Мне удалось закончить данный, второй том книги «Из моей жизни» раньше, чем я надеялся. Состояние моего здоровья за последние полтора года значительно улучшилось, благодаря чему возросла и моя работоспособность. К сожалению, с этим временем совпала продолжительная и тяжелая болезнь моей дорогой, незабвенной жены, страдания которой прекратились только с ее смертью в конце ноября 1910 года.

Второй том принял гораздо большие размеры, чем я первоначально предполагал. В процессе работы он превратился в своего рода историю партии, что легко объясняется положением, которого я достиг в партии. Кроме того, в мои руки попали письма и документы, считавшиеся мною утерянными. В течение той тревожной, перегруженной работой жизни, которую я вел долее, чем продолжается обычный человеческий век, многое, что предосторожности ради было мною припрятано и забыто, нашлось при более тщательных поисках. Затем, так как по завещанию Фридриха Энгельса я был назначен одним из его литературных душеприказчиков, ко мне вновь вернулось большинство писем, которыми я в течение многих десятилетий обменивался с Фридрихом Энгельсом и Карлом Марксом. Главное содержание этих писем, относящихся преимущественно к эпохе исключительного закона против социалистов, я намереваюсь использовать в третьем томе.

Этот последний, если я вообще проживу еще и сохраню нужные силы, появится не скоро. Подготовительные работы к нему находятся в зачаточном состоянии. Возможно, что мне придется разделить третий том на две части. Он будет охватывать двенадцать лет действия закона против социалистов — время, которое любят называть «героическим периодом» немецкой социал-демократии. Этим я предполагаю закончить публикацию моих работ более или менее значительного объема.

К последнему тому будет приложен именной и предметный указатели.

Цюрих, 2 сентября 1911 года.

А. Бебель

ЭПОХА Г-НА ФОН ШВЕЙЦЕРА В ПРОЛЕТАРСКОМ РАБОЧЕМ ДВИЖЕНИИ

ЖАН БАПТИСТ ФОН ШВЕЙЦЕР

Среди лиц, которые после смерти Лассаля последовательно принимали на себя руководство основанным им союзом, наиболее выдающимся, бесспорно, является Жан Баптист фон Швейцер.

В Швейцере союз приобрел вождя, который, как никто, обладал целым рядом свойств, чрезвычайно ценных для занимаемого им поста. Он обладал необходимой теоретической подготовкой, широким политическим кругозором и холодной рассудительностью. Как журналист и агитатор, он умел разъяснять самому отсталому рабочему наиболее трудные вопросы и темы; мало кто был способен так электризовать, даже околдовывать массы. В течение своей журналистской деятельности он опубликовал в своей газете «Социал- демократ» ряд научно-популярных статей, относящихся к лучшим произведениям социалистической литературы. Такова, например, его критика «Капитала» Маркса и изданная впоследствии отдельной брошюрой статья «Мертвый Шульце против живого Лассаля» — работы, еще и теперь полностью сохранившие свою ценность. Как парламентский деятель Швейцер выказал много искусства и умения. Он быстро оценивал ситуацию и знал, как ее использовать. Наконец, он был хорошим оратором, великолепно учитывавшим обстановку и производившим впечатление на массы и на противников.

Но наряду с этими хорошими, частью блестящими качествами Швейцер имел целый ряд недостатков, которые делали его опасным в качестве вождя рабочей партии, находившейся тогда в начальной стадии своего развития. Для него рабочее движение, к которому он присоединился после всяческих блужданий. было не самоцелью, а средством для достижения цели. Он примкнул к этому движению, только убедившись, что в рядах буржуазии ему нечего рассчитывать на какую-либо карьеру, что для него, рано деклассированного вследствие его образа жизни, остается лишь надежда на рабочее движение, где он может сыграть ту роль, к которой его, так сказать, предназначат его честолюбие и способности. Он также хотел быть не только вождем, но и полным владыкой движения и стремился использовать его в своих эгоистических целях.

В течение нескольких лет Швейцер воспитывался в Ашаффенбурге, в институте, руководимом иезуитами, затем посвятил себя изучению юриспруденции и в иезуитской казуистике и юридическом крючкотворстве обрел духовное оружие, сделавшее его — от природы хитрого и лукавого человека — политиком, без зазрения совести добивавшимся своей цели, удовлетворения любой ценой своего честолюбия и многочисленных потребностей прожигателя жизни, что было невозможно без солидных материальных средств, которыми он не обладал. А давний исторический опыт, подтверждаемый всеми народными движениями, учит нас, что вожди, имеющие сибаритские привычки, но в силу недостатка средств не могущие удовлетворить их, легко поддаются встречающимся на их пути искушениям, в особенности когда они притом еще надеются кроме удовлетворения своего честолюбия добиться видимости успеха.

Диктаторское положение, которое организация Всеобщего германского рабочего союза предоставляла руководителю союза, чрезвычайно благоприятствовало стремлениям Швейцера. Но так же естественно было и то, что против его диктаторских вожделений велась непрекращавшаяся борьба со стороны членов союза, мыслящих более самостоятельно. Эта оппозиция, временами как будто бы подавляемая его грубой бесцеремонностью и вытесняемая из союза, через короткий срок появлялась в другом составе и в других местах, и борьба против него начиналась снова. Его диктаторским стремлениям в высшей степени способствовало еще то обстоятельство, что единственная газета, принадлежавшая союзу,— а другой рядом с ней Швейцер не терпел — «Социал- демократ» находилась в его руках и возглавлялась им. Благодаря этому он имел в своем распоряжении мощное оружие и беззастенчиво пускал его в ход, чтобы превратить свое духовное господство над членами союза в самодержавное, причем насильственно подавлял любые возражения и неугодные ему высказывания. Умение, с которым Швейцер льстил при этом массам, хотя в душе он их презирал, я никогда ни у кого больше не встречал в такой высокой степени. Он выставлял самого себя как орудие, повинующееся только воле «суверенного народа», того суверенного народа, который читал только его газету и которому он внушал свою волю. А если кто-нибудь осмеливался противиться ему, то он приписывал этому человеку самые низкие мотивы, обзывал его невеждой и недоучкой, который хочет возвыситься над добрыми, честными рабочими, чтобы использовать их в интересах их врагов.

Играть такую роль, какую присвоил себе Швейцер, можно было, конечно, только в ранние годы рабочего движения, и этим оправдывается поведение его фанатичных сторонников. Если кто-нибудь вздумал бы теперь сыграть роль Швейцера в рабочем движении, то с ним быстро расстались бы, кто бы он ни был.

Швейцер был демагогом крупного калибра. Поставленный во главе какого-нибудь государства, он проявил бы себя достойным учеником Макиавелли, беспринципными теориями которого он восторгался. Неограниченное господство, которое он сумел обеспечить себе в союзе указанными средствами на много лет, можно сравнить только с некоторыми явлениями в католической церкви. Недаром он получил свое воспитание у иезуитов.

Мы — я и Либкнехт — обвиняли Швейцера в том, что он руководил Всеобщим германским рабочим союзом — конечно, против желания и ведома огромного большинства его членов — в интересах политики Бисмарка, которую мы считали не немецкой, а великопрусской. Она велась в интересах династии Гогенцоллернов, добивавшейся господства над всей Германией, и стремилась пропитать ее прусским духом и прусскими принципами управления, а они всегда были смертельными врагами всякой демократии.

При тогдашнем положении вещей и в условиях той трудной борьбы, которую Бисмарк вел с либеральной буржуазией, он использовал всякое средство, даже самое незначительное, но могущее служить его целям. Уже в первой части этой работы я показал, что Бисмарк еще до выступления Лассаля имел в лице Эйхлера, лакировщика по профессии, ловкого агента, пропагандировавшего среди рабочих его политику. Лассаль, завязавший переговоры с Бисмарком не как подчиненный, а как равноправный, как сила с силой, поддерживал, по всей вероятности, эти стремления больше, чем он сам того желал. Его переговоры с Бисмарком были, правда, прерваны в феврале 1864 года и до смерти Лассаля больше не возобновлялись, но стремление поставить рабочее движение на службу политике Бисмарка продолжало существовать и имело известный успех, чему не мог помешать резкий отпор, данный Карлом Марксом Лотару Бухеру, alter ego Бисмарка, когда Бухер пригласил Маркса сотрудничать в прусской газете «Штаатс-анцейгер».

Елена фон Раковиц (Елена фон Деннигес), бывшая возлюбленная Лассаля, из-за которой он был втянут в дуэль, стоившую ему жизни, рассказывает в своей книге «О других и о себе»50, что она однажды в задушевной беседе задала ему вопрос: «Правда ли это? У тебя какие-то тайные дела с Бисмарком?» На что Лассаль будто бы ответил: «Что касается Бисмарка и того, что он хотел от меня и я от него,— удовольствуйся тем, что это ни к чему не привело и не могло привести. Мы оба были слишком хитры; каждый из нас отлично видел хитрость другого, и все могло бы кончиться только тем, что (выражаясь политически) мы расхохотались бы в лицо друг другу. Но для этого мы слишком хорошо воспитаны, и дело ограничилось визитами и остроумными беседами».

Это сообщение звучит правдоподобно. Мы очень низко оценивали бы ум и проницательность Лассаля, если бы считали, что он думал иначе, чем рассказывает здесь его бывшая возлюбленная. Вообще ни один умный и проницательный человек, а таким был и Швейцер, не мог обманывать себя насчет того, чего может и чего не может добиться социал- демократ от Бисмарка, и не знать, что если Бисмарк вступал в какие-нибудь сношения с социал-демократами, то это делалось им только для того, чтобы использовать их в своих интересах и после выбросить, как выжатый лимон. Или следовало бы предположить, что они продавались ему и оказывали ему услуги, о чем в отношении Лассаля и речи быть не может.

В пользу моего истолкования говорит прежде всего тот факт, что когда вместо Бернгарда Беккера вице-президентом Всеобщего германского рабочего союза стал Ф. В. Фрицше, то д-р Даммер, прежний вице-президент союза, советовал Фрицше, чтобы он в своих агитационных выступлениях в Саксонии наряду с социалистическими требованиями защищал и гегемонию Пруссии и чтобы он посылал непосредственно Бисмарку не только газетные отчеты об этих собраниях, но и свои личные отчеты. Мне об этом сообщил сам Фрицше осенью 1878 года, когда велась борьба против проекта закона о социалистах. Это сообщение я использовал в одной из своих речей в рейхстаге против Бисмарка.

Итак, попытки поставить Всеобщий германский рабочий союз на службу великопрусской политике Бисмарка начались очень рано и длились долго. Моей целью будет доказать, что Швейцер сознательно поддерживал эти стремления Бисмарка.

Если бы Швейцер был человеком, в душе своей искренне преданным тому делу, которое он внешне защищал; если бы он был человеком, относительно которого каждый член партии был бы убежден, что он преисполнен воодушевления и чистого стремления служить рабочему классу; если бы он сумел избежать весьма рискованных и двусмысленных шагов, с которыми мы сталкиваемся в его политической жизни; если бы, одним словом, все его действия внушали доверие, то он до конца своей жизни остался бы, бесспорно, вождем партии. Всякая попытка дискредитировать его оказалась бы совершенно бесполезной, с чьей бы стороны она ни исходила. Вместо этого он был вынужден защищать свой неуклонно падавший авторитет и дожил, наконец, до того, что после его ухода с поста президента, когда каждый мог говорить свободно, не рискуя подвергнуться «отлучению от церкви», самые оскорбительные для его чести обвинения выдвигали как раз те люди, которые прежде фанатически защищали его от нападок с нашей стороны. Поэтому и известие о его смерти оставило холодными и равнодушными тех, кто при других условиях признавал бы его своим вождем до конца его жизни и свято чтил бы его память.

50 Helen v. Rakowicz. Von anderen und mir. Berlin, 1909.

* * *

Жан Баптист фон Швейцер родился 12 июля 1834 года во Франкфурте-на-Майне. Кровь, которая текла в его жилах, представляла собой, если судить по его предкам, смесь итальянско-французской с немецкой кровью. Семья его, возведенная в 1814 году тогдашним королем Баварии в дворянское достоинство, принадлежала к так называемым патрицианским семьям старого Франкфурта.

То, что молодой Швейцер слышал и видел в своей семье, не было очень облагораживающим и могло оказать на него лишь сомнительное воспитательное влияние. Отец, служивший некогда камер-юнкером у пресловутого герцога Карла Брауншвейгского, который в 1830 году вынужден был спешно покинуть свою страну, чтобы не стать жертвой народного гнева, был распутником и мотом. Мать, жившая своим домом отдельно от мужа, не отставала от него. Нет ничего удивительного в том, что молодой Жан Баптист при таком происхождении и при таких примерах пошел по родительским стопам, с той только разницей, что он не имел средств, которые были уже растрачены родителями, и ему ничего больше не оставалось, как делать долги.

Приблизительно в середине 50-х годов университетские занятия Швейцера привели его в Берлин, где он бывал, между прочим, в доме Круммахера, жена которого являлась родственницей его бабушки, и где он познакомился с вождями прусской реакции, в том числе с Фридрихом Юлиусом Шталем. Резкая и меткая критика природы прусского государства, встречающаяся впоследствии в его сочинениях, была, по всей вероятности, воспринята им во время пребывания в Берлине и знакомства с представителями руководящих общественных кругов. Его великогерманско-австрийская точка зрения, господствовавшая не только в его семье, но и во всех буржуазных кругах старого Франкфурта, возможно, особенно обострила его наблюдательность. Он познакомился теперь с самой сущностью того государства, которое было смертельным врагом Австрии. Эта великогерманско-австрийская точка зрения получила свое выражение и в его политических брошюрах, первая из которых вышла в 1859 году во Франкфурте, где Швейцер с 1857 года работал адвокатом, правда без особого успеха. Упомянутая брошюра, вышедшая в свет во время австро-итальянско-французской войны, носила характерное название: «Дело Австрии — это дело Германии» — и требовала, чтобы вся Германия выступила в защиту Австрии. Вторая брошюра с такими же тенденциями была озаглавлена «Опровержение книги Карла Фогта «Этюды о современном положении Европы»». В конце брошюры говорится: «Дело Австрии есть дело европейского права и европейского порядка, дело культуры и гуманности и прежде всего национальное дело немецкой чести и немецкой независимости».

В третьей брошюре, изданной в 1860 году под названием «Единственный путь к национальному единству», Швейцер значительно уклоняется влево. Он объявляет себя республиканцем и усматривает спасение Германии только в ее демократическом объединении, которое может быть осуществлено путем революции снизу. Впрочем, позже он опять дал себя увлечь своим великогерманско-австрийским симпатиям, пока наконец после личного знакомства с Лассалем не свернул в малогерманский лагерь и не признал в политике Бисмарка единственную возможность разрешения германского вопроса.

Начавшееся народное движение и основание Национального союза в 1859 году с его малогерманскими тенденциями не могли оставить Швейцера равиодушным. В соответствии со своей тогдашней точкой зрения он выступил против Национального союза. Он думал (в январе 1861 г.), что только в том случае, если Национальный союз выскажется за республику, следовательно, за революцию, он сможет рассчитывать на помощь рабочих. Пруссия ничем не лучше Австрии; чтобы сделать возможным единство Германии, обе должны быть сокрушены.

Когда затем, в ноябре 1861 года, во Франкфурте-на-Майне с его помощью было организовано Просветительное рабочее общество, Швейцера избрали председателем. Он защищал там те же радикальные идеи. В начале 1862 года появилась еще одна его брошюра— «К германскому вопросу», в которой он снова объявил себя непримиримым противником династической политики Гогенцоллернов и клеймил ничтожество умеренных партий. Теперь он начал принимать очень активное участие в политике. Он был также председателем Франкфуртского гимнастического общества; эти общества, хотя они как будто должны были быть совершенно чуждыми политике, развивали — все вместе и порознь — энергичную политическую деятельность. То же самое относится и к стрелковым обществам. В них Швейцер также принимал деятельное участие и при основании Германского союза стрелков был избран членом Главного комитета. И когда в июле 1862 года во Франкфурте состоялось первое празднество стрелковых обществ, Швейцер был назначен секретарем Центрального комитета и редактором выпущенной к празднеству газеты. Близкие отношения, поддерживавшиеся им тогда с герцогом Кобургским — «стрелковым герцогом», вместе с которым он часто появлялся на площади, где происходило празднество, находились, правда, в противоречии с его прежним радикализмом, а также с радикальной речью, произнесенной им 22 мая 1862 года на рабочем съезде в округе Майнгау и полностью выдержанной в социалистическом духе, о чем я уже упоминал в первой части моей работы.

У Швейцера в это время было много планов. Но тут с ним стряслась беда. Вскоре после франкфуртского празднества стрелков его обвинили в двух проступках, которые бросили темную тень на его дальнейшую жизнь и ярко его характеризуют.

Во-первых, его обвинили в том, что он присвоил 2600 гульденов, принадлежавших кассе празднества стрелковых обществ. Комитет не подал на него в суд, и это, по всей вероятности, послужило основанием к тому, что поступок Швейцера стали вообще отрицать. По этому поводу я могу удостоверить, что Штерцинг, судья в Готе и член Центрального комитета празднества стрелков, опубликовал в «Альгемейне дейче арбейтер-цейтунг» заявление, в котором подтверждал факт этой растраты. А когда несколько лет спустя во Всеобщем германском рабочем союзе возникла оппозипия против Швейцера, члены готской организации послали к Штерцингу своего представителя, чтобы узнать, правильно ли выдвинутое против Швейцера обвинение. Штерцинг подтвердил это. Тогда готская организация обратилась к Швейцеру, сообщила ему слова Штерцинга и предложила привлечь Штерцинга к суду. Но Швейцер отказался, заявив: «И не подумаю: у меня и без того много дела».

Другое, еще более неприятное происшествие имело место в августе 1862 года в Дворцовом саду в Мангейме. Швейцера обвинили в том, что он в этот день утром совершил преступление против нравственности. Его подвергли двухнедельному аресту. Наказание было бы значительно строже, если бы смогли найти его жертву. Это не удалось. Но были найдены другие мальчики, которым Швейцер делал такие же предложения. На этом основании его осудили. Некоторые люди, воодушевленные желанием обелить Швейцера, пытались доказать его невиновность, на которой, конечно, настаивал сам Швейцер. В интересах исторической правды лучше не предпринимать таких попыток. Можно держаться самых свободных взглядов на гомосексуализм, но при всех обстоятельствах попытка удовлетворить свои противоестественные наклонности среди бела дня в городском парке, избрав для этой цели школьника, является бесчестным поступком. Надо также заметить, что Швейцер не осмелился подать апелляцию на приговор суда первой инстанции, что он непременно сделал бы, если бы чувствовал себя невиновным.

Оба эти события вынудили Швейцера покинуть на время Франкфурт. Среди рабочих они, конечно, вызвали против него сильное возбуждение. Поэтому, когда в следующем году, после основания Всеобщего германского рабочего союза, Швейцер лично познакомился с Лассалем и стал членом союза, франкфуртские члены союза обратились к Лассалю с просьбой уговорить Швейцера не присутствовать больше на собраниях союза. Лассаль отклонил эту просьбу как филистерскую, так как проступок, приписываемый Швейцеру, не имеет, мол, никакого отношения к его политической деятельности. Любовь к юношам, сказал он, была широко распространена в Греции, ей предавались государственные мужи и поэты. А вообще он превознес до небес способности Швейцера. Последнему же Лассаль написал, что наклонности, которые ставятся в вину Швейцеру, ему не нравятся. Но он не выразил при этом никакого сомнения насчет их наличия у Швейцера; и он хорошо знал, почему.

В начале 1863 года Швейцер опубликовал в Лейпциге, у Отто Виганда, новое сочинение, озаглавленное «Австрийская гегемония». Он посвятил эту книгу «в знак дружбы и уважения» своему другу г-ну фон Гофштеттену, бывшему баварскому офицеру. Предисловие написано в напыщенном тоне, точно в нем Алкивиад обращается к одному из своих любимцев. Содержание книги интересно во многих отношениях. Швейцер исключительно точно рисует в ней характер прусского государства и объявляет Пруссию совершенно непригодной для объединения Германии. В дальнейшем, несмотря на все демократические оговорки, он опять защищает идею австрийской гегемонии. Прусское государство, говорит он, враждебно всей Германии в силу своего исторического развития… вынуждающего его увеличивать свои владения и обогащаться за счет немецких земель, следовательно, прибегать к аннексиям. Но эта миссия Пруссии не немецкая, а прусская. По самой своей природе Пруссия должна заботиться о том, чтобы не исчезал в той или иной степени всепроникающий староисторический, специфически прусский, по сути гогенцоллернский характер государства.

И он энергично выступает против Пруссии, которая несовместима с подлинно объединенной Германией. Он набрасывает при этом следующую программу, существо которой нам встретится впоследствии при другой ситуации. Он говорит: «Если в будущее германское государство — республику или империю — не войдет хотя бы одна- единственная деревня, принадлежащая теперешнему союзу, то это будет национальным скандалом. Самая маленькая хижина в отдаленнейшей деревне, где звучит немецкая речь, имеет священное право требовать защиты всей нации».

Это торжественное заявление не помешало ему, однако, вскоре после этого поддерживать ту самую политику, которая вела и стремилась привести к такому национальному скандалу и, по его собственным воззрениям, должна была привести к нему. При этом речь шла не об одной-единственной деревне или хижине, а об областях с десятимиллионным немецким населением, входившим в состав Германской империи еще за много сотен лет до того, как к ней примкнула Прусская провинция, название которой Гогенцоллерны присвоили своему королевству. В заключение он требовал австрийской гегемонии и вступления всей Австрии в союз, даже за счет разрушения Пруссии, если иначе нельзя. Соответственно с этим он хотел, чтобы великогерманская партия энергично выступила в защиту австрийской гегемонии и не оставляла бы малогерманской партии простора для агитации в пользу прусской гегемонии.

