сделанные долги, и, во-вторых, чтобы соответствующим образом поддержать оставшихся без работы и подвергшихся преследованиям товарищей. Члены тарифной комиссии были приговорены к 14 дням тюрьмы за нарушение статьи саксонского законодательства о стачках. По апелляции приговор был отменен. Счастливее других, вопреки ожиданиям, оказались сапожники, добившиеся повышения заработной платы до 25 процентов. Им помогла полная неорганизованность хозяев, а также и то, что хозяева являлись мелкими ремесленниками, неспособными оказать какое-либо сопротивление.

Поведение некоторых известных либералов во время лейпцигских стачек побудило меня сказать в № 8 летучего листка постоянного комитета: «Это факт, что как раз те, кто постоянно заигрывает с народом и выдает себя за друзей рабочих, решительно отвергли требования рабочих. Нечего поэтому удивляться, что даже в рабочих кругах, не имеющих ничего общего с лассальянством, менее всего можно слышать лестные отзывы о поведении части прогрессистской партии. Это не усилило симпатии к ней».

Тем же летом (в июле) мы созвали рабочие собрания с целью протеста против решений торговой и промышленной палат в Дрездене и Циттау, которые, вопреки промышленному уставу, постановили, что вновь введенные трудовые книжки должны храниться не у рабочих, а у работодателей и что последние без согласия рабочего могут делать в них отметки о его поведении. Опубликованное нами воззвание к саксонским рабочим, содержавшее призыв присоединиться к нашему протесту, имело большой успех. В этом случае лассальянцы действовали вместе с нами.

 

ШТУТГАРТСКИЙ СЪЕЗД РАБОЧИХ СОЮЗОВ

 

Третий съезд рабочих союзов был созван постоянным комитетом 3—5 сентября 1865 года в Штутгарте. На нем присутствовало 60 делегатов от 60 союзов и одного окружного союза. Среди делегатов наряду с другими были: Герман Грейлих из Ройтлингена, профессор Экгардт из Мангейма, банкир Эдуард Пфейфер из Штутгарта, Юлиус Моттелер из Криммичау, который был уже в Лейпциге в 1864 году, Штрейт из Кобурга, Штаудингер из Нюрнберга, профессор Вундт из Гейдельберга, который впоследствии приобрел себе громкое имя как физиолог и ныне является профессором физиологической психологии в Лейпцигском университете. Из названных лиц Герман Грейлих вскоре после Штутгартского съезда уехал в Цюрих, где почти одновременно со мной стал социалистом как ученик Карла Бюркли и Иоганна-Фплиппа Беккера. В это же время ту же самую эволюцию проделал и Юлиус Моттелер. Профессор Экгардт был редактором основанного в 1864 году в Мангейме

«Дейче вохенблат». Экгардт стоял на крайне левом фланге демократии. В местном (Штутгартском) комитете наряду с банкиром Пфейфером находился адвокат Гёльдер, впоследствии вюртембергский министр внутренних дел. Он произнес приветственную речь от имени местного комитета и города. Председательствовал Бандов.

Повестка дня опять оказалась весьма перегруженной. Пункт о «кассах обеспечения в старости» был по предложению Зоннемана снят: он хотел сперва издать брошюру по этому вопросу. Я сделал доклад о кооперативных столовых; в то время они были очень распространены в немецких рабочих союзах Швейцарии и обслуживали холостых рабочих. Представленный в напечатанном виде доклад мой был весьма небольшим. Моя речь была самой краткой из всех. Макс Гирш сделал доклад о завоевании всеобщего, равного и прямого избирательного права. В предложенной им резолюции он требовал, чтобы рабочие союзы приложили все силы к завоеванию этого права. Резолюция вызвала оппозицию профессора Вундта, который от имени ольденбургских и баденских союзов, за исключением Мангейма, предложил перейти к следующему пункту повестки дня, что вызвало бурю негодования. В конце концов, Гирш изменил свою резолюцию и вместо слов: «немецкие рабочие союзы», поставил: «немецкие рабочие», после чего резолюция была принята единогласно. Гирцель из Нюрнберга выступил с докладом о праве коалиции; он предлагал отменить все ограничения, мешавшие пользоваться этим правом, что и было принято единогласно. Так же единогласно съезд принял предложение Бандова об отмене книжек для странствующих подмастерьев и обязательной регистрации их в полиции.

Мориц Мюллер из Пфорцгейма, фабрикант галантерейных товаров, несколько своеобразный, но очень горячий и в своем роде благожелательно расположенный к рабочим человек, сделал Доклад о женском вопросе, в котором считался специалистом.

В своем письменном докладе он требовал полного социального равенства для женщин и мужчин, учреждения дополнительных учебных заведений для работниц, основания союзов работниц. Дебаты по этому вопросу заняли большую часть времени. Профессор Экгардт совершенно определенно заявил, что социальное освобождение женщины включает предоставление женщинам того же избирательного права. какого съезд требует для мужчин. С этим разъяснением мюллеровские резолюции были приняты значительным большинством голосов.

Решения Штутгартского съезда рабочих союзов означали в общем решительный сдвиг влево. Во всех практических вопросах внутренней политики так называемые сторонники самопомощи и лассальянцы стояли теперь на одной и той же точке зрения. Несколько улучшена была также организация. Взнос в 2 талера в год от каждого союза означал финансовую беспомощность постоянного комитета. Ввиду этого в летучих листках постоянного комитета я сделал предложение: прежде всего повысить ежегодный взнос с каждого члена союза до 1 гроша и оплачивать должность председателя постоянного комитета суммой в 300 талеров, чтобы место это могли занимать и такие лица, которые не были обеспечены в финансовом отношении; я предлагал также, чтобы председатель избирался непосредственно съездом. Наконец, я предложил, чтобы съезд ввиду больших расходов на него созывался только раз в два года (выдвижение мною этого предложения было неудачным), чтобы таким образом способствовать лучшему развитию областных союзов. После оживленных прений прошло лишь одно мое предложение, поддержанное организационным комитетом, согласно которому ежегодный взнос каждого члена союза устанавливался в 1 грош; другие же предложения были отклонены. Точно так же съезд 30 голосами против 22 решил, что в официальном органе союза нет надобности. Этим решением был устранен конфликт с издателем кобургской «Арбейтер-цейтунг», которая имела многочисленных приверженцев в союзах. Здесь я хотел бы заметить, что существующие отчеты о съездах союзов чрезвычайно кратки и страдают многими пробелами.

В постоянный комитет были избраны: Бандов, Бебель, Эйхельсдерфер, М. Гирш, Хохбергер из Эслингена, Кёниг из Ганау, Ф. А. Ланге, Липпольд из Глаухау, Рихтер из Гамбурга, Зауэртейг из Готы, Зоннеман, Штаудингер из Нюрнберга. Зоннеман, снова избранный председателем комитета, отказался от этого поста. Его место занял Штаудингер, который, как показал опыт, не обладал для этого достаточными способностями. Штаудингер был пожилой человек, по профессии портной; ему должен был помогать инженер Гирцель из Нюрнберга как секретарь.

Ни на одном съезде союзов не выступало так ясно, как в Штутгарте, стремление вождей различных буржуазных партий приобрести решающее влияние на союзы. Все чувствовали, что в германском вопросе дело приближается к окончательному решению. Расхождения между левыми и правыми становились все значительнее и ожесточеннее. Все резче выступали противоречия между Пруссией, с одной стороны, и Австрией вместе с большинством средних и мелких государств — с другой. Совместная оккупация австрийскими и прусскими войсками герцогств Шлезвига и Гольштейна, наступившая после поражения датчан, и их отступления из обеих областей, перешедших теперь во владение немцев, давала все новые поводы для конфликтов. Немецкий народ постепенно приходил в состояние очень сильного возбуждения.

Настроение это проявилось, между прочим, в тостах на банкете съезда союзов, состоявшемся в воскресенье вечером в помещении заседаний съезда в Лидерхалле, в том самом помещении, где спустя 42 года, в августе 1907 года, заседал первый на немецкой земле международный рабочий конгресс. В то время как Гёльдер с товарищами в сущности с воодушевлением высказывались в пользу прусской гегемонии, демократы, и особенно их лидер Карл Майер из Штутгарта, стояли за радикальное решение, под которым мы, молодые, понимали, не называя, однако, вещей определенно, выступление за Германскую республику. Карл Майер, самый популярный в то время народный оратор в Вюртемберге, которого природа наградила голосом Стентора38 сидел за столом как раз напротив меня. Он поднялся, чтобы со всею силой своих легких, в захватывающих выражениях, выступить с громовой речью против реакционного Союзного сейма во Франкфурте, который должен очистить место, чтобы облегчить демократическое объединение Германии. В пылу своей речи он засучил рукава пиджака и рубашки, показав пару мускулистых рук. жестами которых он сопровождал свою речь. Иногда он бил кулаком по столу так, что стаканы и тарелки подпрыгивали. Естественно, его тост за свободную демократическую Германию встретил бурные аплодисменты. Даже город Штутгарт сделал немалые расходы, угостив нас в понедельник вечером, во время прогулки к тогдашнему дому стрелкового общества, швабским вином и ужином.

38 Стентор — персонаж из «Илиады» Гомера; воин, наделенный необыкновенно громким голосом.— Ред.

У Штрейта в Кобурге вышла в то время брошюра, озаглавленная «Освобождение Германии от глубочайшего позора», содержавшая открытую пропаганду в пользу Германской республики, которую, само собой разумеется, невозможно было бы создать без революции. Но мысль о революции в то время не пугала. Воспоминания о революционных годах снова ожили в речах и описаниях не только ее бывших участников, но и лиц не участвовавших в революции. Что победоносная революция возможна, в это верила, за исключением Ост- Эльбии, почти вся Германия. Я уже упоминал выше, как Бисмарк и Микель считались с этой возможностью. Точно так же и друг последнего, г-н фон Беннигсен, еще в 1850 году в письме к своей матери, изложив тогдашнее положение Шлезвиг-Гольштейна, писал следующее:

«Пока национальная партия не достигнет господства в Пруссии,— а в настоящий момент ее вожди еще колеблются, должны ли они вообще на ближайшей сессии ландтага оказать теперешнему правительству серьезную оппозицию, рассчитанную на его свержение,— до тех пор героическая борьба этой немецкой области будет напрасной. Я имею слишком определенные опасения, что мы, чтобы переполнить чашу позора и огорчения, по крайней мере еще несколько лет будем терпеть полное порабощение Шлезвиг-Гольштейна. Но спокойствие наших европейских королевских домов, достигнутое ценою столь многочисленных казней, не должно, однако, быть нарушено дурными воспоминаниями и мечтами. Не пройдет и десяти лет, как снова грянет гром, и многие из нас, молодых, ежедневно клянутся уже в душе, что в момент ужаса они — все равно конституционалисты или радикалы — не позволят опять обмануть себя жалкими обещаниями. Сперва всю компанию отправят в Америку, а потом уже будут сговариваться о том, хотят ли они короля или президента. И приверженцам фон Гагерна и Дальмана трудно будет помешать этому».

Спустя 12 лет автор этого письма в качестве президента Немецкого национального союза был одним из самых влиятельных, может быть, даже самым влиятельным лицом в Германии. Но г-н фон Беннигсен преследовал теперь ту же самую политику, которую он тогда осуждал в лице Гагерна и Дальмана. Мысль о революции против бисмарковской Пруссии была для него непостижима. А как он думал о революции 1848—1849 годов в конце своей жизни, это видно из жарких споров, которые я умышленно вызвал в немецком рейхстаге в день 50-й годовщины 18 марта, а именно 18 марта 1898 года, причем г-н фон Беннигсен был моим главным противником.

Как представляли себе грядущую революцию Лассаль, Маркс и Энгельс, видно из их переписки, опубликованной Мерингом в издательстве Дитца в Штутгарте. Веру в могущество революционных масс укреплял также победоносный поход Гарибальди в Неаполь и Сицилию (1860 г.), принесший его инициатору громадную популярность во всем культурном мире.

Тот факт, что даже в весьма высокопоставленных кругах Южной Германии верили в вероятность революции, которая объединила бы Германию, явствует также из мемуаров князя Гогенлоэ. Объяснив, что раздробление Германии, в конце концов, становится невыносимым, он говорит: «Отсюда ясно, что даже самые миролюбивые, самые консервативные люди Германии были доведены до необходимости объявить: мы должны прийти к единству путем революции, потому что законодательным путем мы не можем достичь этой цели». И 23 марта 1866 года принц Карл Баварский писал Гогенлоэ: «Мне кажется, что обстоятельства теперь более благоприятны для того, чтобы без революции (подчеркнуто в оригинале) прийти к реформе союза…» и т. д.

Если так думали в верхах, то почему не могли бы так думать в низах?

* * *

 

Прения и решения относительно свободы коалиции на Штутгартском съезде рабочих союзов были ответом на прения по тому же вопросу в прусской палате депутатов. Шульце- Делич и Фаухер (последний, с позволения сказать, экономист, в 1864 году на одном народном собрании в Лейпциге серьезно пытался доказать, что социальный вопрос был бы разрешен наилучшим образом, если бы каждый знал двойную бухгалтерию и имел верные часы, чтобы рассчитать время) внесли предложение отменить §§ 181 и 182 промыслового устава 1845 года относительно запрещения коалиций. Однако они странным образом забыли предложить также отмену §§ 183 и 184. По § 183 за создание союзов фабричных рабочих, подмастерьев, помощников или учеников без полицейского разрешения основатели и руководители их карались денежным штрафом до 50 талеров или тюремным заключением до 4 недель, а члены союза — денежным штрафом до 20 талеров или тюремным заключением до 14 дней.

Согласно § 184 за самовольный уход с работы или отказ от выполнения последней, за грубое непослушание и постоянные пререкания рабочие должны караться штрафом до 20 талеров или 14-дневным тюремным заключением.

Благодаря выступлениям «Социал-демократа» И. Б. фон Швейцера и требованиям, выражавшимся на собраниях, инициаторы предложения были принуждены заявить, что § 183 уже отменен 15 лет назад прусской конституцией, а § 184 не имеет никакого отношения к праву коалиции.

Такой ответ вызвал в наших рядах раздражение, и кобургская «Арбейтер-цейтунг», становившаяся все более решительной, весьма резко выступила против Шульце-Делича и его товарищей.

Трусливое поведение либералов в этом вопросе пытался искусно использовать консервативный обер-демагог тайный советник Вагенер. Стараясь превзойти либералов, он требовал, чтобы решение комиссии о предложении либералов было отклонено, так как его формулировка вызывает сомнения. Со своей стороны, он предложил, чтобы правительство внесло такой законопроект, которым бы не только отменялись все ограничивающие рабочих в их праве союзов исключительные постановления промыслового устава, но чтобы в связи с этим была бы также предоставлена возможность существовать таким союзам, которые помогали бы рабочим занять подобающее место в государстве и самостоятельно представлять и защищать свои собственные интересы, то есть принудительным профессиональным союзам, основанным государством.

Так вели себя консерваторы в то время, когда нужно было подставить ножку буржуазии.

Другим событием, где обе рабочие партии шли рука об руку, было кёльнское чествование депутатов. Кёльнские прогрессисты пригласили прусских депутатов-прогрессистов, то есть весьма значительное большинство второй палаты, в Кёльн на празднество, назначенное на 22 июля 1865 года. Апогеем праздника должен был быть банкет в Гюрценихе. Г-н фон Бисмарк запретил устройство праздника, а кёльнский обер-бургомистр Бахем был достаточно труслив и взял назад разрешение на пользование залом в Гюрценихе. Инцидент этот вызвал огромное возбуждение. Когда депутаты, впрочем далеко не все, прибыли в Кёльн, г-н фон Бисмарк приказал разогнать их собрание с помощью полиции и войск. Тогда они отправились в Оберланштейн, чтобы на территории маленького государства Нассау исполнить то, что невозможно было сделать в государстве, на которое возлагали миссию объединения Германии,— в Пруссии; но и в Нассау вступили войска, чтобы сделать невозможной организацию собрания. Против этого насилия Бисмарка повсюду выражались протесты. В Берлине, Лейпциге и других местах лассальянцы и члены рабочих союзов объединились, чтобы заявить резкий протест против кёльнских событий и потребовать полной свободы союзов и собраний. Подобно «Социал-демократу», и кобургская «Арбейтер- цейтунг» осыпала насмешками прогрессистских депутатов, которые в этом деле вели себя далеко не храбро.

Эти события вызвали обмен письмами между Зоннеманом и Фридрихом-Альбертом Ланге. Последний по случаю торжества находился в Кёльне. Зоннеман жаловался на то, что Ланге не высылал ему никаких сведений о кёльнских событиях, и полагал, что социал-демократы играют ва-банк и проиграют. При этом он послал ему письмо о кёльнских событиях, написанное Бандовом, который, к сожалению, в этот ответственный момент был болен. Ланге должен был по ознакомлении послать письмо мне, а я обязан был возвратить это письмо Зоннеману.

Содержание письма я теперь уже не помню. 31 июля 1865 года Ланге прислал следующий ответ:

«Что касается собрания у Ланча (рабочее собрание в Кёльне), то я считал нецелесообразным много говорить о нем. Настроение, собственно, было отличное. Однако я, так же как и Вы, не хочу брать на себя ответственность в этот период брожения самолично выдвигать лозунги, а в сообщении об этом собрании, с его интересными последствиями, это было бы необходимым. Я, точно так же как и Вы, считаю настоящий момент крайне критическим. Впрочем, я не верю, что Швейцер полностью играет ва-банк. Тогда игра была бы уже проиграна. Рабочие, особенно в Рейнланде, теперь совершенно не намерены бороться за принципы. Я думаю, что они пошли на это, исходя из того, что хотели с почестями похоронить «Социал-демократа» и потом, опираясь на укрепившуюся общественную организацию, ввести систему тайных обществ» (?! — А. Б.). «Я не позволю ослеплять себя блеском торжеств, устроенных в честь депутатов. Я никогда не чувствовал столь ясно, что время прежней прогрессистской партии уже прошло, а наше время еще не наступило.

Изучать, сохранять в своих руках и расширять связи, собирать друзей, но не выдвигать лозунгов. Можем ли мы в случае благоприятной ситуации объединиться, покажет будущее. А пока позвольте нам самим позаботиться о связях… Возвращаясь к вопросу о направлении нашей газеты (листовок) и о социально-политическом кризисе, я еще раз советую вести отдел социальных вопросов подробно, сделать его интересным, но объективным, политическую часть — острой, по возможности ясно выраженной против всех князей.

Нельзя во время раздоров между этими людьми нападать на другие партии и вообще на всех без разбору; тем более нельзя выступать против тех, кто в данный момент настроен либерально».

В приписке Ланге заметил:

«Я только теперь вижу всю бесполезность таинственности моего письма, что его начало никчемно загадочно.

Сообщения всех либеральных газет относительно собрания у Ланча целиком выдуманы. Кроме А. Ангерштейна, там не было больше корреспондентов. После собрания было организовано добровольное шествие по городу для приветствия депутатов. У полицейского управления раздавались возгласы с требованием свободы союзов и т. д.

Это движение полностью вышло из-под контроля как лассальянцев, так и либералов. Народ искал руководителей. Как бы по указанию Ангерштейна и моему было сделано то, что мы хотели… Впрочем, все события развертывались сами собой. Никто не руководил ими. Однако стало ясно, что может произойти, если правительство будет продолжать свою политику».

В цитированном письме Ланге намекал также на то, что в будущем может произойти раскол в постоянном комитете и между союзами. Об этом он высказался еще более определенно в письме к Зоннеману от 10 февраля 1865 года. В нем говорилось:

«Что касается моей позиции в рабочем вопросе, то первоначально я намеревался поставить свое дальнейшее пребывание в комитете в зависимость от приема, который будет оказан моей книге («Рабочий вопрос»). Однако теперь мне кажется во всех отношениях целесообразнее укрепить эту свою позицию, даже в том случае, если я встречу резкую оппозицию со стороны большинства».

В 1865 и в начале 1866 года иногда казалось, что враждующие братья в рабочем движении должны объединиться. Помимо уже упомянутых случаев, когда лассальянцы и члены союзов выступали солидарно и выставляли общие требования, 17 июля 1865 года в Майнском округе собрание, где ораторами выступали Лауер от Всеобщего германского рабочего союза и Велькер из Франкфурта-на-Майне, высказалось следующим образом:

«Рабочее собрание объявляет, что в интересах общего дела рабочих оно считает вредным и невыгодным раскол в рабочем движении. Собрание, состоящее из членов рабочих просветительных обществ Майнского округа и из членов Всеобщего германского рабочего союза, выражает свою готовность поддержать все действия, направленные к объединению». Главным оратором на этом собрании был профессор Экгардт, избравший темой своего доклада вопрос о «государственной помощи и самопомощи». Подобная же попытка к объединению, сделанная в середине января 1866 года в Лейпциге, потерпела неудачу. Напротив, на другом собрании рабочие пришли к выводу о необходимости вместе добиваться всеобщего, равного, прямого избирательного права при тайном голосовании. Главным оратором на этом собрании был профессор Вутке.

Вскоре после этого в Дрездене другое народное собрание, в организации которого участвовали обе рабочие партии, потребовало парламента, избранного на основе всеобщего избирательного права, а для его защиты и поддержки — всенародного вооружения. Такие же требования выставило большое народное собрание в Берлине под председательством Бандова. В декабре 1865 года в результате прокламации Фрицше в Лейпциге был созван общенемецкий съезд табачников, на котором было решено основать союз для всей

Германии. Весной следующего года вышел орган союза «Ботшафтер», редактором которого стал Фрицше. Тем самым был основан первый общегерманский профессиональный союз. Во главе его стояло правление из трех человек; его председателем был Фрицше. Местные профессиональные организации в то время были уже довольно многочисленны как в Лейпциге, так и в других местах. Так, еще летом 1864 года в Цвиккау был основан союз горнорабочих, охватывающий горняков угольных районов Цвиккау — Люгау — Штольберг. Это была первая в Германии организация горнорабочих современного типа. Основателем и руководителем ее был уволенный со службы горнорабочий по имени Динтер, стремления которого были горячо поддержаны Моттелером, В. Штолле и мной, а впоследствии также и Либкнехтом. Я провел много собраний саксонских горняков в пользу этой организации.

На областной конференции в Глаухау в июле я, вопреки распоряжению министерства, внес предложение основать областную федерацию, хотя бы дело дошло до роспуска конференции и преследований против нас. Но в пользу этого предложения не нашлось ни одного голоса, и я взял его обратно. Вместо этого было решено основать общество для защиты и поддержки духовных и материальных интересов рабочих союзов. Я стал его председателем. Конференция решила, чтобы каждый член общества уплачивал ежегодно взнос в размере 1 гроша. В это новое объединение вступило 29 союзов с 4600 членами. Власти не чинили ему никаких препятствий.

Когда двадцать лет спустя в качестве члена саксонского ландтага я резко нападал на преемника г-на фон Бейста, г-на фон Ностиц-Валльвица, за бысстыдное извращение саксонского закона о союзах и собраниях, которое было допущено по отношению к нам; когда я при этом заявил, что по сравнению с его правлением правление г-на фон Бейста было образцом либерализма, фон Бейст поспешил привести это выражение для оправдания себя в своих мемуарах. В известной мере он имел на это право. Издевательства и наглые извращения закона о союзах и собраниях, творившиеся в Саксонии в последующие десятилетия, превзошли все наши ожидания. Как г-н фон Ностиц-Валльвиц, так и его преемник фон Меч неоднократно заявляли с министерской скамьи, что по отношению к социал-демократии нужна другая мерка, чем по отношению к другим партиям. Это означало, что право было заменено произволом чиновников. И эти господа творили все, что хотели.

В августе 1865 года Бисмарк запретил кобургскую «Арбейтер-цейтунг» в Пруссии. Среди лиц, пострадавших во время его режима за то, что они выступали против его политики и разоблачали перед рабочими ее истинный характер, на первом месте стоял Вильгельм Либкнехт.

 

ВИЛЬГЕЛЬМ ЛИБКНЕХТ

 

В июле 1865 года Вильгельм Либкнехт и Бернгард Беккер были высланы из Пруссии. Благодаря амнистии 1860 года Либкнехт летом 1862 года после тринадцатилетнего изгнания вернулся в Берлин. Он последовал призыву старого революционера Августа Брасса, с которым он, как и Энгельс, познакомился в Швейцарии. Брасс, как я уже отмечал выше, основал в Берлине «Норддейче альгемейне цейтунг», с великогерманской демократической программой. Либкнехт и Роберт Швейхель были приглашены в редакцию, причем Либкнехт ведал отделом внешней политики. К Брассу оба они отнеслись с доверием, ведь он принадлежал к самым радикальным революционерам. Но вскоре после того как в конце сентября 1862 года Бисмарк стал во главе правительства, они заметили, что в газете что-то не совсем ладно. Подозрения их вскоре оправдались: однажды случаю было угодно, чтобы посыльный из правительства передал Швейхелю письмо для Брасса, причем посыльный прибавил, что оно должно быть немедленно опубликовано. После этого они оба вышли из ее редакции. Либкнехт впоследствии как-то публично заявил, что Лассаль через год после его выхода из газеты упрекал его за то, что он оставил эту должность. Либкнехт, который был тогда женат и имел двоих детей, тоже приехавших из Лондона, добывал средства к жизни, сотрудничая в разных газетах. В то время, когда я с ним познакомился, он сотрудничал, между прочим, в выходившем во Фрейбурге «Оберрейнише курир», в демократической «Тагеспост» в Граце, и в «Дейче вохенблат» в Мангейме; за сотрудничество в последнем он вряд ли получал какой-нибудь гонорар. Затем он несколько лет сотрудничал и во «Франкфуртер цейтунг». Либкнехт выступал с публичными докладами в берлинских союзах печатников и портных, а также на берлинских рабочих и народных собраниях; всюду он подвергал жестокой критике политику Бисмарка, оруженосцем которого считал И. Б. фон Швейцера, редактора «Социал-демократа».

Когда Либкнехта выслали из Берлина, он направился сначала в Ганновер, где Швейхель устроился редактором издававшейся там газеты «Ганновер анцейгер». Однако не найдя там работы, Либкнехт приехал в Лейпциг. Здесь в один прекрасный день, в начале августа, доктор Эрас, который был тогда редактором «Миттельдейче фольксцейтунг», привел его ко мне. Либкнехт, о деятельности и высылке которого я знал из газет, меня, конечно, очень интересовал. Ему тогда шел уже сороковой год, однако он обладал пылом и живостью двадцатилетнего юноши. У нас сейчас же завязался политический разговор, причем он подверг прогрессистов такой сильной критике и дал им такую беспощадную характеристику, в особенности их вождям, что я, тоже не считавший их святыми, был сильно поражен. Либкнехт был выдающимся человеком, и мы, несмотря на его резкость в обращении, вскоре подружились.

В Саксонию Либкнехт приехал весьма кстати. На происходившей в июле в Глаухау окружной конференции мы решили посылать докладчиков в разные города Германии. Но это легче было решить, чем сделать: у нас не оказалось подходящих людей, условия жизни которых позволили бы им заниматься такого рода деятельностью. Либкнехт же охотно согласился разъезжать с докладами. Кроме того, и в нашем Рабочем просветительном обществе очень рады были его приезду: вскоре его доклады стали посещаться лучше всех других. Помимо докладов он преподавал у нас французский и английский языки. Так он зарабатывал себе скромные средства к жизни. Как я узнал позже, в это время ему пришлось снести к букинисту не одну хорошую книгу. Положение его ухудшилось еще и вследствие того, что его жена (первая) болела и нуждалась в хорошем уходе. Но по внешнему виду Либкнехта трудно было предположить, что его удручают подобные заботы, и кто видел и слышал его, мог думать, что он живет в прекрасных условиях.

Первую агитационную поездку он предпринял в Рудные горы, специально в рабочие поселки Мюльзенгрунда. Этим он подготовил почву для выставления впоследствии своей кандидатуры в северогерманский рейхстаг. Так как и я часто предпринимал агитационные поездки, а в политических вопросах мы выступали почти всегда солидарно, то имена наши становились все более известными широкой публике, и, в конце концов, их перестали отделять друг от друга. Дело дошло до того, что когда я во второй половине 70-х годов принял к себе в компанию одного своего товарища по партии, то мы все письма получали по адресу Либкнехт — Бебель вместо Исслейб и Бебель. Случай этот нас всегда приводил в веселое расположение.