Итак, Швейцер был черно-желтым великогерманцем еще в начале 1863 года. Через несколько месяцев он изменил свои взгляды. В это время произошло его личное знакомство с Лассалем. Он быстро понял, что здесь ему представляется случай достигнуть в будущем положения, путь к которому, после вышеописанных событий, в буржуазном мире был для него отрезан раз и навсегда. В этих кругах его считали человеком, которого нельзя пускать даже на порог.

Когда Лассаль явился весной 1863 года во Франкфурт, они, очевидно, очень быстро сговорились друг с другом. Этому способствовала также совместная поездка в Рейнский Пфальц, во время которой произошел следующий забавный инцидент. Кроме Лассаля и Швейцера в поездке принимали участие графиня Гацфельдт, Ганс фон Бюлов, недавно умерший наш товарищ по партии Венделин, и Вейсгеймер, бывший тогда молодым человеком. Они направились в Остгофен на Рейне, откуда собирались проехать в замок Эбернбург, где, как известно, некогда проживал Зиккинген. По настоянию Вейсгеймера отец его, живший в Остгофене, пригласил всю компанию к обеду. Лассаль сидел за столом рядом с госпожой Вейсгеймер. Когда она, любознательная, как все женщины, во время беседы с Лассалем обратилась к нему с вопросом, верит ли он, что его планы осуществимы, Лассаль обнял ее и со словами: «Вы очаровательная женщина» — поцеловал ее в губы. Таким образом он буквально зажал ей рот. Подобное нарушение всех правил хорошего тона привело старого Вейсгеймера в такое возбуждение, что на несколько секунд у него захватило дыхание, в то время как остальная компания смеялась от всей души.

Изменение во взглядах Швейцера, происшедшее под влиянием Лассаля, тотчас же проявилось в речи, произнесенной им 13 октября 1863 года в Лейпциге на тему: «Партия прогресса как носительница застоя». Эта речь знаменует собой полный поворот в его прежнем отношении к Пруссии. Вместе с тем Швейцер оправдывал в ней политику Лассаля и решительно выступал против либерализма, что в то время означало защиту Бисмарка и феодалов. В своей речи Швейцер, между прочим, говорит:

«Поскольку, милостивые государи, вы следили за моим докладом, вы, я думаю, убедились, что современный абсолютизм со стоящей за ним кликой дворянства и духовенства, конечно, относится к нам враждебно, так как он вообще знать ничего не хочет о прогрессе, но одновременно вы также должны были убедиться, что наш действительный, закоренелый и ожесточенный враг таится совсем в другом месте, а именно в буржуазной партии и ее представителях. Крайне необходимо заявить наконец открыто и определенно, что подлинной виновницей застоя в разрешении самого значительного и важного вопроса нашего времени является так называемая либеральная партия; что, следовательно, наша борьба, борьба социал-демократической партии, должна быть в первую голову направлена против нее. Но если вы пришли к этому заключению, милостивые государи, то вы уже сами скажете: «Почему же Лассаль не имел права обратиться к Бисмарку?»

Согласно этой теории, главными врагами рабочих были, следовательно, не феодалы, которых приводил в ужас всякий политический и социальный прогресс и которые, выражаясь современным языком, являлись самыми ярыми защитниками «установленных богом зависимостей», а скорее либералы; между тем даже самые правые из них все же еще могли считаться представителями современной культуры, приверженцами известного культурного прогресса, без которого не может существовать капиталистический строй, впервые создавший для пролетария условия для завоевания свободы и уничтожения эксплуатации человека человеком. Швейцер знал, что проповедуемые им взгляды крайне реакционны, что они представляют собой измену интересам рабочих, но он пропагандировал их, потому что думал зарекомендовать себя таким образом в высших сферах.

Само собой разумеется, что Бисмарк и феодалы с удовольствием принимали такую помощь со стороны крайней левой и в свою очередь при случае оказывали поддержку выразителю подобных взглядов. Ведь такая игра с социализмом и коммунизмом — а ни один разумный человек не мог полагать, что это нечто большее, чем игра,— была прекрасным средством нагнать страху на либеральную буржуазию, никогда не отличавшуюся особенным мужеством и прозорливостью, и завлечь ее в сети бисмарковского цезаризма. Чем радикальнее выступал этот социализм против буржуазии, тем лучше служил он этой цели. Отсюда вытекало и предложение Бухера Марксу — и это нужно неустанно повторять,— чтобы он писал для «Штаатс-анцейгер», пусть даже в коммунистическом духе.

Но такая политика была прямой противоположностью демократии и социализму, и мне нет нужды это доказывать.

ГАЗЕТА «СОЦИАЛ-ДЕМОКРАТ»

В июле 1864 года Швейцер переселился в Берлин и принял прусское подданство. Целью его было издание партийной газеты «Социал-демократ» на средства, которые дал его друг фон Гофштеттен, женатый на графине Штрахвиц и владевший некоторым состоянием. Характерно, что Лассаль в своем завещании не оставил ни одного пфеннига на это предприятие, хотя оно и получило его одобрение.

Несмотря на недоверие, которое большинство из ниженазванных лиц питало к Швейцеру, ему кроме Либкнехта удалось привлечь к сотрудничеству в газете «Социал-демократ» Карла Маркса, Фридриха Энгельса, полковника Рюстова, Георга Гервега, Иоганна-Филиппа Беккера, Фр. Рейше, Морица Гесса и профессора Вутке, согласившихся на это благодаря составленной Швейцером радикальной программе, отличавшейся ясностью, определенностью и краткостью. Она была помещена на первой полосе пробного номера «Социал-демократа» от 15 декабря 1864 года и гласила:

«Наша программа

Три великих принципа определяют стремления и деятельность нашей партии:

Мы боремся против тех формаций в европейской системе государств, которые, противоестественным способом разделяя и соединяя народы, были унаследованы XIX веком от феодального средневековья,— мы хотим способствовать установлению во всем мире солидарности народных интересов и помогать народному делу.

Мы не хотим иметь слабое и раздробленное отечество, бессильное перед лицом иностранных государств и деспотичное внутри страны,— мы хотим целой, могущественной Германии, единого, свободного народного государства.

Мы отвергаем существовавшее до сих пор господство капитала над обществом — мы надеемся добиться, чтобы в государстве правил труд.

Эти три великих принципа, покоящихся на общей основе, указывают нам во всех возможных вопросах с железной необходимостью те пути, по которым мы должны следовать.

Наши принципы просты и ясны, и мы никогда не побоимся сделать из них все выводы».

Нет никакого сомнения, что если бы газета и в дальнейшем придерживалась этой программы, совершенно неоспоримой и одобренной всеми авторитетными представителями партии, то раскол был бы невозможен, наступила бы эра здорового развития и, по всей вероятности, уже на первых порах наблюдался бы необычайный рост партийных рядов.

Но Швейцер хотел другого. О г-не фон Гофштеттене, его компаньоне и совладельце газеты «Социал-демократ», я не говорю. Гофштеттен был слабый и не особенно далекий человек, которым Швейцер командовал и помыкал как угодно и которого через несколько лет выбросил, как выжатый лимон, после того как Гофштеттен истратил все свое состояние на газету и на Швейцера, которого он содержал много лет за свой счет.

Правильное направление «Социал-демократа» сохранялось недолго.

Уже в № 6 газеты, в статье «Министерство Бисмарка и правительства средних и мелких государств», содержались выражения, в которых проглядывали симпатии Швейцера к политике Бисмарка, хотя и высказанные еще в очень осторожной форме. Но в № 14 газеты «Социал-демократ» (27 января 1865 г.) уже начинается печататься серия статей «Министерство Бисмарка», в которых Швейцер сбрасывает демократическую маску. Последствием этого был публичный отказ от участия в газете большинства только что приобретенных сотрудников.

В первой из этих статей говорилось:

«Парламентаризм означает правление посредственности, бессильную болтовню, тогда как цезаризм означает по меньшей мере смелую инициативу, дело, сметающее все на своем пути. Теперь кричат: «Позор ренегатам, служащим реакции!» Но странно, что эти радикальные ренегаты (банкротство которых мы скоро увидели.— А. Б.) очутились не у Пфордтена и Бейста (разумеется, нет.— А. Б.), что эти радикальные ренегаты перешли именно к Бисмарку».

Ренегаты, которых он имел в виду, были все, без исключения, людьми, не чувствовавшими никакого призвания к революционной деятельности и примирившимися с капиталистическими порядками, если они вообще были когда-нибудь их противниками. Они сказали себе, что капитализм под эгидой бранденбургского юнкера не пропадет, в чем они не ошиблись.

Во второй статье Швейцера при рассмотрении хода развития Пруссии говорилось:

«Исходя из этой основы (курфюршества), сравнительно молодое государство главным образом благодаря могущественному гению великого короля и полководца, человека, во всех отношениях достойного удивления, сделалось вскоре обширным и сильным королевством».

Вслед за этим прославлением Фридриха Великого, по своей громогласности не уступающим высказываниям Трейчке или Зибеля, он возносит хвалу народному восстанию 1813 года, которое, по его словам, является блестящим исключением в прусской истории. «По существу и в конечном счете Пруссия стала тем, чем она есть, только благодаря стоящей во главе ее династии».

После этого он характеризует сущность прусского роялизма:

«В то время как подобное мировоззрение в одних немецких государствах хотя и может иметь некоторые основания, но все же лишено всякого высшего политического значения и более глубокого смысла, а в других государствах кажется просто карикатурой того, что называют роялизмом, в Пруссии роялизм — вполне обоснованное политическое мировоззрение и направление. Ибо династия и каждый принадлежащий к ней монарх могут с полным правом рассматриваться как кульминационный пункт восходящей шкалы традиционных элементов, как центр тяжести сил, вращающихся по унаследованным от предков орбитам, как сердце и мозг организма внутри государства, взятого в целом, которое только таким образом и при этих предпосылках могло достичь своей своеобразной сущности и данного своего положения».

Затем он утверждает, что прусское государство в его современной форме носит на себе явственную печать незаконченности, незавершенности исторического развития. А при таком состоянии аннексии настоятельно необходимы. Миссия, которую Пруссия должна выполнить в Германии, однако, не немецкая, как нас хотят уверить, но прусская.

Швейцер, следовательно, знал природу прусского государства, как никто, его выводы были строго логичны. Но тем более возникает вопрос: как он в таком случае мог поддерживать политику, которая, по его собственному признанию, была не немецкой, а великопрусской и в случае своей победы означала бы поражение демократии? Такую политику нельзя было отстаивать с демократической точки зрения, напротив, с ней нужно было бороться не на жизнь, а на смерть, ибо носителем этой политики являлся смертельный враг демократии.

Свою вторую статью Швейцер кончает так:

«Истинно прусское правительство, которое желает укрепить и развить далее сущность прусского государства, вытекающую из его истории, такое правительство не может, согласно шаблонному консерватизму, ограничиться только бессмысленным сохранением того, что существует в данный момент, как это долго делали в Пруссии консервативные правительства; точно так же оно не может вести внешнюю политику, диктуемую государству его историей, в случае уничтожения внутреннего характера государства, как это замышляла либеральная партия, требовавшая перенесения центра тяжести власти с короны на палату депутатов».

В переводе на общепонятный язык это означало: своеобразие прусского государства запрещает прусскому правительству введение парламентского режима, и если вы, либералы, несмотря на это, стремитесь к нему, то вы требуете именно того, что противоречит природе прусского государства. Довольствуйтесь, следовательно, ролью украшения на государственной колеснице. При том положении, в котором палата депутатов находилась тогда по отношению к правительству, подобные высказывания означали не что иное, как нападение на народное представительство с тыла и поддержку планов Бисмарка.

Свою третью статью Швейцер начинает замечанием, что выводы его второй статьи и их предпосылки были многими неправильно поняты (!). Он поэтому выражается теперь еще яснее и говорит:

«Преследуя политику, которая должна была привести к аннексии герцогств (Шлезвига и Гольштейна), Пруссия пробуждает от длительного сна славные традиции прусской истории и приводит в движение сокровеннейшее ядро прусского государственного духа.

Политика, которая ведется теперь в Пруссии, весьма многозначительна!.. Кто начал аннексию, должен довести ее до конца. Более того. Прусское правительство, которое во второй половине XIX столетия начинает аннексировать немецкую землю, прусское правительство, которое ввиду явной, торжественно признанной императором, королями и князьями несостоятельности политического устройства Германии возвращается к «фридерецианской политике» (по словам одной великогерманской газеты), не может удовлетвориться небольшой победой. Оно должно следовать далее по пути, на который вступило, даже при помощи, если это понадобится, «железа и крови».

Ибо восстановить самые гордые традиции исторически зрелого государства и потом трусливо отступить перед решительным действием значило бы убить сокровеннейший жизненный нерв подобного государства.

Такие традиции можно оставить в покое, но их нельзя возрождать только для того, чтобы уничтожить!

Прусский министр, который проводил бы такую политику от имени Пруссии, неизбежно сделался бы жертвой гневной тени великого Фридриха и посмешищем в глазах своих современников».

Как должно было радоваться сердце всякого настоящего пруссака при чтении таких статей! Ведь по смыслу их Пруссия была призвана чуть ли не самим провидением стать повелительницей Германии. И как должны были быть преданы сердца феодалов человеку, сумевшему лучше, чем все они, изложить и возвеличить «историческую миссию» прусского государства. И неужели все это могло пройти незамеченным и остаться без награды?

Но то, что Швейцер писал в этих статьях, было не только восхвалением политики Бисмарка, но и определенным подстрекательством следовать далее по избранному им пути, если бы в таком подстрекательстве вообще была нужда.

В четвертой статье Швейцер касается Союзного сейма и Австрии. Тут для его критики открывался широкий простор, ибо трудно было действовать глупее и в большем противоречии с потребностями времени, чем они поступали при решении германского вопроса. Впрочем, позиция, занятая Швейцером по отношению к Австрии в этой статье, равно как и во всей его последующей политике, была прямо противоположна тому, что он говорил еще в 1863 году, то есть за полтора года до этого, в брошюре «Австрийская гегемония», где он возвеличивал Австрию, и тому, что указывалось в программе, которой якобы предполагала следовать газета «Социал-демократ».

Пятая статья затрагивала положение нации и германский вопрос. Швейцер приходит к следующему выводу:

«Дееспособны в Германии только два фактора: Пруссия и нация, прусский штык или кулаки немецких пролетариев — третьего нет.

…Пруссачество — враг немецкой нации, но оно в то же время враг существующих германских властей.

Нация стоит прочно на вечном фундаменте, но княжеские престолы Германии должны заколебаться, если Пруссия вспомнит, что королем ее был Фридрих Великий».

А как обстояло дело с прусским троном?

Читатель согласится с нами, что трудно писать более тонко, более демагогически. Как угорь, извивается Швейцер, стараясь увернуться от необходимости занять ясную позицию. Он предоставляет догадываться, чего он хочет, но не высказывает этого. Понятно, что публика, к которой обращался Швейцер, увлеклась его защитой Пруссии, а в этом-то и заключалась его цель. Кроме того, все политическое содержание газеты «Социал-демократ» было пропитано той же тенденцией, что и эти пять статей. Во всей германской прессе у Бисмарка не было журналиста, который так искусно пропагандировал бы его политику.

Нет никакого сомнения, что статьи о Бисмарке находились в самом резком противоречии с программой «Социал-демократа», напечатанной в первом его номере. Не подлежит сомнению, что Швейцер с его незаурядным умом предвидел, что эти статьи вызовут возмущение у большинства только что привлеченных им сотрудников. Это была неслыханная дерзость. Поэтому вполне понятно, что после появления статей Швейцера Карл Маркс, Фридрих Энгельс, Вильгельм Либкнехт, Гервег, И. Ф. Беккер и Фридрих Рейше отказались участвовать в газете.

Швейцер ответил на их заявление следующими словами в статье, опубликованной в № 31 своей газеты: Некоторые ограниченные головы возмущены нашими передовыми статьями «Министерство Бисмарка». Он с удовлетворением констатирует, что два главных органа австрийского либерализма — газеты «Прессе» и «Остдейче пост» стали на его сторону и приводят подробные выдержки из его статей. Затем он цитирует газету Зоннемана «Нейе франкфуртер цейтунг», утверждавшую, что политика Швейцера есть не что иное, как продолжение политики Лассаля.

Это было верно! Без установок Лассаля Швейцеру было бы очень трудно проводить желанную политику во Всеобщем германском рабочем союзе. Но все же между ним и Лассалем было различие. Лассаль, экономически вполне независимый человек, вел переговоры с Бисмарком, как сила с силой; об этом не могло быть и речи у Швейцера, запутавшегося в долгах и во всех отношениях стоявшего ниже Лассаля. Поэтому в своих статьях он выступал как орудие политики Бисмарка, как человек, опиравшийся на авторитет Лассаля и искусно использовавший его.

Затем Швейцер заявил по адресу Маркса и Энгельса, что они перестали сотрудничать в газете «Социал-демократ», как только поняли, что не могут играть главную роль в партии. В противоположность им, говорит Швейцер, Лассаль был человеком не бесплодной абстракции, а политиком в строжайшем смысле этого слова, не литературным доктринером, а человеком практического действия.

При этом опять следует помнить, что позже Швейцер осыпал комплиментами и старался привлечь на свою сторону Карла Маркса, человека «бесплодной абстракции» и «литературного доктринера».

Маркс и Энгельс не остались в долгу с ответом. 24 февраля 1865 года они опубликовали следующее заявление:

«Нижеподписавшиеся обещали свое сотрудничество в «Social-Demokrat» и разрешили опубликовать свои имена в списке сотрудников лишь при непременном условии, что газета будет редактироваться в духе той краткой программы, которая была им сообщена. Ни на минуту не упускали они из виду трудного положения «Social-Demokrat» и поэтому никаких требований, не подходящих для берлинского меридиана, не предъявляли. Но они неоднократно требовали, чтобы против министерства и феодально-абсолютистской партии выступали, по крайней мере, столь же смело, как против прогрессистов. Тактика, которой придерживается «Social-Demokrat», исключает возможность их дальнейшего сотрудничества в нем. Взгляд нижеподписавшихся на королевско-прусский правительственный социализм и на правильную позицию рабочей партии по отношению к такого рода обману был уже подробно развит в № 73 «Deutsche-Brüsseler-Zeitung»51 от 12 сентября 1847 г. в ответ на № 206 выходившего тогда в Кёльне «Rheinischer Beobachter», в котором предлагался союз «пролетариата» с «правительством» против «либеральной буржуазии». Мы и сегодня подписываемся под каждым словом нашего тогдашнего заявления».

51 Имеется в виду статья К. Маркса «Коммунизм газеты «Рейнишер беобахтер»», опубликованная в «Дейче-брюсселер-цейтунг» (см. Я. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., изд. 2, т. 4, стр. 194—207).— Ред.

Заявление в «Дейче-брюсселер-цейтунг», на которое ссылались Маркс и Энгельс, гласило:

«Если известная часть немецких социалистов непрерывно шумела против либеральной буржуазии и притом делала это таким образом, что никому, кроме немецких правительств, не принесла пользы, и если теперь правительственные газеты, вроде «Rheinischer Beobachter», опираясь на фразы этих господ, утверждают, что не либеральная буржуазия, а правительство представляет интересы пролетариата, то коммунисты не имеют ничего общего ни с первыми, ни с последними.

…Народ, или — если заменить это чересчур общее и расплывчатое понятие более точным — пролетариат, рассуждает совсем по-иному, чем позволяют себе воображать в министерстве по делам культа. Пролетариат не спрашивает, является ли народное благо для буржуа главным или второстепенным делом, желают ли буржуа воспользоваться пролетариатом как пушечным мясом или нет. Пролетариата вовсе не интересует одно лишь желание буржуа, ему интересно знать, чего буржуа вынуждены добиваться. Вопрос заключается в том, что даст ему больше средств для достижения его собственных целей: теперешний ли политический строй — господство бюрократии, или тот строй, к которому стремятся либералы,— господство буржуазии. Достаточно ему сравнить политическое положение пролетариата в Англии, Франции и Америке с его положением в Германии, чтобы убедиться в том, что господство буржуазии не только дает в руки пролетариата совершенно новое оружие в борьбе против самой же буржуазии, но и создает ему совершенно новое положение— положение признанной партии».

И дальше: «Пролетариат не мог, конечно, проявить какого-либо интереса к правам сословий. Но ландтаг, который потребовал бы суда присяжных, равенства всех перед законом, отмены барщинных повинностей, свободы печати, свободы союзов и подлинного народного представительства, ландтаг, который раз навсегда порвал бы с прошлым и выработал бы свои требования, сообразуясь не со старинными законами, а с современными нуждами,— такой ландтаг мог бы рассчитывать на самую энергичную поддержку пролетариата».

4 марта Георг Гервег и Вильгельм Рюстов с полной определенностью присоединились к заявлению Маркса и Энгельса. 5 марта Фр. Рейше объявил в «Рейнише цейтунг» «о своем выходе из состава сотрудников газеты «Социал-демократ», причем, между прочим, заметил, что он неоднократно требовал от редакции беспощадной борьбы с юнкерством. Рюстов в начале февраля послал в редакцию подробную критическую статью по военному вопросу; но, несмотря на неоднократные запросы Рюстова и Рейше, в газете «Социал-демократ» не появились ни эта, ни другая посланная Рейше статья против королевско-прусского правительственного социализма. То им отвечали, что нет места, то, что редакция хочет выждать более благоприятного времени. 11 марта Иоганн-Филипп Беккер (Женева) заявил в гамбургской газете «Нордштерн», что он присоединяется к решению Маркса и Энгельса. Либкнехт одновременно с последними отрекся от Швейцера и «Социал-демократа». Профессор Вутке в Лейпциге хотя и не отказался публично от сотрудничества, но фактически прекратил работу в «Социал-демократе». Из всего прежнего состава сотрудников один лишь Мориц Гесс в Париже временно остался верен газете. Он ушел из нее в конце 1866 года.