Хотя мне предстоит здесь довольно часто говорить о Либкнехте, однако я не могу дать в этой книге его биографию. Кто хочет подробнее ознакомиться с жизнью и деятельностью Либкнехта, может найти о нем более обстоятельные сведения в книге «Лейпцигский процесс по обвинению Либкнехта, Бебеля и Гепнера в государственной измене», в работе Курта Эйснера «Вильгельм Либкнехт». Обе эти книги вышли в издательстве «Форвертс».

Либкнехт, как подлинный страстный борец, был полон несокрушимого оптимизма, без которого немыслимо добиться какой-нибудь великой цели. Никакой удар — все равно, направлялся ли он лично против него или против партии,— ни на минуту не мог поколебать его уверенности или смутить его. Он никогда не терялся и всегда находил выход. В ответ на нападки противников он провозглашал свой лозунг: «На каждый выпад надо отвечать двумя». Строгий и беспощадный к противникам, он был прекрасный друг и товарищ, который всегда старался улаживать возникавшие недоразумения.

В личной жизни он был заботливым супругом и отцом, с большой любовью относившимся к своей семье. Он был также большим другом природы. Несколько красивых деревьев в местности, в других отношениях далеко не привлекательной, могли привести его в восторг. Потребности у него были скромные и непритязательные. Жена моя как-то вскоре после нашей свадьбы, весной 1866 года, угостила его супом, который ему так понравился, что он всю свою жизнь не мог забыть об этом. Он любил также выпить кружку пива или стакан хорошего вина и выкурить хорошую сигару, но делал это довольно редко. Если он надевал, бывало, новое платье — а это случалось не очень часто — и я недостаточно быстро замечал обновку, то я мог быть уверен, что он через несколько минут обратит мое внимание на это и спросит мое мнение. Это был человек с железной волей и детской душой. Либкнехт умер 7 августа 1900 года, как раз в тот день, когда исполнилось 35 лет со времени нашего знакомства.

В своей партийной деятельности Либкнехт, если знал, что планы его встретят противодействие, любил ставить всех нас перед совершившимся фактом. Из-за этой его особенности я вначале немало страдал, так как мне, как правило, приходилось расхлебывать кашу, которую заваривал он. Вследствие его непрактичности задуманные им планы часто должны были проводить в жизнь другие. Только позднее мне удалось освободиться из-под влияния его властной натуры. Это вызывало иногда крупные споры между нами, но они не отражались на нашей политической деятельности и не портили надолго наших личных отношений.

Уже много писали о том влиянии, какое оказал на меня Либкнехт; например, утверждали, что только благодаря этому влиянию я стал социалистом. В изданной у Лангена в Мюнхене в 1908 году брошюре39 сказано также, что Либкнехт сделал из меня марксиста, каким я признал себя на Нюрнбергском съезде в сентябре 1868 года. Таким образом, чтобы превратить меня из Савла в Павла, Либкнехту потребовалось целых три года.

Либкнехт был на 14 лет старше меня, и, когда мы с ним познакомились, он уже имел большой политический опыт. Либкнехт был высокообразованным человеком, который очень серьезно занимался наукой; я же такого научного образования не имел. Либкнехт, наконец, в отличие от меня жил двенадцать лет в Англии, где был близко знаком с такими людьми, как Маркс и Энгельс, у которых он многому научился. Вполне понятно, что благодаря всем этим обстоятельствам Либкнехт должен был оказать на меня большое влияние. Было бы позорно для него, если бы он не сумел использовать свое влияние, а также для меня, если бы я из знакомства с ним ничему не научился. Несколько лет назад один мой тогдашний знакомый писал в «Лейпцигер фольксцейтунг», что он слышал (в 1865 г.), как я в кругу своих знакомых, рассказывая о Либкнехте, заметил: «Вот у кого можно многому научиться!». Это правда. Но социалистом я стал бы и без него, потому что тогда, когда мы с ним познакомились, я уже находился на пути к этому. Ведя постоянную борьбу с лассальянцами, я, чтобы знать, чего они хотят, должен был читать сочинения Лассаля, и под их влиянием уже тогда начала совершаться во мне перемена.

В своей жизни я всегда руководствовался следующим принципом: как только я узнавал, что моя прежняя точка зрения по какому-либо вопросу, за которую я боролся, оказывалась несостоятельной, я оставлял ее и без стеснений следовал новому убеждению, защищая его открыто и настойчиво. В данном случае речь идет о позиции представителей либералов как в политике, так и особенно в рабочем вопросе. Либералы помогли мне отказаться от старой точки зрения и перейти в социалистический лагерь. Такая перемена во взглядах не вызвала во мне большой душевной борьбы, и хотя при этом должны были быть принесены в жертву старые, ставшие для меня дорогими личные отношения, я рассматривал это как само собой разумеющееся следствие. Думаю, что интересы дела я всегда ставил выше личных интересов и не позволял ни родственникам, ни друзьям разубеждать меня в том, что я считал необходимым в интересах дела, за которое борюсь.

И знакомство с Либкнехтом только ускорило мое превращение в социалиста. Эта заслуга принадлежит ему.

То же самое могу сказать относительно утверждения, что Либкнехт сделал из меня марксиста. В те годы я слышал много очень хороших лекций и речей Либкнехта. Он читал об английских профессиональных союзах, об английской и французской революциях, о немецких народных движениях, выступал с докладами по вопросам текущей политики и т. д. Если ему приходилось говорить о Марксе и Лассале, то только во время полемики с противниками; продолжительные теоретические споры, насколько я помню, он тогда не вел. Заниматься же самообразованием ни у него, ни у меня времени не было: повседневная политическая борьба и связанная с ней работа не позволяли нам заниматься теоретическими вопросами. Кроме того, Либкнехт по натуре своей был скорее выдающимся политиком, чем теоретиком. Политика была его любимым занятием.

39 H. von Gerlach. August Bebel. München, 1908.

Скорее всего я, как и почти все ставшие в те годы социалистами, пришел к Марксу через Лассаля. Труды Лассаля появились в наших руках раньше, чем кто-нибудь из нас знал какое- нибудь произведение Маркса или Энгельса. Какое влияние оказал на меня Лассаль, можно видеть из моей первой брошюры «Наши цели», вышедшей в свет в конце 1869 года. Примерно в конце 1869 года я получил возможность основательно проштудировать первый том «Капитала» Маркса, вышедший в конце лета 1867 года; это было в тюрьме. За пять лет перед этим я попытался изучить появившуюся в 1859 году книгу Маркса «К критике политической экономии», но дело так и ограничилось попыткой. Перегруженность работой и борьба за существование не оставляли мне свободного времени, необходимого для того, чтобы умственно переварить эту трудную книгу. «Манифест Коммунистической партии» и другие труды Маркса и Энгельса стали известны партии только в конце 60-х — начале 70-х годов. Первое сочинение Маркса, попавшее мне в руки, которое я с наслаждением читал,— это его «Учредительный манифест» по случаю основания Международного товарищества рабочих. Это было в начале 1865 года, а в конце 1866 я уже стал членом Интернационала.

 

РОСТ ОППОЗИЦИИ В РАБОЧИХ СОЮЗАХ

 

Безотрадность общественных порядков, все более осознававшаяся рабочими, естественно, отражалась на их настроении. Все стремились к перемене. Но отсутствие ясного и целеустремленного руководства, которое пользовалось бы доверием, а также сильной организации, которая сплотила бы все силы, вело к упадку боевого духа. Это здоровое в основе своей движение пока что не приводило ни к каким реальным результатам. Все собрания бывали переполнены, и кто произносил наиболее резкие речи, тот был героем дня. Таково было настроение в лейпцигском Рабочем просветительном обществе. В конце октября я обратился к профессору Экгардту из Мангейма — он был одним из самых блестящих ораторов того времени,— после того как он выступил на народном собрании в Лейпциге, с просьбой прочесть доклад и в нашем обществе. Он согласился и выступил с докладом о положении рабочих при тогдашних условиях, а именно в связи с их социальными требованиями. В последнем вопросе он решительно высказался за вмешательство государства. Что касается идеи Лассаля о государственной помощи, то он с ней соглашался при условии, что государство, оказывающее помощь, будет демократическим. Оратор был награжден бурными аплодисментами и не встретил никаких возражений.

Чтобы определить, каково было мнение в обществе после подобного доклада, я, как председатель, обычно выступал после доклада и в кратких чертах критически рассматривал доклад и выражал свое собственное мнение о нем. Если имелись разногласия, то они непременно выявлялись тут же после моего выступления. Если имелись у кого-нибудь неясные вопросы, то они ставились здесь же и разрешались. Этот примененный мною метод — основательно использовать доклад в интересах слушателей — был повсюду одобрен.

Иначе следует поступать, если нужно достичь определенную цель. Так как мы не имели права устанавливать легальную связь между обществами, нам очень трудно было претворить в жизнь наши мечты.

Более частый устный обмен мнениями о наших намерениях и целях был тем более необходим, что мы не имели печатного органа.

Несмотря на постоянные отказы, мы в конце 1865 года снова обратились к саксонскому правительству за разрешением на создание областной федерации. Министерство снова поставило нам неприемлемые условия. Но несмотря на это, в правлении общества мы постановили для содействия духовным и материальным интересам рабочих союзов передать этот вопрос на разрешение самих союзов и назначили областную конференцию на

28 января 1866 года в Цвиккау. Мы выработали повестку дня, сознательно игнорируя существовавший закон. После отчета правления мы должны были обсудить ответ министерства. Далее нам предстояло выработать петицию о полной свободе промыслов и передвижения, о свободе союзов, об уничтожении рабочих и служебных книжек и всех паспортных ограничений. Затем повестка дня предусматривала обсуждение различных предложений союзов и выборы правления. О средствах борьбы за всеобщее избирательное право мы хотели договориться на закрытом совещании.

Выработанная нами повестка дня показалась лейпцигскому полицейскому управлению слишком радикальной. Нашего секретаря Германа и меня пригласили в полицию и потребовали, чтобы мы изменили повестку дня. Иначе-де конференция не будет разрешена, а союзы будут признаны политическими, после чего какое бы то ни было объединение между ними станет уже невозможным. Начальником полиции в Лейпциге был тогда некто д-р Рюдер, бывший демократ, участник революции 1848 года, но так строго применявший закон о собраниях и союзах, что ни один консерватор не мог бы поспорить с ним. Тогда мы оставили в повестке дня только обсуждение постановления министерства, но в то же время тайно передали союзам, чтобы они позаботились о хорошем представительстве, так как мы попытаемся обсудить на конференции по возможности и другие вопросы. На конференции присутствовал 31 делегат от 24 союзов. Открылась она в воскресенье утром. Когда делегат из Вердау предложил включить в повестку дня вопрос о законодательном сокращении рабочего дня, присутствующий комиссар полиции не допустил этого. По поводу постановления министерства (Бейста) я предложил собранию принять следующую резолюцию:

«Принимая во внимание, что постановлением министерства внутренних дел рабочим союзам Саксонии разрешается объединиться в областную федерацию только при условии, что они не будут заниматься политическими, социальными или общественными вопросами, что требование это сводит деятельность союзов к нулю, собрание решает отказаться от образования областной федерации, предоставляя каждому отдельному союзу право выполнять свои задачи по своему усмотрению».

Следствием конференции в Цвиккау явилось то, что лейпцигское полицейское управление решило применить к нашему Рабочему просветительному обществу закон о союзах, то есть рассматривать его отныне как политический союз.

Большое недовольство среди членов лейпцигского Рабочего просветительного общества давно уже вызывала «Берлинер фольксцейтунг», выписывавшаяся для нашей читальни, как из-за ее недемократического направления, так и за ее враждебное отношение к радикальным требованиям рабочих. На общем собрании нашего общества (март 1866 г.) я от имени правления внес предложение отказаться от «Берлинер фольксцейтунг» и вместо нее выписывать «Рейнише цейтунг», выходившую в Кёльне. Предложение это вызвало сильные споры, но большинством в 160 голосов против 17 оно было принято, что вызвало ожесточенные нападки либеральной прессы на общество и лично на меня. Меня считали — и не без оснований — главным виновником этого решения.

Введенная в 1863 году в Саксонии свобода промыслов требовала, чтобы всякий, желающий стать самостоятельным мастером, сначала получил права гражданства в данной общине. Но это стоило, в особенности в больших городах, много денег. И зимой 1865/66 года в Лейпциге началось движение, которое было направлено на отмену или же уменьшение расходов на получение права гражданства и радикальное преобразование положения об управлении городов Саксонии40. Во главе этого движения в то время стояли либеральные вожди. Я тоже посещал эти собрания и произносил на них, как меня часто уверяли, лучшие речи. После выработки программы был учрежден комитет, членом которого стал также и я. Он должен был организовать агитацию по всей Саксонии. Но наша работа оказалась вскоре бесцельной. Когда весной 1866 года мы были готовы начать свою агитацию, противоречия между Австрией и Пруссией настолько сильно обострились и споры о решении немецкого вопроса до такой степени овладели всеобщим вниманием, что все другие вопросы отодвинулись на задний план. Такая же судьба постигла и нашу агитацию за реформу промыслового устава Саксонии. На первом плане стояли теперь политические требования.

40 Речь идет о крайне ограниченном самоуправлении городов Саксонии.— Ред.

40 Речь идет о крайне ограниченном самоуправлении городов Саксонии.— Ред.

25 и 26 марта в Дрездене по этому поводу состоялось несколько собраний, в повестке дня которых стоял также и вопрос об объединении. Я присутствовал на собраниях в качестве делегата от Лейпцига и выступил за необходимость совместных действий, но Вальтейх сделал большую ошибку: он допустил резкие нападки на членов Всеобщего германского рабочего союза, засыпал их разными упреками и вызвал тем самым бурю негодования. Вальтейх не мог забыть оскорбления, нанесенного ему, бывшему секретарю Лассаля, во Всеобщем германском рабочем союзе (по предложению Лассаля, который не терпел никаких возражений, он был исключен из союза), и потому всюду, где только представлялась возможность, он нападал на союз. Несмотря на этот инцидент, на собрании все же было решено созвать общую конференцию. В работе конференции приняли участие члены рабочих просветительных обществ Лейпцига, Дрездена, Хемница, Глаухау и Гёрлица, члены Всеобщего германского рабочего союза из Дрездена, Плауэна, Хемница и Глаухау, представители союза старших подмастерьев и союза печатников Дрездена. Всего присутствовало 20 человек. Конференция постановила вести агитацию за всеобщее избирательное право, за свободу союзов и собраний, за свободу передвижения и свободу промыслов, за уничтожение паспортных ограничений, за проведение школьной реформы, за содержание школ на средства государства, за урегулирование вопросов заработной платы, больничной кассы и кассы взаимопомощи и вопроса об ассоциациях. Присутствовавшие учредили комитет, председателем которого был избран Фёрстерлинг.

В созыве этих собраний принимали участие все существовавшие в Дрездене организации рабочих, в том числе и Союз типографских подмастерьев. Все действовали так, как будто в Саксонии уже был отменен закон, запрещавший объединение союзов с политической целью. С различных мест поступали сообщения с требованием прочного объединения всех рабочих союзов. С этого времени предметом самой пылкой агитации в рабочих кругах стал также парламентский вопрос. Мы требовали учредительного парламента для всей Германии и введения всеобщего вооружения народа для защиты этого парламента. Последнее требование считалось в демократических кругах того времени делом само собой разумеющимся, потому что без поддержки народа парламент легко мог стать орудием государственного переворота.

Ведь даже Шульце-Делич уже в июле 1862 года на празднике стрелковых обществ во Франкфурте-на-Майне заявлял:

«Вопрос о продолжительном свободном конституционном развитии в противовес существующей власти не будет разрешен до тех пор, пока сама армия вооруженного народа не будет защищать парламент».

Имевшие место события подтвердили правильность этого взгляда.

7 мая в Дрездене состоялось собрание, на котором присутствовало 2000 человек. Некоторые пункты принятого тогда решения, казалось, звучали довольно странно. Так, например, мы писали:

«1. Мы осуждаем всякую политику, которая парализует силы народа и не гарантирует ему свободы и благосостояния. 2. Мы заявляем, что уступка хотя бы одной пяди немецкой земли является изменой отечеству. 3. Мы требуем, чтобы его величество король и правительство исполняли свой долг перед отечеством и народом и чтобы лица, противодействующие выполнению этого долга, парализуя энергию сопротивления, были заменены другими, которые действовали бы энергично в соответствии с пожеланиями народа. 4. Мы требуем, чтобы вместо господства материальных интересов, вредные результаты которого уже сказались на стране, было бы установлено всеобщее, равное, прямое избирательное право при тайном голосовании и избираемость без всяких ограничений. 5. Мы требуем, чтобы правительство его величества созвало на основании союзных решений от 30 марта и 9 апреля 1848 года парламент, которому дано было бы право решить вопрос о германской конституции в духе пожеланий, высказанных в феврале 1849 года Национальным собранием. 6. Мы требуем немедленного восстановления основных прав немецкой нации и всеобщего вооружения народа».

Затем была выбрана депутация, в которую вошли Фёрстерлинг, Кнефель и адвокат Шрапс. Они должны были передать королю требования собрания. Депутации, конечно, отказали в приеме.

Под давлением такого настроения в стране и в собравшемся в это время ландтаге саксонское правительство, хорошо ли плохо ли, вынуждено было в конце концов занять определенную позицию в вопросе о союзной реформе. Г-н фон Бейст, бывший до тех пор приверженцем неприемлемого австрийского проекта реформы, произнесший немало красивых фраз в защиту идеи триады, очутился теперь в затруднительном положении. На вопрос депутатов второй палаты ландтага, как правительство относится к австрийскому проекту реформы, он ответил, что правительство не намерено возвращаться к проекту делегаций и что оно готово работать в пользу реформы союза и созыва парламента на основе избирательного закона 1849 года. Что же касается прусского проекта реформы, то он высказал всякого рода неясные оговорки. Тогда депутации первой и второй палат решили совместно обратиться к правительству со следующим заявлением:

«Предлагается правительству употребить все усилия для организации выборов в германский парламент на основе всеобщего и прямого избирательного права, по возможности согласно имперскому избирательному закону от 27 марта 1849 года. Выборы должны состояться в течение этого месяца (июня) по всей Германии, а созыв парламента в самый кратчайший срок».

Но шар уже находился в движении. Правда, он покатился в другую сторону, а не так, как этого ждали.

 

КАТАСТРОФА 1866 ГОДА

 

Для того чтобы судить о занятой мною и моими друзьями позиции в вопросе о катастрофе 1866 года, необходимо прежде всего дать общий обзор приведших к этой катастрофе событий, следствием которых было то, что длительная дипломатическая борьба между Пруссией и Австрией за гегемонию в Германии привела к разрешению вопроса на поле сражения. Благодаря этому германский вопрос был решен так, как не желала и не стремилась к этому ни одна партия. После того как, в частности, подавляющая часть либералов — политических представителей капитализма примирилась с новым порядком вещей, потому что видела в этом порядке существенное обеспечение своих материальных интересов, и теперь заключила мир с некогда сильно враждовавшими с ней властелинами, наше мнение по поводу тех событий не изменилось.

Смерть датского короля Фридриха VII в ноябре 1863 года опять поставила на очередь дня шлезвиг-гольштейнский вопрос, так как со смертью короля прекратилась Ольденбургская династия. Шлезвиг-гольштейнцы отказались признать нового датского короля Христиана IX своим наследственным герцогом и, напротив, решительно высказались в пользу принца Фридриха фон Августенбургского, объявившего особым манифестом о своем вступлении на престол под именем Фридриха VIII. Этим актом подтверждалась принадлежность обоих герцогств к Германии, и поэтому он встретил всеобщее одобрение. Но Дания протестовала против этого решения. Тогда Союзный сейм вынужден был по отношению к Дании выступить с угрозой экзекуции, выполнение которой было поручено Саксонии и Ганноверу. Но такое решение не соответствовало планам Бисмарка. С помощью своих коронных юристов он доказал, что принц Августенбургский не имеет никаких прав на наследство. Это решение вызвало резкое возбуждение всего общественного мнения против бисмарковской политики: во-первых, никто не хотел видеть в виновнике нарушения прусской конституции человека, который мог бы решить вопрос в интересах шлезвиг-гольштейнцев; во-вторых, все еще помнили, что главная вина за позорный исход первой шлезвиг-гольштейнской войны против Дании в 1851 году падает на Пруссию.

Поэтому правление Национального союза встретило всеобщее одобрение, когда оно осенью 1863 года в воззвании, подписанном президентом Рудольфом фон Беннигсеном, призвало германский народ к самопомощи. В воззвании говорилось: «Национальный союз призывает все общины, корпорации, союзы, товарищества, всех друзей отечества, которые желают присоединиться к нему в этом великом деле, приступить немедленно к сбору денег и держать наготове людей, оружие и все средства, которые потребуются для освобождения наших братьев в Шлезвиг-Гольштейне».

Это воззвание, несомненно, находилось в противоречии с рядом законов в отдельных государствах, но ни один прокурор не счел нужным обратить на это внимание. Симпатии всего народа находились теперь на стороне нарушителей закона.

Вскоре после этого Шлезвиг-гольштейнский комитет Национального союза опубликовал воззвание, в котором, между прочим, было сказано: «Итак, за дело! Будем вооружаться, чтобы, когда наступит момент для действия, немецкая молодежь могла взяться за оружие… Пусть она использует то, быть может, небольшое время, которое отделяет нас от этого момента, на строевое обучение и тактическую подготовку».

Мы видим, что вожди либералов считали тогда возможным проведение такой реформы, как всеобщее вооружение народа, в весьма короткий срок! Горе тому социал-демократу, который захотел бы выступить теперь с таким же предложением! Не правда ли, какой большой «прогресс» с того времени!

Здесь я должен еще добавить, что с начала 60-х годов наряду с многочисленными рабочими союзами основывались не менее многочисленные спортивные и стрелковые общества, игравшие значительную роль в национальном движении того времени. Бисмарк с недовольством следил за этим движением. Большие празднества, которые устраивались этими обществами в различных городах Германии, представляли в сущности массовые собрания, занимавшиеся главным образом обсуждением германского вопроса. Так, в Лейпциге в августе 1863 года происходил общегерманский спортивный праздник, к которому с почтением отнесся даже г-н фон Бейст. Но — и это является характерным — в то время, как он произносил на спортивной арене патриотическую речь, его полиция запретила в Лейпциге продажу брошюр с текстом имперской конституции 1849 года. Я принимал участие в этом празднестве, но лишь в качестве председателя нашего певческого общества (я был выбран председателем после ухода Фрицше), которое вместе с другими лейпцигскими певческими обществами исполнило несколько песен. В октябре того же года праздновали также пятидесятилетие сражения под Лейпцигом. Этот праздник был отмечен намного торжественнее, чем спортивный. Он также был использован в целях большой политической демонстрации. И здесь я действовал в качестве члена нашего хорового кружка.

По всей Германии организовывались собрания в пользу независимости Шлезвиг- Гольштейна. В Лейпциге рабочее собрание, на котором были представлены различные направления, приняло следующую резолюцию: «Собрание считает обязанностью немецких рабочих выступить на защиту чести, права и свободы отечества во всех случаях, когда им грозит опасность».

Аналогичные резолюции принимались и в других городах. В конце 1863 года во Франкфурте-на-Майне происходил съезд депутатов различных немецких ландтагов с участием 500 депутатов.

Съезд высказался против аннексии Шлезвиг-Гольштейна каким-либо отдельным немецким государством. Резолюция была направлена против Пруссии и Бисмарка, за политику которого боялись высказаться тогда даже либералы, в душе желавшие захвата Шлезвиг- Гольштейна Пруссией.

Вполне понятно, что Бисмарка сильно раздражали все эти препятствия, мешавшие проведению его политики. Он потребовал от франкфуртского сената, чтобы последний распустил Комитет тридцати шести, выбранный съездом депутатов. Председателем этого комитета был городской советник во Франкфурте Зигмунд Мюллер. Затем Бисмарк потребовал от сената, чтобы тот запретил франкфуртской молодежи заниматься военным делом. Оба требования были отвергнуты. Бисмарк не простил этого Франкфурту. В 1866 году это «гнездо демократов» было наказано. Сначала Бисмарк притеснял его всякими способами, а затем присоединил к Пруссии.

В конце концов шлезвиг-гольштейнский вопрос был решен так, как хотел Бисмарк. Ему удалось основательно обработать руководителя австрийской политики графа Рехберга и привлечь его на свою сторону для осуществления дальнейших планов. Вместо союзных войск, вступивших тем временем в Шлезвиг-Гольштейн, войну против Дании теперь повели Пруссия и Австрия. Дания была вскоре побеждена и вынуждена по мирному договору уступить Пруссии и Австрии Шлезвиг-Гольштейн и Лауенбург. Затем Австрия заключила с Пруссией коммерческую сделку, продав ей свою часть Лауенбурга за 2,5 миллиона талеров. Война велась Бисмарком против воли палаты депутатов, которая большинством в 275 голосов против 80 отказала в кредитах на ведение войны.

Легко себе представить, что такой способ правления не усиливал симпатии к Пруссии. Недовольство ею в других частях Германии возросло в еще большей степени, когда после долгих переговоров между Пруссией и Австрией была опубликована Гаштейнская конвенция от 14 августа 1865 года, по которой управление Шлезвигом было передано Пруссии, а управление Гольштейном — Австрии. Это был второй мастерской удар Бисмарка, который таким образом еще глубже вбил клин между Австрией и союзом. Всему миру теперь демонстрировалось веселое зрелище: в то время как пруссаки во главе с Мантейфелем беспощадно подавляли в Шлезвиге все демонстрации в пользу принца Августенбургского и вообще поддерживали очень строгий режим, австрийцы во главе с генералом фон Габленцем предоставляли гольштейнцам полную свободу. Как понимал фон Габленц свою задачу, показывают следующие его слова: «Я буду уважать существующие законы данной страны, чтобы ни один гольштейнец не мог сказать после моего ухода, что я управлял противозаконно. Я не хочу править в этой стране, как турецкий паша». Это заявление было для г-на Мантейфеля и его вдохновителей моральной пощечиной.

Что новый порядок в герцогствах не может долго длиться, было ясно с самого начала. В сущности он вовсе не являлся решением вопроса. В конце концов между Австрией и Пруссией должно было произойти столкновение, и, после того как все остальные факторы были исключены, оно могло быть, по мнению Бисмарка, закончено только войной. И Бисмарк отныне систематически направляет к этой цели все свои действия. С одной стороны, он старался путем затягивания дипломатических переговоров обеспечить себе нейтралитет Наполеона, соблазняя его обещанием уступить Франции немецкие области — речь шла о рейнском Пфальце и прусском округе Саар,— а с другой, он заключил с Италией соглашение, в силу которого она должна была напасть на Австрию с юга, как только Пруссия ударит с севера. Примечательным для характеристики методов осуществления Бисмарком

«национальной» политики являются переговоры с итальянскими государственными деятелями. О них рассказал впоследствии итальянский министр-президент Ла Мармора в своей книге «Больше света». В марте Бисмарк заявил итальянскому чрезвычайному военному уполномоченному в Берлине: «Король отказался от своих слишком щепетильных легитимистских соображений. Он не решается вступить в союз с Италией, разросшейся путем аннексии и лишения трона нескольких мелких итальянских государей. Он думает также, что принципы легитимизма не дозволяют ему вести войну с Австрией. Через несколько месяцев,— продолжал Бисмарк,— он выдвинет вопрос о немецкой реформе союза, украсив его парламентом. Его предложение, несомненно, вызовет смуту, которая приведет к враждебным отношениям между Австрией и Пруссией, и дело окончится войной между ними».

Программа эта была очень скоро осуществлена.

3 июня итальянский посланник в Берлине Говоне доносил своему правительству, что Бисмарк сказал ему: «Я несравненно меньше немец, чем пруссак, и без всяких колебаний подписал бы уступку Франции всей области между Рейном и Мозелем: Пфальца, Ольденбурга и части прусской области… Больше всего забот причиняет мне король, который из религиозных, даже суеверных соображений не хочет взять на себя ответственность за европейскую войну».