Второе заявление Маркса и Энгельса, датированное «Лондон, 15 марта» и опубликованное в «Берлинер реформ» 19 марта 1865 года, было направлено против статьи, перепечатанной Швейцером из «Нейе франкфуртер цейтунг», которая стремилась доказать непоследовательность и необоснованность поведения Маркса и Энгельса по отношению к газете «Социал-демократ». Маркс заявляет, что Швейцер известил его 11 ноября 1864 года о выходе «Социал-демократа» и при этом писал:

«Мы обратились примерно к 6—8 испытанным членам партии или по крайней мере к близко стоящим к ней людям с целью привлечь их к сотрудничеству… Однако мы считаем несравненно более важным, чтобы Вы, основатель германской рабочей партии и ее первый передовой боец, помогли бы нам своим сотрудничеством. Мы питаем надежду, что Союзу, который хотя бы косвенно обязан своим происхождением Вашей собственной деятельности, Вы окажете поддержку после постигшей его великой утраты в его тяжелой борьбе».

В проспекте фамилия Лассаля нигде не была указана. Он содержал только три пункта: «солидарность народных интересов», «вся могущественная Германия — единое свободное народное государство», «уничтожение господства капитала». На этом основании Маркс и Энгельс обещали свое сотрудничество… 28 ноября Швейцер писал Марксу, что «согласие Ваше и Энгельса вызвало в партии, поскольку она вообще посвящена в это, самую радостную сенсацию»… Маркс рассказывает дальше, как в течение января он несколько раз протестовал против тактики Швейцера в «Социал-демократе» и что, когда, несмотря на успокоительное письмо Швейцера, эта тактика не была изменена, он опять протестовал, на что Швейцер ответил ему 15 февраля следующее:

«Если Вам угодно, как в последнем письме, давать мне разъяснения по теоретическим вопросам, то я с благодарностью приму от Вас такое поучение. Что же касается практических вопросов тактики сегодняшнего дня, то прошу Вас учесть, что для того, чтобы судить об этих вещах, нужно находиться в центре движения. Поэтому Вы несправедливы к нам, если где-либо и в какой бы то ни было форме высказываете Ваше недовольство нашей тактикой. Вы могли бы это делать только в том случае, если бы точно знали положение. Не забывайте также, что Всеобщий германский рабочий союз — сплоченная организация и что он до известной степени связан своими традициями (союзу минуло тогда едва 22 месяца и он имел всего лишь несколько тысяч членов.— А. Б.). Ведь вещи in concreto (на практике) всегда сопровождаются некоторыми осложнениями».

Вполне понятно поэтому, что Маркс, Энгельс и их товарищи не могли поступить иначе, чем они поступили. Швейцер, по-видимому, думал, что он может навязать своим сотрудникам такую же роль, какую Бухер в согласии с Бисмарком хотел предоставить Марксу в газете «Штаатс-анцейгер». Они должны были быть сотрудниками, не имея в то же время никакого права высказываться о тактике, находившейся в самом резком противоречии с программой, на основании которой они обещали свое сотрудничество. Пишите самым радикальным образом в защиту социализма и коммунизма, и чем радикальнее, тем лучше; вы будете тогда тем флагом, которым я прикрываю свою контрабанду. Приблизительно так должен был рассуждать Швейцер. Поэтому с его стороны было настоящим бесстыдством, когда на недовольство Маркса и Энгельса направлением газеты он отвечал: вы за границей, мол, не можете судить о том, что делается в Германии. Но об этом могли вполне правильно судить даже люди, ничего не стоившие в сравнении с Марксом и Энгельсом! Если в чем и можно было тогда упрекнуть Бисмарка, то во всяком случае не в том, что он старался замаскировать свою политику и играть краплеными картами.

Бухер позже, осенью 1878 года, когда в связи с предстоявшим изданием закона против социалистов, приглашение Маркса в сотрудники «Штаатс-анцейгер» стало предметом публичного обсуждения, оспаривал верность Марксова рассказа об этом. На это Маркс ответил ему в «Дейли ньюс» письмом, где он, между прочим, говорит:

«Письмо, которым г-н Бухер пытался заманить меня в «Штаатс-анцейгер», помечено 8 октября 1865 года… В нем, между прочим, написано:

«Что касается содержания, само собою разумеется, Вы будете руководствоваться только Вашими научными убеждениями; однако, принимая во внимание не редакцию, а круг читателей — haute finance — рекомендуется писать так, чтобы внутренний смысл был ясен лишь сведущим лицам». А в «исправлении» г-на Бухера сказано, наоборот, что он «запросил г-на Маркса, не согласен ли тот доставлять требуемые статьи, в которых давалось бы объективное изложение дела. О «собственной научной точке зрения» г-на Маркса ничего в моем письме не говорится».

Далее в письме Бухера говорится: «Для газеты «Штаатс-анцейгер» нужны ежемесячные обзоры о движениях на денежном рынке (а также, разумеется, и на товарном рынке, поскольку оба неразделимы). Меня спросили, не могу ли я рекомендовать кого-нибудь, и я ответил, что никто этого не сделает лучше, чем Вы. В результате меня попросили обратиться к Вам».

Классическим является конец приглашения Бухера, которое Маркс также перепечатал в своем заявлении:

«Прогресс» (он подразумевает либеральную или прогрессистскую буржуазию) «еще много раз будет менять кожу, прежде чем погибнуть; следовательно, те, кто хочет еще в своей жизни принять участие в государственной деятельности, должны объединиться вокруг правительства».

Вот что явилось причиной, толкнувшей Бухера в объятия Бисмарка и побудившей его попытаться увлечь и других на тот же путь.

Согласно заявлению, напечатанному Либкнехтом 24 марта в «Рейнише цейтунг», Швейцер после смерти Лассаля предложил Маркса в президенты Всеобщего германского рабочего союза. Маркс отказался, не желая, чтобы его отождествляли с движением, тактику которого он считал в корне ошибочной. К тому же при тогдашних политических условиях у него не было никакого желания переехать в Германию. Швейцер обязался, что новая газета не будет следовать лассалевской тактике, что она будет избегать всякого кокетничания с реакцией, и на этом, и только на этом, условии Либкнехт согласился на сотрудничество в случае, если Маркс и Энгельс тоже примут участие в газете. Оба они в конце концов пошли на это, но крайне неохотно и только после неоднократных заверений Либкнехта, что он убежден в лояльности Швейцера, о котором он, правда, слышал много плохого.

Политика газеты «Социал-демократ» быстро принесла желанные плоды. Уже в начале февраля 1865 года один член Всеобщего германского рабочего союза, Петер Рекс, произнес в Кёльне речь, в которой, между прочим, сказал, что он предпочитает нынешнее правительство правительству прогрессистов. Газета «Социал-демократ» напечатала это заявление без единого слова критики. 12 марта Рейнско-вестфальский рабочий съезд в Бармене объявил о своей солидарности с позицией газеты; по его мнению, вполне разумно было бы также, прежде чем выносить суждение о прусском правительстве, которое много раз обещало улучшить положение рабочего класса законодательным путем, подождать его предложений, ибо ни в коем случае не исключено, что оно отменит трехклассную систему выборов и введет вместо нее всеобщее, равное, прямое избирательное право, а это является согласно указанию Лассаля, основателя германской рабочей партии, ближайшей целью современного германского рабочего движения.

Форма и содержание этой резолюции свидетельствуют о том, что автором ее был Швейцер; «Социал-демократ» рекомендовал также проводить ее всюду — акт, равносильный вотуму доверия прусскому правительству.

Но в союзе уже начала проявляться оппозиция. В № 38 «Социал-демократ» выступил против явных врагов и фальшивых друзей, пытающихся сеять раскол в партии. А так как оппозиция также начала выступать и против диктаторских параграфов организационного устава союза, то организацию нужно было окружить своего рода ореолом как подлинное творение Лассаля. С этого времени систематически распространяется культ Лассаля, и всякий, кто осмеливается придерживаться других взглядов, объявляется чуть ли не осквернителем святыни. Слова в завещании Лассаля: «Я рекомендую Всеобщему германскому рабочему союзу избрать моим преемником франкфуртского уполномоченного Бернгарда Беккера. Он должен быть верен принципам организации; она приведет рабочее сословие к победе» — превратились в пробный камень, при помощи которого отличали истинных лассальянцев от ложных. И Швейцер поддерживал эти взгляды, граничившие с идиотизмом и превратившиеся, наконец, в некоторое подобие религиозных догматов. Ведь с течением времени дошло до того, что тема «Христос и Лассаль» стала фигурировать в повестке дня многочисленных народных собраний. Против Ф. В. Фрицше в 1868 году в Берлине возбуждено было даже дело за доклад на эту тему, так как прокурор усмотрел в ней богохульство. Фрицше был оправдан, но только потому, что нельзя было доказать злого умысла с его стороны.

Что сам Швейцер думал об этом поощряемом им культе, нетрудно себе представить.

В поразительном противоречии со статьями о Бисмарке газета «Социал-демократ» опубликовала в № 43 от 5 апреля 1865 года анализ политического положения Австрии, где говорится:

«Немецкая народная партия, как и во всех других вопросах, радикальна также и в вопросе о единстве Германии. Это значит, что она добивается полнейшего осуществления идеи, признанной правильной и справедливой.

Немецкая народная партия хочет, следовательно, объединить всю Германию в одно свободное народное государство.

Вся Германия! — говорим мы. Ибо мы не можем отказаться ни от одной деревни, ни от одной мызы, ни от малейшей хижины в самом отдаленном уголке!

Малогерманская идея «единой Германии» без немецко-австрийских провинций — это измена нации и ее будущему. (Напечатано курсивом в газете).

Единая Германия — без оговорок, без исключений!»

Эта статья была одним из проявлений двурушничества, с помощью которого Швейцер надеялся заставить замолчать оппозицию, вызванную его статьями о Бисмарке, как вне союза так и внутри его. Он понял, что зашел слишком далеко. Такие маневры Швейцер повторял регулярно, как только подвергался публичным нападкам вследствие своего поведения. Тогда он снова левел и писал так радикально, что большего нельзя было и желать. Он мог служить и нашим и вашим.

И не он один, но и некоторые из его сторонников. В том же самом номере «Социал- демократа», где была напечатана вышеупомянутая статья об Австрии, Тёльке опубликовал длиннейший отчет о праздновании дня рождения короля, устроенном членами Всеобщего германского рабочего союза в Изерлоне и на котором Тёльке провозгласил тост в честь прусского короля. В этом тосте Тёльке заявил, что все старания уничтожить Всеобщий германский рабочий союз — чего пытался добиться изерлонский бургомистр путем свирепых репрессий — напрасны.

«Это никогда не удастся, ибо прусское правительство больше по экономическим, чем по политическим мотивам явно уделяет очень большое внимание стремлениям союза, это, наконец, никогда не удастся, ибо его величество наш возлюбленный король прусский является другом рабочих».

По предложению Тёльке королю послали даже поздравительную телеграмму, на что был получен следующий ответ:

«Рабочему союзу в Изерлоне. Его величество искренне благодарит за ваши поздравления. По высочайшему поручению: Штрубберг, подполковник и флигель-адьютант».

Оглашение этой телеграммы было встречено могучим «ура» в честь его величества. В зал, где происходило празднество, внесли транспарант с изображением прусского орла, сидящего на переплетенных дубовых и лавровых ветвях, а сверху виднелась надпись: «Слава королю, защитнику угнетенных!»… Далеко разносились патриотические песни. Общество отставных военных не могло бы проявить большего патриотизма.

Швейцер напечатал в газете «Социал-демократ» длиннейший отчет Тёльке, не прибавив к нему ни единого слова порицания или неудовольствия. Ведь поступок Тёльке соответствовав намерениям Швейцера. Но это не помешало ему при разборе одной депеши лорда Рассела, где самым резким образом осуждалась Гаштейнская конвенция между Пруссией и Австрией, заявить в номере «Социал-демократа» от 20 сентября 1865 года:

«Какое нам дело до Гаштейнской конвенции?.. Это касается только прусского правительства, политика которого стоит в самом явном и решительном противоречии с волей прусского народа». И обращаясь к «Крейццейтунг», которая угрожала народу иностранным вмешательством в немецкие дела, он отвечает: «Злейшие враги немецкого народа находятся не во Франции, а в Германии». Выяснить, кого именно он подразумевал, предоставлялось самому читателю. Как мог тогдашний рабочий разобраться в этих двусмысленностях и двуязычии? Он только ощущал, что человек, писавший все это, в умственном отношении неизмеримо выше его и поэтому он должен следовать за ним.

Газета «Социал-демократ» имела тогда очень ничтожное распространение. У нее было лишь несколько сот подписчиков. В газету, следовательно, надо было вкладывать очень значительные дополнительные суммы, и не могло быть и речи о выплате ее редакторам даже одного пфеннига жалованья, хотя для обоих газета служила единственным источником существования. Тем более удивительным должно было показаться, что при таком отвратительном финансовом положении газета с 1 июля 1865 года начала даже выходить ежедневно, так что ее дефицит почти удвоился,— и это без всяких видов на увеличение в ближайшее время числа ее подписчиков настолько, чтобы покрыть хотя бы достойную упоминания часть расходов. Возник поэтому очень естественный вопрос: откуда берутся деньги? Ибо без видов на значительные субсидии с какой-либо стороны план ежедневного издания газеты мог быть лишь планом сумасшедших.

Союз не нуждался в более частом выходе газеты, но это было на руку консервативной прессе, которая с удовольствием подхватывала постоянные и резкие нападки «Социал- демократа» на партию прогрессистов и ее политику и тем самым вынуждала также и либеральную прессу уделять большее внимание этой газете. Таким образом она приобрела значение, абсолютно не соответствовавшее ее распространению. Вопрос, откуда берутся деньги, заинтересовал и либеральную прессу.

И в конце концов Швейцер и Гофштеттен оказались вынужденными опубликовать в № 77 «Социал-демократа» от 28 июня 1865 года заявление против «Рейнише цейтунг», которая в № 139 заявила, во-первых, что «Социал-демократ» находится в близких отношениях с Бисмарком, и, во-вторых, выдвинула против редакторов обвинение, что они получают от высших консервативных кругов средства, необходимые для издания газеты ежедневно вместо трех раз в неделю. Заявление Швейцера и Гофштеттена против «Рейнише цейтунг» гласило:

«И в том и в другом случае редакция «Рейнише цейтунг», хотя и с некоторой осторожностью (? — А. Б.) и до известной степени обиняками (?— А. Б.), но все же в общем довольно недвусмысленно обвиняет нас, редакторов газеты «Социал-демократ», в позорнейшем и гнуснейшем для политических деятелей поступке, а именно что мы, призванные представлять в печати социал-демократическую партию, продались враждебной партии или политической силе.

Если редакция «Рейнише цейтунг» после получения этого заявления не откажется немедленно от своей клеветы, то мы — оставляя, впрочем, за собой право на свободу действий — подадим на нее жалобу в соответствующую судебную инстанцию».

На это редакция «Рейнише цейтунг» ответила на следующий день, 29 июня:

«Редакции газеты «Социал-демократ», Берлин, г-ну фон Швейцеру в собственные руки.

Редакция «Рейнише цейтунг», получив посланное ей заявление, не видит оснований отказываться от чего бы то ни было и представляет редакции «Социал-демократа» право подать жалобу, которой она нам угрожает».

На что Швейцер ответил:

«Итак, соответственно этому жалобе, о которой шла речь, будет дан ход».

Но жалобе не был дан ход. Швейцер проглотил и эти тягчайшие обвинения, как и многие другие, которые ему предъявлялись раньше. Комментарии излишни.

Около этого времени и еще много лет спустя среди берлинских рабочих заметно выделялся один субъект, подозревавшийся в том, что он состоит на службе у правительства. Это был некий Прейс, выдававший себя за рабочего. Действительно, он получал 50 талеров жалованья, находясь в услужении у тайного советника Вагенера. Кроме того, Прейс поставлял полицейские новости целому ряду газет, что давало ему доцолнительный доход. Тот же Прейс донес полиции, что Либкнехт, несмотря на запрещение, находится в Берлине, за что Либкнехт, как я уже говорил в первой части этой работы, был приговорен к трем месяцам тюрьмы. Прейс очень охотно посещал собрания Всеобщего германского рабочего союза и часто выступал на них. Либкнехт и другие наши берлинские партийные товарищи вполне определенно утверждали, что он был посредником между Швейцером и Вагенером, но Швейцер, по всей вероятности, имел и более прямую связь с Вагенером.

Последний, этот пройдоха, прошедший огонь, воду и медные трубы, был, как известно, правой рукой Бисмарка по всем социально-политическим вопросам; в то же время он был докладчиком по делам министерства и потому ежедневно встречался с Бисмарком и королем и находился с ними в самых близких отношениях. Цепь Швейцер — Вагенер — Бисмарк замыкалась, таким образом, без лишнего посредствующего звена, что было очень важно для всех участников. Личные встречи Швейцера с Бисмарком я считаю полностью исключенными. Никогда не забуду, как Бисмарк однажды в рейхстаге разыгрывал роль любопытного и, приставив лорнет к глазам, оглядывал с головы до ног шествующего к трибуне Швейцера, как будто хотел сказать: «Так, значит, вот кто держится за мои фалды?»

В здании на Молькенмаркте52 безусловно знали об отношениях Швейцера с Вагенером и выше. Поэтому-то, наверное, во время частых посещений полицей-президиума «доктором», как коротко и фамильярно называли там Швейцера, чиновники и офицеры были по отношению к нему так предупредительны; об этом рассказывал неблагодарный Тёльке несколько лет спустя, когда он порвал со Швейцером. Берлинский полицей-президиум был, видимо, живо заинтересован в том, чтобы на основании своих весьма мало значащих документов реабилитировать Швейцера и тем самым обелить Вагенера и Бисмарка. Вот почему, наверное, когда Густав Майер писал свою книгу «Иоганн Баптист фон Швейцер и социал-демократия» (изданную Густавом Фишером в Йене), берлинский полицей- президиум с такой готовностью разрешил ему просмотр своих тайных документов. Еще за пятнадцать лет до того полицей-президиум сделал аналогичное предложение товарищу Францу Мерингу, когда он работал над историей германской социал-демократии, но Меринг отклонил его.

52 Помещение берлинского полицей-президиума.— Ред.

* * *

Графиня Гацфельдт, которой казалась еще недостаточной поддержка Швейцером бисмарковской политики, попыталась оправдать эту политику уже в конце 1864 года в письме к г-же Гервег. Она писала:

«Надо различать две вещи: одно — продаться противнику, работать для него, тайно или явно, или же, как подобает крупному политическому деятелю, ловить момент, чтобы извлечь выгоду из ошибок противника, заставить одного врага изматывать другого, потерять равновесие,— и использовать благоприятную конъюнктуру, кем бы она ни была создана. Между этими вещами лежит подлинная пропасть. Люди с просто честными убеждениями, те, которые всегда придерживаются идеальной, витающей в воздухе точки зрения и, исходя из нее, определяют всякое действие в данный момент, может быть, в частной жизни превосходные люди, но они ни на что не годны и совершенно неспособны к поступкам, действительно влияющим на ход событий; короче говоря, они могут только следовать вместе с массой за вождем, лучше их разбирающимся в положении вещей».

Г-жа графиня начертала здесь программу, которая погубила бы даже такого человека, как Лассаль, ибо в первую очередь не было силы, необходимой для того, чтобы вести политику в указанном ею виде. Я убежден, что если бы Лассаль вздумал завести с Бисмарком «разговор по душам», то он здорово попался бы; начатая им игра кончилась бы колоссальным его посрамлением. Полагать, что Бисмарк хотел или мог пойти на серьезные уступки социал- демократии, то есть смертельному врагу буржуазного общества,— Бисмарк, для которого важнее всего было добиться примирения с могущественным современным капитализмом и который во всяком случае стремился использовать социал-демократию только как средство для достижения этой цели,— думать таким образом можно только в состоянии ослепления, заслуживающего любого названия, но только не реальной политики. Кроме того, социал- демократия — не стадо овец, бессмысленно бегущее рысцой за вождем и позволяющее вести и проводить себя как угодно. Так могла думать графиня Гацфельдт в окружавшей ее атмосфере, но социал-демократическая партия не может существовать длительное время без сознательного сотрудничества масс и не следуя честным, прямым путем. Массы не поддаются дипломатическим тонкостям; вождь, рассчитывающий на иное, скоро убедится, что он просчитался.

Летом 1865 года Швейцеру представилась возможность вновь выступить в роли радикала, благодаря чему он надеялся оттеснить на задний план выдвинутые против него обвинения. Речь идет об упомянутом мною уже в первом томе празднестве депутатов в Кёльне, по отношению к которому Бисмарк вел себя, как сатрап. Швейцер с присущим ему талантом обрушился на правительство в ряде статей в газете «Социал-демократ» и, разнося в пух и прах партию прогрессистов за ее трусливое поведение в кёльнском деле, он в то же время категорически требовал для Пруссии полной свободы собраний и союзов. Несмотря на свою выдающуюся ловкость как журналиста, он писал тогда с такой резкостью, что «Социал- демократ» в течение ряда дней конфисковывался ежедневно. Этой оппозиционной тактики он придерживался также в области внешней политики, когда Бисмарк поехал в октябре в Биарриц к Наполеону, чтобы получить его согласие на свою «национальную» политику (переговоры, в которых, как выяснилось после 1866 года, Наполеон был искусно обманут). Прокуратура возбудила против Швейцера преследование за нарушение законов о печати. Оппозиция газеты «Социал-демократ» послужила поводом и для других репрессивных мер со стороны прокуратуры. Так, по постановлению суда были закрыты отделения Всеобщего германского рабочего союза в Берлине и Магдебурге, ибо они якобы представляли собой самостоятельные политические союзы, в силу § 8 прусского закона о союзах и собраниях не имевшие права поддерживать связь друг с другом.

Эти преследования не помешали, однако, тому, что во Всеобщем германском рабочем союзе Швейцеру приходилось бороться с сильной оппозицией, причем графиня Гацфельдт отважно раздувала пламя, так как Швейцер не давал ей возможности оказывать влияние на союз и его политику. В союзе начался невероятный кавардак, шла борьба за власть. Незадолго до своей смерти Лассаль назначил Швейцера членом правления Всеобщего германского рабочего союза, но на съезде в Дюссельдорфе его кандидатура на этот пост провалилась. Бернгард Беккер тоже рассорился с Швейцером и решил пустить против него в ход свой главный козырь, созвав съезд союза в Франкфурте-на-Майне — в городе, особенно неприятном Швейцеру после прежних его переживаний там. Однако оппозиция против неспособного Беккера оказалась такой сильной, что он незадолго до Франкфуртского съезда сложил с себя свои полномочия, и его преемником был избран Тёльке. Но до утверждения этого избрания посредством голосования в отделениях союза руководство должен был взять на себя Гильман из Эльберфельда, сменивший в свою очередь Фрицше на посту вице- президента. Гильман, принадлежавший к самым ярым противникам Швейцера, использовал теперь свое положение, чтобы объявить недействительным заключенный между Беккером и Швейцером договор, согласно которому «Социал-демократ» стал официальным органом союза, и отнять у него право называться органом союза. Швейцер и Гофштеттен дали тогда газете подзаголовок «Орган социал-демократической партии».

Пока что Швейцер отправился в тюрьму.

24 ноября он был за различные преступления против законов о печати, в том числе за оскорбление его величества и дерзкое порицание правительственных распоряжений, приговорен к году тюремного заключения. Позже он получил еще четыре месяца и, кроме того, лишен был всех особых прав. Арест его последовал сразу же после первого осуждения. Но тюремное заключение нисколько не помешало журналистской деятельности Швейцера, так как он в тюрьме пользовался такими льготами, какими никогда ни до него, ни после не пользовался ни один политический заключенный. Он отдавал из тюрьмы все распоряжения, как редактор, и позже — как президент союза. Переписка его не подвергалась никаким ограничениям, и он очень часто принимал посетителей. Когда в 1869 году он в течение нескольких месяцев отбывал тюремное заключение в Руммельсбурге, он мог даже развлекаться катанием на Руммельсбургском озере. Он находился в тюрьме на своих харчах, а это было разрешено политическим заключенным в берлинских тюрьмах лишь гораздо позже, в конце прошлого столетия.

Защитники Швейцера приводят эти тюремные заключения как доказательство того, что Швейцер не мог быть агентом Бисмарка. Но этот взгляд совершенно ошибочен. О тех отношениях, которые правительство поддерживает со своими агентами, оно не сообщает ни прокурорам, ни судьям. Осуждение на некоторый срок политического агента за оппозиционное поведение очень пригодно для того, чтобы рассеять подозрения и укрепить доверие. Известно, что берлинские суды в то самое время, когда Лассаль вел продолжительные политические беседы с Бисмарком как «приятный сосед по имению»53 не стеснялись несколько раз присуждать его к суровому тюремному заключению, хотя тогда было широко известно, в каких отношениях находились Бисмарк и Лассаль. Ведь Лассаля сильно угнетала мысль, как при его состоянии здоровья он перенесет длительное тюремное заключение.

В месяцы, предшествовавшие войне в июне 1866 года, «Социал-демократ» опять начал выступать в поддержку политики Бисмарка и, как прежде, с утонченной ловкостью. Требовались опытный глаз и незаурядная проницательность, чтобы за всеми его противоречиями и оговорками усмотреть, что он ведет нечестную политику.

В конце марта 1866 года (значит, сидя в тюрьме) он высказывается в «Социал-демократе» более определенно: «Полагали, что уничтожение трупа Германского союза должно означать гибель нации. Наоборот, этот день стал бы днем рождения нации». Один из его гамбургских сторонников, Шальмейер, заявил в «Социал-демократе», что рабочие будут стоять за войну, если им даруют всеобщее избирательное право. Одновременно «Социал-демократ» продолжал резкие нападки на партию прогрессистов, Национальный союз, Комитет тридцати шести. Наряду с этим появлялись статьи с благоприятной оценкой книги Рюстова о милиционной системе и восхваляющие милиционное войско, как организацию, которая может поставить наибольшее число бойцов с наименьшими затратами.

53 В своем выступлении 17 сентября 1878 года в рейхстаге во время обсуждения исключительного закона против социал-демократии Бисмарк, говоря о своих встречах с Лассалем, сказал, что он желал бы иметь такого одаренного и остроумного человека своим соседом по имению.— Ред.

Еще в марте газета «Социал-демократ» с пренебрежением отзывалась о прусском проекте реформы Германского союза, говоря, что он может служить лишь «ценным материалом». Во второй половине апреля газета уже решительно выступает в защиту прусской реформы союза. Теперь и речи не было о том, что новая Германская империя не может отказаться ни от одной деревни, ни от одного, даже самого незначительного, местечка прежнего союза. Он забыл также, что еще во второй половине сентября 1865 года писал: «Самым драгоценным нашим сокровищем является то, что для нас не существует ни Австрия, ни Пруссия, ни Бавария, ни Гессен — Гамбург; для нас существует только одна Германия, один немецкий народ и один немецкий язык».

В серии статей под названием «Габсбурги, Гогенцоллерны и немецкая демократия», печатавшихся в конце апреля, он высказывается в конечном итоге за уничтожение Австрии; она должна быть сведена к тем 12 900 тысячам жителей, которые принадлежали к Союзу. Тогда Германия сконституируется, иначе говоря, тогда Пруссия будет хозяином положения.

После повторных прошений Швейцер получил 9 мая 1866 года отпуск из тюрьмы якобы вследствие расстроенного здоровья. Против этого ничего нельзя было бы возразить, если бы причина этого отпуска соответствовала истине. Но она оказалась ложью. Едва выйдя из тюрьмы, Швейцер развернул широкую политическую деятельность; она не только доказала, что тюремный покой восстановил его здоровье, но что и надлежащие власти не имеют ничего против его политической деятельности, хотя вообще правительство в подобных случаях выставляет само собой разумеющееся требование, чтобы политический заключенный, получивший такой отпуск, не занимался той деятельностью, за которую он был осужден.

21 мая Швейцер появляется в Гамбурге, чтобы «навести там порядок», 11 июня — в Эрфурте и 18 июня — в Лейпциге, где он выступил с речью в защиту бисмарковского проекта реформы союза. Но это выступление не помешало газете «Социал-демократ» заявить 18 мая в передовой статье: «Готцы говорят о либеральной Пруссии, которая должна стать во главе Германии, но это на самом деле означает говорить о Пруссии, которая не существует и не может существовать».

В противоположность этому неоспоримому и безусловно правильному определению сущности Пруссии Швейцер 16 июня в Лейпциге говорит в конце своего доклада «О современных задачах Германской социал-демократической партии»:

«Если, однако, удастся побудить прусское правительство пойти далее по пути уступок нам (Sic!—А. Б.)… то мы, с нашей стороны, сделаем все возможное, чтобы победа была одержана не под знаменами Австрии, а под знаменами Пруссии, не под знаменами Бенедека, а под знаменами Бисмарка и Гарибальди».

Можно ли действовать более противоречиво?

Эти разглагольствования Швейцера, носящие программный характер, очень характерны, и они, конечно, нашли отклик в высших сферах Берлина. Что же касается возможности побудить правительство к уступкам «нам» (то есть Всеобщему германскому рабочему союзу), то, не говоря уже об утопичности надежд на уступки со стороны Бисмарка — во что, само собой разумеется, Швейцер также не верил,— вся эта болтовня являлась просто хвастовством, так как сам Швейцер еще 3 июня, за две недели до своей лейпцигской речи, писал в «Социал-демократе», что раздоры в союзе сделали этот последний неспособным в данное время добиться чего-нибудь в социально-политической области.

Мысль эту он уже неоднократно выражал в газете «Социал-демократ» еще до 3 июня, и действительно, вследствие раздоров, в которых был целиком виноват сам Швейцер, союз находился до 1867 года в состоянии полной дезорганизации.

В странном противоречии с этими неоднократными высказываниями Швейцера находится повторяющееся и в наши дни утверждение, будто Всеобщий германский рабочий союз оказывал в то время ощутимое влияние на преобразование политического устройства Германии (например, при введении всеобщего избирательного права). Конечно, при том сопротивлении, которое бисмарковский проект реформы встречал в самых широких кругах, Бисмарк радовался всякой поддержке своего проекта, как бы незначительна она ни была. Но всеобщее избирательное право он ввел, потому что вынужден был это сделать. Необходимость этого была так очевидна, что для него не требовалось никаких подсказок или поощрений. Ведь еще летом 1863 года, следовательно, когда Всеобщий германский рабочий союз только начинал свое существование, Бисмарк противопоставил австрийскому проекту реформы, согласно которому немецкий парламент должен был состоять из делегаций от ландтагов отдельных государств, требование о выборах парламента на основе всеобщего избирательного права, как оно было провозглашено в церкви св. Павла в 1849 году. Причины, по которым Бисмарк выставил и должен был выставить это требование, он не только изложил позже в северогерманском рейхстаге; он писал о них также в циркулярной депеше 24 марта 1866 года, то есть за три месяца до войны:

«Прямые выборы и всеобщее избирательное право я считаю более прочными гарантиями консервативных устоев, чем любой искусственный избирательный закон, рассчитанный на создание фальшивого большинства. Опыт учит нас, что массы более искренне заинтересованы в сохранении государственного порядка, чем вожди этих масс, которые хотят путем введения какого-нибудь ценза в области активного избирательного права создать себе привилегированное положение».

Графу Бенсдорфу в Лондоне Бисмарк писал 19 апреля 1866 г.:

«Я могу себе позволить выразить основанное на долголетнем опыте убеждение, что искусственная система косвенных и трехклассных выборов гораздо более опасна, так как она мешает контакту высшей власти со здоровыми элементами, составляющими ядро и массу народа… Носителями революции являются коллегии выборщиков, которые дают партии переворота раскинутую по всей стране и легко управляемую организацию, как это показали в 1789 году парижские избиратели. Я нисколько не колеблюсь объявить косвенные выборы одним из главнейших подсобных средств революции и думаю, что в этих вещах у меня накопился кое-какой практический опыт».

Ко всем этим причинам, в которых явно проступает недовольство Бисмарка результатами предшествовавших выборов по трехклассной избирательной системе, прибавляется еще как особенно решающее то обстоятельство, что в конгломерате государств, составившем впоследствии вновь испеченный Северогерманский союз, не существовало никакой основы для другого избирательного права, кроме всеобщего. Вдобавок введения всеобщего избирательного права требовала еще необходимость считаться с традициями первого немецкого парламента во Франкфурте в 1848—1849 годах, так как только таким путем Бисмарк мог до некоторой степени побороть сильные антипатии, которые проект основания Северогерманского союза встречал даже в широких кругах населения Северной Германии. Кроме того, к этому надо прибавить — и неустанно напоминать,— что в те годы мысль о введении всеобщего избирательного права возбуждала ввиду результатов трехклассной избирательной системы сочувствие даже в консервативных кругах и что тайный советник Вагенер еще поздним летом 1862 года, следовательно, до того, как Лассаль выдвинул публично это требование, высказывался за введение всеобщего избирательного права. А радикальные лейпцигские рабочие выставили это требование уже в начале 1862 года, и с 1865 года оно стало программным требованием всего немецкого рабочего класса без различия партий. Зимой 1865/66 года требование это пропагандировалось на бесчисленных народных собраниях раньше, чем кто-нибудь мог и подумать о проекте Бисмарка, так как публике он был еще неизвестен. Таким образом, само положение вещей делало невероятным предположение, что Всеобщий германский рабочий союз, как таковой, оказывал заметное влияние в вопросе о введении всеобщего избирательного права.

9 мая Бисмарк распустил ландтаг, опасаясь, что, как и в шлезвиг-гольштейнском вопросе, он откажет ему в средствах на ведение войны. Но Бисмарку нужны были деньги, и он выпустил в административном порядке на 40 миллионов талеров казначейских билетов и приказал учредить ссудные кассы. Вся либеральная и демократическая печать с полным правом метала громы и молнии по поводу этого противозаконного акта; только Швейцер отважился под прикрытием крайне неуместных нападок на партию прогрессистов защищать поведение Бисмарка. Когда Бисмарк после войны потребовал учреждения государственного фонда в 20 миллионов талеров, совершенно явно для того, чтобы в случае новой войны быть независимым от вотирования кредитов палатой, Швейцер опять привел целый ряд доводов в защиту этого плана, но, правда, не осмелился высказаться за него категорически.

С 1 апреля 1866 года «Социал-демократ» вынужден был вместо шести раз в неделю опять выходить через день. Ввиду надвигавшихся военных действий вряд ли у кого-нибудь могла появиться охота приносить и далее тяжелые жертвы для того, чтобы газета выходила шесть раз в неделю. Ведь она насчитывала едва 500 подписчиков. А 17 июня в Лейпциге состоялся съезд Всеобщего германского рабочего союза, на котором присутствовало всего 12 делегатов, что показывает, как мало дееспособен был тогда союз. Эти 12 делегатов, среди которых находился и Швейцер, представляли якобы 9400 членов. При выборах президента Гильман из Эльберфельда потерпел поражение; был избран Перль из Гамбурга, что явилось косвенной победой Швейцера. В газете «Социал-демократ» теперь повторилась игра, которую следовало ожидать после лейпцигской речи Швейцера. Когда Австрия во время переговоров о перемирии передала Венецию Наполеону, чтобы не быть вынужденной уступить ее ненавистной Италии, Швейцер вместе с либеральной прессой увидел в этом измену Австрии по отношению к Германии и, воспользовавшись этим случаем, перешел с развернутыми знаменами в лагерь Пруссии, «поразительная организаторская способность» которой показала, что Германия должна следовать за нею.

Поэтому ему было в высшей степени неприятно, когда в конце августа Иоганн Якоби при обсуждении в прусском ландтаге адреса королю произнес блестящую речь, решительно высказавшись против создания Северогерманского союза, предпосылкой которого являлось исключение немецкой Австрии и южногерманских государств. Затем Якоби возражал против индемнитета, которого требовало теперь от ландтага правительство для всех своих противозаконных действий, предпринятых до и во время войны. Швейцер, правда, отдавал справедливость мужеству и идеализму Якоби, но — в очень туманных выражениях — защищал новый порядок вещей. И когда 20 сентября была провозглашена всеобщая амнистия, то не было никого, кто заслужил бы ее более Швейцера за те услуги, которые он оказал правительству начиная с 9 мая; амнистия освободила его от остававшихся ему десяти месяцев тюрьмы.

В конце августа «Социал-демократ» в припадке меланхолии сделал следующее признание:

«Немецкий народ не представлял себе немецкое единство в такой форме». Слухи, распространявшиеся тогда о проекте будущей конституции Северного союза, действительно могли навести меланхолию. Бисмарк, настоящий реальный политик, находившийся тогда в зените своей власти, ковал железо, пока оно было горячо, и создал проект конституции, который в отношении конституционных прав далеко отставал от прусской конституции. Предположить, что Швейцер был серьезно разочарован этим, означало бы недооценивать его проницательность. Тот, кто, как он, знал сущность всевластного прусского государства, а также склад ума и характер Бисмарка, не мог ожидать ничего иного. Но как же мог он оправдать перед союзом свою великопрусскую политику и сделать ее удобоваримой для него? Теперь обнаружилась подлинная цена его утверждений, что союз является силой, «могущей принудить его (Бисмарка) к уступкам».

Мы не были разочарованы, потому что не питали никаких иллюзий. А между тем Швейцер продолжал идти по старому пути. В первую очередь он провел на съезде в Эрфурте, состоявшемся 27 декабря, избирательную программу, первый пункт которой был, конечно, очень благожелательно встречен в германских руководящих сферах. Этот пункт гласил:

«Полное устранение всякой федерации, всякого союза государств, в какой бы то ни было форме. Объединение всех немецких племен в одно государственное целое, внутренне и органически спаянное, ибо только таким образом немецкий народ сможет обеспечить себе славное национальное будущее: через единство к свободе!» Следовательно, по пути бисмарковской политики к свободе. Это был тот же лозунг, который выставила национал- либеральная партия, и он означал дальнейшие аннексии, не осуществимые без новой войны. Во втором пункте программы говорилось о требовании всеобщего и равного избирательного права с выплатой содержания депутатам рейхстага и ландтагов. Гарантия прав народа. Требование всеобщего народного вооружения, находившееся в составленном графиней Гацфельдт проекте программы, Швейцер вычеркнул, ибо, согласно газете «Социал-демократ», Пруссия «доказала, что благодаря своим поразительным организаторским способностям она призвана руководить германскими вооруженными силами», и поэтому незачем сейчас требовать всеобщего народного вооружения. Четвертый пункт требовал разрешения рабочего вопроса путем создания свободных рабочих производительных обществ, субсидируемых государством, согласно учению Фердинанда Лассаля. Следовательно, с милостивого соизволения Бисмарка. Эта Эрфуртская программа побудила наконец Морица Гесса, последнего из первоначальных сотрудников газеты «Социал-демократ», отказаться от сотрудничества.

Сравните это поведение Швейцера с его поведением весной 1865 года, когда он, теснимый оппозицией в союзе, заявил в газете «Социал-демократ» от 5 апреля 1865 года:

«Итак, Немецкая народная партия хочет объединить всю Германию в одно свободное народное государство. Вся Германия, говорим мы. Мы не можем отказаться ни от одной деревни, ни от одной мызы, ни от малейшей хижины в самом отдаленном уголке. Малогерманская идея единой Германии без немецко-австрийских провинций есть измена будущему нации».

Вот какой приговор вынес Швейцер 1865 года Швейцеру 1866 года. Но то, что он писал и в чем он клялся в 1865 году, его сторонники забыли. Если, согласно одному из его прежних высказываний, для разрешения германского вопроса оставался только выбор между кулаками немецких пролетариев и Пруссией и если кулаки немецких пролетариев оказались тогда слишком слабыми, чтобы разрешить вопрос в демократическом духе, то это не могло служить основанием для вождя рабочей партии помогать решению его в цезаристском духе. Предположим на мгновение, что Швейцер был честным человеком, но даже в этом случае его тактика была бы изменой демократии, ибо он поддерживал политику ее самого могущественного и самого свирепого врага.

ШВЕЙЦЕР И КОНСЕРВАТОРЫ

Вместе с агитацией перед выборами в учредительный северогерманский рейхстаг, назначенными на 12 февраля 1867 года, начинается второй период деятельности Швейцера. Поведение газеты «Социал-демократ» не оставляло никакого сомнения, что Швейцер не хочет ссориться с консерваторами. Он, очевидно, рассчитывал на сделку с ними против либералов, что тоже должно было соответствовать желаниям Бисмарка. Поэтому Швейцер вновь выступил самым резким образом против партии прогрессистов — тактика, которую старый Мориц Гесс поставил ему в счет как измену. По мнению Гесса, дело заключалось прежде всего в том, чтобы всеми средствами усилить левую часть парламента и добиться сносной конституции. Это совершенно правильная точка зрения, но Швейцер ее не разделял.

Из многочисленных избирательных округов для выдвижения его кандидатуры, предложенных Швейцеру его сторонниками, он остановил свой выбор на избирательном округе Бармен-Эльберфельд — округе, сулившем ему наилучшие шансы на победу. Лейпцигские лассальянцы хотели предложить в Лейпциге Либкнехта, которого мы выставили кандидатом в 19-м саксонском избирательном округе, надеясь, что он там пройдет, чего, к сожалению, не случилось. А в Лейпциге мы после отказа профессора Росмеслера выдвинули кандидатом профессора Вутке. Швейцер свирепствовал против кандидатуры Либкнехта. Она, мол, выдвинута стороной, для которой дело Лассаля было всегда бельмом на глазу; он уверял, что люди, поддерживающие кандидатуру Либкнехта, находятся в связи с австрийскими реакционными кругами. Либкнехт, мол, еще два года назад издевался в газетах над Лассалем. Тот, кто голосует за Либкнехта, тем самым открыто отрекается от Лассаля и его дела. Так он спекулировал на слепом увлечении своих сторонников делом Лассаля. Избрать Либкнехта означало, по его словам, совершить преступление по отношению к Лассалю.

Как Швейцер вообще смотрел тогда на политическое положение, показывает воззвание «К моим друзьям и товарищам по партии в Силезии и Рейнской провинции», в котором он с пафосом восклицал: «Наступило лучшее время, у нас теперь более мудрое правительство!» В Бармен-Эльберфельде Швейцер в конце января опять произнес одну из своих ловко построенных речей, ни слова не сказав о своих политических убеждениях и о том, какую позицию он займет в парламенте в случае избрания… «Социал-демократ» имел неосторожность предаваться самым необузданным фантазиям относительно того, что произойдет после выборов. Так, например, в № 15 от 3 февраля возвещалось, что выбранные представители будут вести в Берлине общее хозяйство. Говорилось об использовании парламентского содержания на коммунистических началах и т. д. Победа Швейцера праздновалась в его газете еще до его избрания. Его соперниками в Бармен-Эльберфельде были: с консервативной стороны — Бисмарк, с либеральной — г-н фон Форкенбек. День выборов принес тяжкое разочарование. Бисмарк получил 6523, Форкенбек — 6123, Швейцер — всего 4699 голосов. Швейцер не попал даже в перебаллотировку. Не лучше были для Всеобщего германского рабочего союза результаты выборов и во всей остальной Германии. При перебаллотировке в Бармен-Эльберфельде решающее значение имели голоса социал- демократов. И вот на большом собрании избирателей 26 февраля Швейцер первый берет слово, но заявляет, что он не хочет давать указания, как поступать при перебаллотировке раньше, чем выслушает мнение собрания. В заключение он опять берет слово и говорит:

«Многократное повторение имени Бисмарка показало мне, в какую сторону склоняются симпатии собрания. Я не могу, конечно, никому предписывать, кого именно он должен выбрать. Пусть каждый следует движению своего сердца».