Я не хочу излагать тут подробно ни интриг Бисмарка в отношении Италии, целью которых являлась организация революционных восстаний в Венгрии и Хорватии, чтобы таким путем ослабить Австрию, ни его попытки вызвать отпадение части войск, расположенных в этих областях, от всей австрийской армии. Эти приемы показывают, что государственная измена никогда не останавливала Бисмарка, раз она вела его к цели, что государственная измена только тогда считается преступлением, когда она исходит снизу. Пруссия и Италия пришли к соглашению, что расходы по организации этих революционных восстаний будут нести поровну обе стороны.

Излишне говорить, что Австрия поняла свое положение и приняла соответствующие контрмеры. К концу марта дипломатическая игра начала становиться оживленной. Обе стороны начали осыпать друг друга обвинениями и в то же время вооружались. 9 апреля Пруссия внесла во Франкфурте-на-Майне свой проект реформы союза. Она предложила, чтобы Союзный сейм созвал в ближайшее время парламент, который был бы избран на основе прямых выборов и всеобщего избирательного права всей нации. В промежуток времени до созыва парламента правительства должны были выработать проект реформы союзной конституции.

Было ясно, что Австрия, судя по ее отношению к германскому вопросу, до сих пор не могла одобрить это предложение, которое она рассматривала как ловушку. У других правительств и в широких кругах народа предложение Бисмарка встретило сильное недоверие.

Невольно задавали себе вопрос: «Почему высказывается теперь за германский парламент на основе всеобщего и прямого избирательного права и выдает себя за радикального реформатора тот самый Бисмарк, который в Пруссии управляет вопреки ясным положениям конституции, который еще недавно издал пресловутые указы против печати, вел в Шлезвиг-Гольштейне войну против воли палаты депутатов, имел на своей совести только что вынесенное верховным трибуналом решение относительно статьи 84 конституции, ограничивающей свободу слова депутатов, и многое другое? Сопротивление, которое встретил прусский проект реформы, побудило в апреле «Крейц-цейтунг» объявить, что остается только альтернатива: реформа союза или революция. В действительности Бисмарк, как это после показал представленный им Союзному сейму проект парламента, несерьезно относился к своему предложению созвать общегерманский парламент. Он и не думал включать в этот парламент юго-западные немецкие государства, как это после выяснилось, когда зашла речь об основании Северогерманского союза.

Все это впоследствии нашло свое подтверждение также в «Воспоминаниях» князя Гогенлоэ. В большинстве южных немцев Бисмарк видел чуждые элементы, которые могли бы только помешать ему при осуществлении его планов. Его опасения рассеялись лишь после выборов в таможенный парламент и после того как война 1870—1871 годов встретила сочувствие в Южной Германии.

Политика Бисмарка в шлезвиг-гольштейнском и в германском вопросах внесла раскол в среду либералов: они разделились на два лагеря. Одни сочувствовали его политике, другие не могли простить ему его поведения во время конституционного конфликта в Пруссии и находились в оппозиции к нему. Твестен писал в начале октября 1865 года председателю Комитета тридцати шести: «Мы,— следовательно, он говорил от имени многих,— предпочитаем любую альтернативу поражению прусского государства». Это означало: «Если Пруссия победит в борьбе за господство в Германии даже с помощью иностранцев и путем уступки немецкой области, мы будем на стороне Пруссии». В сущности это было лишь перефразированием слов Бисмарка: «Я больше пруссак, чем немец!». Моммзен также думал, что разногласия с Бисмарком в вопросе о свободах не могут служить основанием для того, чтобы не поддерживать Бисмарка в вопросах внешней политики. А Циглер, в 1848 году высказавшийся за отказ платить налоги, обвиненный в государственной измене, осужденный к заключению в крепости и смещенный с должности обер-бургомистра в Бранденбурге, заявил своим бреславльским избирателям незадолго до того как вспыхнула война: «Сердце прусской демократии находится там, где развеваются национальные знамена». Циглер вообще был примечательным человеком. Так, за несколько месяцев до этого в прусской палате депутатов он бросил в лицо своим товарищам по партии следующие слова из речи Марраста, который в 1848 году был членом временного правительства в Париже: «Испорченность проникла у вас из брюха в самый мозг, и вы теперь не сможете больше мыслить».

Национальный союз, со своей стороны, решил созвать в конце октября 1865 года съезд во Франкфурте-на-Майне, чтобы также поддержать политику Бисмарка. Но он, конечно, не получил за это никакой благодарности. Бисмарк был до такой степени возмущен этим намеком, что он убедил австрийское правительство послать во франкфуртский сенат общую ноту, в которой Австрия и Пруссия требовали запрещения предполагавшегося съезда. Это был шаг, который мог быть предпринят лишь человеком, потерявшим власть над своими нервами. Сенат отклонил предъявленное ему требование, и съезд состоялся. Резолюция гласила: Национальный союз подтверждает свои прежние решения, согласно которым он считает необходимым добиваться создания центральной власти, созыва парламента на основе имперской конституции 1849 года и передачи центральной власти Пруссии. Для Шлезвиг-Гольштейна он требует права самоопределения, но только с тем ограничением, что, пока не существует германской центральной власти, полномочия ее передаются Пруссии. Затем должно быть созвано народное представительство герцогств. После бурных дебатов эти предложения были приняты огромным большинством голосов. Как бы то ни было, в принятых резолюциях видно большое желание пойти навстречу Пруссии. Идти по этому пути еще дальше Национальный союз в то время не мог.

Когда затем возможность войны между Австрией и Пруссией становилась все явственнее, либералы поставили себе целью добиться нейтралитета средних и мелких государств, так как они были убеждены, что в случае войны подавляющее большинство их станет на сторону Австрии.

В Саксонии либералы поступили еще решительнее: они поспешили возложить ответственность за развязывание возможной войны на саксонское правительство и потребовали разоружения, а также присоединения Саксонии к Пруссии. Городские власти в Лейпциге в своем решении от 5 мая присоединились к этому требованию. Против него протестовало народное собрание, на котором присутствовало 5000 человек. Оно было созвано 8 мая профессором Вутке и его ближайшими политическими друзьями при поддержке лассальянца Фрицше и других. По моему настоянию к созыву этого собрания присоединилось официально и Рабочее просветительное общество. Председательствовал на собрании лассальянец Штейнерт.

Первую речь произнес Вутке. Он протестовал против решения городского совета и городских гласных и потребовал от правительства, чтобы оно увеличило средства обороны и ввело всеобщее вооружение народа для защиты страны. Затем правительство должно было как можно скорее обеспечить себе помощь со стороны своих союзников и оказывать энергичное сопротивление всякой попытке Пруссии занять господствующее положение в Шлезвиг-Гольштейне и в остальной Германии. Эта резолюция нам показалась слишком слабой. Поэтому я попросил слова и предложил следующую резолюцию:

«1) Современное тревожное положение Германии вызвано политикой и поведением прусского правительства в шлезвиг-гольштейнском вопросе и в то же время является естественным следствием политики Национального союза и приверженцев Готской программы, отстаивающих гегемонию Пруссии. 2) Мы рассматриваем всякое непосредственное или косвенное содействие этой антинемецкой политике, как нанесение ущерба интересам немецкого народа. 3) Эти интересы могут быть гарантированы только парламентом, избранным на основе всеобщего, равного, прямого избирательного права при тайном голосовании и опирающимся на всеобщее вооружение народа. 4) Мы выражаем надежду, что немецкий народ выберет только таких представителей, которые выскажутся против всякой наследственной центральной власти. 5) Мы ожидаем, что в случае междоусобной войны между немцами, которая может привести только к отдаче части немецкой территории иностранцам, немецкий народ поднимется, как один человек, чтобы с оружием в руках защитить свои границы и свою честь».

Председатель городского совета д-р Иозеф пытался оправдать поведение городского совета и городских гласных, но ему резко возразили Либкнехт и Фрицше. Резолюция Вутке была принята большинством голосов, моя — единогласно.

Лейпцигская либеральная пресса дала столь лживые отчеты об этом собрании, что рабочие типографии «Гизеке и Девриента» в своем возмущении торжественно сожгли номер

«Миттельдейче фольксцейтунг» с подобным отчетом.

Пример Лейпцига скоро вызвал подражание во многих местах. Так, рабочий съезд майнской областной федерации, заседавший 13 мая под председательством профессора Людвига Бюхнера, высказался в том же смысле.

В этих условиях Комитет тридцати шести, избранный съездом депутатов, решил прийти на помощь Пруссии. Он назначил на первый день троицы съезд, который должен был собраться во Франкфурте-на-Майне. Франкфуртские демократы решили устроить в тот же день контрдемонстрацию, на которую из Саксонии пригласили Вутке и меня.

Съезд депутатов, на который явилось около 250 человек, открыл председатель Комитета тридцати шести. Председателем съезда был избран г-н фон Беннигсен. Среди присутствовавших был также Блюнчли, которому его выступление в 40-х годах против Вейтлинга в Швейцарии создало нехорошую репутацию. Далее, на съезде присутствовал старый тайный советник Велькер, который, несмотря на свои симпатии к Пруссии, был так возмущен политикой Бисмарка, что, как сообщали тогда газеты, предложил выдать премию тому, кто решит вопрос, как можно устранить негодное правительство, не прибегая к революции, или, другими словами, как сделать, чтобы и волки были сыты, и овцы целы.

Среди слушателей находились участники революции 1848 года — Аманд Гоегг, Август Ладендорф и Густав Струве. Последний был очень высокого роста, худой, с пискливым голосом и поразительно красным носом, хотя он был противником алкоголя. Я представлял себе бывшего вождя баденской революции совершенно другим, но скоро сделал открытие, что точно так же, как меня удивила наружность Струве, так и моя наружность удивляла других, тоже составивших себе совершенно иное представление обо мне.

Докладчиком выступил д-р Фельк из Аугсбурга, получивший позже от своих противников шутливое прозвище — «Весенний жаворонок», так как в таможенном парламенте он торжественно возвестил: «В Германии скоро настанет весна». Он предложил следующую резолюцию, составленную большинством Комитета тридцати шести:

«1. Победа войск вернула нам наши северные области. Во всяком благоустроенном государстве такая победа способствовала бы подъему национального чувства. А в Германии вследствие пренебрежения правами возвращенных областей, вследствие стремления прусского правительства к насильственной аннексии и вредного соперничества обеих великих держав она привела только к раздору, который вышел далеко за рамки первоначального предмета спора.

2. Мы проклинаем грозящую стране войну, как министерскую войну, служащую только династическим целям. Она недостойна цивилизованной нации, подвергает опасности все блага, приобретенные нами в течение пятидесятилетнего периода мира, и только дает пищу вожделениям иностранных государств.
3. Князья и министры, развязывающие эту противоестественную войну или увеличивающие в своих частных интересах ее опасности, тем самым берут на себя вину за тяжкое преступление перед всей нацией.
4. Проклятием и наказанием за измену родине ответит нация всем, кто, ведя переговоры с иностранными державами, готовится уступить им часть немецкой территории.
5. Если не удастся, даже путем единодушно выраженной воли народа, помешать в последний момент развязыванию этой войны, то нужно, по крайней мере, постараться, чтобы эта война не разделила Германию на два больших лагеря, а сосредоточилась на возможно меньшем пространстве.
6. Мы усматриваем в этой политике самое действенное средство ускорить восстановление мира, устранить вмешательство иностранных держав, защитить границы при помощи войск нейтральных государств и в случае, если война примет европейский характер, выступить со свежими силами против внешнего врага.
7. Эти государства, таким образом, обязаны, пока их позиция уважается, не вмешиваться без нужды в войну обеих великих держав. В особенности такое поведение обязательно для группы государств Юго-Западной Германии, которые должны держать свои силы наготове, чтобы в случае необходимости отстоять неприкосновенность немецкой территории.
8. На представительных учреждениях различных немецких государств лежит долг при обсуждении вопроса об ассигнованиях на военные цели требовать от своих правительств все необходимые гарантии, чтобы обеспечить использование военных кредитов в вышеуказанном направлении и в истинных интересах родины. Только этим путем можно устранить опасность возникновения новой эры всеобщей немецкой реакции как результата современных осложнений.
9. Точно так же как главной инстанцией для решения вопроса о германских интересах в Шлезвиг-Гольштейне может служить только германский парламент, так и для решения вопроса о германской конституции может служить только свободно избранное германское народное представительство, которое одно лишь в состоянии помешать повторению переживаемых нами роковых осложнений. Поэтому все представительные учреждения отдельных государств и вся нация должны требовать немедленного созыва парламента, избранного на основе имперского избирательного закона от 14 апреля 1849 года».

Центр тяжести этой резолюции лежал в пятом, шестом и седьмом пунктах, которыми старались обеспечить нейтралитет средних и мелких немецких государств в борьбе между Австрией и Пруссией. Прусский депутат Юлиус Фреезе в очень сильной речи подверг резолюцию комитета критике. Он обрушился не только на нее, но и на всех ораторов, защищавших ее. Его резкие замечания вызывали часто бурное одобрение меньшинства депутатов и присутствовавшей в зале публики. Относительно роли, которую хотели навязать средним и мелким немецким государствам, он высказался следующим образом:

«А что выйдет, если оба государства схватятся друг с другом? Как два оленя борются за самку, которая при этом спокойно и безоружно стоит в ожидании исхода, так будут воевать друг с другом Австрия и Пруссия, а вся остальная Германия будет изображать из себя кроткую и нежную лань, которая ждет спокойно, в чьи руки отдаст ее исход борьбы»… И он закончил свою речь следующими словами: «Только тогда будет Пруссия свободной, когда она будет служить Германии; если же допустите, чтобы Германия растворилась в Великой Пруссии, то пусть смилостивится господь над теми, кто доживет до режима, который воцарится в Пруссии и Германии». Эти слова были встречены продолжительными аплодисментами.

Однако наряду с трагическим элементом приходится отметить также один комический инцидент. Как раз во время речи Фелька в зале послышались раскаты пушечных выстрелов. Все в ужасе вскочили со своих мест и посмотрели на потолок, опасаясь, что он провалится. Фельку же показалось, будто на него совершили покушение. Сильным прыжком он отскочил от трибуны назад к стене под громкий крик и аплодисменты галереи.

Оказалось, что франкфуртские и оффенбахские лассальянцы под предводительством Обервиндера устроили эту канонаду, чтобы таким образом засвидетельствовать свое почтение съезду депутатов. Ужас сменился всеобщим весельем.

Разумеется, резолюции комитета были приняты огромным большинством голосов, а контрпредложение Мюллера из Пасаванта отвергнуто.

В тот же день, после обеда, в цирке состоялось большое народное собрание, созванное демократами. В нем приняло участие около 3000 человек. Наряду с другими ораторами выступил и я. Я сказал примерно следующее:

«После того как только что здесь и сегодня в обед в Заальбау различные лица в качестве представителей народа изложили свои взгляды о современном положении, я думаю, что мне, как представителю рабочего класса, также следует высказать свое мнение, тем более что я прибыл из той страны, которой в условиях нынешнего кризиса в первую очередь угрожает опасность.

Сегодня в Заальбау многократно выступали в поддержку нейтралитета средних и мелких государств, и собрание приняло наконец предложения большинства Комитета тридцати шести. Я не хочу вдаваться в рассмотрение выдвинутых там доводов. Но об одном должен сказать. Никакой нейтралитет средних и мелких государств, и особенно Саксонии, невозможен. Каждый, кто мало-мальски знаком с картой Германии, должен признать, что совершенно невероятно на узкой силезско-моравской границе локализовать войну таких масштабов, какой могла бы стать война между Австрией и Пруссией.

Об этом говорит также история 1756 года. Когда разразилась Семилетняя война41 и король Пруссии узнал, что против него создана коалиция, он внезапно вторгся в пределы Саксонии с 80-тысячным войском и захватил страну, пленил саксонскую армию, захватил все имевшиеся там боеприпасы и военное имущество.

41 Семилетняя война — война 1756—1763 годов, в которой основными участниками были с одной стороны — Франция, Австрия, Россия, Саксония, Швеция, с другой — Англия, Пруссия, Португалия. Война возникла в результате обострения англо-французской борьбы за колонии и агрессивной политики Пруссии по отношению к интересам России, Франции и Австрии. В ходе войны русские войска неоднократно наносили поражение прусской армии Фридриха II. В ночь на 9 октября 1760 года отряд русских войск вступил в Берлин.— Ред.

А после того как саксонские солдаты были влиты в его армию, страна должна была взять на себя еще и расходы по содержанию всей армии. Позже свое отношение к Саксонии Пруссия показала на Венском конгрессе, на котором она хотела аннексировать Саксонию, чему воспрепятствовали тогда Австрия и другие великие державы.

Шульце-Делич, выступая в Заальбау, заявил, что уже на Венском конгрессе Австрия препятствовала объединению Германии. Это совершенно правильно. Однако он должен был бы добавить, что в то время Пруссия также мало думала об объединении Германии. Она мечтала только о том, чтобы как можно больше увеличить свою территорию. Все же Пруссия предоставила своему народу конституцию, не раз обещанную во время освободительных войн, когда народ во имя бога, короля и отечества ввергался в войну и приносил тяжелые жертвы. Народ Пруссии получил конституцию только в результате своего боевого поведения в 1848 году. Тогда народ принудил правительство предоставить ему конституцию. И вообще могут ли нам указать на особые заслуги Пруссии перед Германией? Может быть, они состоят в травле руководителей народных масс в 20-х и 30-х годах и в подавлении всякой свободы слова, в чем Пруссия солидарна была с Австрией? Кто был первым в числе тех, кто кровавым образом подавил славную революцию 1848—1849 годов? Пруссия! Кто в Бадене убил сотни борцов за свободу, кто велел расстреливать по приговору военно-полевых судов других борцов, например Адольфа фон Трюцшлера и Макса Дортю? Пруссия! А кто подавил майское восстание в Дрездене, кто убивал борцов за имперскую конституцию и помогал трусливому саксонскому правительству снова стать у власти? Пруссия!

Разве Пруссия г-на фон Мантейфеля или Пруссия г-на фон Бисмарка с его пренебрежением к правам и конституции была государством, к которому немецкий народ мог питать доверие? Конечно, нет. И эту Пруссию хотят теперь поставить во главе Германии, то есть государство, которое за всю свою историю, за исключением периода с 1807 по 1810 год, когда оно, разбитое, находилось под вражеским сапогом, никогда не было либеральным и никогда не сможет стать таковым! Кто думает об этом иначе, тот не знает Пруссии.

Что же касается нынешнего кризиса, то никто не будет отрицать, что его вызвала Пруссия. Только вследствие того, что остальная Германия, как один человек, поднималась и показывала, что она не желает быть безучастным зрителем гражданской войны, последняя предотвращалась, а наскоки Пруссии успешно отбивались.

Это проявляется и теперь, когда решительное поведение остальной Германии озадачивает Пруссию и все еще удерживает ее от развязывания войны. Но если война все-таки разразится, то весь народ должен подняться и выступить против Пруссии, как нарушителя мира».

С тех пор прошло 34 года, но то, что я говорил в этой речи относительно либеральной Пруссии, еще в большей степени, чем когда-либо, сохраняет свою силу теперь. Либеральная Пруссия и поныне остается лишь мифом.

После окончания прений при всеобщем одобрении была принята следующая предложенная нами резолюция:

1) Вооруженное сопротивление политике Пруссии, целью которой является нарушение мира; нейтралитет есть трусость или измена. 2) Шлезвиг-Гольштейн должен получить на основе существующего права автономию. 3) Прусский парламентский проект должен быть безусловно отвергнут: вопрос о конституционном устройстве всей Германии должен быть решен только учредительным собранием, в руках которого находилась бы вся необходимая власть. 4) Предоставление народу основных прав и законодательное осуществление всеобщего вооружения народа. 5) Народ всюду — как в городах, так и в селах должен объединиться в политические союзы.

После принятия этих предложений была выбрана комиссия, которой поручили выработать проект программы и созвать собрание делегатов во Франкфурте и там окончательно обсудить и принять эту программу. По предложению Гаусмана из Штутгарта, отца нынешнего депутата рейхстага Конрада Гаусмана, в комиссию были выбраны: Бебель, Эйхельсдерфер (Мангейм), Гоегг (Оффенбург), К. Грюн (Гейдельберг), Кольб (Шпейер), К. Майер (Штутгарт), д-р Моргенштерн (Фюрт), фон Неергардт (Киль), Авг. Реккель и Густав Штрубе (Франкфурт), Траберт (Ганау), Кремер фон Доос (Бавария). Из этих двенадцати человек в живых остался только я. Впрочем, я был среди них Вениамином.

Комиссия выработала следующую программу:

«А. 1) В основе устройства и управления всех немецких государств должна быть демократия. 2) Федеративное объединение их с правом самоопределения. 3) Установление союзной власти и народного представительства, стоящих над правительствами отдельных государств. Ни прусской, ни австрийской гегемонии.

Б. 1) Мы требуем сохранения мира в Германии. Опасность войны возникла из-за шлезвиг- гольштейнского вопроса; она может быть устранена только в том случае, если оба эти герцогства немедленно будут преобразованы в одно самостоятельное государство на основе права и народной воли. Гольштейн должен немедленно получить право голоса в Союзном сейме, его военные силы должны быть мобилизованы. По отношению к этим герцогствам не может быть предпринят ни один шаг без согласия их населения. Шлезвиг не должен подвергнуться разделу. 2) Против воинственной политики Пруссии необходимо сопротивление всей Германии. Нейтралитет в данном случае был бы трусостью или изменой. 3) Ни одна пядь немецкой территории не должна быть отдана иностранной державе: опасность потери части немецкой территории и позор вмешательства иностранцев в немецкие дела будут только тогда устранены, сопротивление будет только тогда успешным и опасность победы Австрии будет только тогда устранена, если союзники будут преследовать в своей борьбе не династическую, а национальную политику и будут опираться как на военное, так и на парламентское содействие всего народа. Поэтому прежде всего следует потребовать законодательного введения системы милиции. 4) Прусский парламентский проект должен быть отвергнут; только свободно избранное всем народом национальное собрание с правом решающего голоса и имеющее всю полноту власти может окончательно решить вопрос о государственном устройстве нашего отечества».

Блюнтшли не мог отказаться от того, чтобы 7 июня не донести второй палате баденского парламента следующее: во Франкфурте существует Комитет общественного спасения, в который входят Струве и товарищи и который имеет филиал в Гейдельберге (Карл Грюн). Этот комитет будто бы стремится к войне, а во Франкфурте он якобы имеет орудия. На это Реккель от имени комитета двенадцати в публичном заявлении ответил ему:

«Это утверждение г-на Блюнчли является ложью, а так как оно было высказано на заседании палаты под прикрытием свободы слова, то вдобавок является ложью трусливой».

С Блюнтшли я познакомился в таможенном парламенте в 1868 году; он производил впечатление жирного священника, на лице которого была написана бесчестность.

От созыва съезда делегатов, которому должен был быть представлен этот проект программы, пришлось отказаться, потому что тем временем вспыхнула война. Вместо этого комиссия выпустила следующую прокламацию:

«К немецкому народу!

Между немцами вспыхнула братоубийственная война. Германия опять отброшена к эпохе грубого кулачного права. Вина за это тягчайшее преступление против нации падает на ту партию в Пруссии, которая была достаточно бессовестна для того, чтобы нарушение Пруссией конституции и шлезвиг-гольштейнских автономных прав увенчать насилием над всей Германией. В тот момент, когда государственная будущность Шлезвиг-Гольштейна наконец должна была быть решена мирным путем на основе немецкого права и немецкой чести, эта партия пустила в ход все средства, чтобы разрушить вечный союз немецких племен и на место публичного права и всеобщей воли поставить произвол отдельного лица. В такие немецкие государства, как Ганновер, Кургессен, Саксония, она ворвалась, как во вражескую страну, и угрожает той же судьбой всем остальным немецким государствам, которые откажутся ей подчиняться. В самой Пруссии она возбуждает в народе ненависть к Германии и говорит ему о мнимых опасностях, об оскорблении, унижении, расчленении, которыми якобы грозит ему Германия.

Никогда еще Пруссии не грозила опасность такого унижения, какое она носит в самой себе. Поражение военной партии было бы для Пруссии самой прекрасной победой. А опасность расчленения навлечена на всю Германию именно этой партией. На юге ее союз с Италией создает опасность немецкой союзной территории. На западе она вызвала к жизни старую опасность, которая всегда грозит Германии, когда ее раздирает междоусобица.

Немецкие племена, вовлеченные в войну насильственной политикой Берлина, выступают не против народа Пруссии и не за династические интересы Габсбургов. Немецкая нация так же мало хочет служить Австрии, как и Пруссии. Она хочет только одного: быть свободной, быть хозяином у себя в доме. Втянутая в эту несчастную войну против своей воли, она не должна и не хочет в бездействии выжидать ее последствий. И точно так же как она с верным патриотическим чутьем отклонила от себя навязанный ей нейтралитет в этой междоусобной войне, так и теперь ее долг заключается в том, чтобы всеми силами и с единодушной решимостью обеспечить себе участие в решении своих судеб путем всеобщего вооружения народа и всеобщего народного представительства.

На достижение этих двух требований должна быть немедленно и повсеместно направлена вся деятельность немецкого народа; с этой целью спешно должна быть организована на открытых народных собраниях самая энергичная агитация. Только немецкий народ может еще спасти немецкое отечество. Франкфурт, 1 июля 1866 года.

Комиссия Франкфуртского народного собрания,

20 мая 1866 года. По уполномочию: Г. Ф. Кольб, Август Реккель».

Но дело ограничилось только добрыми намерениями. Воззвание было обнародовано слишком поздно. Не было также и того, что одно только могло придать ему силу,— большой сплоченной организации.

На другой день после Франкфуртского съезда, на второй день троицы, я и другие его участники были приглашены на обед к Зигмунду Мюллеру. После трапезы мы все подошли к раскрытым настежь окнам, чтобы насладиться прекрасным майским днем. Словно по команде, мы все разразились гомерическим хохотом. Из квартиры Мюллера открывался вид на Майн и старый Майнский мост, по которому группами прогуливались австрийские солдаты в белых мундирах, и почти каждый из них под руку с девушкой.

Именно это зрелище и вызвало всеобщий смех. Но наш хозяин посмотрел на дело гораздо серьезнее. На своем франкфуртском верхненемецком диалекте он обратился к нам: «Да, господа, вам легко смеяться. Все эти девушки нарожают нам детей, и всех их придется содержать за счет города». В ответ на это снова раздался взрыв хохота.

Вскоре после этого, 10 июня, пруссаки, принадлежавшие к франкфуртскому гарнизону, под звуки военного марша оставили город, а 11 июня не менее торжественно ушли и австрийцы. Последние — чтобы никогда уже не возвращаться. И, вероятно, не один жизнерадостный парень, так весело прогуливавшийся в день троицы по Майнскому мосту, должен был позже обагрить своей кровью поле сражения.

10 июня в Мангейме собрался постоянный комитет рабочих союзов, чтобы определить свое отношение к происшедшему политическому конфликту. На собрании, за исключением Гирша, присутствовали все члены комитета и по специальному приглашению Штрейт из Кобурга.

Германский вопрос вызвал самые горячие споры. Один член комитета из Пруссии отрицал, что народ Пруссии симпатизирует аннексии. Как показали позднейшие события, он в корне ошибался. Значительное большинство комитета было против нейтралитета средних государств. С одной стороны, подчеркивали, что прусская гегемония будет способствовать промышленному развитию, с другой же, оспаривали необходимость прусской гегемонии для этого. В конце концов комитет единогласно решил примкнуть к уже существующей Народной партии и принять программу, выработанную франкфуртским комитетом. Кроме того, было рекомендовано внести в программу Народной партии следующее компромиссное предложение: всякое народное правительство должно способствовать постепенному сглаживанию классовых противоречий, с тем, однако, чтобы это стремление как-нибудь можно было согласовать с сохранением индивидуальной свободы и общих народнохозяйственных интересов. Материальное и духовное укрепление рабочего сословия является общим интересом всех классов, оно составляет необходимую основу гражданской свободы.

Так как политические осложнения уже повлекли за собой значительное увеличение армии безработных, то комитет решил потребовать от предпринимателей, чтобы на время заминки в производстве они вместо увольнения части рабочих сократили соответствующим образом рабочее время; далее, потребовать от городских и общинных властей продолжения начатых строек и начала строительства спроектированных объектов.