Вывод был ясен для всех. Но, чтобы завершить комедию, Швейцер, вопреки своей собственной речи, провел резолюцию, в которой собрание высказывалось за воздержание от голосования. В действительности же Бисмарк получил при перебаллотировке почти все голоса Швейцера. Он был выбран 10 196 против 6944 голосов, которые получил Форкенбек.

Швейцер старался в одном заявлении оправдать это голосование тем, что они будто бы хотели проучить либеральную буржуазию за ее гнусные методы борьбы во время избирательной кампании. «Быть может также, рабочие,— продолжал он,— ваше голосование означало преданность не кандидату консервативной партии, а министру, по собственному побуждению вернувшему вам народное право, которое так упорно забывала требовать для вас либеральная оппозиция».

Добрый «друг народа» Бисмарк!

Через несколько дней после избрания Бисмарка в Эльбер-фельде я проходил перебаллотировку в 17-м саксонском избирательном округе (Глаухау, Мееране и т. д.); соперником моим был кандидат от национал-либералов. Здесь лидер лассальянцев заявил — отчет об этом опубликовала газета «Социал-демократ»,— что истинный лассальянец не должен голосовать за Бебеля, который с точки зрения лассальянцев является изменником рабочему делу.

Бисмарк — благодетель рабочих, Либкнехт и Бебель — изменники рабочему делу. Вот каков был результат воспитательных методов Швейцера. Как я уже говорил раньше, я все же был избран, ибо две сотни голосов лассальянцев не имели решающего значения.

Вскоре вслед за этим в Бармен-Эльберфельде состоялись новые выборы, так как Бисмарк, избранный в двух местах, отказался от барменского мандата. При новых выборах Швейцер получил 4919, либеральный профессор Гнейст — 4291, консерватор фон дер Гейдт — 2594, обер-бургомистр Бредт — 1497 голосов. Следовательно, должна была опять произойти перебаллотировка, на этот раз между Швейцером и Гнейстом. «Социал-демократ» теперь открыто домогался голосов консервативных рабочих. Еще более недостойно и беспринципно вел себя Швейцер на собрании 17 марта, где он убеждал консерваторов выбрать из двух зол наименьшее или более отдаленное, то есть его. На социальной почве, мол, у рабочей партии может быть много точек соприкосновения с консерваторами. В подтверждение своих слов он ссылался на речи тайного советника Вагенера, на книгу епископа Кеттелера, на высказывания Бисмарка.

«Пусть консерваторы помогут тому, чтобы рабочие в его — Швейцера — лице получили представителя их интересов в парламенте. Когда консерваторы обратились с призывом к рабочим — все равно, по какому поводу,— то последние явились целой армией. Теперь призывают рабочие, и консерваторы нарушат свое моральное обязательство, если они не откликнутся на этот призыв. Они должны явиться, если не хотят навлечь на себя справедливейшее негодование».

Затем следовали угрозы по адресу прогрессистов.

Но и эта неслыханная низость и бесхарактерность остались без награды. Швейцер опять потерпел поражение, получив всего 7923 голоса против 8019 голосов, поданных за Гнейста.

ШВЕЙЦЕР В СЕВЕРОГЕРМАНСКОМ РЕЙХСТАГЕ

После того, как учредительный северогерманский рейхстаг обсудил конституцию Северогерманского союза и она была провозглашена, последовало назначение выборов на конец августа 1867 года. Швейцер опять баллотировался в Бармен-Эльберфельде, на этот раз успешно.

Швейцер получил в первом туре 6110 голосов, д-р Лёве из Кальбе (прогрессист) —3588, профессор фон Зибель (Дюссельдорф) — 3478; следовательно, потребовалась перебаллотировка Швейцера и Леве из Кальбе, в которой одержал победу Швейцер, получивший 8915 голосов против 6690 голосов, поданных за Леве из Кальбе. В этот раз опять большая часть консерваторов голосовала за Швейцера. Как он сам счел нужным подчеркнуть в своей благодарности избирателям, именно консервативные рабочие, правильно оценив положение, отдали свои голоса кандидату рабочих. Насколько это было верно, показывает ставший впоследствии известным факт, что лидер консерваторов г-н фон Куссеров вручил Швейцеру 400 талеров на расходы по выборам. Когда этот факт был оглашен на Берлинском съезде, то Швейцеру предъявили жестокое требование — вернуть деньги. Можно же было быть до такой степени наивным!

Но Швейцер счел нужным пойти еще дальше и заверить консерваторов в благопристойности своего поведения в рейхстаге; 11 сентября он заявил:

«Моя точка зрения на социальные реформы ни у кого не вызывает сомнений; по этому поводу мне нет нужды распространяться. В отношении политики я должен заметить, что, согласно принципам партии, к которой я принадлежу и которая выбрала меня своим вождем, я по всем вопросам, касающимся свободы и народного блага, буду неукоснительно голосовать с крайней левой (с партией прогрессистов). Если немецкому отечеству будет грозить серьезная опасность, то я всеми силами буду поддерживать как в парламенте, так и вне его короля Пруссии, в котором теперь олицетворяется национальная мощь Германии, и его правительство».

Избрание Швейцера, понятно, вызвало среди его сторонников большой энтузиазм, и он воспользовался этим, чтобы в экипаже, запряженном четырьмя белыми лошадьми, торжественно объехать оба города — Бармен и Эльберфельд. Он любил такие триумфальные объезды, которые теперь убили бы в политическом отношении всякого лидера рабочих, задумай он сделать нечто подобное. Такие триумфальные объезды, при которых неизбежно фигурировали белые лошади, часто повторялись и позже, например в Гамбурге-Альтоне, опять в Бармен-Эльберфельде и в Касееле. А для того чтобы на улицах было достаточно народа, Швейцер прервал свою поездку из Берлина в Кассель в Миндене и выехал из последнего поездом, приходившим в Кассель после 7 часов вечера. Он пустил в дело экипаж, запряженный четырьмя белыми лошадьми, также и во время съезда Рабочего союза, продолжавшегося несколько дней, но потребовал, чтобы расходы — весьма значительные — были покрыты его сторонниками. Последние воспротивились. Они соглашались взять на себя расходы по триумфальному проезду от вокзала до города, за остальную же часть пути должен был заплатить сам Швейцер. На том и сошлись.

С появлением Швейцера в северогерманском рейхстаге, Депутатом которого кроме меня стал тогда и Либкнехт, между нами и Швейцером время от времени происходили столкновения. Особенно интересная дискуссия разыгралась на заседании 17 октября 1867 года, когда на повестке дня стоял законопроект об обязательной воинской повинности. Первым выступил Либкнехт, причем исключительно резко по форме; речь его часто прерывалась грубыми замечаниями большинства и председателя. Особенно беспощадно он нападал на политику Бисмарка и закончил речь словами: «Всемирная история перешагнет через этот рейхстаг, представляющий собой не что иное, как фиговый листок абсолютизма». Затем взял слово я. Совершенно спокойно я обосновал нашу точку зрения, как защитников милиционной системы. Тем временем попросил слова Швейцер, чтобы изложить свою, противоположную точку зрения. Внося предложение о прекращении прений, председатель, как это тогда требовалось, огласил фамилии ораторов, собиравшихся выступить за или против законопроекта, и в числе последних был Швейцер. Вслед за этим Швейцер заявил к порядку дня, что он просил внести себя в список выступающих в защиту законопроекта, а не против него.

Затем, при постатейном обсуждении законопроекта, Швейцер взял слово и сказал, что с точки зрения г-на Либкнехта следовало бы также отвергнуть и всеобщую воинскую повинность. Мы, дескать, пытались провести резолюцию (для которой, однако, не собрали надлежащего количества подписей) с требованием введения милиционной системы, то есть осуществления всеобщей воинской повинности по плану Шарнгорста и Гнейзенау. Либкнехту хочется, чтобы Северогерманский союз вовсе не существовал. Швейцер же и его друзья желают, напротив, преобразовать Северогерманский союз в демократическом направлении и стоят в этом вопросе на одной почве с партией прогрессистов. Таким образом, он снова ссылался на ту самую партию, против которой он начиная с 1863 года вел борьбу и на которую непрестанно нападал, как на партию застоя. Он, Швейцер, не хочет домогаться вместе с г-ном Либкнехтом и его друзьями, медиатизированными князьями и внешними врагами, подрыва и уничтожения Пруссии и Северогерманского союза:

«Мы убедились, что мощная Пруссия заставила наконец заграницу относиться с почетом и уважением к нашему немецкому отечеству, которое так долго презирали, и Пруссия будет поступать так и впредь. Поэтому мы далеки от того, чтобы отрицать и порочить, как это делают наши противники, даже те ее свойства, которые в прошлом году вызвали восхищенное признание враждебного ей мира».

Швейцер и его друзья находятся, мол, внутри нового отечества, а мы вне его, и это соответствует нашим желаниям.

Либкнехт попросил слова для личного заявления и сказал:

«Депутат фон Швейцер оказал мне большую услугу, ибо дал мне случай, которого я до сих пор тщетно искал, заявить, что я не имею решительно ничего общего с двойником г-на Вагенера».

Швейцер молчал, молчал и Вагенер. Перед голосованием решающего § 1 Швейцер покинул зал. Он не смел голосовать за него и не хотел голосовать против.

Вскоре вслед за этими происшествиями в рейхстаге они обсуждались на двух заседаниях Берлинского отделения Всеобщего германского рабочего союза. Швейцер предложил здесь следующую резолюцию:

«Собрание признает, что созданная Пруссией мощь содержит в себе возможность восстановления единства Германии; во-вторых, оно согласно с партией прогрессистов в том (идти левее Швейцер теперь уже не отваживался), что необходимо со всей энергией и не обращая внимания на угрозы прусского правительства требовать демократического преобразования Пруссии и Северогерманского союза, ибо только таким путем возможно успешное окончательное разрешение германского вопроса; в-третьих, оно считает ошибочным судить о прошлогоднем поведении Пруссии с позиций недоброжелательно относящихся к ней иностранных государств и соответственно с этим домогаться уничтожения Пруссии и Северогерманского союза и надеяться на это».

Трудно вообразить более откровенную защиту бисмарковского творения! Вслед за этим Теодор Мецнер и Рейман, два оппонента Швейцера, внесли контррезолюцию:

«Собрание постановляет, что г-н фон Швейцер вследствие своего поведения в рейхстаге, а также вследствие своих попыток очернить радикальную партию на сегодняшнем собрании, окончательно утратил тот остаток доверия, которым он до сих пор еще пользовался у берлинских рабочих».

Третью резолюцию предложил рабочий-механик прогрессист Андреак; она гласила:

«Собрание постановляет, что в отношении германского вопроса оно может принять только точку зрения немецкой партии прогрессистов».

И что же произошло? Когда Швейцер заметил, что встреченная им сильная оппозиция может привести к провалу его резолюции, то он, трусливый, как всегда, когда ему грозило поражение, взял ее обратно и заявил о своей поддержке прогрессистской резолюции, имеющей якобы тот же смысл, что и предложенная им.

Председательствовавший Гофштеттен в угоду Швейцеру поставил резолюцию Андреака первой на голосование и объявил ее принятой, что вызвало бурю негодования со стороны оппозиции.

ДИКТАТУРА ШВЕЙЦЕРА

Швейцер был сильно заинтересован в том, чтобы полностью захватить в свои руки Всеобщий германский рабочий союз, то есть сделаться его президентом. Это желание осуществилось, когда Перль из Гамбурга, которому наскучило это звание, заявил, что он слагает его с себя. Был созван чрезвычайный съезд 18 и 20 мая 1867 года в Брауншвейге, на котором присутствовало 18 делегатов, представлявших 2500 членов. Швейцер был делегатом от Апольды с 22 и от Лимбаха в Саксонии с 30 голосами. Союз пришел в состояние сильного упадка. Главными причинами этого упадка были кризис, постоянные раздоры, недоверие к Швейцеру из-за его политики, неудачный исход выборов в северогерманский рейхстаг. Речь, которой Перль открыл съезд, была выражением царившего в союзе малодушия. Надежда, говорил он, на восстановление порядка в союзе, которую еще питали в Лейпциге, не оправдалась; финансовое положение союза неудовлетворительно; только немногие отделения платят взносы и т. д. В дальнейшем ходе прений Перль просил собрание отказаться от намерения переизбрать его президентом; он не может больше нести жертвы, которых требует от него эта должность. Швейцер критиковал ведение дел союза Перлем, но, по его словам, не хотел слишком обижать его. Он заявил, что съезд категорически стоит за сохранение союза; если верить Тёльке, он даже требовал своего избрания президентом и грозил в противном случае прекратить выпуск газеты «Социал- демократ» уже со следующего номера. Он обещал дать гарантии, что административные дела будут вестись исправно, ибо он знает, что к нему нет доверия. Собрание находилось в нерешительности, не зная, как поступить; тогда по предложению Бракке объявили перерыв, чтобы сговориться. После перерыва Тёльке выставил кандидатуру Швейцера. Со многих сторон снова указывалось на недоверие к Швейцеру и на такую нелепость, что президентом союза и редактором его органа будет одно и то же лицо. Тёльке пытался рассеять эти опасения. Швейцер заявил, что ему известно о наличии недоверия к нему и что он примет звание президента только в том случае, если ему будет выражено доверие. Он предложил назначить второй перерыв для переговоров. После этого перерыва несколько делегатов заявили, что они не испытывают больше недоверия к Швейцеру. Вслед за тем он был избран президентом союза 2385 голосами против 97 при 41 воздержавшемся, причем в ответ на упрек, брошенный ему Тёльке, он предупредил, что будет голосовать сам за себя. Чтобы завоевать доверие членов, он предложил на этом съезде радикальную программу, и она была принята. Кроме того, он дал, так сказать, гарантии своего хорошего поведения в будущем, торжественно пообещав делегатам употребить все старания, чтобы способствовать развитию союза, и скрепил это обещание, пожав руку всем делегатам. В свою очередь делегаты тоже пообещали быть верными союзу и президенту и тоже скрепили свою клятву, пожав руку Швейцеру. Итак, нечто вроде клятвы французского Национального собрания в 1789 году в зале для игры в мяч, с той лишь разницей, что инсценировавший эту клятву в Брауншвейге Швейцер знал, что это только фарс.

На съезде в Берлине в конце сентября 1867 года Швейцер повторил, что в политических вопросах союз может идти вместе с партией прогрессистов. Это не помешало, однако, тому, что, когда при состоявшихся приблизительно в то же время дополнительных выборах в рейхстаг в Дюссельдорфе имела место перебаллотировка, в которой участвовали кандидат прогрессистов редактор «Рейнише цейтунг» Бюргере и консервативно-национал- либеральный кандидат, Швейцер в «Социал-демократе» предложил членам Всеобщего германского рабочего союза голосовать за последнего, и Бюргере провалился. Помимо того что он этим оказал услугу Бисмарку, он также отомстил за выставленное «Рейнише цейтунг» обвинение в том, что он получал от крайних консерваторов деньги на издание «Социал-демократа».

Другим малопочетным для Швейцера и ярко характеризующим его поступком служит его разрыв со своим старым другом Гофштеттеном. Гофштеттен отдал имеющиеся у него средства на издание газеты «Социал-демократ». К середине 1867 года средства эти иссякли, и Гофштеттен стал бедняком. В начале 1868 года Швейцер пытался сплавить Гофштеттена в Вену, где последний должен был основать социал-демократическую газету. Но Гофштеттену в Вене не повезло, и он поспешил назад в Берлин. Но Швейцер не допустил его возвращения в редакцию; он отрицал, что Гофштеттен имеет еще какие-либо права, и выставил его за дверь, ссылаясь на договор, который ему удалось выманить у добродушного и не очень проницательного Гофштеттена. Когда Гофштеттен весной 1869 года на съезде союза в Бармен-Эльберфельде произнес длинную обвинительную речь против Швейцера, указывая на его поведение по отношению к нему, то сообщенные им факты до такой степени возмутили делегата Генриха Фогеля — и сейчас еще живущего в Шарлоттенбурге,— что он заявил: Швейцер вел себя по отношению к Гофштеттену как самый обыкновенный буржуа. Эта характеристика вызвала целую бурю негодования среди сторонников Швейцера и имела своим последствием исключение Фогеля из союза. Гофштеттен обвинял Швейцера также в том, что он швырял деньги направо и налево; откуда он получал эти деньги, ему неизвестно. В ответ на упреки в расточительном образе жизни Швейцер заявил, что он не обязан давать отчет Гофштеттену, который ведь не платит его долгов. В этом, конечно, Швейцер был прав, но факт сам по себе очень примечателен. В конце 1867 года у газеты было только 1200 подписчиков, следовательно, она еще далеко не окупала расходов на нее; поэтому вполне законен был вопрос: откуда берутся у Швейцера деньги на газету и на мотовство? Ведь нельзя же вечно делать долги. Кредиторам тоже нужно было иногда подбрасывать хоть немного денег. Наследство, полученное Швейцером после смерти отца, в конце 1868 года, было так ничтожно, что оно испарилось, как капля, упавшая на раскаленный камень. При этом Швейцер во время сессии рейхстага еще держал экипаж с лакеями.

Густав Майер, книгу которого о Швейцере я выше назвал, счел необходимым справиться у Поля Линдау, часто встречавшегося с Швейцером после его ухода из союза, действительно ли Швейцер вел экстравагантный образ жизни. Линдау отрицал это. Но для меня суждения Поля Линдау неубедительны. Этот и поныне здравствующий старый жуир всегда любил жить на широкую ногу, и потому он, надо думать, применяет к «экстравагантностям» другой масштаб, чем прочие смертные. Кроме того, когда Швейцер познакомился с Линдау, он был уже болен и женат — два обстоятельства, которые мешали этим экстравагантностям. Сведения, полученные нами в свое время в Берлине о жизни Швейцера, говорили совершенно иное. Он был бонвиваном высшей марки, и его очень часто встречали с дамами полусвета у Кроля и в берлинских ночных кабачках. Это, наверное, должно было свидетельствовать о долголетней «верности» его невесте, добродетель, за которую его так прославляли. Он также часто устраивал со своими приверженцами кутежи с шампанским. Швейцер принадлежал к натурам, которые всегда тратят по меньшей мере вдвое больше денег, чем имеют, лозунгом которых является: «Не потребности соизмеряются с доходами, а, наоборот, доходы с потребностями», поэтому такие люди берут без зазрения совести деньги, где только могут. Если Швейцер позаимствовал в 1862 году 2600 гульденов из кассы празднества стрелковых обществ, то позже, когда он стал президентом Всеобщего германского рабочего союза и в качестве такового распоряжался его средствами, он присваивал себе деньги, которые по грошам вносили в кассу плохо оплачиваемые рабочие, и удовлетворял на них свои прихоти. Правда, суммы были небольшие, но это объяснялось скудостью кассы, а не деликатностью Швейцера. Такое хозяйничанье ставилось ему в вину и было доказано на различных съездах; Бракке, который много лет был кассиром союза и должен был выплачивать деньги но указанию Швейцера, публично обвинил его в этом позорном поступке, причем Швейцер не осмелился даже слова проронить в свою защиту. О человеке, способном на такие вещи, нельзя утверждать, что он был неспособен продавать себя политически, когда это являлось для него единственным более или менее выгодным гешефтом. Доказать, сколько именно он получал, никто не может, ибо такие сделки не совершаются на народе. В данном случае речь может идти только о косвенных доказательствах и о многочисленных фактах, которые иначе объяснить нельзя. Я хотел бы напомнить, что после 1866 года в распоряжении Бисмарка находились проценты с 48 миллионов марок, составлявших личную собственность ганноверского короля, которые он, ничтоже сумняшеся, употреблял по своему усмотрению на политические цели. Этим фондом, получившим печальную славу под названием «фонда пресмыкающихся», Бисмарк мог распоряжаться, не давая никому отчета. Характерно, что в то время, как вся оппозиционная пресса боролась против этого фонда, предназначенного для подкупов, «Социал-демократ» никогда не упоминал о нем.

Характерно, далее, для этого человека, что, когда мы в начале 1868 года стали издавать газету «Демократишес вохенблат», он систематически замалчивал ее название, а если вынужден был полемизировать против нее, то всегда говорил только о газете г-на Либкнехта. Посредством этой тактики он хотел воспрепятствовать тому, чтобы кому-либо из его сторонников при виде названия газеты не пришло на ум подписаться на «Демократишес вохенблат», благодаря чему читатель мог бы узнать многое, что Швейцер хотел скрыть. Это был мелочный и смешной способ борьбы, но он применял его.

* * *

Весной 1868 года со Швейцером вновь произошла примечательная перемена. Подобно «Демократишес вохенблат», «Социал-демократ», говоря о северогерманском рейхстаге, начал теперь ставить эти слова в кавычки. Швейцер выступил также — в середине июня — с речью, в которой, полемизируя с фон Кирхманом, давал совершенно иную оценку всеобщему избирательному праву, чем раньше. До сих пор он проповедовал своего рода культ этого права и, как известно, пытался оправдать избрание Бисмарка своими сторонниками в Бармен-Эльберфельде тем, что, избирая его, они хотели тем самым продемонстрировать свою благодарность тому, кто даровал народу всеобщее избирательное право. Теперь же он заявлял:

«Я должен констатировать в интересах моих избирателей и в интересах дела демократии, что эта палата только по видимости, а не в действительности создана на основе всеобщих выборов».

Он мотивировал это тем, что в Германии нет свободы печати и неограниченной свободы собраний и союзов. Но их не было с самого начала, и все же тогда он судил по-иному. Его теперешний приговор господствующему избирательному праву совпадал с тем, который уже давно и неоднократно произносился в «Демократишес вохенблат». Это внезапное и бросающееся в глаза изменение образа мыслей было, очевидно, вызвано растущей оппозицией в его союзе.