Отчет о состоянии кассы был безотраден; не менее безрадостны были сведения Штрейта о положении с «Арбейтер-цейтунг». Запрещение газеты в Пруссии, политические разногласия во многих союзах, враждебное отношение и препятствия, которые ставил распространению газеты союз книгопродавцов,— все это, вместе взятое, в значительной степени уменьшило число подписчиков, а пассивное сопротивление, оказываемое Штрейту и его газете отдельными членами комитета, мешало нам прийти к нему на помощь. Поэтому Штрейт был вынужден 8 августа прекратить дальнейшее издание газеты.

Мои предложения относительно реорганизации союза, которые я снова внес, были опять отвергнуты. Зато комитет решил гарантировать председателю постоянное жалованье в размере 200 талеров в год как вознаграждение за его труды. Обсуждался также вопрос о месте созыва следующего съезда, и было решено остановиться на Хемнице или Гере. Но ход событий вынудил нас отказаться от созыва съезда в 1866 году. Заседание пришлось прервать на несколько часов, чтобы устроить тем временем народное собрание, на котором обсуждались политические события, вызвавшие всеобщий интерес.

А они теперь развертывались ускоренными темпами и вели к катастрофе. 9 мая Бисмарк распустил ландтаг, чтобы оппозиция последнего не мешала ему в осуществлении его политических планов. Точно так же как и в 1864 году, он вел войну без одобрения палаты и издавал распоряжения о выпуске банковских билетов, чтобы иметь средства для ведения войны. В противоположность Пруссии среднегерманские государства созвали ландтаги. 1 июня Австрия передала шлезвиг-гольштейнский вопрос на решение Союзного сейма. Слишком поздно заметила она ошибку, которую сделала, дав Пруссии увлечь себя в этом деле. Через два дня, 3 июня, Пруссия заявила, что вследствие шага, сделанного Австрией, Гаштейнская конвенция42 теряет свою силу. 11 июня Пруссия при помощи военной силы разогнала собрание созванных в Ицегоэ гольштейнских сословий. Затем 12 июня австрийцы очистили Гольштейн. В тот же день Австрия отозвала своего посла из Берлина и вернула прусскому послу в Вене его документы. 14 июня Союзный сейм высказался против Пруссии. В качестве ответа на это прусский посланник представил Союзному сейму проект конституции нового союза, первая статья которого гласила:

«В союз входят те же государства, что и теперь, за исключением имперских австрийских и королевских нидерландских земель (Люксембурга и Лимбурга)».

Следовательно, не Великая Германия, а Малая Германия. Война была объявлена, и, против ожидания многих, она сразу приняла чрезвычайно благоприятный для Пруссии оборот. В несколько недель австрийская армия потеряла в Богемии все свои позиции, и пруссаки стояли уже у ворот Вены. Армии средне-германских государств, за исключением саксонской, сражавшейся в Богемии, и ганноверской, которая после упорного сопротивления была разбита пруссаками, играли жалкую роль. Их сопротивление было сломлено раньше, чем дело дошло до настоящего сражения.

42 Конвенция, подписанная в г. Гаштейне 14 августа 1865 года Австрией и Пруссией, после войны с Данией в 1864 году. По этой конвенции в герцогствах Шлезвиг и Гольштейн, переданных в общее владение Австрии и Пруссии, вводилось раздельное управление: в Гольштейне австрийская администрация, в Шлезвиге — прусская.— Ред.

В Италии война приняла другой оборот. Вначале Бисмарк мало верил, что Италия будет вести серьезную войну против Австрии. В своей депеше от 13 июня он рекомендовал прусскому послу фон Узедому энергично настаивать на том, чтобы итальянское правительство связалось с венгерским комитетом. Отказ Ла Марморы вызвал бы подозрение Пруссии в том, что Италия не намерена вести серьезную войну против Австрии. Посол должен был поэтому передать, что Пруссия на следующей неделе начнет военные действия. Но бесплодная по своим результатам война Италии внутри четырехугольника, составляемого четырьмя крепостями, вызвала бы недовольство. 17 июня Узедом послал Ла Марморе длинную депешу, в которой он от имени своего правительства сделал предложения насчет ведения войны. Она должна продолжаться до полного уничтожения противника. Нисколько не связывая себя соображениями о будущем распределении территорий, обе державы должны вести войну всеми силами до конца, решительно и бесповоротно. Италия не должна довольствоваться тем, что она проникнет до северных границ Венеции. Она должна встретиться с Пруссией в центре самой австрийской монархии. Чтобы обеспечить за собой прочное владение Венецией, она должна нанести австрийской монархии удар в самое сердце.

Это была та самая, произведшая впечатление удара в сердце пресловутая депеша, которая вызвала большое возбуждение, когда она была опубликована в 1868 году. События, однако, развивались совершенно по-другому. Победили не итальянцы, а австрийцы. Итальянцы потерпели поражение как на суше, при Кустоцце, так и на море — в сражении при Лиссе. И все же, несмотря на эти победы, Австрия уступила Венецию, правда, не Италии, а Наполеону. Она надеялась на вмешательство Наполеона. Эта новая ситуация заставила теперь Бисмарка, несмотря на сильное недовольство в главном штабе, предложить Австрии перемирие, которое было заключено в Никольсбурге, и 27 июля, по окончании его, было достигнуто соглашение о предварительных условиях мира. По окончательному мирному договору, заключенному в Праге, Пруссия получила Шлезвиг-Гольштейн, Ганновер, Нассау, Кургессен и Франкфурт. Австрия отделалась умеренной репарацией. Политические причины заставляли Бисмарка снисходительно отнестись к Австрии. Юго-западные немецкие государства должны были образовать особый союз. Венецию Наполеон отдал Италии.

Уступка Австрией Венеции Наполеону вызвала среди немецких либералов бурю негодования против Австрии. По их мнению, это была измена отечеству. Это обвинение по меньшей мере так же относилось к Пруссии, как и к Австрии. При этом по возможности затушевывали тот факт, что Пруссия для уничтожения немецкого государства вступила в союз с Италией, то есть с иностранной державой; старались скрыть, что Бисмарк с целью поднять Венгрию вступил в сношения с Клапкой, который после этих переговоров опубликовал следующее воззвание:

«Венгерским солдатам!

Благодаря доверию моих сограждан, я принимаю на себя главное командование над всеми венгерскими вооруженными силами. Я, следовательно, обращаюсь к вам как ваш вождь.

Нашими союзниками являются могущественные короли Пруссии и Италии. Для освобождения отечества из Италии спешит к нам Гарибальди, с Дуная — Тюрр, из Трансильвании — Бетлен; а отсюда я поведу храбрые венгерские отряды. С нами будет Лайош Кошут. Так, объединившись, мы выгоним австрийцев, которые грабят нашу страну. Мы отвоюем то, что принадлежит нам: землю Арпада. В 1848 и 1849 годах мы стяжали себе вечную славу. Нас ждет теперь лавровый венок, если мы освободим отечество. Итак, вперед, следуйте за знаменем Венгрии. Святая земля нашей родины — в нескольких днях пути от нас, и я вас веду туда. Поспешимте домой, где нас ждут с распростертыми объятиями наши матери, сестры, братья, невесты.

Выбирайте! Хотите ли вы остаться жалкими рабами или стать славными защитниками отечества?

Да здравствует родина!

Клапка, генерал венгерской армии».

Забывали также и о том, что при вступлении в Богемию прусский главный штаб обратился с особой прокламацией «К жителям славного королевства Богемии». Эта прокламация содержала, в частности, и такие места:

«Если наше справедливое дело победит, то, быть может, представится славный момент, когда Богемия и Моравия, подобно Венгрии, смогут осуществить свои национальные чаяния. И да поможет им счастливая звезда навсегда упрочить их благосостояние!»

Это была старая песня политического двуязычия, двойной нравственной мерки. Если Пруссия совершала величайшую гнусность — а в событиях в Богемии и Венгрии нельзя было усмотреть лояльное ведение войны,— то ее извиняли, даже более того — оправдывали. Но горе противникам Пруссии, если они следовали ее примеру. Что сказали бы теперь, если бы в один прекрасный день какая-нибудь иностранная держава при вступлении в Познань обратилась с такой же прокламацией к полякам, с какой Пруссия обратилась к Богемии?

К государственной измене, к которой Бисмарк в таких крупных размерах призывал в австрийских землях, присоединялась государственная измена в малом масштабе, практиковавшаяся в самой Германии. В начале августа 1866 года саксонские либералы под руководством профессора Бидермана, д-ра Ганса Блюма и других приняли на своем съезде в Лейпциге резолюцию, в которой, между прочим, было сказано: «Мы считаем, что интересы Германии и Саксонии будут лучше всего соблюдены путем присоединения Саксонии к Пруссии». И еще решительнее высказался г-н фон Трейчке, саксонец по происхождению, когда в качестве редактора «Прейсише ярбухер» он обратился к Бисмарку с предложением покончить с оппозиционными государствами — Саксонией, Ганновером, Кургессеном.

«Эти три династии,— писал он,— давно уже созрели для заслуженного уничтожения; восстановление их грозило бы опасностью новому германскому союзу, было бы нравственным преступлением по отношению к нации… После дома Габсбургов никто не совершил столько тяжелых преступлений в течение столетий пред немецким народом, как Альбертинская династия… Король Иоганн является, без всякого сомнения, наиболее достойным уважения человеком среди изгнанных немецких государей, но, несмотря на свою ученость и познания, он остался обыкновенным человеком, ограниченным, несвободным, с филистерским представлением о мире и современной ему эпохе. Кронпринц, довольно добродушный человек, но грубый и без всякого политического кругозора, всегда был опорой австрийской партии, а от принца Георга, ханжество и высокомерие которого возбуждают недовольство даже в кротком Дрездене, нужно ждать еще меньшего… Но, прежде всего, мы опасаемся, что реставрация вызовет только деморализацию народа вследствие воцарения духа лжи и притворства лояльности. Да и где возьмется настоящая лояльность после событий этого лета, по крайней мере, у младшего поколения? Представим себе только сцену, как король Иоганн снова вступает в свою столицу, как всегда верный городской совет Дрездена принимает со словами благодарности и почтения того, кто принес так много вреда своей стране, как молодые девушки в белых и зеленых платьях, украшенные ромбоидальными венками, склоняются почтительно перед запятнанной и опозоренной короной,— поистине только мысль об этом уже вызывает в нас отвращение».

В заключение он сказал: «В дни, подобные этим, нужно иметь мужество не обращать внимания на параграфы альбертинского уголовного уложения… Мы не желаем, чтобы династия, осужденная богом и людьми, вернулась на свой трон».

Я вспоминаю эти события главным образом потому, что те же самые либералы, которые по существовавшим тогда законам являлись государственными изменниками, в 1870 году обвинили меня и Либкнехта ни больше ни меньше как в так называемой государственной измене.

Бисмарк принял меры к тому, чтобы его пылкие почитатели не пострадали. В 19-й статье мирного договора король саксонский дал обещание, что «никто из его подданных или из тех, на кого распространяется действие саксонских законов, не будет привлечен к ответственности в уголовном, полицейском или дисциплинарном порядке или лишен своих почетных прав за совершенные в связи с взаимоотношениями между Пруссией и Саксонией в течение военного времени проступки и преступления против личности его величества, или за государственную измену, или, наконец, за свое политическое поведение в течение этого периода».

Либкнехту и мне впоследствии часто задавали вопрос, что было бы, если бы вместо Пруссии победила Австрия. Достаточно печально было уже то, что при тогдашних условиях существовала только одна альтернатива: отрицательное отношение к одной стороне рассматривалось как приверженность к другой. Но против этого ничего нельзя было поделать. Я думаю, что если речь идет о народе, который лишен условий свободной жизни, то военное поражение не мешает, а, наоборот, способствует его внутреннему развитию. Победы делают антинародное правительство чванливым и претенциозным, в то время как поражения заставляют его приблизиться к народу и заслужить его симпатии. Этому учит нас опыт 1806—1807 годов в Пруссии, 1866 год в Австрии, 1870 год во Франции и поражение России в войне с Японией в 1904 году. Без этого поражения не было бы и русской революции; более того, в случае победы царизма революция на долгие годы была бы отодвинута. И хотя революция побеждена, старая Россия также мало существует теперь, как существовала в 1849 году Пруссия 1847 года. Напротив, история показывает нам, что после того как прусский народ принес на алтарь отечества огромные жертвы людьми и имуществом, сбросил с себя иноземное владычество Наполеона и спас таким образом династию из беды, последняя забыла все прекрасные обещания, данные народу в минуту опасности. После долгих лет реакции должен был наступить 1848 год, чтобы народ завоевал себе все то, в чем ему несправедливо отказывали в течение десятилетий. А разве потом в северогерманском рейхстаге Бисмарк не отклонял всякие действительно либеральные требования! Он действовал тогда как диктатор.

Если предположить, что Пруссия в 1866 году была побеждена, то тогда и правительство Бисмарка и господство юнкерства, которое до сих пор еще, точно кошмар, гнетет Германию, были бы сметены. Это лучше всех знал сам Бисмарк. Наоборот, австрийское правительство после победы не могло бы стать столь сильной властью, какой стало прусское. По всей своей структуре Австрия в противоположность Пруссии была тогда и остается в настоящее время внутренне слабым государством. А правительство сильного государства всегда опасно для демократического развития страны. Ни в одном демократическом государстве нет так называемого «сильного» правительства. Оно всегда бессильно по отношению к народу. В высшей степени вероятно, что и австрийское правительство в случае победы попыталось бы реакционным образом править Германией. Но тогда против него был бы не только весь прусский народ, но и большая часть остальной нации, не исключая и довольно значительной части австрийского населения. Если революция когда-либо имела шансы на успех, то именно тогда в Австрии. Она имела бы своим следствием демократическое объединение государства. Победа Пруссии сделала это невозможным. И кроме того, исключение немецкой Австрии из объединенной империи, не говоря уже об исключении Люксембурга, поставило 10 миллионов немцев в безотрадное положение. Наших «патриотов» всегда одолевает горячка национального бешенства, если где-нибудь за границей наносят оскорбление хотя бы одному немцу, а этот тяжкий удар, нанесенный культуре десяти миллионов немцев в Австрии, их нисколько не трогает.

Впрочем, аналогичным образом обсуждались эти вопросы еще за несколько лет до 1866 года нашими учителями, о чем я узнал, конечно, позже.

Лотар Бухер в письме к Лассалю от 19 января 1862 года (то есть за 2 года до поступления на службу к Бисмарку), говоря о возможности войны с Францией, в которой победила бы Пруссия, заявлял: «Победа военщины, то есть прусского правительства, была бы злом».

В средних числах июня 1859 года Лассаль писал Марксу: «Только в популярной войне против Франции… я вижу несчастье. Напротив, в непопулярной в народе войне — громадное счастье для революции…» Далее Лассаль продолжает: «Поражение Франции явилось бы на долгое время актом контрреволюции par excellence. Несмотря на всех своих Наполеонов, Франция еще до сих пор представляет в Европе революцию; поражение Франции есть поражение революции».

В конце марта 1860 года Лассаль писал Энгельсу: «Во избежание недоразумений я должен заметить, что я и в прошлом году, когда писал свою брошюру «Итальянская война», весьма страстно желал войны Пруссии против Наполеона. Но я желал этой войны только при том условии, чтобы предпринятая правительством война была непопулярна и совершенно ненавистна народу. Тогда, конечно, война была бы большим счастьем»43.

А в своем докладе «Что же дальше?», который Лассаль читал в октябре 1862 года, он говорил (в первом издании стр. 33—34): «Наконец-то немцы уже выбились из того неустойчивого положения, при котором поражение их правительства заключало в себе действительную опасность для существования нации. Если вы, господа, постараетесь внимательно и глубоко осмыслить историю, то увидите, что наш народ выполнил такую огромную, могучую работу по развитию культуры, проложил так много новых путей к прогрессу для остальной Европы, что вряд ли кто-нибудь будет еще сомневаться в необходимости и неприкосновенности нашего национального существования. И если мы будем вовлечены в большую войну с внешним врагом, то наши отдельные правительства — саксонское, баварское, прусское — могут, правда, в ней исчезнуть, но, подобно фениксу, из их пепла возродится и поднимется то, что нам дороже всего — немецкий народ».

43 «Briefe von Ferdinand Lassalle an Karl Marx und Friedrich Engels» Stuttgart, 1902.

Исход войны, казалось, принес нам неожиданный успех. Однажды ко мне в мастерскую пришел с лицом, сияющим от радости, Либкнехт и сообщил мне, что он купил «Миттльдейче фольксцейтунг». Лейпцигские либералы отказались от нее, потому что газета с каждым днем приносила все больший дефицит. В течение нескольких недель число подписчиков газеты уменьшилось с 2800 до 1200. Либкнехт взял на себя уплату долга в размере 800 талеров. Меня это известие испугало, ибо у нас не было ни гроша и притом не было никаких надежд на то, что мы при тогдашних условиях сможем успешно издавать газету. Кроме того, нам приходилось считаться и с прусской оккупацией. Либкнехт старался меня успокоить: денег пока издатели не требуют, а все остальное мы уж устроим. Он был счастлив, что приобрел газету, в которой он мог проводить свои взгляды. И он действовал так основательно и энергично, что можно было подумать, что не пруссаки, а он является хозяином Саксонии. Радость, конечно, продолжалась недолго: газета вскоре была закрыта. Закрытие газеты меня не огорчило, хотя я не говорил об этом Либкнехту. Мы были избавлены от большого затруднения, потому что наш смелый план распространить среди членов немецких рабочих союзов 5000 паев по 1 талеру потерпел бы полное фиаско.

 

ПОСЛЕ ВОЙНЫ

 

Следствием войны, как известно, было образование Северогерманского союза, в котором гегемония принадлежала Пруссии — гиганту в сравнении с многими мелкими государствами, входившими в союз. Если бы это зависело от короля, то он аннексировал бы также и самое крупное из мелких государств — Саксонию. Однако этому помешал в первую очередь Наполеон. Именно это обстоятельство побудило короля заключить перемирие в Никольсбурге, как это признал Бисмарк в депеше от 20 июля 1866 года на имя прусского посла в Париже.

В ней говорилось далее, что король предвидит также, что в мирном договоре Пруссии будет обеспечено значительное территориальное приобретение на севере Германии. Король придавал Северогерманскому союзу меньшее значение, чем он (Бисмарк), и соответственно этому считал наиболее подходящим прежде всего аннексию, которую он (Бисмарк) наряду с реформами также считал необходимой, потому что Саксония и Ганновер вообще оставались самыми решительными сторонниками близких отношений.

Король будто бы заявил, что он скорее отречется от престола, чем возвратится без значительных территориальных приобретений для Пруссии, и что сегодня он пригласил сюда кронпринца.

То, что король предпочитал аннексию всему величию Северогерманского союза, соответствовало лишь точке зрения, занятой им позднее в Версале, когда речь шла о провозглашении его кайзером Германии. Старая Пруссия была ему ближе, чем новая Германия. Между тем союз был создан, и так как предстоял созыв северогерманского рейхстага на основе всеобщего избирательного права, нам необходимо было создать более сплоченную политическую организацию и выработать программу, на основе которой могла бы объединиться партия. Принять откровенно социал-демократическую программу было немыслимо, с одной стороны, вследствие позиции, занятой некоторыми руководящими элементами, как, например, профессором Росмеслером и другими, с другой стороны, потому, что часть рабочих союзов была еще слишком отсталой в политическом отношении, чтобы мы могли решиться на такой шаг. Мы вызвали бы только раскол, а этого на данной стадии развития никоим образом нельзя было допустить. Наконец, важное значение имело то, что при том настроении, которое после только что окончившейся войны и разделения Германии на три части охватило значительную часть бюргерства, необходимо было сплотить все силы для демократизации Германии.

19 августа мы для организации новой демократической партии созвали в Хемнице общесаксонское собрание, в котором приняли участие и члены Всеобщего германского рабочего союза (Фрицше, Фёрстерлинг, Ретинг и др.). Принятая программа гласила:

Требования демократии:

1. Неограниченное право народа на самоопределение. Всеобщее, равное, прямое избирательное право при тайном голосовании во всех областях государственной жизни (при выборах в парламент, в ландтаги отдельных государств, в общинные советы и т. д.). Замена постоянного войска народной милицией. Полновластный парламент, который имел бы решающий голос и в вопросе о войне и мире.
2. Объединение Германии на основе демократического государственного устройства. Никакой наследственной центральной власти, никакой Малой Германии под главенством Пруссии, никакой Пруссии, увеличенной путем аннексий, никакой Великой Германии под главенством Австрии, никакой триады. Демократическая партия должна самым решительным образом бороться с этими и им подобными династическо- партикуляристскими стремлениями, которые ведут только к угнетению, раздроблению и иноземному владычеству.
3. Уничтожение всех сословных, наследственных и религиозных привилегий.
4. Поднятие физического, духовного и нравственного образования народа. Отделение школы от церкви, церкви от государства и государства от церкви. Реформа учительских институтов и улучшение положения учителей. Превращение народных школ в содержащиеся за счет казны государственные школы с бесплатным обучением. Изыскание средств и организация учебных заведений с целью дальнейшего обучения окончивших народную школу.
5. Содействие всеобщему благосостоянию и освобождение труда и рабочих от всякого гнета и всяких оков. Улучшение положения рабочего класса, свобода передвижения, свобода промысла, общегерманское право гражданства, поощрение и поддержка кооперирования, в особенности производственных кооперативов с целью устранения антагонизма между трудом и капиталом.
6. Самоуправление общин.
7. Поднятие правосознания народа посредством установления независимости судов и учреждения суда присяжных, который распространялся бы также на политические процессы и дела о печати, публичное и устное судопроизводство.
8. Содействие политическому и социальному образованию народа посредством свободы печати, свободы союзов и собраний, свободы коалиций.

Более решительной программы нельзя было и желать. За нее голосовали и члены Всеобщего германского рабочего союза, но по настоянию Швейцера они отказались от участия в организации новой партии. Недоволен и недоверчиво настроен был и Росмеслер, которому социальные требования казались слишком радикальными. Кроме того, он обнаружил в программе социалистическую направленность. Когда я вскоре после этого собрания посетил его, он не скрывал своего неудовольствия. Он считал нужным решительно предостеречь меня против Либкнехта: по его словам, Либкнехт был опасным человеком, скрытым коммунистом. Я старался его успокоить, но не смог воспрепятствовать тому, что до своей смерти — он умер весной следующего года — он пережил еще не одно разочарование. Так, он был очень огорчен, когда мы, после его отказа на выдвижение от Лейпцига его кандидатуры в германский рейхстаг, выбрали его личного противника Вутке. Характерно, что, по мнению Росмеслера, парламент 1849 года сохранил еще все свои права и потому созвать новый парламент имел право только Леве-Кальбе, который был последним председателем того парламента. Сам Леве-Кальбе очень любил, чтобы его называли последним председателем первого германского парламента. И действительно, на съезде депутатов он за несколько лет до того заявил, что считает себя законным наследником парламента 1849 года и что в данном случае созвать его должен будет он. Но впоследствии он об этом уже больше не заикался, опасаясь, очевидно, поставить себя в весьма смешное положение.

* * *

7 ноября 1866 года председатель постоянного комитета Штаудингер опубликовал воззвание, в котором коснулся происшедших между тем в Германии перемен. В воззвании подверглось острой критике положение, создавшееся в Германии после заключения Пражского мира. Надежды на достижение народом свободы и прав было мало, зато на долгие годы была введена, по крайней мере в Северной Германии, система постоянного войска. Меньше, чем когда-либо, приходилось теперь рассчитывать на уменьшение государственных расходов и в особенности на уменьшение или отмену косвенных налогов. Напротив, более вероятным было то, что тяготы эти будут еще более увеличены.

Менее удачна была в этом воззвании критика господствующих социальных условий. При этом основное внимание обращено было на существующие в отдельных государствах отсталые экономические системы, устранение которых прежде всего должно было бы привести к новому порядку вещей, если только этот новый порядок вообще хотел оправдать свое существование. Необходимо было прежде всего дать возможность буржуазии свободно развернуть свои экономические способности.

Наряду с многими теневыми сторонами катастрофа последних месяцев обнаружила, по мнению Штаудингера, и свои светлые стороны, по крайней мере отрицательного свойства. Для рабочего класса особенно большое значение имеют два факта. Во-первых, огромное большинство прогрессистской партии показало себя совершенно неспособным к политическому и социальному преобразованию отечества. Мысль эту автор подробно развивает. Вторым отрадным фактом является то, что рабочие во всей Германии высказались за всеобщее, равное и прямое избирательное право и за независимое социальное законодательство.

В конце воззвания говорилось, что опыт 1866 года показал, что поводов к расколу рабочего класса нет, что, напротив, ввиду усиления лагеря наших врагов, вследствие присоединения к нему прогрессистской партии теперь более, чем когда-либо, необходимы единство и согласие.

«Требование всеобщего и прямого избирательного права стало общим лозунгом обоих направлений. Далее, оба они требуют полнейшей реорганизации налоговой системы, ложившейся тяжелым бременем на труд, а также изменения военной системы, низводящей гражданина до положения крепостного. Никто уже не отрицает огромного значения коалиции и товариществ, а также необходимости изменения производственных отношений. Спор о том, как велики должны быть обязанности государства по отношению к отдельной личности (курсив оригинала), является праздным, пока государственная власть, оставаясь верной феодальным традициям, распоряжается гражданами, точно безвольным стадом, пока меч диктует политическое преобразование государства, меч, который, создавая вместо свободы только ненавистное насилие, грозит отнять у нас всякую почву для наших стремлений к мирному разрешению социальных вопросов».

Воззвание заканчивается призывом к рабочим прекратить всякие споры и энергично взяться за дело.

Листок этот был опубликован лично Штаудингером. Мнения постоянного комитета не спрашивали. Нас всех воззвание сильно поразило; я хорошо знал Штаудингера и полагал, что воззвание выражает не его личные взгляды. Мое предположение оправдалось. Когда его нюрнбергские друзья из прогрессистской партии потребовали объяснения по поводу листка, он признался, что автор воззвания Зоннеман, а он только подписал его.

Ввиду приближавшихся выборов в северогерманский рейхстаг мы принуждены были интенсивно заняться агитационной и организационной работой. Она требовала от каждого из нас больших жертв. Наши буржуазные противники видят в социал-демократических агитаторах людей, живущих в свое удовольствие на рабочие гроши. Такое обвинение вообще не имеет никакого основания, тем более для того времени, о котором я говорю. Тогда для того, чтобы заниматься агитационной работой, требовались огромный энтузиазм, настойчивость и готовность идти на жертвы во имя общего дела. Агитатор должен был довольствоваться тем, что ему возмещали расходы по поездке, а чтобы свести эти расходы к минимуму, считали само собой разумеющимся принимать всякое приглашение партийного товарища воспользоваться его квартирой. В большинстве случаев агитаторами были товарищи, которые выражали самые скромные пожелания в отношении их устройства. При этом иногда приходилось переживать забавные истории. Не раз случалось мне спать в одной комнате с хозяевами. Однажды под диваном, на котором я спал, кошка произвела на свет своих котят. А это, конечно, не обошлось без шума и мяуканья. В другой раз я со своим другом Моттелером поздно ночью поселился на чердаке одного дома. Чердак был наполнен пряжей, которую наш хозяин должен был передать ткачам-надомникам. Когда рано утром я, разбуженный проникшими через щели лучами солнца, проснулся и увидел, что я весь обмотан желтой пряжей, а черноволосая голова Моттелера покоится на куче ярко-красной пряжи, я до того расхохотался, что Моттелер проснулся и с удивлением спросил меня, что случилось! Такую же жизнь с разными приключениями приходилось вести в то время, да и позже, каждому члену партии, занимавшемуся агитационной деятельностью.

Особенно энергично занимался тогда агитацией Либкнехт. Правда, с небольшим перерывом. Совершенно неожиданно его на несколько месяцев лишили возможности вести агитацию. В Пруссии после войны была объявлена широкая амнистия. Либкнехт, убежденный, что благодаря амнистии прекращается и его высылка из Пруссии, поехал в начале октября в Берлин и прочел в союзе печатников доклад. В тот же вечер он был арестован и затем за самовольное возвращение осужден к трехмесячному тюремному заключению. Это наказание он отбывал в городской тюрьме, где с ним обращались, как с уголовным преступником. В шесть часов вечера, например, его лишали света, а это действовало на него особенно угнетающе. Противник его, И. Б. фон Швейцер, устроился там намного лучше. Он пользовался в тюрьме такой свободой и такими привилегиями, которых не знал ни один политический заключенный ни в одной прусской тюрьме.