В № 80 «Социал-демократа» от 19 июля Швейцер оповещает членов союза, что ему предстоит трехнедельное заключение в городской тюрьме — наказание, к которому он был приговорен Эльберфельдским окружным судом за одну листовку. Он назначил В. Реаля из Дюссельдорфа вице-президентом, а Гассельмана — руководителем союзного органа (с его вступлением в «Социал-демократ» газета приобрела особенно вульгарный тон). Обращение заканчивается следующими напыщенными словами:

«Уходя в тюрьму, я шлю всем товарищам по партии мой самый сердечный прощальный привет. Надеюсь, что по выходе я застану союз в таком же цветущем состоянии, в каком я его покидаю, или, может быть, еще в большем расцвете» (это после целых трех недель! —А. Б.).

Летом 1868 года Иоганн Якоби произнес речь о «социальном вопросе», в которой он круто повернул влево и далеко разошелся с партией прогрессистов. На большом народном празднестве, состоявшемся на горе Ассе, близ Брауншвейга, Бракке очень одобрительно отозвался об этом выступлении и приветствовал его. Бракке выставил следующие тезисы относительно этой речи. Во-первых, демократическая программа Иоганна Якоби в высшей степени заслуживает внимания немецкого народа; во-вторых, согласно этой программе, не существует принципиальной разницы в целях между крайней демократической партией и собственно рабочей партией; в-третьих, обе эти партии должны сообща стремиться к указанной Якоби цели: преобразование существующего государственного и общественного строя в духе свободы, основанное на равенстве всех без исключения людей. На это «Социал- демократ» ответил в статье под названием «Путаница».

«Выставленное Якоби требование справедливого разделения заработной платы между капиталом и трудом — нелепая, пустая и сверх всякой меры ошибочная идея; очень печально, что имеются члены Всеобщего германского рабочего союза, которые грызут эту жалкую кость… Если кто-нибудь вздумает утверждать, что в речи Якоби есть достойные внимания мысли, то, по всей вероятности, со всех сторон раздадутся возгласы: Нет! Это нелепая, пустая болтовня самодовольного буржуа».

Этот раздраженный, грубый тон показывает, в какое возбуждение приходил Швейцер, когда, по его мнению, члены союза намеревались установить контакт с представителями родственных партий. Он хотел обнести союз чем-то вроде китайской стены, чтобы самодержавно господствовать в нем и направлять его по своей воле.

Ближайший съезд союза был созван на 22—26 августа в Гамбурге. Если на Брауншвейгском съезде были представлены только 2508, а на берлинском — 3102 члена, то теперь — 8192 члена были представлены 36 делегатами. Следовательно, союз стал значительно сильнее. Это развитие обыкновенно приписывают исключительно деятельности и руководству Швейцера. Но это неверно. Гнет кризиса, бывшего следствием войны 1866 года, исчез, и вместо него в 1868 году наступил расцвет промышленности. Это вызвало в рабочих кругах подъем и оживление политической деятельности, от чего выиграл не только Всеобщий германский рабочий союз, но и Союз рабочих обществ, во главе которого я тогда стоял и который насчитывал свыше 13 тысяч членов. Правда, в программном отношении он не составлял такого сплоченного целого, как Всеобщий германский рабочий союз. Швейцер сделал тогда попытку привлечь на свою сторону Карла Маркса. По его предложению комитет союза выразил Марксу благодарность за его книгу «Капитал» и пригласил на съезд в Гамбург, но Маркс отклонил это приглашение, ссылаясь на то, что он завален работой.

Швейцер позволил также Гейбу внести следующее предложение:

«Съезд заявляет, что так как гнет капитала и реакции во всех культурных странах в силу по существу одинаковых причин давит на рабочий класс и стремления рабочих только тогда смогут быть успешны, когда они во всех культурных странах выступают единым сплоченным фронтом, то германская рабочая партия и рабочие партии всех культурных стран, следующие тем же принципам, обязаны действовать сообща».

Это предложение было принято единогласно. Но, каким бы радикалом ни выставлял себя Швейцер, недовольство его диктатурой росло. Так, эрфуртские члены союза потребовали, чтобы Швейцер дал распределенный по отдельным статьям отчет о деньгах, которые он взял из кассы с 1 января 1868 года, и чтобы этот отчет был проверен комитетом. Дюссельдорф потребовал, чтобы должности президента и редактора союзного органа были раздельными, так как такое совмещение может легко привести к деспотизму, что уже и случилось. Кроме того, на нескольких съездах раздавались жалобы, что редакция «Социал- демократа» не печатает неугодных ей корреспонденций, а другие произвольно изменяет, даже фальсифицирует. Предложение передать орган в ведение союза было признано несвоевременным, а разделение должностей президента и редактора — нецелесообразным. Зато съезд решил, что следует сконцентрировать в одном месте состоявший из 24 членов комитет союза, рассеянный по разным городам. Его перенесли в Гамбург. Это — первый тяжелый удар, нанесенный диктатуре Швейцера. Во время прений по этому вопросу он сделал сообщение, которым против своей воли выдал себя с головой. Он заявил: «Это наш последний съезд. Враждебность прусского правительства будет проявляться все больше и больше. Союз будет распущен». И действительно, не прошло и трех недель, как лейпцигская полиция — так как комитет союза находился в Лейпциге — закрыла союз за организацию местных отделений касс — учреждений, существовавших при союзе с самого начала его деятельности.

Не подлежит никакому сомнению, что Швейцер знал заранее об этом роспуске, что он даже сговорился о нем с берлинской полицией и что лейпцигская полиция распустила союз по желанию Берлина. Понятно, что при таких условиях Швейцер отказался от подачи всякой жалобы на лейпцигскую полицию в окружное управление и в министерство. Статью, посвященную роспуску союза, Швейцер закончил следующими словами:

«Мы подчиняемся этому акту просто потому, что при теперешнем положении вещей это самое разумное, что мы можем сделать. Поэтому я объявляю Всеобщий германский рабочий союз распущенным…

Рабочие всей Германии! Мы стоим сегодня у могилы Всеобщего германского рабочего союза.

Но Всеобщий германский рабочий союз продолжает жить в нас. Мы стоим у могилы Лассаля; но сам он еще пребывает среди нас.

То, что наш союз распущен,— честь для него, честь для нас. Союз выполнил свой долг перед рабочим классом — поэтому он был распущен.

Старая форма разрушена — мы найдем новые формы для осуществления наших целей». Затем он благодарит за оказанное ему доверие.

«Мы вместе боролись и страдали; мы и в будущем будем вместе бороться и страдать».

Играя таким образом на сентиментальности, он растрогал членов союза до слез, и они продолжали ему доверять.

Если действительно причиной закрытия союза было враждебное отношение к нему прусского правительства, как, сознательно искажая истину, утверждал Швейцер, то его долгом и обязанностью являлось употребить все усилия, чтобы вывести союз из сферы влияния прусского правительства и перенести его комитет, например, в Гамбург, где по существующему закону о союзах и собраниях союзам не возбранялось поддерживать связь друг с другом. Кроме того, в Гамбурге-Альтоне у союза была самая сильная организация, служившая подлинным оплотом его как в финансовом отношении, так и для его газеты. В Гамбурге не было также недостатка и в интеллектуальных силах. Вместо этого Швейцер основал новый союз под носом у берлинской полиции и выбрал Берлин местопребыванием комитета. А в Пруссии, точно так же как в Саксонии, союзам запрещалось поддерживать связь друг с другом, и, кроме того, тогдашний прусский закон о союзах и собраниях требовал от союзов, чтобы список членов союза во всей Германии представлялся берлинскому полицей-президиуму. И опять Швейцер выдал свои сношения с полицией и свое согласие на роспуск союза, заявив в № 119 «Социал-демократа»:

«Мы выбрали Берлин, как местопребывание комитета партии, чтобы полиция всегда имела случай убедиться, что партия ведет свою агитацию на основе и в согласии с существующими законами».

Какая трогательная услужливость по отношению к милой полиции со стороны руководства демократической партии!

Если тесная связь между Швейцером и берлинским полицей-президиумом требовала каких- либо доказательств, то они представились теперь. Но мало того что союз попал отныне под контроль берлинского полицей-президиума, Швейцер использовал основание нового союза, чтобы отделаться от стеснительных для него постановлений Гамбургского съезда и при помощи новой организации еще больше укрепить и расширить свою диктатуру. Свой новый план он возвестил в следующих словах: «Во всяком случае, будут приняты меры, чтобы сохранить единство партии во всей Германии. Ибо это единство — наша самая драгоценная святыня: оно является основным принципом лассалевской организации, а от нее мы никогда не откажемся».

Таким образом, постоянные ссылки на Лассаля должны были служить для того, чтобы поддерживать авторитет Швейцера и пускать пыль в глаза членам союза.

Реорганизация союза совершилась при закрытых дверях в маленьком кругу избранных, готовых идти вместе с Швейцером в огонь и воду. В новом уставе содержались прямо невероятные пункты. Так, президент должен был выбираться за шесть недель до очередного съезда посредством референдума, следовательно, до того, как съезд выскажется и проконтролирует ведение дел президентом. Таким образом, вотум недоверия президенту на съезде, точно так же как критика его деятельности, терял всякий смысл. Параграф пятый устава гласил:

«Если президент сочтет необходимым, то он может принять все нужные меры, с тем чтобы они в течение трех месяцев получили одобрение комитета».

Самый этот комитет, вопреки решениям Гамбургского съезда, должен был опять рассеяться по всей Германии. Съезд мог только в том случае произвести изменение в уставе (§ 7), если подобное предложение подписано 60 членами и представлено комитету за три месяца до съезда. Где и когда был снова учрежден союз, об этом так и не узнали точно. Но полиция должна была быть обо всем осведомлена, иначе она не признала бы союз. Организованный рабочий нашего времени при чтении всего этого задаст себе вопрос: как же возможны были такие вещи и неужели огромное большинство членов союза не поднялось, как один человек, не выразило протеста против таких чудовищных постановлений и не удалило их творца с занимаемого им поста? Но ничего подобного не случилось. При помощи своей газеты Швейцер неограниченно хозяйничал в союзе; если кто-либо осмеливался подать жалобу, то ее отправляли в корзинку для бумаг, а тот, кто выступал с протестом на собрании, сейчас же клеймился как изменник святыне лассалевской организации и предавался анафеме. Для союза он был мертвым человеком. Если же замечали, что кто-нибудь симпатизирует Либкнехту или мне, то в глазах большинства членов это считалось преступлением, пожалуй, более тяжким, чем кровосмешение или убийство. Таковы были следствия травли, систематически проводившейся Швейцером.

Но поворот во взглядах у части членов союза совершился быстрее, чем мы считали тогда вероятным.

26 ноября 1868 года Швейцер опубликовал в газете «Социал-демократ», выходившей с 10 октября в увеличенном формате и насчитывавшей тогда 3400 подписчиков, заявление, в котором излагал свои взгляды на финансовое положение союза, значительно улучшившееся вследствие роста последнего. В заключение он сообщал, что отправляется на три месяца «в тюремное уединение» — наказание, полученное им за издание брошюры «Заработная плата и прибыль на капитал». Он закончил статью следующими словами:

«Лассаль говорит, что в деле организации все отдельные силы должны быть слиты в один молот. Избрав меня своим вождем, партия полагала, что рука моя достаточно сильна, чтобы управлять этим молотом. Надеюсь, что эта моя сила никогда не иссякнет».

Нельзя сказать, чтобы эти слова отличались чрезмерной скромностью!

В начале декабря Швейцер сел в тюрьму, но уже к концу месяца вышел оттуда, потому что отец его тяжело заболел. Отец его умер еще до истечения года, и Швейцер получил недельный отпуск для приведения в порядок семейных дел. И снова разыгралось то, что мы видели в 1866 году, когда он был временно выпущен из тюрьмы. Одна неделя отпуска превратилась в много недель, и Швейцер опять развернул широкую политическую деятельность, как будто отпуск дан был ему именно с этой целью.

1 января 1869 года газета «Социал-демократ» возвестила, что президент еще долго будет лишен возможности заняться делами партийного руководства. А 14 января Швейцер на виду у полиции опубликовал в «Социал-демократе» длинное обращение к членам Всеобщего германского рабочего союза и созвал съезд союза на 27—30 марта в Бармен-Эльберфельде.

При нормальном положении вещей Швейцер вообще не мог бы присутствовать на этом съезде, так как к тому времени его тюремное заключение еще не кончилось бы. Но он уже знал, что будет выпущен для этого на свободу. Затем он распорядился, чтобы выборы президента состоялись за шесть недель до съезда, в промежуток от 24 января до 7 февраля, как этого требовал новый, дарованный им устав.

Он объявил также о созыве в одном из среднегерманских городов заседания комитета, на котором должен был обсуждаться вопрос об агитации в Южной Германии и Саксонии. Против нас газета «Социал-демократ» выступала теперь еще резче на том основании, что мы, сознательно или бессознательно, тащимся якобы на буксире у австрийской политики. Следует заметить, что в то время Либкнехт в «Демократишес вохенблат» придерживался по отношению к Австрии тактики, которую я считал совершенно ошибочной, что не раз вызывало между нами разногласия. Либкнехт был человеком крайностей. Подобно тому, как его ненависть к Бисмарку и Северогерманскому союзу часто переходила всякие пределы, также неумеренны были и его симпатии к Австрии, на либерально-буржуазное правительство которой он возлагал преувеличенные надежды. Вполне естественно, что Швейцер использовал эту слабость Либкнехта, причем следует заметить, что в 1867 году и у Швейцера был период, когда он готов был оказать поддержку буржуазному правительству. Он, вероятно, хотел тогда помочь Гофштеттену устроиться в Вене.

В январе 1869 года мы со всею энергией и используя самую тяжелую артиллерию возобновили борьбу против Швейцера в «Демократишес вохенблат» и на народных собраниях. Первым результатом ее было наше приглашение на съезд Всеобщего германского рабочего союза в Бармен-Эльберфельд, чтобы мы предъявили там наши обвинения против Швейцера.

О прологе к этому событию я уже рассказал более подробно в первой части книги.

* * *

Между прочим, следует здесь упомянуть, что на дополнительных выборах в Дуйсбурге в начале 1869 года Газенклевер был тоже избран в рейхстаг. Так как у меня были основания предполагать, что Газенклевер не одобряет хозяйничанья Швейцера и искренне стремится к объединению, то я собрал 12 талеров и послал их ему на расходы по предвыборной кампании. Тогда мы при выборах не располагали еще тысячами и десятками тысяч марок, как сейчас. Каждый талер считался значительным приношением. Вслед за этим Газенклевер сообщил в «Демократишес вохенблат» от 13 февраля 1869 года, что это выражение симпатии и оказанная ему поддержка доставили ему большую радость и удовлетворение. Он сожалеет о расколе между различными фракциями рабочей партии и надеется на скорое исчезновение существующих или существовавших у нас разногласий с другими вождями его партии, тем более что они вызваны личными трениями. Он глубоко убежден, что недалеко то время, когда все социал-демократы Германии будут бороться сомкнутыми рядами под единым знаменем.

В этом заявлении Газенклевера примечательно то, что он говорит о нас как о социал- демократах, признание, в котором Швейцер и «Социал-демократ» отказывали нам до конца деятельности Швейцера. Правда, впоследствии, когда Газенклевер стал преемником Швейцера в качестве президента, прошло еще много лет, пока произошло объединение. Как видно, и социал-демократические кронпринцы, там, где таковые имеются, более либеральны, чем когда они становятся правителями государства.

* * *

14 февраля Швейцер объявил о результатах голосования. Он снова был избран президентом 5 тысячами голосов (круглым числом) против 54. Это избрание явилось моральным вотумом недоверия, если учесть, что несколько недель спустя на съезде в Бармен- Эльберфельде было представлено 12 тысяч членов; 40 местностей совсем не приняли участия в голосовании. После того как политический отпуск Швейцера сослужил свою службу, он 18 февраля вновь вернулся в тюрьму, но уже 4 марта, за день до начала сессии рейхстага, был выпущен на свободу.

Освобождение Швейцера из тюрьмы служило новым доказательством его тесной связи с правительством. За все существование рейхстага, то есть с 1867 года по нынешний день, ни разу не случалось, чтобы депутата рейхстага, даже представителя буржуазии, выпускали из тюрьмы для участия в работах рейхстага. Даже в сессию 1909/10 года один эльзасский депутат вынужден был отсидеть свои два месяца. Правительство, и в первую очередь прусское, равно как и большинство рейхстага, всегда истолковывало § 31 устава, трактующий о неприкосновенности депутатов, в том смысле, что он не относится к депутату, подвергнутому тюремному заключению. Вопреки этому старому обычаю, которого еще раньше придерживалась Пруссия, Швейцера выпустили из тюрьмы, что было бы немыслимо без разрешения министра, от которого это зависело, а тот, в свою очередь, не отважился бы на это без согласия Бисмарка.

Как вообще относился Бисмарк к подобным вещам, со всей очевидностью показали прения в рейхстаге 28 апреля, то есть всего через несколько недель после получения Швейцером отпуска из тюрьмы. Менде проводил в Мюнхене-Гладбахе собрание, после которого произошли бурные столкновения с полицией, причем его арестовали под тем предлогом, будто он вызвал эти столкновения, что не соответствовало действительности. Швейцер внес предложение об освобождении Менде из тюрьмы. Бисмарк тоже принял участие в прениях и заявил с присущим ему безапелляционным тоном, что он против освобождения. Однако рейхстаг должен был на основании имеющихся фактов вынести постановление, идущее вразрез с мнением Бисмарка. Тогда Бисмарк в отместку депутатам рейхстага представил к ордену чиновника, распорядившегося арестовать Менде. А ведь в случае с Менде дело шло только о предварительном заключении, а не о тюремном заключении по приговору суда, как у Швейцера.

Незадолго до этого происшествия я оказался невольным свидетелем встречи между Швейцером и принцем Альбрехтом, братом короля, членом рейхстага. Я шел по коридору и увидел в конце его принца Альбрехта в обществе нескольких консервативных депутатов. Из бокового коридора показался Швейцер. Как только принц его заметил, он поманил Швейцера к себе, поздоровался с ним за руку, причем крепко пожал ее, и очень приветливо сказал: «Мой дорогой Швейцер, как вы поживаете?» Швейцер: «Благодарю вас, ваше королевское высочество!» Принц: «Почему вас не было вчера на заседании?» Швейцер:

«Простите, ваше королевское высочество, я там присутствовал!» Принц: «Почему же вы тогда не взяли слова? Этого ждали…» Я быстро вошел в зал заседаний, чтобы не подумали, будто я подслушиваю. Эта беседа показала, что Швейцер уже много общался с принцем, а также что на правой стороне рейхстага отлично понимали, какова цена даже самым радикальным его речам.

СЪЕЗД В БАРМЕН-ЭЛЬБЕРФЕЛЬДЕ

Когда мы 27 марта вечером приехали в Бармен-Эльберфельд, нас встретило несколько единомышленников, принадлежавших к Интернационалу. О наших переговорах в этот вечер я еще ночью писал Марксу:

«Мы с Либкнехтом сидим теперь в Эльберфельде в тесном кругу единомышленников и вырабатываем план завтрашнего сражения. Мы тут столько наслышались о подлостях Швейцера, что у нас волосы дыбом встали. Теперь ясно до очевидности, что Швейцер предлагает программу Интернационала только с целью нанести нам крупный удар и разбить или перетянуть на свою сторону большинство оппозиционных элементов. Поэтому прошу вас также от имени Либкнехта и всех здешних друзей пока оставить без внимания просьбу об одобрении соответствующего решения съезда или, по крайней мере, очень осторожно ответить Швейцеру.

Более детальные сведения сообщим в ближайшее время.

Об исходе завтрашнего диспута еще ничего нельзя сказать. Могу только сообщить, что Швейцер подкапывается под нас при помощи всех средств вероломства и интриг, и на решительный успех мы ни в коем случае не надеемся. Вот уже несколько недель, как тут с исключительной ловкостью подготовляется все необходимое, чтобы убить оппозицию внутри союза. Вчера вечером, например, Швейцер по приезде сюда совершил подлинный триумфальный объезд всего Бармен-Эльберфельда в экипаже, запряженном белыми лошадьми. Ну, на сегодня довольно».

Швейцер заявил в газете «Социал-демократ», что враги проникли уже в окружение самого президента (этой высочайшей особы) и что съезд должен еще строже и решительнее, чем до сих пор, отразить все нападки на организацию, то есть на дарованную им организацию.

На предварительном собрании, вопреки желанию Швейцера, который хотел отсрочить встречу с нами, если не совсем помешать ей, решено было 30 голосами против 27 допустить нас немедленно. На следующий день, после обеда, мы явились в переполненный зал, встреченные свирепыми взглядами фанатичных сторонников Швейцера. Либкнехт говорил первым около полутора часов, я взял слово вслед за ним и говорил значительно короче. Наши речи содержали в сжатом виде те обвинения, которые я до сих пор выдвигал против Швейцера в этой книге. Несколько раз меня прерывали бурными замечаниями, в особенности коогда я назвал Швейцера агентом правительства. От меня потребовали, чтобы я взял свои слова обратно. Но я отказался. Я считал, что имею право свободно высказывать свое мнение, а они, мои слушатели, вольны верить мне или нет.

Газета «Социал-демократ» дала очень искаженный, частично фальсифицированный и вводящий в заблуждение отчет о наших речах. Либкнехт проявил излишнюю лояльность. Он воздержался от всякого отчета и ограничился сообщением в «Демократишес вохенблат», что мы присутствовали на съезде Всеобщего германского рабочего союза и изложили наши обвинения против Швейцера. Швейцеру был вынесен вотум доверия 6500 голосами против 4500; делегаты, представлявшие эти 4500 членов, воздержались от голосования. Но так как у нас имелись обоснованные виды на соглашение, если не на объединение, между различными социал-демократическими фракциями, то было решено не помещать больше в «Демократишес вохенблат» нападок на Швейцера, причем мы предполагали, что противная сторона будет придерживаться той же тактики. Но этого не произошло; напротив, газета «Социал-демократ» продолжала свои нападки на нас.