Выборы в учредительный северогерманский рейхстаг были назначены на начало февраля 1867 года. Это побуждало нас созвать в декабре 1866 года в Глаухау общесаксонский съезд, чтобы выставить своих кандидатов. Ввиду недостатка средств и агитаторских сил мы вынуждены были ограничиться только теми избирательными округами, в которых имели сильные организации. К ним, прежде всего, относились: 17-й избирательный округ, Глаухау — Мееране, в котором я был выставлен кандидатом, 18-й избирательный округ, Криммичау — Цвиккау, где была выдвинута кандидатура адвоката Шрапса, и 19-й избирательный округ, Штольберг — Лугау — Шнееберг, предоставленный Либкнехту. Но так как он вышел из берлинской тюрьмы только во второй половине января, то не мог нормально вести предвыборную агитацию в своем округе и потерпел поражение. Шрапс и я вышли победителями. Вместе со мной баллотировалось еще четыре кандидата-противника, в том числе Фрицше, как член Всеобщего германского рабочего союза, но он получил только 400 голосов. Он выступил против меня в Глаухау на одном большом предвыборном собрании, но потерпел поражение. Политически я был более развит, да и в отношении социалистического воспитания ему не уступал. За меня было подано на 4600 голосов больше, чем за моего ближайшего противника, и во втором туре я победил, получив 7922 голоса. Мой противник, городской советник, национал-либерал, получил 4281 голос.

Предвыборная борьба уже тогда часто велась весьма нечестным образом. Так, однажды, объезжая свой округ, я услышал, как в соседнем отделении вагона меня кто-то сильно ругает. Я, мол, обещал в Глаухау избирателям двойную заработную плату и восьмичасовой рабочий день, если они меня выберут. Эта наглая ложь взорвала меня. Я встал и спросил обвинителя, слышал ли он все то, что рассказывает, от самого Бебеля. Он ответил, что именно от него. Тогда я заявил ему, что он бессовестный лжец, а когда он за это хотел накинуться на меня, я назвал свое имя. Тут он сразу присмирел и был осыпан градом насмешек со стороны пассажиров. На ближайшей станции он весьма поспешно покинул вагон.

В 1867 году всеобщие выборы в рейхстаг проводились дважды. Это потребовало лично от нас более напряженной работы. Хотя мы должны были быть довольны результатами выборов в только что созданный рейхстаг, Вутке и многие его дрезденские друзья, стоявшие в политическом отношении близко к нему, впали в глубокий пессимизм. Они выразили этот пессимизм на конференции, созванной нами в июле 1867 года в Дрездене. И здесь выяснилось, что буржуазные великогерманские демократы не были подлинными борцами; они высказались за неучастие в выборах, однако их поддержало ничтожное меньшинство. Полезным, особенно для Либкнехта, было то, что вместо него занятия по английскому и немецкому языкам в Рабочем просветительном обществе взял на себя Роберт Швейхель, который вообще стал активно участвовать в агитационной работе.

На выборах в первое законодательное собрание, которое происходило в конце августа, с нашей стороны были избраны Либкнехт, Шрапс, организатор спортивных обществ д-р Гец из Линденау — он был тогда ярым республиканцем — и я. Из лассальянцев были избраны И. Б. Швейцер и д-р Рейнке, который позже, когда сложил с себя депутатские полномочия, был заменен Фрицше, а на дополнительных выборах также и Газенклевер. Так как в это время от Всеобщего германского рабочего союза откололась группа под покровительством подруги Лассаля графини Гацфельдт и образовала лассальянский Всеобщий германский рабочий союз, то и эта группа провела своего кандидата, а именно Фёрстерлинга. Позже был избран второй ее депутат — Менде, который после Фёрстерлинга стал председателем союза. Менде был пустой человек. Исполняя всякие поручения графини, он довел себя до такого состояния, что без морфия не решался выступать на собраниях. Все свои речи он обыкновенно заканчивал словами: «Я кончил», что всегда вызывало большое оживление в рейхстаге.

О моем положении и моей деятельности в рейхстаге я расскажу позже.

 

ДАЛЬНЕЙШЕЕ РАЗВИТИЕ СОЮЗА ГЕРМАНСКИХ РАБОЧИХ ОБЩЕСТВ

 

В конце марта 1867 года на заседании постоянного комитета в Касселе, на котором присутствовало очень мало членов, мы должны были констатировать, что политические события за последний год разрушающим образом действовали на союзы. Касса была пуста, орган союза «Альгемейне арбейтер-цейтунг», как я уже говорил, перестал выходить; такая же судьба постигла и недавно начавший издаваться ежемесячный журнал «Ди арбейт», который печатался Зоннеманом под редакцией д-ра Пфейфера из Штутгарта. Ко всему этому и руководство союзами находилось в неподходящих руках. Комитет решил основать новый орган союза под названием «Арбейтерхалле», который должен был выходить раз в две недели под редакцией Эйхельсдерфера из Мангейма. Я стал одним из самых энергичных сотрудников новой газеты. Газета «Арбейтерхалле» выходила с 1 июня 1867 по 4 декабря 1868 года, а потом была заменена основанной нами в начале января 1868 года в Лейпциге «Демократишес вохенблат», которая выходила под редакцией Либкнехта. Наконец было решено осенью созвать новый съезд.

Основание «Демократишес вохенблат» отвечало давно уже назревшей потребности, которую мы все глубоко испытывали. До того мы не имели в своем распоряжении органа, в котором могли бы выражать свои взгляды, и, таким образом, не имели возможности в достаточной степени развивать социальное и политическое сознание наших приверженцев, а в этом чувствовалась сильная необходимость. Кроме того, мы были безоружными в борьбе с нашими противниками. Газета, правда, требовала от нас больших жертв, но мы охотно шли на них, потому что газета была для нас самым важным средством борьбы из всех, которыми мы располагали.

Ввиду халатного отношения Штаудингера к делу руководства рабочими союзами мне часто приходилось письмами подталкивать его. Так, в конце мая 1867 года я писал ему, что из всего, что принес и принесет нам еще Северогерманский союз, я выше всего ценю революционное настроение масс, которого мы не наблюдали уже с 1848 года, а также то, что мы наладили много новых связей, которые должны использовать в интересах движения. Я предложил ему установить связь с Интернационалом и протестовал против того, что все еще делаются попытки Удержать рабочие союзы от политики. Затем, писал я, надо подумать и о новой организации, ибо, судя по настроению в Северогерманском союзе, следует опасаться репрессий против рабочих союзов.

Особенно интенсивную политическую жизнь вели рабочие союзы в Саксонии, где мы развернули неутомимую агитацию, чтобы завоевать массы. На троицу 1867 года мы снова созвали во Франкенберге рабочий съезд, на котором я был избран председателем. Главной задачей съезда являлась выработка петиции о реформе саксонского промыслового устава. Мы требовали 10-часового нормального рабочего дня, запрещения воскресной работы, отмены законов против коалиций, запрещения использования детского труда на фабриках и в мастерских, мы требовали, далее, рабочего представительства в промысловых палатах и судах, самоуправления для всех рабочих касс. Мы требовали также, чтобы условия труда и распорядок на фабриках и в мастерских устанавливались по соглашению между рабочими и предпринимателями. Вальтейх в своем докладе «Как должны относиться рабочие союзы к политическим партиям и саксонскому правительству» предложил в качестве резолюции следующее: собрание отклоняет предложенные Шульце-Деличем средства решения социального вопроса, как не обеспечивающие достижения цели, и заявляет, что вопрос этот может быть решен только в демократическом государстве при участии всего общества. Далее, он советовал читать социалистические книги и газеты. Резолюция вызвала довольно сильное недовольство меньшинства; тогда я предложил примирительную резолюцию, надеясь таким образом успокоить страсти. Но я ошибся. Резолюция Вальтейха была принята большинством против 7, а моя — против 9 голосов. Местом следующего съезда немецких рабочих союзов собрание избрало Геру, за что высказался и постоянный комитет.

Этот съезд, четвертый, состоялся 6—7 октября. На нем представлены были 37 местных союзов и обществ и 3 областных союза. Всего было 36 делегатов. Среди делегатов находился один новичок — Улиг, проповедник свободной религиозной общины из Магдебурга. Это был человек среднего роста, с длинными седыми волосами, но природа, к несчастью, наградила его не лишенное привлекательности лицо слишком большим носом, который очень мешал ему. Председателем съезда из трех кандидатов, получивших равное число голосов, был выбран по жребию литератор Вартенбург из г. Гера. Съезд почтил память Бандова из Берлина, умершего летом 1866 года, и профессора Росмеслера, скончавшегося в апреле 1867 года. По школьному вопросу с докладом выступил Улиг. Он прочел расплывчатый доклад и резюмировал его шестнадцатью тезисами. Съезд принял резолюцию, в которой признал, что «в общем» он разделяет взгляды докладчика. По организационному вопросу, по которому выступили Гохбергер и Моттелер, удалось наконец провести в жизнь в сущности те взгляды, которые я защищал в течение нескольких лет. Согласно четвертому параграфу устава, съезд выбрал председателя, который должен был стать во главе правления, включающего еще шесть членов. Правление выбиралось тем союзом, членом которого состоял председатель. Местопребыванием правления должен был быть тот город, который служил центром деятельности союза. Затем решено было выдавать правлению за его работу ежегодно 300 талеров. Наряду с правлением решено было выбирать 16 доверенных лиц, которые работали бы в разных частях Германии. Доверенные лица должны были контролировать деятельность правления, которому вменялось в обязанность приглашать их для обсуждения важных вопросов. При выборах председателя правления из 33 голосов за меня было подано 19, за д-ра Макса Гирша — 13, за Кребса из Берлина — 1. Таким образом, центром стал Лейпциг. Новое направление победило. Было достигнуто то, к чему я давно уже стремился. Отныне союз становился до некоторой степени дееспособным.

Другим вопросом повестки дня съезда стоял мой доклад о положении горнорабочих. Он был вызван тем, что летом 1867 года в каменноугольных копях в Лугау произошла большая катастрофа, в результате которой погиб 101 рабочий и осталось 50 вдов и 150 сирот. По предложению нашего Рабочего просветительного общества я организовал в их пользу сбор, давший 1400 талеров. На съезде мы приняли следующую резолюцию: «Ввиду происшедших в последнее время несчастных случаев в горной промышленности рабочие считают своим долгом обратиться к правительствам немецких государств с требованием издать законы, в силу которых каждый предприниматель, владелец промышленного заведения, обязан был бы отвечать за всякое увечье, полученное рабочим при исполнении своей работы вследствие беспечности предпринимателя. В отношении же горнорабочих было признано особенно необходимым: 1) строжайший контроль государства над горнозаводскими предприятиями; 2) установление законом системы двух шахт — одной рудоподъемной и другой запасной; 3) введение принципа возмещения убытков, причиненных пострадавшим и их семьям, и самое строгое соблюдение соответствующего закона в случае смерти или увечья рабочего из-за беспечности предпринимателя; 4) решительная борьба против установления только одной стороной — владельцами предприятий или товарищества, без участия и согласия рабочих,— так называемых «правил распорядка» в горной промышленности (денежные штрафы, условия найма, кассы горнорабочих и т. д.); 5) управление кассами горнорабочих должно находиться в руках рабочих».

Это был первый случай, когда немецкий съезд рабочих потребовал издания закона об ответственности предпринимателей. Требование это, конечно, в далеко не достаточной степени, было удовлетворено в 1872 году имперским законодательством.

За недостатком времени нам пришлось отказаться от доклада по военному вопросу, но все же было решено принять резолюцию. При существовавших в этом вопросе разногласиях она представляла собой гнилой компромисс, что побудило нас вновь включить этот вопрос в повестку дня следующего съезда, который должен был состояться в Нюрнберге. С некоторых пор я стал переписываться с И. Ф. Беккером, жившим в Женеве. 9 октября я писал ему, между прочим:

«К рабочему съезду в г. Гера Ваше письмо, к сожалению, опоздало. Оно пришло в воскресенье, после того как я в субботу выехал в Геру, и жена моя, не ознакомившись с содержанием письма, оставила его до моего возвращения. Моего друга Либкнехта в Гере не было, а Кребс был в Берлине. О работе съезда Вы узнаете из газет более подробно, чем я могу Вам сообщить письмом. В ходе работы съезда мы должны были соблюдать большую осторожность, так как события прошлого года вызвали внутри рабочих союзов раскол, который многократно проявлялся на съезде. Тем не менее съезд прошел в общем удовлетворительно.

В организационном вопросе я, несмотря на оппозицию, успешно провел свои предложения, а в итоге выборов председателя я девятнадцатью голосами против тринадцати добился победы над д-ром Гиршем (ранее из Магдебурга, теперь из Берлина).

Тем самым Лейпциг стал одновременно местом пребывания правления и центром движения. Ваше желание основать секцию Интернационала я попытаюсь претворить в жизнь, но я не смогу по этому вопросу что-либо сделать до тех пор, пока не окончится сессия рейхстага и я снова не буду здесь.

Будет ли осуществлен Ваш план перевода редакции «Форботе» сюда, об этом я ничего определенного сказать не могу. Остается фактом, что на плечи тех, кто серьезно заботится о социал-демократическом движении, взвалено столь много работы, что нагружать их дополнительно вряд ли целесообразно.

Недостаток в кадрах в связи с ростом объема разнообразной деятельности ощущается и у нас. Тем не менее я обсужу с моим другом Либкнехтом и остальными единомышленниками эти и другие вопросы и сообщу Вам наш ответ.

В целом рабочее движение во многих отношениях оставляет желать лучшего. Тяжелые времена (отсутствие заработка, дороговизна) принуждают многих держаться в стороне от союзов. Вследствие этого союзы испытывают большие материальные затруднения. Отсутствие льгот у депутатов рейхстага также обязывало союзы, находившиеся в избирательных округах, где были выбраны их представители, нести немалые расходы44. Поэтому неудивительно, что во всех отношениях результаты недостаточны. Я опасаюсь или надеюсь (как Вам угодно), что старое государственное здание Европы рано или поздно будет разрушено могучим ударом. Так, как было до сих пор, долго продолжаться не может; это чувствуют даже в кругах, в корне враждебно относящихся к какому-либо насильственному перевороту. Мы будем начеку, чтобы затем из того хаоса, который создастся, образовалось нечто превосходное.

С дружеским приветом

Ваш А. Бебель».

44 Право бесплатного проезда было предоставлено депутатам лишь в 1874 году,— Примечание к немецкому изданию.

Вместе с новой организацией, созданной в Гере, в союз влилась и новая жизнь. Прежде всего, необходимо было вывести большинство обществ из того состояния апатии, в котором они находились, и побудить их к энергичной деятельности. А это могло произойти только в том случае, если ставить перед ними определенные задачи и требовать от них их выполнения. Почти ни один номер «Арбейтерхалле» не выходил с тех пор без того, чтобы в нем не было напечатано написанное мною воззвание правления союза, призывавшее общества и союзы к самой различной деятельности. Дело пошло успешно, и мало-помалу в союзах начала пробуждаться жизнь. С этих пор начали поступать с небывалой до того аккуратностью небольшие взносы от союзов. Однако почти вся работа правления союза своей тяжестью ложилась на меня. Я был одновременно председателем, секретарем и кассиром. Выбранный секретарь вел только протоколы заседаний правления и приводил в порядок нужные бумаги. Среди других членами правления были: адвокат Отто Фрейтаг, который вскоре сложил с себя полномочия, Хр. Гадлиг и П. Ульрих. Устанавливалась все более тесная связь с местными союзами, и переписка вместе с нею возросла в огромной степени. К концу первого года деятельности правления — конец августа 1868 года — получено было 253 письма, а отправлено — 543, то есть значительно больше, чем в предыдущие годы. Но за время после Нюрнбергского съезда, проходившего в начале сентября 1868 года, и до Эйзенахского, состоявшегося в начале августа 1869 года, число полученных писем возросло до 907, а отправленных — до 4484; среди последних около половины составляли бандерольные посылки, остальное же — письма. Эти письма, порою длинные, писал я.

К этой работе присоединялись еще заседания правления, руководство Рабочим просветительным обществом, деятельность в северогерманском рейхстаге и в таможенном парламенте, многочисленные агитационные поездки, а с осени 1868 года прибавилось еще постоянное сотрудничество в «Демократишес вохенблат», в котором я вел весь рабочий отдел. Вполне понятно, что при таких условиях мне часто приходилось оставлять свою молодую жену и совершенно забросить свою маленькую мастерскую. Мои финансовые дела, конечно, также сильно страдали, и я часто с трудом сводил концы с концами.

Так как я требовал и от других такой же энергичной деятельности, то я неоднократно писал по этому поводу Вальтейху и настойчиво просил его работать энергичнее. В своем ответном письме от 25 мая 1869 года он отчитал меня. Он писал мне:

«Дорогой друг! Несколько месяцев тому назад ты уже написал мне точно такое же подбадривающее письмо, как и третьего дня. Мой ответ произвел на тебя «жалкое» впечатление. Вполне тебе верю, но все же я должен просить тебя более серьезно относиться к моим письмам. Приходится напомнить тебе, что я при аналогичных условиях так же энергично и с такой же лихорадочной энергией работал, как и ты. Если же я теперь иногда отказываюсь себя «заставить», то этому причиной не моя лень, а сознание, к которому я постепенно пришел, что некоторые вещи недостижимы при имеющихся у нас средствах. Я думаю, что всегда нужно работать ради претворения в жизнь наших принципов, но незачем из-за этого изнурять себя.

С этой точки зрения я должен открыто тебе сказать: я опасаюсь, что ты губишь себя во многих отношениях. Если я ошибаюсь, то тем лучше для дела, а мне это будет только приятно; но все же, насколько могу судить, я не понимаю, как можешь ты рассчитывать, что будешь еще долго продолжать свою агитационную, да и вообще свою общественную деятельность…»

Наконец он заявил, что в силу сложившихся обстоятельств он должен или оставить агитационную деятельность, или же отказаться от работы, обеспечивающей его материально.

Я должен заметить, что последнее замечание, несомненно, было правильным, ибо в таком же положении, в каком находился Вальтейх, очутились с течением времени многие наши партийные товарищи. И если наши противники еще и теперь любят указывать, что в социал-демократической фракции рейхстага нет ни одного настоящего рабочего, то это объясняется тем, что каждый рабочий, который начинает открыто работать в интересах социал-демократии, сейчас же увольняется, выбрасывается на улицу. Или ему приходится молчать, или же партия, которая нуждается в агитаторах, редакторах, администраторах и т. д., предоставляет ему соответствующее место. Еще труднее приходилось с самого начала самостоятельным ремесленникам. И наши противники еще кричат о социал- демократическом терроре! О, лицемеры! Никто не практикует в такой степени террор, как они. Как много раз встречал я в течение этих десятилетий честных товарищей по партии, пострадавших от террора противников.

Так, например, Юлиус Моттелер, благородный идеалист, за участие в предвыборной агитации 1867 года, сразу же после выборов был уволен из конторы фабрики. Чтобы не доставить своим противникам удовольствия и не покинуть поля сражения, он основал прядильно-ткацкое товарищество в Криммичау. Оно преуспевало в течение нескольких лет. Но когда разразилась война 1870—1871 годов и либералы неистовствовали по поводу нашего поведения, банк отказал товариществу в кредите, и оно принуждено было прекратить платежи. Моттелер отдал все свое состояние, чтобы по возможности удовлетворить кредиторов. Позже он стал членом правления Лейпцигского товарищества книгопечатников. Подобными причинами объясняется и тот факт, что среди социал- демократических депутатов и руководителей вообще имеется так много торговцев табаком и сигарами и содержателей ресторанов. Они вынуждены были браться за эти профессии, так как они почти единственные, позволяющие оказывать помощь уволенным партийным товарищам. А сколько мне лично пришлось вынести в течение 25 лет производственной деятельности вследствие столкновения интересов моей общественной деятельности и моих занятий ради хлеба насущного.

Я не говорю уже о бойкоте, которому так часто и усердно подвергали мою мастерскую.

Не раз мои приятели из буржуазного лагеря, которые не могли понять моего участия в рабочем движении, называли меня дураком, говоря, что я напрасно жертвую собой для рабочих. Вот если бы я работал для бюргерства, интересовался бы муниципальными делами, я мог бы сделать блестящую карьеру и скоро попасть в муниципальные советники. Это было для них высшим идеалом. Я в ответ на это только смеялся над ними, говоря, что мое честолюбие влечет меня к этому.

Каким образом мог я выполнять эту тяжелую работу — а 1867—1872 годы были наиболее полными труда в моей жизни, хотя, правда, я никогда не чувствовал недостатка в работе,— многим может показаться загадкой. В известном смысле и мне самому, так как в то время мне пришлось перенести не одну болезнь. Я был физически слабым человеком, с впалыми щеками и бледным лицом; все это побудило приятельниц моей жены, присутствовавших на моей свадьбе, заметить: «Бедная, он недолго у нее протянет!».

К счастью, эти опасения не оправдались.

 

ИЗ ЛИЧНОЙ ЖИЗНИ

 

Для общественного деятеля, которому приходится вести борьбу с многочисленными врагами, не безразлично, что представляет собою женщина, с которой он связал свою судьбу. Она может быть опорой и помощником во всех его стремлениях, но может оказаться также свинцовой гирей и тормозом на этом пути. Я счастлив, имея возможность сказать, что моя жена принадлежит к женщинам первой группы. Моя жена — дочь дорожного рабочего на Лейпцигско-Магдебургской дороге, которого уже не было в живых, когда я с нею познакомился. Она была работницей в одном из лейпцигских галантерейных магазинов. Обручились мы осенью 1864 года, незадолго до смерти ее доброй матери, а поженились весной 1866 года. Я никогда не жалел о своем браке. Более любящей, преданной, всегда готовой на жертвы женщины я не мог бы найти. Всем тем, что я сделал в своей жизни, я обязан прежде всего ее неутомимой заботливости и неизменной готовности помочь мне. А ей пришлось изведать немало тяжелых дней, месяцев, годов, пока наконец и над ее горизонтом не взошло солнце более спокойной жизни.

Источником счастья и утешением в тяжелые минуты для нее служила наша дочь, родившаяся в январе 1869 года. С днем рождения дочери у меня связано воспоминание об одном забавном случае. Утром того дня, когда я сидел в своей комнате за письменным столом, страшно волнуясь в ожидании радостного события, в дверь кто-то постучался. На мое предложение войти в комнату вошел господин, отрекомендовавшийся мне адвокатом Альбертом Трегером. Имя Трегера мне уже было знакомо по стихотворениям, которые он печатал в «Гартенлаубе», и по его общественной деятельности. Обменявшись со мною первыми приветствиями, Трегер с удивлением произнес: «Да ведь вы еще молодой человек! А мне вы представлялись пожилым, зажиточным господином, решившим отдохнуть от дел и заняться политикой для собственного удовольствия». Я стоял перед ним в своем зеленом фартуке токаря и, улыбаясь, ответил: «Как видите, вы заблуждались». Затем у нас завязался разговор, который не прерывался, пока я не услышал в соседней комнате столь желанного крика ребенка. Тут уж я не мог более удержаться. Я в нескольких словах объяснил гостю положение дел. Он сердечно поздравил меня и ушел. Когда спустя несколько лет Трегер также был избран депутатом рейхстага, мы стали коллегами и, несмотря на наши принципиально различные убеждения, оставались хорошими приятелями.

Положение, занимаемое мною в рабочем движении, и мое обручение вызвали у меня желание избрать Лейпциг постоянным местом жительства. В Саксонии с 1863 года были отменены все цеховые ограничения, но «иностранец», который захотел бы воспользоваться свободой промысла (а иностранцем считался всякий несаксонец), должен был предварительно принять саксонское подданство. Однако в те времена это стоило много денег, так как при принятии саксонского подданства необходимо было получить право гражданства в какой-нибудь общине Саксонии. Средств, достаточных для этой цели, а также для открытия собственной мастерской, у меня не было. Только на принятие подданства и получение прав гражданства в Лейпциге требовалось около 150 талеров, а из дому я в лучшем случае мог ожидать около 350 талеров. К открытию своей мастерской я, однако, вынужден был неожиданным событием. Мастер, у которого я работал, в конце 1863 года уволил меня, ссылаясь на то, что у него якобы нет работы для меня. В действительности же он рассчитал меня потому, что до него дошли слухи о моем желании открыть собственную мастерскую, и он захотел заблаговременно устранить с пути возможного конкурента.

Я съездил в Вецлар и превратил все, что можно было, в наличные деньги. По возвращении я снял помещение для мастерской в центре города, во дворе одного торгового дома. Помещение только что было перестроено в мастерскую из конюшни и отличалось крайней примитивностью. Не было даже дымохода для очага, и поэтому до устройства камина я, вопреки полицейским предписаниям, вынужден был провести печную трубу через окно, выходившее во двор. Так как мои деньги таяли, как масло на солнце, я вынужден был использовать мастерскую и в качестве спальни, причем в холодные зимние ночи я там страшно мерз. Чтобы хоть на время обойти закон о принятии подданства, я открыл свою мастерскую сначала на имя одного моего приятеля, лейпцигского гражданина. Лишь весной 1866 года я, чтобы иметь возможность жениться, принял наконец саксонское подданство, но при этом влез в долги. Два года спустя благодаря законодательству Северогерманского союза я был бы избавлен от этих больших расходов.

Дело свое я начал в самом маленьком масштабе, всего лишь с одним учеником. Поначалу я работал днем и ночью, то есть по 36 часов подряд, чтобы выполнить в срок заказанную работу. Через несколько месяцев я оказался в состоянии нанять одного подмастерья. В феврале 1867 года меня избрали в рейхстаг; подмастерье, пользуясь моими частыми отлучками, получил возможность ближе ознакомиться с теми сторонами дела, которые при моем присутствии были для него недоступны. Вскоре он ушел от меня и открыл собственную мастерскую. Когда я впоследствии рассказал одному своему бывшему коллеге об этом происшествии, тот сухо заметил: «Так тебе и надо! Зачем ты платил подмастерью такое жалованье, что он смог скопить деньги». «Неслыханное жалованье», которое я платил, составляло 4,5 талера в неделю, то есть оно было на полталера больше, чем в любой другой мастерской; рабочий день у меня длился всего десять часов, в остальных мастерских — одиннадцать.

Вообще с бедственным положением мелких ремесленников я ознакомился весьма основательно. Товар сдавался в кредит и на довольно продолжительные сроки. Расплачиваться же с подмастерьем и учеником, приобретать материал и жизненные припасы для себя приходилось ежедневно или еженедельно. Откуда брать наличные деньги? Я поставлял свои товары купцу, платившему наличными по цене, которая лишь очень немногим превышала собственные расходы. А когда в субботу я получал свои деньги, то это оказывались исключительно грязные бумажные ассигнации, которыми Лейпциг был наводнен в те времена вследствие торговых сношений с мелкими государствами Тюрингии.

Каждое из этих мелких государств широко пользовалось своим правом выпуска денег и наводняло рынок бумажными деньгами. Впрочем, бумажные деньги еще имели всеобщее хождение и всюду принимались при расплате. Но нередко со мной расплачивались и купонами какого-нибудь промышленного предприятия, еще не подлежавшими оплате, или дукатами, так обрезанными ростовщиком, что вместо причитающихся мне 3 талеров 5 зильбергрошей банкир, у которого я их обменивал, давал мне только 3 талера и даже меньше. То же самое было и с купонами. Такая система платежа приводила меня в ярость. Но что мне оставалось делать? Сжимая кулаки, я на следующей неделе опять сдавал товары за ту же плату, так как крайне нуждался в наличных деньгах.

Моя общественная деятельность постепенно начала восстанавливать против меня предпринимательские круги. Дело дошло, наконец, до того, что мне стали отказывать в заказах. Это был бойкот. Если бы мне не удалось в других городах, вне Лейпцига, заручиться небольшим кругом заказчиков на мои изделия (дверные и оконные ручки из рога буйвола), то уже в конце 60-х годов мне пришлось бы объявить себя банкротом. Особенно скверным было мое положение во время войны 1870—1871 годов, когда дела и без того находились в состоянии застоя.

Когда зимой 1870/71 года я вместе с Либкнехтом и Гегхнером был арестован и в течение ста двух дней находился в доме предварительного заключения, жена как-то сообщила мне, что на мои изделия совершенно нет спроса, а подмастерью и ученику надо исправно платить каждую неделю. Положение было отчаянное. Впрочем, оно скоро изменилось к лучшему. После заключения мира наступил период расцвета промышленности, продолжавшийся до 1874 года; заказы начали поступать сами собой, без всяких усилий с моей стороны; заказчики были рады, если им не отказывали. Когда весной 1872 года я должен был вместе с Либкнехтом начать отбывать наше двадцатидвухмесячное заключение в крепости Губертусбург (для меня за этим заключением в крепости последовало еще девятимесячное тюремное заключение), то я уже оставил мастерскую с мастером, руководившим всей работой, шестью подмастерьями и двумя учениками. Правда, особых успехов достигнуто не было, хотя жена моя прилежно работала на своем посту.

Всю деловую корреспонденцию я вел сам из крепости, а потом из тюрьмы.

Наше положение вновь ухудшилось после того, как в 1874 году одновременно с наступившим кризисом на рынке появились такие же изделия, как наши, но производившиеся фабричным способом и продававшиеся по таким низким ценам, что мы при ручном производстве не могли больше выдержать конкуренции. Я уже подумывал было закрыть мастерскую и занять какую-нибудь платную должность в партии. Но случаю угодно было, чтобы я в лице партийного товарища, купца Фердинанда Ислейба из города Верка на Веймаре, нашел себе компаньона, который наряду с материальными средствами обладал также и необходимыми коммерческими способностями; вскоре он прекрасно усвоил и техническую сторону дела. Осенью 1876 года мы обзавелись небольшой фабрикой с паровым двигателем и начали производить тот же товар, между прочим, и из бронзы. Наша фирма вскоре приобрела хорошую репутацию, хотя вначале нам все же приходилось туго вследствие все еще свирепствовавшего кризиса.

Мои главные функции заключались теперь в отыскании заказчиков и в разъездах по делам фирмы. Благодаря этим разъездам впоследствии, в эпоху господства исключительного закона против социалистов, я имел возможность оказывать партии очень крупные услуги. В 1881 году я на основании так называемого «малого осадного положения» был выслан из Лейпцига, в последующие годы высылка систематически возобновлялась; в течение этого времени мне приходилось также неоднократно знакомиться с различными тюрьмами. При таких условиях осенью 1884 года я отказался от непосредственного участия в деле и сделался простым коммивояжером той же фирмы. Я не считал себя вправе отнимать часть небольшой прибыли у моего бескорыстного компаньона, так как весь труд и все заботы по ведению дела лежали на нем одном. Да и мое продолжительное отсутствие в Лейпциге все более и более отчуждало меня от дел фирмы. В 1889 году я отказался и от должности коммивояжера и с этого времени посвятил себя исключительно литературной деятельности, благодаря которой вступил в постоянные деловые сношения с моим другом Генрихом Дитцем в Штутгарте.

Я уже говорил, что многие довольно часто создавали себе совершенно ложное представление о моей личности. Нам — мне и моему компаньону — это доставляло немало веселых минут.

По своей наружности компаньон мой вполне соответствовал тому представлению, которое сложилось у людей обо мне. Это был человек высокого роста, довольно плотный, с рыжими волосами и длинной рыжей бородой, ниспадавшей на грудь. Часто случалось, что люди, приходившие в контору ко мне, но не знавшие меня в лицо, обращались к нему. Это нас всегда чрезвычайно забавляло. Очень развеселило меня и следующее происшествие. Однажды я по делам фирмы был в Тюбингене и перед отъездом оттуда сидел с несколькими приятелями в пивной. Когда я, простившись с ними, направился к выходу, то услышал, как за моей спиной какой-то тюбингенский бюргер на чистейшем швабском диалекте в изумлении произнес: «Как? Неужели этот маленький человечек и есть Бебель?» Нечто подобное случалось со мной довольно часто. В прежние времена нередко бывало, что в вагоне железной дороги, в котором я ехал, попутчики разговаривали обо мне, не подозревая, что я сижу тут же, среди них, и спокойно слушаю их разговор.

Иногда мне приходилось слышать о себе сущие небылицы. Причем обо мне не только рассказывали небылицы, но более того, в широких кругах меня принимали за человека, который хочет все разрушить. Созданию такого представления обо мне в немалой степени способствовала враждебная пресса. Бывая в той или иной компании, мне часто приходилось слышать, как там, удивляясь, восклицали: «Да ведь Бебель вполне порядочный человек». Подобные высказывания я принимал за комплименты.

 

ПОХОД В НЮРНБЕРГ

 

В июле 1867 года после долгих переговоров между Северной Германией и южногерманскими государствами был заключен договор, по которому все вопросы о таможенных пошлинах и косвенных налогах должны были передаваться на обсуждение так называемого «таможенного парламента». Последний должен был состоять из членов северогерманского рейхстага и выборных представителей от всех четырех южногерманских государств. Баденское правительство и южногерманские либералы желали полного включения в Северогерманский союз. Но Бисмарк это отклонил: вступление в рейхстаг восьмидесяти южногерманских депутатов могло бы поставить прусское правительство в затруднительное положение. Избирательный закон для таможенного парламента был тот же, что и для северогерманского рейхстага. Тем не менее, значительная часть южногерманской народной партии, в особенности в Вюртемберге, отказалась участвовать в выборах, хотя на конференции, состоявшейся в Бамберге в феврале 1868 года, Либкнехт и я тщетно прилагали все усилия к тому, чтобы помешать принятию такого безумного решения, которое было не чем иным, как дезертирством перед боем. Большая часть рабочих союзов Вюртемберга также последовала за Народной партией. Другая часть рабочих союзов участвовала в выборах. А так как в самой Народной партии тоже был раскол, то все же удалось провести в таможенный парламент нескольких демократов. Не то было в Гессене, который в то время политически был разделен на две части: Обергессен входил в Северный союз, прирейнский же Гессен и Штаркенбург были самостоятельными и участвовали в выборах представителей в таможенный парламент. Либкнехт и я в предвыборной агитации поддерживали в Южном Гессене демократических кандидатов, устраивали для них предвыборные собрания. Благодаря одному из таких собраний в Дармштадте мы попали на квартиру Людвига Бюхнера, автора книги «Сила и материя», где Либкнехт познакомился со своей будущей второй женой. Его первая жена умерла за год до того. В этом походе единственным завоеванием Либкнехта была его вторая жена. В остальном же мы возвращались обратно побитыми: в Майнце и Дармштадте демократические кандидаты провалились.

В Баварии и Вюртемберге большая часть рабочих союзов вместе с Народной партией агитировала в то время за введение народной милиции. Поводом для этой агитации послужила стоявшая в обоих государствах на очереди реформа военной организации. Агитация имела некоторый успех, выразившийся в том, что в Вюртемберге по соглашению между правительством и палатой депутатов был установлен семнадцатимесячный срок действительной военной службы. В Баварии военная комиссия парламента под влиянием известного статистика Кольба высказалась даже за девятимесячный срок службы и постановила расформировать четыре кавалерийских полка. Эти достижения были сведены на нет франко-германской войной и вступлением южных государств в имперский союз.

В Саксонии, где предстояло введение нового избирательного закона, мы агитировали за введение избирательного права, действовавшего при выборах в рейхстаг. Правда, этого мы не добились, но все же по сравнению с прежним положением достигли существенного улучшения. Правление побуждало рабочие союзы занять определенную позицию по отношению к внесенному Шульце-Деличем в северогерманский рейхстаг законопроекту о частноправовом характере товариществ. Этот проект Шульце-Делича был значительным шагом назад в сравнении с действовавшим в Саксонии законом о товариществах. Велась также агитация против проектировавшегося в таможенном парламенте налога на табак и керосин, а также против целого ряда реакционных пунктов, которыми изобиловал внесенный в рейхстаг проект нового промыслового устава. Этот устав я подверг подробной критике в статье, опубликованной в «Арбейтерхалле».

Что политическая неопределенность не могла долго господствовать в союзе рабочих обществ — это для нас, в правлении, было совершенно ясно. Теперь, когда мы в Гере получили в свои руки бразды правления, я понял, что надо было основательно использовать наше положение. Прежде всего следовало выработать определенную, устойчивую политическую программу, невзирая ни на какие последствия для всего союза. Нашему стремлению пошло навстречу дрезденское Просветительное рабочее общество, председателем которого с сентября 1867 года стал Вальтейх. Дрезденское общество внесло официальное предложение о выработке политической программы. В Южной Германии такие же идеи пропагандировал Эйхельсдерфер.

Последнему я 18 апреля 1868 года ответил, что вопрос о программе у нас уже обсуждался и решен в положительном смысле, но что принятие программы может повести к расколу в организации. Этот раскол, впрочем, я не считал несчастьем. Сначала запросили Зоннемана, желает ли он предложить проект программы. Он отказался. Тогда мы обратились к Роберту Швейхелю, который переселился из Ганновера в Лейпциг и помогал Либкнехту в редактировании «Демократишес вохенблат», с предложением на основе программы Международного товарищества рабочих выработать проект и сделать об этом доклад на ближайшем съезде союзов. По согласованию с Либкнехтом мы наметили в качестве докладчика Швейхеля. Теперь требовалось привлечь на нашу сторону еще колебавшихся представителей рабочих союзов, для чего гибкий Швейхель был более подходящим человеком, чем Либкнехт с его воинственным задором.

Как только стало известно, что правление хочет предложить на ближайшем съезде программу, в союзах, возглавлявшихся либералами, поднялась страшная тревога. Либеральная пресса на севере и юге двинулась в поход против нас, стараясь натравить на нас союзы. Отовсюду ко мне поступали письма с протестами и предостережениями. Председатель Нюрнбергского рабочего союза, старший учитель Регнер, приписал нам всевозможные вздорные мотивы. Своим поведением, утверждал он, мы якобы хотим сгладить на съезде наши «неудачи» в рейхстаге и таможенном парламенте; нами руководит будто бы ненависть к Пруссии, мы-де ошибаемся и нас ждет поражение и т. д. На это я ему ответил, что именно дебаты, имевшие место в северогерманском рейхстаге и таможенном парламенте, показали, какое громадное значение рабочие должны придавать активному участию в политической жизни, причем в форме, соответствующей их интересам. Социальный и политический вопросы неотделимы друг от друга, один дополняет другой… С точки зрения своих интересов рабочий должен быть демократом… Неопределенности, которая до сих пор отличала положение в союзе обществ, должен быть положен конец… Он (Регнер) говорит, что ошибочно вносить новое яблоко раздора в организацию в настоящий момент, когда начинают исчезать острые противоречия между приверженцами государственной помощи и самопомощи и когда обе группы начинают сближаться между собою. На это я отвечал, что именно выражением этого сближения и должна послужить программа… Противоречия устраняются не путем замалчивания, а открытым обсуждением… Возможно, что на съезде мы потерпим поражение, но это опасение не удержит меня от задуманного шага. Это был не первый случай, когда я вначале оставался в меньшинстве, а потом благодаря новым усилиям приобретал большинство. Напомню только о моем предложении выбирать председателя и правление прямым голосованием: с 1865 года оно неоднократно проваливалось, а в 1867 году было принято…

В долгие пререкания пришлось мне вступить также и с председателем ольденбургского Просветительного рабочего общества. Я объяснил ему, что мы считаем принятие программы необходимым для того, чтобы каждый знал, какую позицию занимает союз, и в особенности для того, чтобы правление и редакция знали, какой линии желает придерживаться большинство. Нам не раз приходилось чувствовать отсутствие ясной точки зрения. Одна сторона находила, что мы заходим слишком далеко, другая,— что мы недостаточно решительны. Во всяком случае, я прямо говорю, что если большинство обществ отклонит социал-демократическую программу, то правление и большинство саксонских обществ должны будут задать себе вопрос, могут ли они после этого еще оставаться в союзе.

Для того чтобы не наступил такой момент, я развернул обширную письменную агитацию среди всех, кто, как я предполагал, одобрил бы наш план. Поскольку, однако, мне самому была еще неясна позиция некоторых лиц в самом союзе, мне пришлось несколько раз обращаться к ним; они заявили, что со мной несогласны. Правда, это огорчило меня, однако на конечном результате всего дела нисколько не отразилось.

В это же самое время Мориц Мюллер в Пфорцгейме начал агитировать за создание профессиональных союзов. Он предлагал, чтобы доктора и профессора были устранены с руководящих постов в рабочих союзах. Я ответил ему, что согласен с его идеей создания профессиональных организаций, что печатники и табачники Германии уже последовали примеру английских рабочих, а теперь начинают следовать тому же примеру сапожники в Лейпциге и переплетчики в Дрездене. Согласен я с ним также и в том, что рабочие союзы должны выбирать своих руководителей из рядов рабочих: руководство докторов и профессоров обычно никуда не годится, и это мы знали из собственного опыта.

В начале июля я написал И. Ф. Беккеру письмо, в котором просил извинения за опоздание с ответом. Подготовка к Нюрнбергскому съезду причиняла нам много хлопот; я не знал, за какую работу приняться сначала. Я работал столько, сколько это было в человеческих силах, и думаю, что работал с успехом. Противная сторона также работала с напряжением всех сил. Однако странно, что она думала, будто мы предложили съезду нашу Хемницкую программу. Наши противники были бы изумлены, если бы увидели следующий номер «Арбейтерхалле» и узнали, что мы предложили принять программу Международного товарищества рабочих.

Беккер полагал, что за это обстоятельство следует ухватиться, чтобы рекомендовать нам войти в немецкую секцию Интернационала, во главе которой в Женеве стоял он. 16 июля я ответил ему, что это едва ли можно сделать иначе, чем если сам союз, как таковой, присоединится к нему. Принуждать же каждое отдельное общество вступать на правах секции в Интернационал и уплачивать полностью членские взносы не годится. Ведь общества имеют также и свои местные нужды, которые отнимают их силы и которым нельзя наносить ущерб, если мы не хотим разрушить движение.

Я намеревался внести предложение, чтобы съезд заявил о своем согласии с целью и задачами Интернационала и о своем стремлении присоединиться к нему. Я выразил желание как можно скорее узнать от него, как наилучшим образом может быть осуществлено это присоединение. Желательно, писал я, чтобы он или какой-либо другой член Центрального комитета прибыл в Нюрнберг для разъяснения некоторых вопросов, касающихся единства рабочих всех наций. Съезд в Нюрнберге должен быть весьма многолюдным; он будет иметь большое значение и окажется достойным затраченных благородных трудов.

В приписке я сообщил, что мы только что провели заседание правления, на котором было продемонстрировано радующее нас единство по вопросу о нашем отношении к Интернационалу. На следующей неделе, вероятно, будет принято окончательное решение, которое непременно приведет к благоприятным результатам.

Как только решение в Нюрнберге даст свои результаты и часть находящихся в руках национал-либеральной буржуазии союзов выделится, мы, вероятно, должны будем закрыть

«Арбейтерхалле», так как она требует слишком много субсидий; После этого органом союза будет, конечно при соответствующем его расширении, «Демократишес вохенблат».

Так как мы опять включили в повестку дня съезда военный вопрос, до этого ни разу основательно не обсуждавшийся, хотя, по нашему мнению, при тогдашних условиях он требовал глубокого обсуждения, я предложил назначить докладчиком по этому вопросу Фридриха-Альберта Ланге.

Правление одобрило это предложение и поручило мне пригласить Ланге. Я считал, что его присутствие на съезде в Нюрнберге окажет благоприятное для нас влияние и при решении вопроса о программе.

Сохранению письма, написанного мною тогда Ланге, я обязан профессору О. А. Эллиссену, опубликовавшему биографию Ланге45 и таким образом получившего в свое распоряжение мое письмо.

В нем говорилось:

«Лейпциг, 22 июня 1868 года. Уважаемый господин доктор!

Уже давно я имел намерение вступить с Вами в переписку, но, к сожалению, для меня это было невозможно из-за перегрузки всякого рода работой. Я берусь теперь за перо с тем большей охотой, что делаю это одновременно по поручению моих коллег в правлении Главного совета, чтобы направить Вам просьбу, на исполнение которой мы, конечно, надеемся.

Как Вам достаточно известно из «Арбейтерхалле», мы заняты подготовкой к следующему съезду.

В числе других вопросов в повестку дня включен и военный вопрос, внесенный Песнеком и полностью одобренный нами. Вам известно, что этот вопрос уже много раз стоял в повестке дня съездов, но ни разу не был должным образом обсужден. Еще на последнем съезде этот важный вопрос был включен в повестку в качестве заключительного вопроса. Фактически же съезд его не обсуждал и ограничился принятием резолюции весьма общего характера. Мы решили и уже приняли меры к тому, чтобы на следующем съезде не допустить исключения из повестки дня вопроса, который становится с каждым днем все более актуальным; более того, мы решили сделать его главным вопросом. Однако нам нужен хороший докладчик по этому вопросу, и мы все единодушны в том, что не найдем лучшего (и это без лести), чем Вы. Поэтому по поручению Главного совета я сердечно прошу Вас выступить на съезде с докладом по военному вопросу.

45 Friedrich Albert Lange. Eine Lebensbeschreibung von O. A. Ellissen, Leipzig, 1891. Книга, достойная рекомендации.

Местом будущего съезда намечается при всех случаях один из южногерманских городов, вероятно Нюрнберг, время съезда — предположительно 6—7 сентября.

Дорожные расходы, разумеется, оплачиваются союзом. Мы настоятельно просим Вас не отказать нам в нашей просьбе.

Кроме военного вопроса в повестке дня стоят и некоторые другие, при обсуждении которых Ваше присутствие и Ваше авторитетное слово будут иметь весьма важное значение. Как Вы узнаете, мы включили в повестку дня и вопрос о программе, так как придерживаемся того мнения, что наступила пора, когда немецким рабочим союзам следует высказаться о том, какую политическую и социальную позицию они хотят занять в будущем. Мы знаем, что это может привести к упорной борьбе, а может быть, и даже, вероятно, к расколу. Но мы не считаем это несчастьем, ибо лучше иметь 10 верных своим убеждениям, надежных союзов, чем 30 колеблющихся или таких, которые превращаются в подпевал средневековья и буржуазии.

Мы в Саксонии приложим все силы к тому, чтобы наши союзы имели на съезде значительное количество голосов, если не по числу депутатов, то во всяком случае по количеству мандатов. Такие же усилия должны быть приложены и в других местах.

Я надеюсь на верную победу, но если она не будет достигнута, то мы должны будем тотчас же взяться за создание социал-демократического рабочего союза. В условиях нынешнего раскола невозможно дальше руководить союзами; мы весьма ограничены в своих возможностях.

Различные письма, полученные от отсталых союзов, показывают нам, что многие из них боятся обсуждения политических и коренных социальных вопросов. Они пытаются сделать все, чтобы воспрепятствовать их обсуждению. Поэтому тем более необходимо, чтобы наши люди все, как один, были на своих местах.

Из Саксонии прибудут на съезд такие известные наши единомышленники, как Герман, Либкнехт, Моттелер, Швейхель и др. Я приглашу также австрийцев и швейцарцев и представителей Международного товарищества рабочих. Наладить связи с последним я считаю необходимым, однако об этом не может быть и речи до тех пор, пока мы не наведем порядка в собственном доме.

В частных письмах, получаемых мною из Нюрнберга, высказываются подозрения, что Кремер фон Доос был сильно замешан, а возможно, и спекулировал на этом, стремясь стать во главе рабочих союзов. Мысль очень смелая, но ее осуществление невозможно, так как даже национально-либеральные союзы не посмели бы зайти так далеко, чтобы отдать свои голоса человеку, политическая и социальная платформа которого была диаметрально противоположна интересам рабочих.

В письмах говорилось также о том, будто он (Кремер) намеревается пригласить на рабочий съезд министра торговли Баварии фон Шлёра. Если бы это произошло, и г-н фон Шлёр приехал бы на съезд, то, вероятно, это не причинило бы никакого вреда; он должен был бы проглотить горькие пилюли46.

46 Я познакомился с г-ном фон Шлёром в таможенном парламенте. В качестве его члена он проявил себя как реакционер.

Во всяком случае это подозрение доказывает, что баварские господа-прогрессисты что-то натворили и дать им по носу представит удовольствие также и Вам.

Рабочее движение в Саксонии находится на подъеме. Рабочие и народные союзы растут как грибы после дождя; в наших избирательных округах нет ни одного сколько-нибудь крупного населенного пункта, в котором не было бы рабочего или народного союза. Отдельные города, как, например, Цвиккау, Криммичау и др., основали во всех соседних деревнях филиалы и насчитывают немало членов также и среди крестьян. Зато вся буржуазия, за единичными исключениями, враждебно настроена к нам, и это, конечно, соответствует нашим желаниям.

Единственное зло, от которого мы страдаем, состоит в том, что партия совершенно не имеет средств. Все, чем мы располагаем, собирается по пфеннигам и грошам. Уже по одному этому факту можете представить себе, как нам было трудно основать нашу еженедельную газету. Но она нашла хорошую почву (мы насчитываем ныне 1200 подписчиков), и благодаря ей мы нашли средства для поддержания партии и содействия ее росту. Герман выполняет свой долг, занимаясь кооперативами. Особое внимание он уделил потребительским обществам, которые объединил в союз. Конечно, мы стремимся убеждать людей, что недостаточно вести борьбу за экономические интересы, что о разрешении социального вопроса подобным путем не следует и думать, что необходимо вести также политическую борьбу. Я могу заверить Вас, что в потребительских обществах мы имеем немало наших «главных подстрекателей».

Я мог бы сообщить Вам еще многое, но у меня нет времени и, кроме того, я надеюсь, что непременно встречусь с Вами лично на следующем рабочем съезде. Я испытываю истинное желание побеседовать с Вами. Пожалуйста, не приносите свои извинения за то, что Вы не можете приехать на съезд, мы не примем эти извинения.

В ожидании очень скорого и определенного ответа.

С дружеским приветом.

Ваш А. Бебель».

На это письмо я получил 5 июля следующий ответ Ланге:

«Дорогой г-н Бебель!

Весьма сожалею, что держал Вас в неведении, но в последнюю неделю обстоятельства сложились так, что днем я бывал в Цюрихе, где выступал в комиссии по выработке конституции, а ночью должен был здесь готовить ежедневную газету и еженедельник. Мой компаньон и коллега, как вице-президент комиссии по выработке конституции и член многих специальных комиссий, в настоящее время делает так много для отечества, что редакционная работа, а также забота о довольно большом предприятии ложатся исключительно на мои плечи.

При таком положении о корреспонденции я могу думать лишь в субботу после обеда и в воскресенье. К сожалению, до завершения работы по составлению новой конституции — мы будем рады, если она будет готова уже в этом году,— я не могу наверняка распоряжаться своим временем. Правда, в моей работе будет и многомесячный перерыв, только я не знаю точно, когда это произойдет, и поэтому весьма сожалею, что не могу взять на себя подготовку доклада по военному вопросу. Если мне хоть в какой-то мере позволит мое время, то я приеду в Нюрнберг, так как я также очень хочу повидаться со многими славными друзьями, часть которых, к сожалению, находится в противоположном лагере».

Ланге не приехал.

Как и следовало ожидать, съезд, местом созыва которого громадное большинство союзов избрало Нюрнберг, был необычайно многолюдным. 93 организации были представлены 115 делегатами. Кроме того, среди приглашенных гостей находились: Эккариус из Лондона — представитель Генерального Совета Интернационала47; Обервиндер и Гартунг — представители венских рабочих просветительных обществ; Квик и Грейлих — представители немецких рабочих союзов в Швейцарии; д-р Ладендорф из Цюриха, отбывший долголетнее каторжное заключение в Берлине, представитель Немецкого республиканского союза в Цюрихе, д-р Хегер из Бамберга — представитель немецкой секции Интернационала в Женеве, Бюттер — представитель французской секции Интернационала в Женеве, Брюкман и Ниетгаммер из Штутгарта — представители комитета Германской народной партии. Среди делегатов съезда в качестве представителя баденского союза находился также Яков Венедей, который благодаря Генриху Гейне в известной мере прославился как Кобес из Кёльна. Присутствовал также член Всеобщего германского рабочего союза д-р Кирхнер, имевший мандат от гильдесгеймского союза ткачей. Кирхнер явился, так сказать, первой ласточкой, которая осмелилась перелететь к нам из Всеобщего германского рабочего союза. В глазах И. Б. фон Швейцера это было преступлением. Впоследствии Кирхнер был избран нашим доверенным лицом.

47 Мое приглашение Генеральному Совету гласило:

«Генеральному Совету Международного товарищества рабочих в Лондоне.

Уважаемые господа! Важное событие, которое предстоит в жизни значительной части немецких рабочих союзов, побуждает меня обратиться к вам с настоящим письмом.

5, 6 и 7 сентября Союз германских рабочих обществ проводит в Нюрнберге свой съезд. Среди важных вопросов, стоящих в порядке дня, главное место занимает «вопрос о программе», то есть должен быть решен вопрос, продолжать ли союзу и впредь работать, не имея принципов и беспланово, или он должен действовать согласно твердым принципам и определенному курсу.

Мы решили избрать последнее и намерены предложить съезду принять программу Международного товарищества рабочих, как она изложена в № 1 «Форботе», и в связи с этим предложить также присоединение организации к Международному товариществу рабочих. Нашему предложению обеспечено большинство, и успех несомненен. Но нам кажется, что произвело бы очень хорошее впечатление, если бы Международное товарищество рабочих оказало нам честь, послав своего представителя на этот заслуживающий вашего живейшего интереса съезд. Поэтому мы выражаем наше желание и убедительную просьбу прислать на Нюрнбергский съезд одного или нескольких делегатов в качестве представителей Международного товарищества рабочих.

Мы предаемся приятной надежде, что вы исполните нашу просьбу и вскоре известите нас о своем благосклонном решении. В дружеском приеме ваших представителей можете быть вполне уверены.

С приветом и рукопожатием.

Главный совет Союза немецких рабочих обществ.

Председатель Авг. Бебель. Лейпциг, 23 июля 1868 года».

Пленарные заседания съезда происходили в обширном историческом зале нюрнбергской ратуши, который магистрат предоставил съезду в надежде, что победит либеральное направление. Эта надежда, однако, не сбылась. Я открыл съезд приветствием, обращенным к гостям, и предложил выбрать председателя. Из 94 голосов 69 были поданы за меня и 21 за Регнера из Нюрнберга; 4 голоса были поданы за разных лиц. Этим был предрешен вопрос о том, какое направление будет господствовать на съезде. Первым вице-председателем был избран Левенштейн из Фюрта — 62 голосами; вторым Бюргер из Гепингена — 59 голосами. Противная сторона была разбита по всем линиям. При утверждении порядка дня она пыталась спасти то, что еще можно было. Так, противная сторона потребовала снять с повестки дня вопрос о программе. Произошла горячая схватка. Со всех сторон раздались крики: «Никаких компромиссов!» Подавляющим большинством голосов повестка дня была принята.

Заседания съезда проходили превосходно. Нюрнбергский съезд был одним из лучших съездов, на которых мне когда-либо приходилось присутствовать. Как докладчик правления я имел возможность доложить, что новая организация вполне оправдала все надежды, что положение организации блестяще в сравнении с прежним. Общества и союзы, входившие в организацию, насчитывали около 13 тысяч членов. Попытка Венедея снять с обсуждения вопрос о программе потерпела провал.

Прения о программе возбудили живейший интерес всех присутствовавших. В результате программа была принята 69 голосами, представлявшими 61 союз, против 46 голосов, представлявших 32 союза. Меньшинство протестовало против принятого решения; оно покинуло зал и не принимало участия в дальнейшей работе съезда. Попытка меньшинства создать новую организацию под названием «Немецкого рабочего союза», ни к чему не привела. Союзы, вышедшие из организации, потеряли всякое политическое значение и впоследствии тащились в хвосте различных либеральных партий.

Принятая программа гласила:

«Собравшийся в Нюрнберге пятый съезд немецких рабочих союзов в нижеследующих пунктах заявляет о своей солидарности с программой Международного товарищества рабочих:

• Эмансипация (освобождение) трудящихся классов должна быть завоевана самими трудящимися классами. Борьба за освобождение трудящихся классов есть борьба не за классовые привилегии и исключительные права, а за равные права и равные обязанности и за уничтожение всякого классового господства.
• Экономическая зависимость трудящегося человека от монополиста (исключительного собственника) орудий труда образует основу порабощения во всех его формах, основу социальной нищеты, духовного унижения и политической зависимости.
• Политическая свобода представляет собой необходимое вспомогательное средство для экономического освобождения трудящихся классов. Социальный вопрос поэтому неразрывно связан с политическим; разрешение первого из них обусловлено разрешением второго и возможно только в демократическом государстве.