Швейцер, сидевший во время наших речей на трибуне за нашей спиной, не ответил ни слова. Мы оставили зал, причем несколько делегатов окружило нас, чтобы защитить от нападения фанатичных сторонников Швейцера. Но такие лестные выражения, как «негодяи», «предатели», «сволочи», «вам бы кости перебить следовало» и т. д., так и сыпались на нас, когда мы проходили сквозь этот живой коридор. Один из присутствовавших делегатов сделал попытку, когда я сходил с трибуны, сбить меня с ног ударом под коленку. У дверей нас встретили наши друзья и проконвоировали до гостиницы.

Швейцер потребовал от делегатов вотума доверия. После бурных прений этот вотум был вынесен вышеуказанным числом голосов. От голосования воздержались: Бракке, Брейер, Рудольф из Ганновера, фон Дааке, Гейб, Гирш, Перль, Распе из Эссена, Шрадер, Луи Шуман из Берлина, Шпир, Генрих Фогель, Вильке и Иорк.

Упомянутые лица жестоко поплатились за этот поступок; в «Социал-демократе» нападки на них посыпались градом. Резолюция о вотуме доверия гласила:

«Принимая во внимание, что в речах гг. Бебеля и Либкнехта не содержится ничего нового и значительного, съезд заявляет, что президент союза, как и прежде, пользуется полным доверием германской рабочей партии».

После Эльберфельдского съезда для Швейцера настали черные дни. Все, что он осенью вслед за роспуском союза лейпцигской полицией внес в новую организацию в смысле усиления своих диктаторских полномочий, было теперь отменено решениями съезда. Сначала съезд постановил, что руководство союза будет поручено комитету не из 25 человек, как до сих пор, а из 15. Кроме председателя, кассира и секретаря, остальные 12 человек должны были жить в одном месте, чтобы находиться в постоянном общении друг с другом и иметь возможность в любой момент созвать заседание, причем заседания комитета созывались председателем комитета, а не президентом союза, как до сих пор. Президент должен был выбираться членами союза путем прямых выборов не за шесть недель до съезда, а только после него и после опубликования протоколов, чтобы они знали, что произошло на съезде. Срок, в течение которого президент имел право требовать одобрения комитетом принятых им мер, сокращен с трех месяцев до недели, что делало это право совершенно иллюзорным. Кроме того, комитет мог простым большинством принимать решения по вопросам внутренней организации, делопроизводства, изыскания средств для помощи союзу, канцелярским и кассовым делам. Далее, комитет получил также право в случае политической нечестности или слишком свободного обращения с кассовой наличностью отстранить президента от должности и предоставить окончательное решение чрезвычайному съезду или референдуму всех членов. При помощи этих и целого ряда других постановлений власть Швейцера подверглась очень значительному ограничению. Эти решения свидетельствовали о царившем в союзе чрезвычайно сильном недоверии к Швейцеру, и примечательно, что важнейшие из них были приняты, несмотря на его возражения. Назначенная контрольная и апелляционная комиссия из трех членов из берлинской организации должна была принимать все жалобы на редакцию газеты и выносить, по ним решения.

Благодаря этим постановлениям союз был поставлен на новую, в корне демократическую основу.

Швейцер был так подавлен этим ограничением своего всемогущества, что по возвращении в Берлин сделал попытку сблизиться с нами. 8 апреля я отправил моей жене письмо, в котором говорилось:

«Швейцер, несмотря на то что я его сначала игнорировал, вмешался в мой разговор с одним коллегой, явно стараясь завоевать мое расположение. После заседания он пригласил меня поужинать вместе с ним, Фрицше и Газенклевером. Отказаться от этого приглашения значило бы прослыть грубияном. Швейцер вызвал вслед за этим свой элегантный экипаж с ливрейными лакеями и поехал с нами в ресторан, где мы поужинали. (Это было у Ольбриха, на Фридрихштрассе, неподалеку от улицы Унтер-ден-Линден; там тогда подавалось баварское пиво). После ужина он настоял на том, чтобы отвезти меня в своем экипаже на Ангальтский вокзал, где я должен был встретить Либкнехта». Между прочим, каждый платил за себя.

Во время ужина был затронут вопрос об условиях перемирия. Я заявил о своей готовности к переговорам, но не мог без согласия Либкнехта дать какие-либо определенные обязательства. Мне казалось рискованным вести переговоры одному против трех. В последующие дни мы продолжили их в рейхстаге. Швейцер требовал не только прекращения взаимных нападок в газетах и на собраниях, но и запрещения членам обеих партий поддерживать политическое общение друг с другом или предпринимать совместные действия. Это последнее мы отвергли, да и вообще неоднократно вступали с Швейцером в ожесточеннейшие споры и не шли ни на какие уступки. Мы считали оскорблением для нас и для членов Всеобщего германского рабочего союза, если мы будем смотреть друг на друга как на врагов. А то, что не должно быть взаимных нападок ни на отдельных лиц, ни на организации, это само собой разумеется. Мы согласились также, что в дальнейшем будем взаимно поддерживать в рейхстаге предложения, внесенные той или другой партией. Вслед за этим в № 45 «Социал-демократа» от 16 апреля было опубликовано заявление, что отныне он не будет помещать нападок ни на нас с Либкнехтом, ни на нашу партию и призывал членов союза действовать в том же духе. Со своей стороны мы опубликовали в «Демократишес вохенблат» аналогичное заявление.

Итак, казалось, что царит полное согласие. Но Швейцер не мог приспособиться к новому порядку вещей; созданная Бармен-Эльберфельдским съездом демократическая организация была для него равносильна политической смерти. Она некоторым образом накладывала на него оковы, которые делали невозможным практиковавшееся им до сих пор политическое двурушничество. Чрезвычайно показательно для его тогдашнего поведения то обстоятельство, что он захватил и уничтожил подробные протоколы эльберфельдских заседаний, как он это уже сделал с протоколами Гамбургского съезда, состоявшегося предыдущим летом. Ничто, могущее скомпрометировать его, не должно было стать известным членам союза и сделаться достоянием гласности.

Вдруг совершенно неожиданно, как гром среди ясного неба, в № 70 газеты «Социал- демократ» от 18 июня появилось воззвание под заглавием «Восстановление единства в лассальянской партии», за подписями Менде и Швейцера. Напомним, что с начала 1867 года часть членов Всеобщего германского рабочего союза под влиянием графини Гацфельдт отделилась от него и организовалась под названием Лассалевский всеобщий германский рабочий союз, председателем которого стал Менде. Органом этого союза являлась газета «Фрейе цейтунг». С тех пор оба союза ожесточенно воевали друг с другом. Теперь эти «враждующие братья»54 поскольку дело касалось их председателей и графини Гацфельдт, внезапно помирились и выступили рука об руку перед своими приверженцами.

Опубликованное воззвание было необыкновенно напыщенным и начиналось прославлением Лассаля. Опять цитируются его слова: «Сохраняйте организацию, она приведет вас к победе». Далее следовало в высокопарных выражениях:

«Избранные вожди обоих союзов проникнуты этим сознанием; с воодушевлением выступают они теперь перед членами обоих союзов и приглашают их помочь при создании величественного творения… действительно Всеобщего германского рабочего союза, господствующего во всей Германии… Наш план мы предлагаем обсудить всем членам обоих союзов, то есть передаем на немедленное решение непосредственно самому суверенному народу.

Старый лассалевский устав, на почве которого мы уже были некогда объединены, вот к чему мы должны вернуться, чтобы, исходя из него, совместно следовать дальше, но уже объединенными»…

Затем требовалось, чтобы голосование по поводу этого плана было произведено не позже 22 июня (воззвание, датированное 16 июня, появилось в газете «Социал-демократ» 18-го и в руки большинства членов попало только 19-го или 20-го), и 23-го результаты голосования должны были быть получены в Берлине.

Далее говорилось, что если союз одобрит план Менде — Швейцера — с рассчитанной скромностью Швейцер пустил вперед глупого Менде,— то 24 июня оба союза будут распущены и в тот же самый день соберутся несколько испытанных членов партии и постановят возродить первоначальный Всеобщий германский рабочий союз со старым лассалевским уставом. Выборы президента произойдут 30 июня, а 3 июля будет объявлен результат. До этих выборов Менде должен будет исполнять обязанности президента, Тёльке — секретаря, Бракке — казначея. Воззвание заканчивалось следующими словами:

«Товарищи, употребите все усилия, чтобы к годовщине смерти Лассаля мы все, решительно все, могли протянуть над его могилой друг другу руки и сказать себе: «Мы показали себя достойными нашего учителя»».

54 Из названия драмы Шиллера «Мессинская невеста, или Враждующие братья». — Ред.

Этот акт обоих президентов означал не что иное, как государственный переворот. Демократическая организация, приданная швейцеровскому союзу Эльберфельдским съездом, была разом уничтожена. Швейцер одним движением разорвал наложенные на него оковы и вновь стал неограниченным господином и диктатором. Чтобы сломить возможное сопротивление находившегося в Гамбурге комитета, Швейцер послал туда своего доверенного человека, Тёльке, которому удалось убедить комитет. Гейб телеграфировал:

«Обсудив основания, изложенные Тёльке, комитет единогласно высказывается за объединение. Собрание членов присоединилось к этому решению».

Но теперь нужно было уничтожить соглашение, заключенное между Швейцером, Фрицше, Газенклевером и нами. С этой целью Швейцер заявил в газете «Социал-демократ» № 72 от 22 июня, что мы нарушили это соглашение, ибо снова пытались — сознательно и злонамеренно — подорвать ненавистную нам организацию Всеобщего германского рабочего союза. Тем самым мы аннулировали заключенное с ними соглашение, и потому они не считают его сейчас обязательным и для них.

Ответственным за содеянное «преступление» в первую очередь оказался я. В течение июня я проводил собрания в двенадцати тюрингских городах, в том числе также в Апольде, Эрфурте и Готе. Меня туда пригласили члены Всеобщего германского рабочего союза, они же созывали собрания, и их уполномоченные председательствовали на них. Собрания проходили превосходно и в переполненных залах. На этих собраниях была принята резолюция, смысл которой сводился к тому, что улучшить положение рабочего класса можно, только осуществив социал-демократические принципы, и что необходимо добиваться объединения социал-демократических рабочих фракций.

В заключение моей агитационной поездки была созвана конференция в Эйзенахе, в которой кроме наших сторонников принимали участие также члены Всеобщего германского рабочего союза и члены демократической партии. В качестве пояснения надо заметить, что в то время в Тюрингии имелось значительное количество буржуазных демократов, которые, все без исключения, стояли на точке зрения Якоби,— например, профессор Аббе и его тесть профессор Снелль, затем д-р Зи в Иене, примкнувший впоследствии к нашей партии, адвокат Крейцнахер в Эйзенахе и др. У этой партии были также сторонники в Веймаре, Готе и Альтенбурге. В одной резолюции Эйзенахской конференции говорилось:

«Для совместной работы с целью разрешения социального вопроса необходимо не только прекращение раскола среди различных фракций демократической рабочей партии, но и объединение демократических рабочих обществ со всей демократической партией, чтобы при политических выступлениях, касающихся и тех и других, в особенности при выборах, демократическая партия и социал-демократические рабочие общества действовали солидарно».

Вот в чем заключалось «преступление», послужившее Швейцеру поводом для нападок.

Впрочем, агитация, несмотря на все успехи и знаки одобрения, доставляла мне мало удовольствия. 7 июня я писал из Регенсбурга моей жене: «При всей любви и дружеских чувствах, которые выказывают тебе люди, агитация — мало приятное дело». А сколько мне пришлось им впоследствии заниматься! Так повелевал долг, и этого было достаточно.

БУНТ ВО ВСЕОБЩЕМ ГЕРМАНСКОМ РАБОЧЕМ СОЮЗЕ

Государственный переворот, произведенный Менде и Швейцером, вызвал возмущение в широких кругах Всеобщего германского рабочего союза. Часть более интеллигентных членов союза поняла, что со Швейцером ничего сделать нельзя и что он является препятствием к объединению. Через посредство Бремера из Магдебурга Бракке известил меня и Либкнехта, что они хотят переговорить с нами. Мы охотно пошли навстречу этому желанию. Вечером 22 июня мы — Бракке, Бремер, Шпир из Вольфенбюттеля, Иорк из Гарбурга, Либкнехт и я — встретились в какой-то третьеразрядной гостинице в Магдебурге. Переговоры затянулись. Бракке и Бремер стояли за немедленное выступление против Швейцера и за выход из союза. Шпир и Иорк, напротив, колебались, они находили, что следует еще попытаться реформировать союз «изнутри», на что мы отвечали, что именно бармен-эльберфельдские события показали, чего можно ожидать от такой реформы. Пока Швейцер остается президентом и «Социал-демократ» в его руках — это неосуществимо. Наконец мы достигли соглашения. Уже была полночь, когда милый Бракке растянулся на стоявшем в зале бильярде, чтобы написать воззвание о созыве съезда; под этим воззванием должны были затем быть собраны подписи.

Основательно обсудив еще раз воззвание, мы около 3 часов отправились на покой. Но увы! Мы попали в клопиное гнездо. Никто из нас не мог уснуть. Уже в 4 часа мы встали и с первыми поездами разъехались по домам. Было решено созвать съезд в каком-нибудь городе Центральной Германии — в Готе или Эйзенахе — и пригласить на него также немецко-австрийские и немецкие рабочие общества в Швейцарии, а также попросить немецкую секцию Интернационала прислать своего представителя.

Ввиду его исторического значения я приведу здесь воззвание Бракке и товарищей дословно:

«К членам Всеобщего германского рабочего союза

Товарищи! Прикрываясь разными лицемерными фразами, президент нашего союза провел мероприятие, которое должно возбудить негодование у всякого мыслящего члена союза. Нижеподписавшиеся устроили совещание со всей поспешностью, которая требовалась обстоятельствами, так что никто не может упрекнуть нас в недооценке происшедшего, и пришли к единогласному решению относительно шага громадной важности для союза. Мы просим вас, товарищи, внимательно и беспристрастно рассмотреть наше мнение.

В то время как еще недавно гг. Швейцер и Менде беспощадно обвиняли друг друга в прислужничестве реакции и слышать ничего не хотели о слиянии различных фракций рабочей партии, теперь они вдруг выступают (в согласии с графиней Гацфельдт) перед членами своих союзов с трогательными речами, призывая их содействовать объединению только этих двух фракций партии — причем и речи нет об объединении всей социал- демократической партии,— и все это на условиях, представляющих собой настоящее издевательство над правами так называемого «суверенного народа». Мало того, что срок, назначенный для голосования, ничтожно мал и представляется совершенно невероятным, чтобы члены союза за это время могли составить себе мнение по предложенному вопросу — так что все это весьма смахивает на желание застигнуть их врасплох; мало того, что форма голосования, при которой членам просто приставляют нож к горлу и требуют сказать да или нет, то есть либо примиритесь с позорнейшими условиями, либо откажитесь от страстно желанного, хотя бы частичного объединения, мало того, что эта форма голосования недостойна демократически мыслящих людей, но президент проявил еще при всем этом почти ни с чем не сравнимый произвол. Даже с американскими рабами никогда не обращались так деспотически, как здесь с членами Всеобщего германского рабочего союза. И правда, какой смысл, предпринимая такие в высшей степени важные шаги, запрашивать предварительно мнения членов союза или комитета?! Когда дело будет совершено, то путем нескольких ловких фраз у членов союза добьются их «свободного» согласия. Когда г-н фон Швейцер приказывает, то рядовым членам остается только повиноваться, и при этом их еще называют «суверенным народом». Трудно представить себе большее издевательство над людьми. Если так заблагорассудится г-ну фон Швейцеру, то от членов потребуют, чтобы они собственными руками и одним ударом уничтожили подготовленную долголетними усилиями реформу союза и без лишних слов приняли устав, дававший ранее повод к ожесточеннейшим раздорам; устав, согласно которому президент сосредоточивает в своих руках всю неограниченную власть, а комитет не имеет ни малейшего влияния и который вдобавок допускает истолкование в том смысле, что в течение целых трех лет в нем нельзя будет произвести никаких изменений! Поведение президента в данном случае — государственный переворот в малом масштабе — превратило в уверенность давно уже питаемое многими членами союза подозрение, что г-н фон Швейцер использует союз исключительно для удовлетворения своего честолюбия и хочет низвести его до роли орудия враждебной рабочим реакционной политики; иначе он стремился бы теперь к объединению всех социал-демократических рабочих Германии. Тот, кто рекомендует объединение одной части рабочих социал-демократов, не добиваясь в то же время со всей энергией объединения всей партии, которое одно только способно даровать ей силу и влияние, кто придает объединению одной части форму, делающую невозможным объединение всех частей, и кто сопровождает это трогательными, преисполненными братской любви речами, тот жалкий лицемер; а тот, кто клеймит как противников всякого объединения людей, не соглашающихся на поставленные им позорные условия, но стремящихся к более высокой, более благородной цели, тот отъявленнейший иезуит.

Каждый честный социал-демократ должен стремиться к объединению всех социал- демократических рабочих Германии. Перед лицом все выше вздымающихся волн движения, перед лицом многочисленных знамений, указывающих на приближение великих преобразований политического и социального строя во всех культурных странах мира, дальнейшее оттягивание этого объединения является изменой.

Но это объединение может быть только делом подлинно суверенного народа, и вы, члены Всеобщего германского рабочего союза, не допустите, чтобы вами помыкали, как стадом баранов, по прихоти нескольких вожаков, но, как настоящие люди, станете кузнецами своей собственной судьбы!

Мы убедились, что организация, в которой воля одной личности стоит превыше всех достижений союза, более того, в которой эта личность может каждую минуту поставить под вопрос само существование союза, в одну минуту распустить его, а в другую снова вызвать его к жизни в более подходящей для этого человека форме, организация, которая допускает, чтобы он тратил деньги рабочих на подкуп жалких мерзавцев,— мы убедились, повторяем, что в подобной организации нет и намека на демократический дух. Работать далее в такой организации означало бы постыдно тратить наши лучшие силы; мы отказываемся от этого!

Руководимые мыслью, что только партия сама может вынести решение о своей организации; руководимые, далее, мыслью о необходимости объединения социал- демократических рабочих Германии, включая профессиональные союзы, мы решили созвать в ближайшем времени съезд всех социал-демократических рабочих Германии, на котором будут заложены основы подлинной демократической организации партии, примыкающей к Интернационалу. Товарищи, мы рассчитываем на вашу поддержку! Социал- демократические рабочие, чья ненависть друг к другу всегда создавалась искусственно, объединятся и создадут организацию, которая сочетает сплочение всех их сил с верностью принципам движения.

Товарищи, не поддавайтесь на приманку лицемерных разглагольствований лиц, никогда не желавших искренне объединения партии; не миритесь с обращением, на которое можно отважиться лишь по отношению к бесчестным или тупым людям; проявите себя такими, какие вы есть на самом деле, докажите, что вы не безвольные рабы своенравного владыки, а подлинно суверенный народ, который один только вправе распоряжаться своей судьбой. Отважьтесь на смелый поступок во имя наших принципов, во имя демократии и социализма! Пусть не напрасно было развернуто знамя, на котором мы написали лозунг объединения всей партии! Только объединенные рабочие представляют силу! Разрозненные, мы будем служить вечной мишенью для насмешек наших противников, а сплоченные и организованные на подлинно демократических началах, мы непобедимы.

Если вы с нами согласны — а мы горячо надеемся на это,— то сообщите о вашем согласии одному из нижеподписавшихся, так чтобы мы могли совместно начать подготовку к созыву съезда.

Из Всеобщего германского рабочего союза мы выйдем. Это решение нам далось нелегко. Всеобщий германский рабочий союз был нам очень дорог, но в интересах дела нужно идти на самые тяжелые жертвы, иначе нет спасения!

Итак, вперед, товарищи, по новому пути к святой борьбе за наше великое и благородное дело! Воодушевление и стойкость обеспечат нам победу.

22 июня 1869 года.

И. Бремер (Магдебург), Гофман (Нейштадт—Магдебург), В.Клеес (Букау, близ Магдебурга), Т.Иорк (Гарбург), К.Мюллер, К. Шпир и А. Фивег (Вольфенбюттель), В. Бракке—младший, Г. Элерс, Э. Людеке и А. Шрадер (Брауншвейг), Фридрих Элънер (Франкфурт—на—Майне)».

В том же номере «Демократишес вохенблат» от 26 июня, в котором мы опубликовали вышеприведенное воззвание, появилось также наше заявление, где опровергалось выдвинутое против нас Швейцером обвинение в том, что мы нарушили принятые нами обязательства. Затем мы подвергли резкой критике комедию объединения, устроенную троицей Менде — Гацфельдт — Швейцер. Мы заявили: «Мы возобновляем борьбу и будем вести ее энергично и уверенно, рука об руку со всеми здравомыслящими членами Всеобщего германского рабочего союза». Заявление мы закончили следующими словами:

«Время покажет, кто одержит победу — коррупция ли, низость и продажность на их стороне или честность и чистота намерений на нашей.

Нашим лозунгом да будет: Долой сектантство! Долой культ личности! Долой иезуитов, признающих наши принципы на словах и изменяющих им на деле! Да здравствует социал- демократия, да здравствует Международное товарищество рабочих!»

Так как мы в этом заявлении и неоднократно впоследствии противопоставляли честность наших намерений нечестным намерениям Швейцера, то противная сторона прозвала потом новообразованную партию «честные».

По моему предложению Центральный комитет немецких рабочих союзов единогласно решил присоединиться к воззванию Бракке и товарищей о созыве всеобщего германского социал-демократического рабочего съезда и предложить комитетам отдельных обществ последовать нашему примеру. Разосланный мною 28 июня циркуляр требовал присылки ответа самое позднее 1 июля пополудни, в случае необходимости — даже по телеграфу. Я написал также в Женеву И. Ф. Беккеру, чтобы Центральный комитет немецких секций Интернационала прислал, со своей стороны, заявление о согласии с проектом объединения. Я надеялся, что на этот раз нам удастся нанести Швейцеру решительный удар. 26 июня сообщили о своем выходе из Всеобщего германского рабочего союза также Гейб, Прааст и Окельман из Гамбурга, объявив о своей солидарности с Бракке и его товарищами.