Принимая, далее, во внимание:

что все усилия, направленные к экономическому освобождению рабочих, терпели до сих пор поражения вследствие недостатка солидарности между рабочими различных отраслей труда в каждой отдельной стране и отсутствия братских уз единства между трудящимися классами различных стран;

что освобождение труда есть не местная и не национальная, а социальная проблема (задача), охватывающая все страны, в которых господствует современный уклад общественной жизни;

что разрешение этой задачи зависит от теоретических и практических усилий наиболее передовых стран,— пятый съезд немецких рабочих союзов постановляет примкнуть к Международному товариществу рабочих».

* * *

Резолюции Нюрнбергского съезда рабочих обществ и союзов по вопросу о программе не оставляли более никаких сомнений относительно того, в чьем лагере отныне они находятся. Тем не менее на съезде Народной партии, состоявшемся 19 и 20 сентября в Штутгарте, большинство сделало вид, будто не произошло никаких перемен в отношениях между партией и рабочими союзами. Оно даже заявило о своей солидарности с принятыми в Нюрнберге программными резолюциями, причем особо отметило, что программа подчеркивает неразрывную связь между государственными и общественными вопросами и что в особенности экономическое освобождение трудящихся классов и осуществление политической свободы взаимно обусловлены. Солидарным объявило себя большинство Народной партии и с программной речью, которую Иоганн Якоби произнес 24 мая 1868 года в Берлине.

Они проявили здесь огромную дальновидность, которой впоследствии совершенно не хватало наследникам Народной партии 1868 года. Особенно энергично выступал за дальнейшую совместную работу с рабочей организацией адвокат Ниетгаммер из Штутгарта, присутствовавший и на Нюрнбергском съезде. Он придерживался того мнения, что, если демократия хочет выполнить свою задачу, она должна подняться до социал-демократии. Ниетгаммер, вероятно, впоследствии вступил бы в наши ряды, если бы его не унесла преждевременная скоропостижная смерть (от разрыва сердца).

Кроме Ниетгаммера горячо выступал в защиту нюрнбергских резолюций Зоннеман. Он ни в коем случае не хотел допустить разрыва между Народной партией и рабочими союзами. И на Нюрнбергском съезде Зоннеман голосовал за программу, хотя она отнюдь не приводила его в восторг. Теперь для него важно было добиться, чтобы съезд Народной партии санкционировал его поведение на Нюрнбергском съезде.

Уход меньшинства нарушил принятую Нюрнбергским съездом повестку дня, так как среди покинувших съезд было несколько докладчиков.

Зоннеман сделал доклад о необходимости учреждения пенсионной кассы для престарелых рабочих. Он, в частности, сказал, что эта касса должна находиться под контролем государства. Это его положение вызвало возражения со стороны остальных ораторов — в особенности Вальтейха,— которые высказывались за то, чтобы все дело взаимопомощи рабочих было передано в руки самих рабочих, объединенных в централизованные профессиональные союзы.

Предложенная Вальтейхом и X. Грейлихом и единогласно принятая резолюция гласила:

«Принимая во внимание, что передача в руки существующего государства дела заведования общими пенсионными кассами для престарелых рабочих бессознательно порождала бы у рабочих консервативный интерес по отношению к существующим формам государства, к которым рабочие ни в коем случае не могут питать доверия48; принимая также во внимание, что больничные кассы, а также пенсионные кассы для материального обеспечения в случае смерти и старости лучше всего, как это показал опыт, могут создаваться и управляться профессиональными союзами, пятый съезд поручает членам союза и в особенности правлению взяться энергично за объединение рабочих в централизованные профессиональные союзы».

Герман из Лейпцига говорил о кассах взаимопомощи на случай болезни. Сущность своего доклада он резюмировал в следующей резолюции:

«Съезд рекомендует членам союзов создать из местных представителей коллегию, задачей которой было бы: во-первых, учреждение касс на началах полного самоуправления, объединение этих касс в союзы по профессиям, основание органа для обсуждения нужд касс; во-вторых, установление полной свободы перехода с одной профессиональной кассы в другую и банковское использование средств больничных касс. Кроме того, коллегия должна приложить все усилия к тому, чтобы создать кассы для прислуги и работниц, в которых и по сей день ощущается недостаток».

На следующих заседаниях съезда Швейхель сделал доклад о косвенных налогах, а Либкнехт — по военному вопросу. Комиссия, созданная для ревизии делопроизводства правления, отозвалась о его состоянии в очень похвальных выражениях. Книги и документы найдены были в самом образцовом порядке, хотя объем работы значительно увеличился. Ревизионная комиссия нашла, что правление заслуживает самого горячего одобрения. Денежное вознаграждение за проделанную годовую работу правления составляло 57 талеров 4 нейгроша. На новых выборах председателя я получил из 59 поданных голосов Таким образом, руководство организацией и на следующий год осталось за Лейпцигом.

Доверенными лицами выбраны были: Бюргер из Геппингена, Нотц из Штутгарта, Эйхельсдерфер из Мангейма, Гюнцель из Шпейера, Зоннеман из Франкфурта-на-Майне, Штутманн из Рюссельгейма, д-р Кирхер из Гильдесгейма, Хейманн из Кобурга, Моттелер из Крихммичау, Краузе из Мюльзена (Санкт-Якоб), Бремер из Магдебурга, Вальтейх из Майсена (около Дрездена), Кобич из Дрездена, Обервиндер из Вены, Левенштейн из Фюрта. Незначительное количество представителей из Северной Германии объясняется тем, что, за немногими исключениями, представители северогерманских союзов принадлежали к оппозиции и формально заявили о своем выходе из союза.

Рабочий союз сразу после своего учреждения опубликовал воззвание, в котором резко выступил против Нюрнбергского съезда; в этом воззвании не было недостатка во лжи и извращениях. На это воззвание я ответил большим заявлением в № 46 «Демократишес вохенблат» от 23 сентября 1868 года, в котором разоблачил все их нападки. В воззвании наших противников говорилось, между прочим, что мы хотим заманить рабочих на «социально-коммунистический путь». По этому поводу я заметил: ««Социально- коммунистический путь» — странный путь! Всего два слова, но в них заключается, во- первых, глупость, во-вторых, ложь, в-третьих, донос. Донос я усматриваю в стремлении словом «коммунизм» запугать не только имущие классы, но и рабочих. Слова «социалист» и «социализм» уже недостаточны — к ним уже успели привыкнуть и рабочий, и работодатель.

48 Много лет спустя Бисмарк также заявил, что небольшая пенсия служит лучшим средством вызвать у рабочего благожелательное отношение к существующему государственному строю, поэтому-де следует обратить внимание на страхование по старости и инвалидности.— Примечание к немецкому изданию.

Они все больше и больше склоняются к мысли, что социализм не такая уж страшная вещь. Тут-то и хватаются за слово «коммунизм», чтобы заставить филистера трепетать от ужаса».

Постановления Нюрнбергского съезда создали для организации совершенно новое положение. Теперь нельзя было, как это постоянно делал до того Швейцер в своем «Социал- демократе», рассказывать членам Всеобщего германского рабочего союза о мелкобуржуазной партии. Швейцер очень любил называть так Саксонскую народную партию, хотя прекрасно знал, что буржуазные элементы составляли в ней ничтожное меньшинство. Во всяком случае, их было там не больше, чем во Всеобщем германском рабочем союзе. Когда Либкнехт весной следующего года, на съезде Всеобщего германского рабочего союза в Эльберфельде, сказал об этом Швейцеру прямо в лицо, Швейцер только утвердительно кивнул головой. В этом убедились и агитаторы, которых Швейцер через несколько месяцев прислал в Саксонию для борьбы с нами.

Один из них, Л. Ш., впоследствии ставший членом цеховой корпорации и ныне хорошо устроившийся в качестве старшего мастера сапожников, заявил после этого:

«Швейцер злонамеренно подвел нас; на переполненных собраниях, которые созывались нами, мы никого не видели, кроме рабочих и только рабочих».

Он мог бы добавить к этому: и наш успех был равен нулю. Либкнехт и я следовали за ними почти на все организованные ими собрания и наносили им поражение за поражением.

Теперь никто не мог оспаривать, что Саксонская народная партия и союз рабочих обществ представляют социалистическую партию, стоящую на почве Интернационала. Нюрнбергский съезд и его результаты произвели поэтому сильное впечатление также и во Всеобщем германском рабочем союзе, в котором уже испытывали глубокое недоверие к Швейцеру. Влияние этого недоверия сказалось в течение следующего года. Если бы тогда во главе Всеобщего германского рабочего союза стоял человек, более соответствующий своему назначению, то объединение всех социалистически мыслящих рабочих стало бы совершившимся фактом. Движению не пришлось бы вести вредную взаимную борьбу на протяжении семи лет.

Вскоре после Нюрнбергского съезда возникли сильные разногласия в Берлинском рабочем союзе, председатель которого Кребс занимал весьма двойственную позицию в течение всего периода внутренней борьбы в союзе. Эти разногласия закончились выходом из союза довольно значительного меньшинства и образованием нового Демократического рабочего союза, высказывавшегося за Нюрнбергскую программу. Среди основателей нового союза находились, между прочим, Г. Боле, Хавенит, Карл Гирш, Ионас, Пауль Зингер, О. Венцель. Позже в союз вступили также Т. Мецнер, Мильке и Генрих Фогель, вышедшие из Всеобщего германского рабочего союза, или, как, например, Фогель, исключенные из него. Новому союзу пришлось в Берлине выдержать тяжелую борьбу с лассальянцами, высмеивавшими его и утверждавшими, что он представляет собой союз офицеров без армии. Это, впрочем, до некоторой степени соответствовало действительности. Но эти офицеры были достаточно способны и постепенно создали недостававшую им армию.

Ахиллесовой пятой нашей организации были скудные финансы. При годовом членском взносе в 1 грош немного можно было сделать, хотя организация и насчитывала 10 тысяч членов. Кроме расходов на местные нужды, на цели всего союза не производились какие- либо большие расходы. В этом отношении у Всеобщего германского рабочего союза дела обстояли намного лучше. Поэтому мы в правлении серьезно подумывали, как бы помочь делу путем изменения организации. Наше положение сделалось еще более трудным, когда Швейцер объявил об агитационной поездке по Саксонии и Южной Германии большой группы агитаторов. Чтобы дать им отпор, нам нужны были прежде всего деньги, которых мы не имели. Значительной денежной субсидии требовала также и «Демократишес вохенблат», которая с декабря 1868 года сделалась органом союза. Мы основали этот орган, имея в кассе всего 10 талеров, к которым прибавилось еще несколько небольших сумм. На подобной же «финансовой основе» впоследствии довольно часто возникали партийные органы. С точки зрения бухгалтерии все они были банкротами уже при выходе первого номера. Но готовность приносить жертвы и воодушевление, вызываемое изданием партийной газеты, не знали границ. Руководящие лица должны были, разумеется, довольствоваться до смешного ничтожным вознаграждением за свой труд. Но они выполняли свою работу. Нынешнее поколение в партии не имеет никакого представления об убогости тогдашних условий и о том, сколько приходилось работать без всякого вознаграждения. Так, например, Либкнехт как редактор «Демократишес вохенблат» получал всего лишь 40 талеров в месяц, а позже — как редактор выходившей три раза в неделю «Фольксштаат» — 65 талеров в месяц. Гепнеру в 1869 году назначено было ежемесячное жалованье в 25 талеров. Рабочий отдел в «Демократишес вохенблат» я вел бесплатно, а за заведование экспедицией получал 12 талеров в месяц, но зато должен был предоставлять и помещение для экспедиции. Когда в 1870 году разразилась война, я отказался и от этого жалованья. О повышении заработной платы мы тогда и не помышляли. Когда, например, в 1878 году газета «Форвертс», преемник «Фольксштаат», на основе закона против социалистов была запрещена, Либкнехт все еще имел такое же жалованье, как и 9 лет назад. А между тем у него от второго брака уже имелось пятеро детей, старшему из которых в то время не было и десяти лет. Теперь наша партия в финансовом отношении в сравнении с положением в прошлом — все, что я рассказываю здесь о союзе рабочих обществ, относится также и к Всеобщему германскому рабочему союзу — стала подобна буржуазной партии.

Однако партии всегда везло, и я поэтому частенько шутя говаривал моим приятелям: «Если есть бог, то он, должно быть, очень любит социал-демократию, так как стоит только обнаружиться большой нужде, и помощь тут как тут». В данном случае помощь явилась оттуда, откуда мы ее не ждали. Как раз тогда, когда я жаловался одному из наших доверенных лиц на затруднительное финансовое положение, явился почтальон с заказным письмом от д-ра Ладендорфа из Цюриха. С Ладендорфом я познакомился в 1866 году во Франкфурте, а на Нюрнбергском съезде возобновил это знакомство. В своем письме Ладендорф извещал меня, что из фонда, вверенного ему и некоторым его друзьям,— так называемого «Революционного фонда» — он предоставляет в мое распоряжение 3 тысячи франков, которые я получу в три срока. Об израсходовании их я должен буду представить отчет. Кто мог быть счастливее меня? Я прыгал от радости и поделился неожиданной вестью с приятелем, в изумлении смотревшим на меня. «Революционный фонд», который сыграл известную роль в лейпцигском процессе о государственной измене и о происхождении которого, можно было прочитать в отчетах об этом процессе, впоследствии еще раз выручил нас из беды. Но этот источник исчез, как только мы занятой нами позицией по существу решений Базельского международного конгресса рабочих по аграрному вопросу и военным событиям 1870 года вступили в конфликт с Ладендорфом и его товарищами.

Агитация, организованная против нас Швейцером в Саксонии, не имела никакого успеха, а в Южной Германии — лишь весьма незначительный успех. Вопреки ожиданиям, и в Южной Германии в наших союзах нашлись силы, давшие отпор швейцеровским агитаторам. Само собою понятно, что вследствие этой взаимной борьбы отношения между обеими партиями становились все более напряженными.

 

ПРОФЕССИОНАЛЬНОЕ ДВИЖЕНИЕ

 

О профессиональном движении я буду говорить лишь постольку, поскольку могу причислить себя к акушерам, помогавшим при его рождении. Датой рождения германских профессиональных союзов можно считать 1868 год, правда, с некоторыми оговорками. Я уже говорил выше, что в благоприятном для промышленности 1865 году в различных городах наблюдалось сильное забастовочное движение: значительная часть этих забастовок окончилась неудачей вследствие того, что рабочие не были организованы и не располагали никакими денежными фондами. В необходимость создать и организации и фонды рабочие уткнулись теперь, так сказать, прямо носом. И вот возникло множество профессиональных союзов, большей частью местных. Но рабочие очень скоро поняли, что нельзя ограничиваться только этими союзами. В декабре 1865 года по инициативе Фрицше был организован Всеобщий германский союз табачников, в 1866 году их примеру последовали печатники, которые с самого начала держались по отношению к политическим рабочим партиям строго нейтрально. Нейтральность, впрочем, не помешала Рихарду Гертелю заявить на собрании берлинских печатников в октябре 1873 года, что, как председатель профессионального союза, он считает наилучшим формально не примыкать ни к какой партии, «но,— прибавил он,— духовно мы принадлежим к социал-демократической рабочей партии, стоящей на почве Эйзенахской программы». Строго говоря, он не мог этого сказать относительно всех германских рабочих-печатников, так как многие из них принадлежали к Всеобщему германскому рабочему союзу. Кроме названных профессиональных организаций еще до 1868 года возник союз рабочих золотых и серебряных приисков, издававший собственную газету; затем Всеобщий германский союз портных. В общем, до этого периода руководители политического движения очень мало сделали для организации профессиональных союзов. Пониманию необходимости организации профессиональных союзов способствовал прежде всего Либкнехт своими докладами об английских тред- юнионах, которые он читал в лейпцигском Рабочем просветительном обществе, а также на публичных собраниях в Лейпциге и других городах. В мае 1868 года мы уже и в правлении обсуждали вопрос об организации профессиональных союзов. Но немедленно приступить к практической работе мы еще не могли: мешала масса текущих дел и прежде всего необходимость предварительно выяснить вопрос о программе общей организации. Летом 1868 года в Англию уехал Макс Гирш для изучения тред-юнионов, о которых он писал корреспонденции в берлинской «Фольксцейтунг». Это побудило Швейцера и Фрицше, уже обсудивших этот вопрос, опередить Гирша, который путем создания профессиональных союзов надеялся привлечь рабочих к прогрессистской партии. Оба быстро приступили к делу. Я имею основания думать, что это произошло по инициативе Фрицше, который уже давно осознал значение профессиональных союзов и, наверное, придал бы им иную организационную форму, если бы Швейцер предоставил ему свободу действий. На съезде Всеобщего германского рабочего союза, состоявшемся в Гамбурге 25 августа 1868 года, брауншвейгские члены союза через посредство Фрицше, которого поддержали Швейцер и Бракке, внесли следующее предложение:

«1. Общее собрание заявляет: стачки не являются средством для изменения основ современного производства и, следовательно, для радикального улучшения положения рабочего класса; однако они служат средством развития классового сознания рабочих, уничтожения полицейской опеки, а при условии правильной организации также и средством устранения в современном обществе особенно тяжелых условий труда, как, например: чрезмерно продолжительного рабочего дня, детского труда и т. п.

2. Общее собрание поручает председателю союза созвать общенемецкий съезд рабочих для учреждения единых профессиональных организаций, которые действовали бы в указанном направлении».

Первая часть этой резолюции была принята, вторая отклонена. Однако, как уже говорилось, несколько дней спустя съезд рабочих союзов в Нюрнберге после непродолжительного обсуждения постановил поручить правлению заняться организацией профессиональных союзов. Следовательно, по вопросу о значении профессиональных союзов наша точка зрения была противоположна той, которая господствовала среди большинства Всеобщего германского рабочего союза. После голосования Швейцер и Фрицше заявили, что они, как депутаты рейхстага, созовут съезд рабочих для учреждения профессиональных союзов. Когда и против этого поднялась оппозиция, Швейцер пригрозил, что если ему запретят созвать съезд, то он тотчас же откажется от своего поста и выйдет из союза. Угроза оказала желательное действие. Съезд действительно состоялся 27 сентября и в следующие дни в Берлине. Присутствовало 206 делегатов, которые большей частью были выбраны на рабочих собраниях и представляли 140 тысяч рабочих. Примечательны следующие места из речи Швейцера, которой он открыл съезд:

«Англия размерами своих капиталов далеко превосходит все остальные страны мира. И если тем не менее промышленности других стран удалось устоять против английской конкуренции, то это произошло только потому, что английские рабочие чинят своим капиталистам большие трудности. То же самое может случиться и в Германии. Даже более того: германские рабочие могут прямо-таки разрушить германскую промышленность, если только захотят, а они нисколько не заинтересованы в ее сохранении, пока она доставляет им такую жалкую заработную плату… Рабочие могут, если они будут хорошо организованы, сделать немецкую индустрию неконкурентоспособной. А если господа капиталисты этого не желают, то пусть они платят более высокую заработную плату».

Эта аргументация была предельно неумелой, но Швейцер не высказывал ни одной мысли без расчета.

Съезд основал так называемые «рабочие общества», которыми руководила центральная группа в составе Швейцера — президента и Фрицше и Карла Клейна из Эльберфельда — вице-президентов. Форма организации была выбрана не особенно удачно.

Виной этому был один только Швейцер, который ни в коем случае не хотел допустить, чтобы хоть часть организаций, на которые он имел влияние, пользовалась некоторой самостоятельностью.

Так как Швейцеру очень хотелось, чтобы Маркс одобрил его действия, то он 13 сентября написал Марксу письмо, к которому приложил и проект устава новой организации. Маркс, не поняв первого письма, ответил только по получении от Швейцера второго письма. Ответ Маркса в части, относящейся к швейцеровской организации, гласит:

«Что касается берлинского конгресса, то, прежде всего, нечего было спешить, потому что закон о коалициях еще не прошел. Вы должны были поэтому сговориться с лидерами вне лассальянских кругов и совместно с ними выработать план и созвать конгресс. Вместо этого Вы только предоставили им альтернативу — присоединиться к Вам или итти против Вас. Самый конгресс оказался лишь расширенным изданием гамбургского конгресса.

Что касается проекта устава, то я считаю его принципиально ошибочным, а в области профессиональных союзов у меня, я думаю, больше опыта, чем у любого из моих современников. Не вдаваясь в детали, замечу только, что организация, построенная на основе централизма, пригодна для тайных обществ и сектантских движений, но противоречит сущности профессиональных союзов. Будь она даже возможна,— а я заявляю, что она просто-напросто невозможна,— она была бы нежелательна, особенно в Германии, где рабочий с детских лет живет в атмосфере бюрократической регламентации и верит в авторитеты, в начальство, и где его нужно прежде всего приучать к самостоятельности.

Но Ваш план и в других отношениях непрактичен. В «Союзе» получаются три независимые власти различного происхождения: 1) комитет, избираемый по профессиональным союзам; 2) председатель (в данном случае совершенно излишнее лицо), избираемый всеобщим голосованием*; 3) конгресс, избираемый местными организациями. Таким образом, повсюду— коллизии, и это якобы должно благоприятствовать «быстроте действия»!

* Здесь Маркс мимоходом дает следующее пояснение: «В уставе Международного Товарищества Рабочих тоже фигурирует председатель Товарищества. Но фактически его единственная функция сводится к тому, что он председательствует на заседаниях Генерального Совета. По моему предложению это звание, от которого я отказался в 1866 г., было в 1867 г. совсем уничтожено и заменено председательствующим, который избирается на каждом еженедельном заседании Генерального Совета. В Лондонском Совете тред- юнионов тоже имеется только председательствующий. Постоянным должностным лицом является там лишь секретарь, так как он ведет текущую деловую работу».

Так высказывается «диктатор» Интернационала. Я, со своей стороны, должен констатировать, что Маркс и Энгельс и в переписке со мною являлись всегда только советчиками, и в некоторых очень важных случаях я не следовал их советам, так как считал себя лучше осведомленным относительно действительного положения дел. Тем не менее серьезных недоразумений между нами никогда не возникало.

…Лассаль сделал большой промах, заимствовав из французской конституции 1852 г. «избираемый всеобщим голосованием». Тем более это не годится для профессионального движения! Последнее вращается главным образом вокруг денежных вопросов, и Вы вскоре убедитесь, что здесь наступает конец всякому диктаторству.

Впрочем, каковы бы ни были ошибки организации, их, может быть, удастся более или менее устранить разумной практикой. В качестве секретаря Интернационала, я готов выступить посредником между Вами и нюрнбергским большинством, прямо примкнувшим к Интернационалу,— но, конечно, на разумных условиях. То же самое я написал в Лейпциг. Я не закрываю глаз на трудности Вашего положения и не забываю о том, что действия каждого из нас больше зависят от обстоятельств, чем от собственной воли.

Обещаю Вам во всяком случае быть беспристрастным — это моя обязанность. Но, с другой стороны, я не могу Вам обещать, что я не выступлю в печати как частное лицо с открытой критикой лассальянских предрассудков, как я это сделал в свое время по отношению к прудонистским, когда сочту это абсолютно необходимым в интересах рабочего движения.

Заверяя Вас лично в моих лучших чувствах к Вам,

остаюсь преданный Вам К. М.».

Но созданная организация недолго удовлетворяла Швейцера. Как и следовало ожидать, в рабочих союзах вскоре начали обнаруживаться определенные стремления к самостоятельности. Против этих стремлений Швейцер выступил самым решительным образом в «Социал-демократе» от 15 сентября 1869 года; он предостерегал тех, кто якобы хочет отколоть организацию рабочих союзов от Всеобщего германского рабочего союза и занять в ней руководящее место. Три месяца спустя Швейцер пошел еще дальше. В № 152 «Социал-демократа», от 29 декабря, он заявил следующее: с разных сторон высказывается желание, чтобы различные профессиональные союзы слились в одну общую профессиональную организацию. Соответственно этим желаниям он, Швейцер, выработал проект, опубликованный им в том же номере. Еще до появления этой статьи Фрицше вышел из Всеобщего германского рабочего союза и из организации рабочих союзов и сложил с себя полномочия первого вице-президента. Ушли от Швейцера также Луи Шуман, президент Всеобщего германского союза сапожников, Иорк, президент Всеобщего германского союза деревообделочников, и Шоб, президент Всеобщего германского союза портных.

Общее собрание Всеобщего германского рабочего союза, состоявшееся в начале января 1870 года в Берлине, пошло навстречу желанию Швейцера и постановило — как будто профсоюзы обязаны были выполнять это постановление,— что профессиональные союзы должны к 1 июля слиться в одну организацию и основать новый союз под названием Всеобщий германский профессиональный союз. Непосредственно вслед за общим собранием Всеобщего германского рабочего союза состоялось и общее собрание Всеобщего объединения германских рабочих союзов. Большинство делегатов также высказалось за предложение Швейцера. Любкерт, председатель Всеобщего германского союза плотников, высказал при этом мнение, что профессиональные союзы являются в сущности не чем иным, как подготовительной школой для политического воспитания рабочих. Зиловский тоже высказался за слияние, так как оно уничтожает раздоры из-за председательского места, являющиеся причиной раскола во многих профессиональных союзах. За слияние высказались также Гартман, Шальмейер и Фатер из Гамбурга — по таким же мотивам, как Любкерт и Зиловский.

За слияние голосовали делегаты, представляющие 12,5 тысячи голосов, против — делегаты, представлявшие 9 тысяч голосов. Хотя большинство не составило двух третей, предусмотренных уставом для решения о роспуске организации, тем не менее было решено к 1 июля учредить новый союз под названием: Всеобщий германский союз взаимопомощи рабочих.

Многие профессиональные союзы отказались подчиниться этому решению и таким образом сохранили свою самостоятельность. Что враждебное отношение к профессиональным союзам продолжало сохраняться среди части самых влиятельных членов Всеобщего германского рабочего союза, показывает следующее предложение, которое внес Тёльке на съезде, состоявшемся в 1872 году: «Съезд постановляет, что все существующие в партии наряду с Всеобщим германским рабочим союзом организации, а именно: Всеобщий германский союз взаимопомощи рабочих, Берлинский рабочий союз, Всеобщий германский союз каменщиков, Всеобщий германский союз плотников со всеми относящимися к ним группами, должны быть распущены, а все их наличное имущество передано Всеобщему германскому рабочему союзу. Что же касается членов этих организаций, то все они должны стать членами Всеобщего германского рабочего союза». Предложение Тёльке не могло быть принято, потому что съезд не имел права распускать организации, не входившие во Всеобщий германский рабочий союз.

О том, что кроме Тёльке и другие вожди лассальянцев относились точно так же к профсоюзам, свидетельствуют, например, следующие слова Газенклевера: «Когда союз (Берлинский рабочий союз) выполнит свою задачу, мы уже сами позаботимся, чтобы он исчез».

Гассельман сказал: «Мы основали союз только для того, чтобы перетянуть к нам рабочих и этих профессий, что нам вполне удалось. Союзом мы, таким образом, ничего особенного и не хотели достичь, он был только средством для достижения поставленной цели». В таком же духе высказались также Гротткау и другие. В конце концов была принята следующая резолюция: «Общее собрание выражает пожелание, чтобы возможно скорее были распущены существующие в нашей партии профессиональные объединения и чтобы их члены вошли во Всеобщий германский рабочий союз. Долг каждого члена Всеобщего германского рабочего союза — работать в этом направлении».

Если верить сообщению Менде — а, насколько я знаю, оно никем не было опровергнуто,—то Швейцер обещал также ему и графине Гацфельдт по договору, заключенному между ними весной 1869 года (об этом соглашении мне придется еще говорить ниже), все более и более отодвигать на задний план профессиональные организации, так как они противоречат идеям Лассаля. Впоследствии во взглядах членов Всеобщего германского рабочего союза на профессиональные организации произошла перемена к лучшему.

* * *

Что касается нас, то мы выполнили задачу, возложенную на правление Нюрнбергским съездом, и разработали типовой проект устава профессиональных союзов. Выработка проекта поручена была мне. Как только проект был готов, его разослали по организациям с призывом принять участие в создании «международных» профессиональных союзов. Это название было дано нами. Причем тут была приложена и моя рука, поскольку я организовал и провел многочисленные собрания с целью создания таких профсоюзов. Собственно говоря, название «международные профессиональные союзы» шло слишком далеко, так как мы могли рассчитывать на вступление в организацию лишь германских стран. На нем остановились главным образом потому, что в нем выражалась определенная тенденция. Было создано множество таких организаций, как, например, международный профессиональный союз мануфактурных и фабричных рабочих, а также ремесленников. Такой же союз каменщиков и плотников, металлистов, деревообделочников, портных, скорняков и шапочников, сапожников, переплетчиков, горнозаводских рабочих.

Нельзя отрицать, что если от раскола страдало политическое движение, то профессиональное должно было от него страдать еще больше. Однако ни одна партия не хотела отказаться от основания особых профессиональных союзов, так как каждая из них видела в этом усиление своей мощи. Фрицше пришлось в этом убедиться на самом себе уже в следующем году, когда вследствие ожесточенных партийных раздоров число членов в его организации примерно с 9 тысяч снизилось до 2 тысяч. В Гамбурге-Альтоне он потерял всех членов. Правда, причиной этого отчасти было банкротство берлинских и лейпцигских производительных товариществ табачников, основанных после одной неудачной стачки.

Мы в Лейпциге старались по возможности предупреждать раздоры внутри профессионального движения. В конце октября 1868 года мы вместе с членами Всеобщего германского рабочего союза созвали собрание, оказавшееся чрезвычайно многолюдным. На повестке дня стоял вопрос о профессиональных союзах; докладчиком был Либкнехт. Он предложил следующую резолюцию:

«Принимая во внимание необходимость организации по образцу английских тред-юнионов профессиональных союзов, которые служили бы делу объединения рабочего класса, защиты его интересов и укрепления классового самосознания рабочих; принимая во внимание, далее, что постановлениями различных рабочих съездов уже дан толчок и положено начало организации профессиональных союзов, настоящее собрание постановляет продолжать это дело со всей энергией и поручает комитету, который для этой цели должен быть избран, предпринять необходимые шаги и, главное, войти в переговоры с правлениями рабочих касс и тому подобных учреждений».

Тут же был избран и комитет, в который вошли наряду с Либкнехтом и мной из членов Всеобщего германского рабочего союза, между прочим, Зейферт и Тауте. Комитет созвал представителей всех профессий для совместного обсуждения вопросов, относящихся к организации профессиональных союзов. Это совместное заседание происходило под моим председательством, и на нем единогласно была принята следующая составленная Либкнехтом и мною резолюция:

«Собрание постановляет: профессиональные организации, которые уже основаны или будут основаны в силу постановлений большинства Нюрнбергского рабочего съезда и большинства Берлинского рабочего съезда, должны приложить все свои усилия к тому:

1. Чтобы обеими сторонами по взаимному между ними соглашению совместно был созван общий съезд с целью их примирения и слияния.
2. Чтобы до осуществления примирения и слияния профессиональные организации обеих сторон вступили между собою в договорные отношения, в особенности, чтобы они взаимно поддерживали друг друга своими кассами и по возможности выбрали временные общие комиссии.
3. Чтобы обе стороны безусловно отвергали всякую связь с гирш-дункеровскими профессиональными союзами49 которые основаны врагами рабочих и имеют единственной задачей — препятствовать развитию организации рабочих и содействовать превращению их в простое орудие в руках буржуазии».

Но противная сторона не пошла навстречу требованию относительно объединения. Наоборот, в № 141 «Социал-демократа» от 2 декабря 1868 года Швейцер напечатал резолюцию, в которой руководство и Центральный комитет Всеобщего германского рабочего союза отвергали наши предложения и призывали «самым решительным образом противодействовать всяким попыткам расколоть движение в интересах отдельных лиц».

Тем самым попытка прийти к соглашению между нами и Всеобщим германским рабочим союзом, по крайней мере в области профсоюзной организации, оказалась на некоторое время безнадежной.

49 Гирш-дункеровские профсоюзы, созданные в 1868 году в Германии буржуазными деятелями М. Гиршем и Ф. Дункером с целью подчинения профсоюзного движения интересам буржуазии, недопущения стачек и вообще классовой борьбы. После разгрома гитлеровцами профсоюзных организаций Германии деятели гирш-дункеровских союзов вошли в фашистский так называемый «трудовой фронт».— Ред.

Если во Всеобщем германском рабочем союзе не питали большой симпатии к профсоюзному движению, то в лассальянском Всеобщем германском рабочем союзе, то есть в организации, руководимой Гацфельд — Менде, отношение к нему было просто враждебным.

Основание профсоюзов здесь рассматривали как нарушение принципов Лассаля и его организации, возведенной в своего рода религиозный культ.

Поэтому, когда я наряду со многими другими собраниями, которые мне тогда приходилось проводить с целью основания профсоюзов, присутствовал на таком же собрании в Дрездене, то там произошли бурные столкновения между нами и сторонниками Гацфельд — Менде во главе с Фёрстерлингом. После своего заявления по существу одной речи я внес следующее предложение:

«Принимая во внимание, что для защиты рабочих от эксплуатации со стороны буржуазии настоятельно необходима организация рабочего класса; что, далее, организация всего рабочего класса по примеру и опыту высокоразвитых индустриальных стран лучше всего может быть достигнута посредством профессиональных союзов, собрание заявляет о своем согласии основывать профессиональные союзы и предлагает будущему комитету предпринять необходимые шаги в этом направлении».

В ходе состоявшейся затем дискуссии я обнаружил, что председатель собрания, один из лассальянцев, уже вторично извратил список ораторов. Об этом я заявил публично, и это привело к горячим спорам между Фёрстерлингом и мною. И тут Фёрстерлинг внезапно объявил о закрытии собрания, что вызвало большое волнение. Комиссар полиции потребовал от присутствующих освободить помещение. Вальтейх и я заявили протест, на что комиссар ответил, что он не имел бы никаких оснований распускать собрание, если бы оно не было официально объявлено закрытым, теперь же всякое его продолжение означает нарушение закона. После этого он и Фёрстерлинг покинули зал заседаний. Несмотря на сильные возражения части присутствующих, Вальтейх снова объявил собрание открытым и предложил избрать меня председателем. Собрание возобновилось и стало проходить успешно, как вдруг, как раз в тот момент, когда Вальтейх уже в качестве третьего оратора взял слово, снова показался комиссар полиции. Он прервал оратора и потребовал от меня закрытия собрания. Я стал возражать, так как для этого не было никаких оснований. Однако он пригрозил роспуском собрания, после чего я, выразив протест, объявил собрание закрытым.

Возбуждение, вызванное этими событиями, было столь велико, что, пробудь Фёрстерлинг на собрании до конца, он мог бы унести с собой весьма неприятные воспоминания.

Вопрос о профессиональных организациях мы вновь подвергли обсуждению на Эйзенахском съезде в августе 1869 года. Прежде всего было осуждено требование Швейцера о том, чтобы прием членов в профессиональные организации ставился в зависимость от политических взглядов кандидатов. Затем Грейлих высказался за международный характер профессиональной организации, которая более всего окажется способной вовлечь массы в профессиональные союзы. Капиталист испытывает страх только перед массами, а не перед нашими несколькими жалкими пфеннигами. Наконец, по предложению Иорка была принята резолюция в пользу объединения профессиональных организаций. Одобрено было также предложение, внесенное Моттелером и требовавшее, чтобы профессиональные союзы практиковали систему взаимного страхования путем вступления между собою в картельные соглашения.

На партийном съезде в Штутгарте в июне 1870 года на повестке дня снова стоял вопрос о профессиональном движении. Обсуждение велось все в том же направлении. Главную роль и здесь играл вопрос об объединении, но каких-либо практических результатов достигнуто не было. Расцвет промышленности, наступивший с 1871 года, то есть после окончания франко- германской войны, содействовал более быстрому развитию профессиональных организаций, которые теперь начали выступать более самостоятельно.

Период бурного подъема промышленности, внезапно прервавшийся огромным крахом в 1874 году, благоприятствовал росту числа забастовок в самых различных отраслях труда. Но для существовавших организаций, которые должны были добывать средства для поддержания бастующих, это обстоятельство создало массу всяких трудностей, преодолеть которые им было не под силу. Это обстоятельство побудило Социал-демократический рабочий союз в Лейпциге в конце мая 1871 года после долгих споров принять и обнародовать следующую резолюцию:

• « Забастовки являются лишь одним из паллиативных средств, которые не могут надолго улучшить положение рабочих;
• социал-демократия ставит своей целью не только достижение более высокой заработной платы при нынешнем способе производства, по и уничтожение капиталистического способа производства вообще;
• при нынешнем буржуазном способе производства уровень заработной платы регулируется отношением между спросом и предложением, и самые успешные стачки не в состоянии были бы надолго поднять ее над уровнем, установленным этим отношением;
• в последнее время многие стачки, как это можно неопровержимо доказать, сознательно вызывались фабрикантами, чтобы иметь благовидный предлог для повышения цен на товары во время ярмарки; подобные стачки приносят выгоду не рабочим, а фабрикантам, которые подняли цены на товары несравненно выше, чем заработную плату;
• неудачные стачки усиливают энергию фабрикантов и вызывают упадок духа у рабочих и таким образом наносят нашей партии двойной ущерб;
• крупные фабрикаты иногда извлекают из стачек даже дополнительные выгоды, продавая с повышенной прибылью свои запасы товаров, в то время как мелкие фабриканты вынуждены прекратить всякую работу;
• наша партия в настоящее время не в состоянии материально поддерживать много стачек.

Принимая все указанное во внимание, настоятельно рекомендуется всем партийным товарищам: предпринимать стачку только в том случае, когда она является безусловно необходимой и когда имеются нужные для ее проведения материальные средства; далее, действовать более планомерно, чем до сих пор, и выработать общий план организации, который охватил бы всю Германию. Как лучший путь для добывания необходимых материальных средств и создания такой организации, собрание рекомендует создавать и поддерживать профессиональные союзы».

Подобные же соображения и советы высказывал центральный орган австрийских партийных товарищей «Фольксвилле», издававшийся в Вене, так как и в Австрии ввиду чрезвычайно благоприятных экономических условий стачечная лихорадка все более и более давала себя чувствовать. Советы эти были хороши, но им следовали только в очень редких случаях. Как бы то ни было, но профессиональные организации в те годы получили весьма сильное развитие. Напротив, в это время оказалось, что основанный Швейцером Всеобщий германский союз взаимопомощи рабочих не был жизнеспособным. На общем собрании этого союза, состоявшемся 25 мая 1871 года, 19 делегатами из 27 населенных пунктов было представлено всего лишь 4275 членов. Это был настоящий крах союза, сама организация которого была нелепой.

В середине июня 1872 года в Эрфурте собрался съезд профессиональных союзов, на котором рассматривался главным образом вопрос о создании центрального руководящего органа профессиональных союзов и об основании специального профессионального печатного органа. В статье, которую я опубликовал 8 июня в «Фольксштаат», я изложил свою программу для съезда и очень подробно остановился на лучшей, как мне казалось, форме объединения профессиональных союзов. Я писал, между прочим: «Нельзя отрицать, что в Германии профессиональное движение находится еще в довольно жалком состоянии. Виной этому — раскол рабочих на несколько фракций, ведущих между собой ожесточенную борьбу. Если вражда между рабочими в различных социально-политических организациях вредна, то гораздо вреднее раскол среди рабочих отдельных профессий на каждой фабрике, даже в каждой мастерской. И раскол — не из-за принципов, а из-за форм организации, которые легко изменяются и должны приспособляться к существующим условиям. Это — проклятие, наносящее ущерб движению. Печально также, что некоторым бессовестным людям удается вызывать фанатизм в рабочих массах. Это доказывает, что известная часть рабочих страдает ограниченностью. Смеются над окостенелостью христианства, но все же христианство существует восемнадцать веков — возраст, которым оправдывается окостенелость. Новое же социальное движение едва насчитывает каких-нибудь десять лет, и в нем уже обнаруживаются признаки окостенелости! Их, конечно, удастся преодолеть, но пока они мешают движению… В профессиональных организациях — будущее рабочего класса; в профессиональных союзах рабочая масса приобретает классовое самосознание и учится вести борьбу против власти капитала; профессиональные союзы, таким образом, естественно превращают рабочих в социалистов». Затем я подробно развил свой план организации.

На Эрфуртском съезде профессиональных союзов, на котором были представители от шести профессиональных организаций, охватывавших мануфактурных и фабричных рабочих, металлистов, деревообделочников, портных, сапожников, каменщиков и других, решено было объединить профессиональные организации и основать профсоюзный журнал «Унион». По предложению Норка единогласно была принята следующая резолюция:

«Принимая во внимание, что власть капитала с одинаковой силой давит и эксплуатирует всех рабочих — безразлично, консерваторы ли они, прогрессисты, либералы или социал- демократы,— съезд объявляет священнейшей обязанностью рабочих: положить конец всем партийным распрям для того, чтобы на нейтральной почве единой профессиональной организации дать рабочим возможность оказать капиталу сильное и успешное сопротивление, создать себе более обеспеченное существование и добиться улучшения своего классового положения.

В особенности же различные фракции социал-демократической рабочей партии должны по мере сил содействовать развитию профессионального движения. Съезд высказывает свое сожаление по поводу того, что общее собрание Всеобщего германского рабочего союза (в Берлине) приняло резолюцию противоположного характера».

Когда весной 1875 года, после долгого заключения в крепости и тюрьме, я вышел на свободу, Август Гейб предложил мне взять на себя редактирование профсоюзного журнала

«Унион» — вместо славного Норка, который, к сожалению, умер в ночь под новый, 1875 год. Он сказал, что можно рассчитывать на 50 талеров жалованья в месяц. К этому времени финансовое положение как партии, так и профессиональных союзов улучшилось. Гейб думал, что я смогу заниматься редакторской работой одновременно с моим делом. Но я отклонил его предложение. Для меня невозможно было бы наряду с моей мастерской и моей партийной деятельностью принимать активное участие еще и в профессиональном движении.

Это, конечно, не мешало мне по-прежнему оказывать внимание и поддержку профсоюзному движению, особенно на собраниях, которые я проводил среди самых различных категорий рабочих. В начале 90-х годов, когда профсоюзное движение в своем развитии намного отстало от социалистического партийного движения, мне казалось, будто оно обречено на известный застой, особенно вследствие появившегося немецкого законодательства о страховании. Последнее лишило профсоюзы одного из важных участков их деятельности. Этот взгляд я открыто высказал и в 1893 году на партийном съезде в Кёльне. Но этот мой пессимизм был неоправданным. Довольно скоро факты убедили меня в том, что я ошибался. Мое первоначальное суждение о профсоюзах теперь блестяще подтвердилось как более правильное и побудило меня снова выступать в защиту профсоюзов всюду, где я мог.

В 70-х годах, о которых я говорил выше, профсоюзному движению предстояли еще тяжелые времена.

Прусское правительство, то есть Бисмарк, считало не только социал-демократическую партию, но и профессиональные организации смертельным врагом государственного и общественного порядка. Таким образом, он признал необходимым их преследование. Орудием Бисмарка был прежде всего прокурор Тессендорф, заслуживший себе на этом поприще славу уже в Магдебурге. В 1874 году он был переведен в Берлин, чтобы здесь продолжать преследования в более крупном масштабе. Тессендорф вполне оправдал возлагавшиеся на пего надежды: своими процессами он добился не только разрушения партийных организаций, жертвами его усердия пали также и различные профессиональные союзы. Затем наступил 1878 год, с покушениями Хёделя и Нобилинга и исключительным законом против социалистов. И вот одним ударом было разрушено все созданное более чем десятилетним трудом, неисчислимыми затратами времени, денег, сил и здоровья. Но не навсегда. Стремлению к развитию и потребностям эпохи не может противостоять продолжительное время даже самая могущественная сила. Теперь, к своему собственному изумлению, в этом должен был убедиться и Бисмарк.

 

МОЕ ПЕРВОЕ ОСУЖДЕНИЕ

 

Бессовестное и хищническое хозяйничанье любимцев и фаворитов, воцарившееся при королеве Изабелле Испанской, вызвало объединение всех оппозиционных партий и бурное восстание, имевшее своим следствием бегство Изабеллы в конце сентября 1868 года. Нерешительность, с которой временное правительство, составленное из вожаков оппозиционных партий, обсуждало вопрос о новой форме правления, побудило демократию различных стран в ряде резолюций и адресов рекомендовать испанскому народу учреждение республики. Мы, понятно, считали себя обязанными пойти еще дальше и в специальном воззвании «К испанскому народу» рекомендовать испанцам учреждение социал-демократической республики, для установления которой тогда в Испании не хватало самых необходимых условий. Из 60 с лишним тысяч испанцев, которые, по газетным сообщениям, якобы примкнули к Интернационалу, более 50 тысяч не существовали даже на бумаге, они были продуктом фантазии. Вообще это было время преувеличений, которые, впрочем, пригодились Интернационалу. Если верить буржуазным газетам, то Интернационал располагал тогда в Европе миллионами членов и соответственно этому громадными денежными средствами. Добрый буржуа едва мог прийти в себя от страха и ужаса, когда он читал в своей газете, что Интернационалу стоит только открыть свой большой денежный сундук, чтобы выложить для любой стачки миллионы. Мне самому пришлось в один прекрасный вечер собственными ушами слышать следующий разговор. На одной из вечеринок союза берлинской прессы принц Смит, сидевший против меня, доверительно рассказывал своему соседу о полученном им из Брюсселя письме, в котором сообщалось, что Генеральный Совет Интернационала предоставил 2 миллиона франков в распоряжение бастовавших угольщиков в Боринаже (Бельгия). Я с трудом мог удержаться от смеха. Генеральный Совет Интернационала был бы рад, если бы он имел в своей кассе хотя бы 2 миллиона сантимов (то есть 20 тысяч франков). Он, правда, пользовался огромным моральным влиянием, но финансы всегда были самой слабой его стороной.

Несколько лет спустя после восстания Коммуны жертвой этих преувеличений о силе Интернационала сделался сам Бисмарк. Он хотел созвать международную конференцию для борьбы с Интернационалом, и на это с большой готовностью согласился австрийский канцлер фон Бейст, хотя, как последний сам признавался, для Австрии Интернационал не имел никакого значения. Исполнению этого плана Бисмарка помешало английское правительство. И не только Бисмарк — даже такой опытный дипломат и маклер, как полковник фон Бернгарди, и тот прислушивался ко всевозможным басням относительно Интернационала. Так, в своих мемуарах «Из жизни Теодора фон Беригарди» он приводит следующее сообщение одного из своих доверенных лиц:

«Прежде всего социалистическая агитация направляется из Лондона и Женевы для того, чтобы революционизировать всю Европу и вызвать не только политическую, но и социальную революцию. Руководят всем движением два международных комитета — в Лондоне и Женеве. В лондонском комитете председателем является Луи Блан, в женевском— Филипп Беккер. Революция должна разразиться сначала в Париже, и если она там одержит победу, то должна перенестись в Италию, а оттуда в Южную Германию, где много горючего материала. Потом она должна охватить и Северную Германию, где революционеры также имеют многочисленные связи, и вообще революция должна преобразить всю Европу. Повсюду все усилия направляются прежде всего на то, чтобы при помощи права коалиций организовать городской пролетариат на военный лад».

По мнению Бернгарди, все главные города Германии уже находились в состоянии брожения, а вождями движения были Швейцер и Бебель. Подобные нелепости распространялись людьми, которых считали очень серьезными.

Упомянутое выше воззвание «К испанскому народу», представленное Либкнехтом на публичном собрании, мною, как председателем этого собрания, было оглашено и поставлено на голосование. Именно это воззвание и привело нас к кади. Кончилось тем, что каждый из нас был приговорен к трехнедельному тюремному заключению за распространение опасных для государства учений. Отсиживать нам пришлось в лейпцигской окружной тюрьме лишь в конце 1869 года — так долго дело путешествовало по всевозможным инстанциям. Помимо обвинения в распространении опасных для государства идей из-за опубликования воззвания «К испанскому народу» нас хотели обвинить также в оскорблении личности императора Наполеона. Однако последнее обвинение должно было быть снято, так как оно выдвигалось не лично Наполеоном, как это требовалось по закону, а его посланником в Дрездене. В то время никто еще не подозревал, что испанская революция в ходе дальнейшего своего развития послужит поводом к войне между Францией и Германией.

 

ПЕРЕД СЪЕЗДОМ В БАРМЕН-ЭЛЬБЕРФЕЛЬДЕ

 

Борьба с лассальянцами обоих направлений с 1868 года начала принимать все более и более острый характер. Никакого влияния на наши взаимоотношения не оказало ни то, что мы устроили сбор денег для поддержки кандидатуры Газенклевера в Дуйсбургском избирательном округе осенью 1868 года, ни то, что мы поддержали кандидатуру Иорка против национал-либерального профессора Планка при перебаллотировке в Целльском избирательном округе (Планк впоследствии играл главную роль при составлении гражданского уложения, к которому он написал и комментарий). Обеими этими мерами мы хотели показать, что проводим различие между членами Всеобщего германского рабочего союза и его председателем. На начало марта 1869 года мы назначили общесаксонский съезд рабочих в Гогенштейне-Эрнсттале. В программе съезда значился пункт о «Реформе саксонского избирательного закона и закона о союзах». Приглашение на съезд подписали также и саксонские вожаки обоих направлений лассальянцев. Накануне съезда должно было состояться собрание саксонской организации нашей партии для обсуждения вопроса о «профессиональных союзах». Но на совещании у Гацфельдт — Менде было решено иначе.

Когда я, возвращаясь в воскресенье утром с собрания в Митвейде, прибыл в Гогенштейн, то увидел там толпу рабочих, усталых на вид, покрытых грязью, спешивших на вокзал. Тут же я узнал, что это приверженцы Гацфельдт — Менде, прибывшие накануне вечером в количестве 80—100 человек из Хемница с целью «сорвать» наше собрание. Они проникли в зал нашего собрания, и там произошел скандал, закончившийся потасовкой. Бургомистр вызвал пожарную команду, так как полиция оказалась не в силах восстановить порядок. Вальтейх был арестован, потому что обнажил свою шпагу, вделанную в трость. Через несколько дней его освободили. Страшное волнение среди населения, вызванное этими беспорядками, заставило руководителей отменить собрание, что, по-моему, являлось грубой ошибкой, которую уже нельзя было исправить. Со всех сторон меня поздравляли с тем, что меня не было во время суматохи, так как буяны особенно настойчиво искали меня и угрожали убийством.

Шесть месяцев спустя — Эйзенахский съезд остался уже позади — я выступил в Хемнице перед колоссальным собранием и имел огромный успех. После собрания ко мне явились многие рабочие, участвовавшие в гогеиштейнском скандале, и просили у меня прощения: они сами не понимали, как могли поддаться тогда злому наущению.

Либкнехт и я давно имели желание лично встретиться и объясниться с И. Б. фон Швейцером. Наше желание исполнилось раньше, чем мы ожидали. 14 февраля собрание, созванное лассальянцами в Лейпциге,— на этом собрании не было ни Либкнехта, ни меня — постановило пригласить Швейцера и Либкнехта выступить на публичном собрании с теми обвинениями, которые они выдвигали друг против друга. Либкнехт тотчас заявил в «Демократишес вохенблат», что с радостью приветствует это решение и готов на публичном собрании выступить против Швейцера и доказать, что Швейцер — за деньги ли или по личным побуждениям — с конца 1864 года систематически старается мешать организации рабочей партии и играет на руку бпсмарковскому цезаризму. Если Швейцер попытается уклониться от встречи, что он уже раз сделал, то он, Либкнехт, готов — один или вместе со мной — выступить со своими обвинениями в присутствии уполномоченных Швейцера и председателя Союза рабочих обществ или готов — один или вместе со мной — явиться на общее собрание Всеобщего германского рабочего союза и выступить там с обоснованием своих обвинений. Затем Либкнехт предлагал призвать Генеральный Совет Интернационала выступить в качестве третейского судьи между ним и Швейцером.

На этот вызов «Социал-демократ» ответил заявлением, что на последнем общем собрании Швейцер был избран президентом почти единогласно и, следовательно, пользуется полным доверием союза, а по организационному уставу президент во всех своих поступках ответствен только перед общим собранием Всеобщего германского рабочего союза. Сам Швейцер в данный момент находится в тюрьме, и, хотя «Социал-демократ» не может принять решение за Швейцера, тем не менее он может заверить, что на предстоящем общем собрании в Бармен-Эльберфельде Швейцер не откажется ответить всякому, кто против него выступит, в том числе, следовательно, также и гг. Либкнехту и Бебелю. Таким образом, от Либкнехта требовалось теперь исполнение данного им слова. Что касается третейского суда, то в вопросах, касающихся своего председателя, Всеобщий германский рабочий союз не может допустить этого.

Мы были вполне довольны этим ответом, очевидно написанным самим Швейцером. При том обороте, какой приняло теперь дело, и при том интересе, который оно вызвало в обоих лагерях, Швейцер не мог уже уклониться от объяснения. Для нас было хорошо уже то, что Швейцер решил допустить нас на общее собрание, хотя, строго говоря, мы не имели на это права, так как не были членами Всеобщего германского рабочего союза. Очевидно, Швейцер полагал, что среди делегатов общего собрания он найдет лучшую защиту и что переговоры при закрытых дверях его меньше всего скомпрометируют.

Но, к нашему изумлению, «Социал-демократ» три дня спустя заявил, что Швейцер не вступит с нами в объяснения и что мы не имеем права явиться на общее собрание. В следующем же номере «Социал-демократа» это заявление было взято обратно: мы можем явиться, Швейцер даже употребит все свое влияние, чтобы обеспечить нам доступ на общее собрание. В Бармен-Эльберфельде, однако, впоследствии случилось совсем не то.

Получив официальное приглашение на общее собрание, мы отправились в путь. В Касселе в наше отделение вагона вошел какой-то господин, которого мы приняли за делегата, направлявшегося на общее собрание. Оказалось, что мы не ошиблись в своем предположении. Из разговора выяснилось, что наш попутчик — Вильгельм Пфанкух, который тоже сразу сообразил, кто мы такие. Мы вместе отправились в Вупперталь.

О том, что произошло на съезде в Бармен-Эльберфельде, я расскажу в следующей части моих воспоминаний. Там же я изложу причины, сделавшие нас и И. Б. Швейцера политическими противниками.

1869 год имел огромное значение для развития германского рабочего движения. В этом году, правда, после горячей борьбы и устранения некоторых недоразумений была установлена линия, определившая дальнейшее развитие германского рабочего движения. Состоявшийся в начале августа Эйзенахский съезд, на котором была основана Германская социал-демократическая рабочая партия, является высшим пунктом этого развития. И в политическом отношении положение в сравнении с предыдущими годами сильно изменилось. Конституция Северогерманского союза вполне соответствовала духу ее творца — Бисмарка, а либеральным требованиям, не говоря уже о демократических, пришлось плохо. Все надежды и чаяния, возлагавшиеся в этом отношении в либеральных кругах на Бисмарка, оказались тщетными. Бисмарк не принадлежал к тем людям, которые не в состоянии использовать благоприятную для них ситуацию. Он стремился теперь уничтожить навсегда возможность повторения событий, пережитых им во время конфликта. И в этом отношении он имел за собой огромную часть либералов, которые сами испугались своего положения как представителей резкой оппозиции. Вся прусская военная система, только в соответствующих размерах расширенная, целиком была перенесена в Северогерманский союз. Было положено начало флоту. Ответственность министров и жалованье депутатам — оба эти требования оказались забытыми. Бисмарк стал неограниченным хозяином положения.

Либеральная буржуазия в награду за то, что во всех серьезных политических вопросах она поддерживала стремления Бисмарка и оказывала ему внимание, граничившее с лакейством, легко добилась полного удовлетворения своих экономических требований, часть которых по своему существу отвечала также потребностям рабочего класса. Тем временем были изданы законы о свободе передвижения, об уничтожении паспортных ограничений, об облегчении заключения и расторжения брака, а за ними, в 1869 году, последовал закон о промысловом уставе. С образованием же таможенного парламента на обсуждение последнего при участии южногерманских государств были переданы и законы о таможенных пошлинах, торговле и косвенных налогах. Все это открыло нам поле деятельности, обрабатывать которое по мере своих сил помогал и я. О том, каким образом и насколько успешно я выполнил свою работу, я расскажу во второй части своих воспоминаний.