Газета «Социал-демократ» начала теперь придерживаться новой тактики; она бесконечно твердила, что наши сторонники состоят не из рабочих, а из литераторов, учителей и прочих буржуа.

Швейцер, кроме того, старался со свойственной ему ловкостью затронуть слабую струнку членов Всеобщего германского рабочего союза, которую он неустанно лелеял. В одной статье он писал об оппозиции:

«Один-единственный пункт решает все. Демократы вы или нет? Вы утверждаете: да. Но знаете ли вы или нет, что демократ должен подчиняться большинству, и тем более, когда это большинство граничит с единогласием? И что же? Всеобщий германский рабочий союз — оба прежние союза — голосовал почти единогласно в утвердительном смысле. Подчиняетесь ли вы теперь воле народа? О, нет! В вашем тщетном тщеславии вы, «демократы», объявляете народ стадом овец, а ваше мнение непогрешимым. Уходите же вы, чванные лицемеры, считающие себя мудрее, чем весь народ и чем Фердинанд Лассаль!

Мудрее, чем Фердинанд Лассаль, ваш исполинский учитель и вождь,— да, да! Ибо камень преткновения заключается для вас в том, что лассалевская организация была восстановлена во всей ее полноте…». Этой игре с лассалевской организацией посвящались длиннейшие статьи чуть ли не в каждом номере газеты.

«Демократишес вохенблат», со своей стороны, помещала в каждом номере выступления против Швейцера членов Всеобщего германского рабочего союза, например из Готы, Гамбурга, Гильдесгейма, Эрфурта, Ганновера, Золингена, Висбадена, Эльберфельда, Хемница (против Менде). Г. Роллер, бывший секретарь Всеобщего германского рабочего союза, также выступил против Швейцера.

Из вождей профессионального движения от Швейцера отреклись Фрицше, председатель союза табачников и сигарочников, Л. Шуман, председатель Всеобщего германского союза сапожников, Т. Иорк, председатель профессионального союза германских деревообделочников, и Шоб, председатель Всеобщего германского союза портных.

5 июля Менде объявил в газете «Социал-демократ», что Швейцер абсолютным большинством голосов избран президентом. Хотя он (Менде) неоднократно заявлял, что отказывается от кандидатуры, все же и за него было подано значительное число голосов. Цифры не приводились. Участие в выборах далеко не оправдало возлагавшихся на них надежд. В напыщенной речи, в которой Менде возвещал об избрании Швейцера президентом, говорилось:

«Как прекрасно сказал величайший революционер своего времени Марат: президент должен руководить союзом как диктатор, но с ядром, прикованным к ноге, и этим ядром должны быть принцип и организация!»

Как известно, это ядро оказалось западней. И снова Менде цитирует Лассаля:

«Крепко и честно придерживайтесь организации, она должна привести нас к победе» — и заканчивает: «Да здравствует Фердинанд Лассаль! Да здравствует основанный им Всеобщий германский рабочий союз! Да здравствует организация!»

Швейцер благодарил за свое избрание в речи, столь же высокопарной и напыщенной, как и речь Менде. Она заканчивалась так:

«За дело же! Во имя почившего учителя, который разбудил вас, рабочие, от сна, во имя суверенного народа нашей партии, выбравшего меня своим вождем, во имя ваших страждущих братьев во всем мире я поднимаю знамя и несу его вперед. Тесно сомкнутыми рядами следуйте, рабочие батальоны, за избранным вами вождем!

Слава духу Лассаля! Да здравствует социал-демократическая организация!»

Так вещали оба авгура, которые, как впоследствии очень быстро обнаружилось, были обманутыми обманщиками. Затем, 10 июля, Швейцер приказал произвести выборы 24 членов комитета и предложил для него список кандидатов. Был избран комитет, члены которого по-прежнему были рассеяны по всей стране.

14 июля Швейцер объявил в «Социал-демократе», что Всеобщий германский рабочий союз пошлет своих делегатов на созываемый нами социал-демократический съезд, и опубликовал ряд резолюций, которые будут предложены на съезде его приверженцами. За нашим съездом, утверждал он в упомянутом номере газеты, стоит вся либеральная буржуазия во всех ее оттенках. О строгой единой организации у нас, при правлении литераторов, учителей, купцов и т. д., конечно, не может быть и речи. Каждый из этих людей ищет возможности поважничать. В нашем распоряжении находится вся буржуазная пресса, продолжал он врать. Он позаботится, чтобы на Эйзенахский съезд явилось достаточное количество делегатов, но не литераторов и буржуа, а настоящих рабочих.

О литераторах, учителях, купцах и т. д., из которых исключительно, по его мнению, состояла наша партия, он отныне говорил не иначе, как о неучах или недоучках.

17 июля «Демократишес вохенблат» потребовала от Швейцера, чтобы он не ограничивался посылкой своих креатур на съезд, а явился бы сам лично. Ему стоит сказать одно слово берлинской полиции, и он получит отпуск, если г-н фон Швейцер вообще сочтет нужным, приличия ради, сесть в тюрьму.

Швейцер предпочел последнее. Он опубликовал длинное воззвание «К членам Всеобщего германского рабочего союза», датированное 17 июля, в котором он опять производит обзор смуты в союзе и дает множество обещаний, подлежащих выполнению по выходе из тюрьмы.

«Не поминайте меня лихом,— кончает он,— я тоже буду с удовольствием вспоминать о вас в стенах моей темницы. Я расстаюсь с вами с возгласом: до радостного свидания под старым знаменем! Да здравствует Всеобщий германский рабочий союз!»

Ему оставалось еще отсидеть «в стенах темницы» восемь недель, которые он провел в Руммельсбурге, катаясь на лодке по озеру и вообще всячески развлекаясь.

Представьте себе теперь следующее. В конце ноября Швейцер начал отбывать трехмесячное тюремное заключение. К концу декабря он получил вследствие смерти отца недельный отпуск для устройства своих семейных дел. Но он остается на свободе семь недель, ведет в это время на глазах у полиции и властей интенсивную политическую агитацию и только 18 февраля опять возвращается в тюрьму. 4 марта правительство снова оказывает ему услугу и при открытии сессии рейхстага выпускает из тюрьмы. Сессия закрывается 22 июня, но Швейцер опять остается на свободе и вплоть до 14 июля снова ведет интенсивную политическую агитацию на виду у полиции и властей. А затем уже он соблаговолил опять вернуться в тюрьму.

Ничего подобного не бывало в Пруссии ни до Швейцера, ни после него. Когда, например, в 1868 году д-р Гвидо Вейс был приговорен к двум неделям тюремного заключения за преступление против законов о печати, несколько полицейских ворвались к нему в шесть часов утра, подняли его с постели и увели в тюрьму. Этот грубый прием — поднимать политических осужденных ранним утром с постели и тащить в тюрьму — в течение десятилетий практиковался берлинской полицией. Она отказалась от этого обычая всего только несколько лет назад. Швейцеру никогда не приходилось жаловаться на такие или подобные акты насилия. Он входил в тюрьму и выходил из нее, как будто он входил и выходил из отеля. Следовательно, недоверие к нему было более чем обосновано.

* * *

Незадолго до Эйзенахского съезда Тёльке счел нужным облить меня грязью в надежде, что это повредит мне политически. Он заявил в № 87 «Социал-демократа» от 28 июля, что я получаю от бывшего ганноверского короля ежегодно 600 талеров. Обвинение было нелепым, но во Всеобщем германском рабочем союзе нашлись люди, поверившие ему. Поэтому я решил подать на Тёльке в суд за клевету. Я попросил товарища по партии Вильгельма Эйхгофа, жившего в Берлине, переговорить с адвокатом Хирземенцелем, тогда первым адвокатом Берлина, и спросить его, возьмется ли он вести этот процесс. Хирземенцель отказался по той причине, что я этим процессом ничего не добьюсь. Судья не увидит ничего оскорбительного для чести в утверждении, что я состою на жалованье у высочайшей особы, и откажется от производства следствия по этому делу. В лучшем случае Тёльке будет осужден лишь за оскорбление, что меня совершенно не устраивало. Затем Хирземенцель указал, что если я попрошу вызвать в суд графа Платена, министра двора бывшего ганноверского короля, для дачи показаний о правильности утверждений Тёльке, то он откажется сделать это, просто из-за возможных последствий подобного поступка, и тем самым утверждение Тёльке получит видимость правдоподобия. Вслед за этим Эйхгоф дважды писал Тёльке, требуя опубликования доказательств в газете «Социал-демократ», ибо он утверждал, что я, «как доказано», состою на службе у бывшего короля. Тёльке молчал; тогда я тоже послал со своей стороны требование, чтобы он опубликовал доказательства. Вместо этого он повторил свое обвинение и предложил мне подать на него в суд. Я назвал его тогда гнусным клеветником и потребовал, чтобы он привлек меня к суду в Лейпциге, так как процесс в Берлине, по-видимому, не приведет ни к какому результату.

Дело кончилось ничем. В разговоре с Бракке Тёльке заявил, что у него самого нет никаких доказательств, но он слышал, как один правительственный советник (!) утверждал это, а заставить его привести доказательства он может только в случае вызова этого господина свидетелем, если бы я возбудил судебное преследование против Тёльке.

ЭЙЗЕНАХСКИЙ СЪЕЗД

ОСНОВАНИЕ СОЦИАЛ-ДЕМОКРАТИЧЕСКОЙ РАБОЧЕЙ ПАРТИИ И РОСПУСК СОЮЗА НЕМЕЦКИХ РАБОЧИХ ОБЩЕСТВ

После того как мы пришли к решению созвать съезд 7 августа в Эйзенахе, в «Демократишес вохенблат» от 17 июля появилось воззвание, подписанное 66 бывшими членами различных отделений Всеобщего германского рабочего союза, 114 членами Союза немецких рабочих обществ — в числе которых также было значительное количество прежних членов Всеобщего германского рабочего союза,— множеством членов лассалевского Всеобщего германского рабочего союза, Центральным комитетом немецких рабочих обществ в Швейцарии, Немецко-республиканским союзом в Цюрихе; Г. Обервиндером, Г. Гартунгом, Б. Бешаном, А. Махером, А. Штраесером (из Граца) от имени рабочих Австрии и И. Ф. Беккером от имени немецкой секции Интернационала в Женеве.

Воззвание гласило:

«Немецким социал-демократам!

Товарищи! В последнее время в среде нашей партии произошли события, которые должны преисполнить радостью сердце каждого честного социал-демократа. Гнет, тяготевший до сих пор над социал-демократическим рабочим движением, разбит; своекорыстие некоторых, расколовшее, подобно клину, нашу партию, проникнув в мозг и в сердце ее, разоблачено и низвергнуто, и теперь нужно действовать быстро, чтобы у нас не были снова отняты плоды победы и чтобы результатом только что совершившейся благодетельной революции явились чистота принципов и единая организация, ибо без них наша партия не сможет оказывать подобающего ей влияния, не сможет полностью проявить присущую ей силу.

Долго, к сожалению, слишком долго удавалось эгоизму и злому умыслу отдельных лиц сеять раздор в партии. Но теперь наступает новое время. Повелительной рукой указывает оно нам на необходимость объединить всех социал-демократических рабочих Германии в одну партию и повести ее по единственно правильному, ведущему к победе пути великого рабочего движения на интернациональных основах.

Какой мыслящий социал-демократ может отвергать эту необходимость? Как можно не видеть неисчислимых преимуществ для нашей партии, проистекающих из подобного объединения на .почве общей организации, общей программы, общего выступления в политически-социальном мире? Мы ни минуты не сомневаемся, что громадное, преобладающее большинство товарищей проникнуто этим сознанием, что они с охотой и радостью приложат свою руку к величественному делу, благодаря которому наша партия станет наконец способной эффективно проявить всю свою мощь!

Проникнутые этим убеждением, мы, собравшись 6 июля сего года на конференцию в Брауншвейге, пришли к полному соглашению относительно шагов, которые нужно в первую очередь предпринять для этой цели, и, согласно принятому решению, настоящим созываем всеобщий германский социал-демократический рабочий съезд на 7—9 августа в Эйзенахе.

В предварительную повестку дня съезда включены следующие пункты: 1. Организация партии. 2. Программа партии. 3. Отношение к Международному товариществу рабочих. 4. Партийный орган (газета). 5. Объединение профессиональных союзов.

Окончательный текст специальных предложений, касающихся этих пяти пунктов повестки дня, например проект организации партии и т. д., будет напечатан и разослан на места не позднее конца этого месяца.

Каждый делегат (депутат) на рабочий съезд должен иметь при себе мандат (доверенность), в котором следует указать город, делегировавший его, а также число представляемых членов. Законную силу имеют мандаты, выданные либо от имени обществ или их членов, либо согласно постановлению народных собраний, созванных с целью выборов представителей на съезд, либо же, наконец, мандаты, подписанные находящимися в данной местности партийными товарищами. Те местности, которым будет не под силу послать делегата, могут объединиться, чтобы делегировать совместно по крайней мере одного представителя.

Настоятельно необходимо открыть съезд уже в субботу 7 августа, в 8 часов вечера, так чтобы можно было приступить к выборам бюро и выработать регламент; поэтому делегатов просят приехать в Эйзенах 7 августа.

Мы от души надеемся, что на съезд будут посланы представители со всех концов Германии, отовсюду, где труд ведет борьбу с властью капитала, где народ, стремящийся завоевать свободу, неустанно борется с реакционным правительством, мы надеемся на это ради блага и развития партии, огненными буквами начертавшей на своем знамени политические и социальные права угнетенного народа.

За дело, товарищи, помогайте успеху всеобщего германского рабочего съезда и посредством этого содействуйте величию и объединению партии!»

Затем я, как председатель Центрального комитета и по его поручению, созвал на понедельник 9 августа съезд немецких рабочих союзов в Эйзенахе со следующим порядком дня: 1. Отчет комитета. 2. Обсуждение вопроса: какую позицию должен занять союз по отношению к новой организации социал-демократической партии? Не целесообразнее ли распустить его?

От инициаторов съезда я получил задание провести необходимую подготовку к съезду в Эйзенахе, затем выработать проект программы и организации и представить их на общее рассмотрение. Бракке и Гейб считали, что соответствующие предложения должны сделать мы. Либкнехт был занят редакцией «Демократишес вохенблат» и полемикой с «Социал- демократом», поэтому упомянутая работа выпала на мою долю.

У меня еще и сейчас вызывают улыбку письма, в которых управление государственных железных дорог Саксонии, а также дирекция частной тогда Тюрингской железнодорожной компании извещали меня в ответ на мою просьбу, что они согласны предоставить участникам социал-демократического съезда в Эйзенахе удешевленный проезд — льгота, которой пользовались участники всех съездов вообще. В настоящее время подобные вещи немыслимы.

В некоторое замешательство привела меня статья в «Форботе», в которой И. Ф. Беккер излагал свои взгляды на организацию новой партии. Старый Иоганн-Филипп был чудесный человек, готовый на всякие жертвы, беззаветно преданный рабочему делу, работавший без устали день и ночь, старый вояка, который и сейчас охотно вскочил бы на коня, как в 1848 и 1849 годах, когда он во время баденского восстания был начальником одного добровольческого полка. Он чрезвычайно живо рассказывал всякие истории, сценки и анекдоты из своей кипучей жизни. Я часто часами с величайшим удовольствием слушал его рассказы. Но в вопросах партийной организации он понимал не очень много, и его долгое отсутствие в Германии сделало для него чуждыми немецкие условия. Вместо замкнутой, по возможности централизованной, но демократически организованной партии, способной к энергичным действиям, Беккер рекомендовал форму союза, который мог бы, правда, вести пропаганду социал-демократических идей, но не имел бы крепкой партийной организации; он должен был всегда сохранять способность к изменению и развитию и находиться в зависимости от Женевы. Он опубликовал в «Форботе» соответствующий проект и надеялся, что Эйзенахский съезд примет его. Эта статья Беккера побудила Маркса написать мне, что он и Энгельс не имеют к ней никакого отношения и не разделяют взглядов Беккера. На это я ответил Марксу 30 июля:

«Ваше письмо, только что полученное мною, доставило мне очень большую радость. Я тоже читал предложения Беккера в «Форботе» и должен признаться, что они меня неприятно поразили, так как мне показалось, что Беккер хочет захватить руководство Интернационалом в Германии. Я решил поэтому выступить на съезде против этого непрактического, даже неосуществимого проекта, который поглотил бы много денег и времени. Я очень рад теперь, что нашел поддержку в самом Генеральном Совете (Интернационала). Вам нечего поэтому опасаться, что я тем или иным образом втяну в дебаты вас или Генеральный Совет. Я попытаюсь в случае, если Беккер или другой представитель прибудут из Женевы, объяснить им частным образом мои соображения. Также могу вас наперед уверить, что проект Беккера не встретит поддержки ни с нашей стороны, ни со стороны оппозиции Всеобщего германского рабочего союза, ни со стороны швейцарских или австрийских делегатов, или же я очень плохо разбираюсь в их настроении. Как мы представляем себе наше отношение к Интернационалу, это вы увидите из составленного мною и одобренного в Гамбурге и Брауншвейге проекта организации партии, который будет напечатан на этой неделе в «Демократишес вохенблат». По моему мнению, это — единственно правильная и возможная форма».

И. Ф. Беккеру я послал письмо в том же духе. Кроме того, я сообщил ему свое мнение о Швейцере, а именно по поводу плана Швейцера послать делегатов на Эйзенахский съезд:

«При всей своей хитрости Швейцер все же сделал большую глупость, выдав свой план. Вообще, при встречах с ним как в Бармен-Эльберфельде, так и в Берлине я заметил, что, если против него выступают лично, он очень легко теряет голову и делает глупости. Этому виной нечистая совесть, лишающая его присутствия духа, как только кто-нибудь припрет его к стене».

Скажу еще несколько слов о наружности Швейцера. У него была высокая, стройная фигура и бледное, помятое лицо. Темные волосы его были так же редки, как и его баки и закрученные кверху усы. Нос — довольно длинный с загибающимся книзу кончиком и острый; из-за очков глядели сверкающие холодным блеском глаза. Когда он ходил или стоял, то всегда держал руки за спиной и втягивал голову в плечи. Вероятно, он был очень малокровен, ибо когда я после бармен-эльберфельдской стычки подал ему раз в Берлине руку, то меня охватила легкая дрожь, точно я дотронулся до холодной, влажной руки мертвеца.

* * *

На съезд съехалось внушительное количество делегатов: присутствовало 262 делегата, представлявших 193 города. Среди делегатов находились Иоганн-Филипп Беккер из Женевы, Грейлих и Ладендорф из Цюриха, Обервиндер и Андреас Шей из Вены, Гофштеттен из Берлина. Явился также Зоннеман из Франкфурта; он даже несколько раз выступал в прениях. Это был, однако, последний рабочий съезд, на котором он присутствовал; надежды его, что между рабочей партией и Народной партией может быть достигнуто соглашение, не оправдались. Классовый характер рабочей партии оттолкнул его. «Швейцерианцы», как мы стали называть теперь делегатов Всеобщего германского рабочего союза, были представлены гораздо слабее; число их не составляло даже половины количества наших делегатов. Они собрались в ресторане «Корабль», а мы у «Золотого медведя». Так как с разных сторон поступали сведения, что «швейцерианцы» намереваются сорвать съезд силой, то я отправился к обер-бургомистру и в полицию, чтобы узнать, как они расценивают положение, ибо само собой разумеется, нам было чрезвычайно важно, чтобы съезд состоялся и принесенные нами громадные жертвы не оказались напрасными. Мне ответили, что мы можем устраивать собрания, где и как хотим. В Саксен-Веймаре нет законов о союзах и собраниях, следовательно, существует неограниченная свобода собраний. Затем меня заверили, что полиция готова вмешаться, если кто-либо попытается насильственно нарушить установленный нами порядок. Наше предложение «швейцерианцам», собравшимся в «Корабле», сдать свои мандаты и получить взамен красные пропуска они отвергли. Затем, около 7 часов вечера, отряд их численностью свыше ста человек под предводительством гиганта Тёльке двинулся к «Золотому медведю». О своей тогдашней миссии Тёльке писал впоследствии в брошюре «Цель, средства и организация Всеобщего германского рабочего союза»:

«У г-на фон Швейцера вообще была излюбленная манера посылать туда, где предстояла тяжелая борьба, вместо себя других, чтобы взвалить на них ответственность в случае неудачи».

Это совершенно верно; храбрость никогда не составляла силы Швейцера, зато Тёльке позволял Швейцеру помыкать собой как угодно.

Когда «швейцерианцы» вошли в «Золотой медведь», то они увидели на лестнице такое множество наших, что предпочли сдать свои мандаты. В середине дня на предварительном собрании были намечены кандидатами в председатели Гейб и я, а Обервиндер и Квик из Женевы — заместителями. Затем по моему предложению было постановлено, чтобы Гейб закрыл съезд в случае, если вечернее собрание будет протекать бурно. Вслед за этим должен был быть созван новый съезд на воскресенье утром, куда будут допущены только делегаты с желтыми пропусками.

Как мы предвидели, так и случилось. Уже при выборах бюро произошли исключительно бурные сцены. Так как освещение было самое жалкое, то мы поставили на стол, за которым заседало бюро, полдюжины бутылок с воткнутыми в них стеариновыми свечами. Чтобы они не упали, приходилось все время придерживать их руками. В конце концов шум дошел до того, что Гейб закрыл съезд и заявил, что созывает на другой день утром в 10 часов в ресторане «Мавр» новый съезд, в котором могут принять участие только делегаты с желтыми пропусками.

Наш план удался. Ночью мы — Бракке, Гейб и я — пересмотрели все мандаты, отобрали «швейцерианские», и Гейб переслал их рано утром Тёльке с просьбой, чтобы он вернул их соответствующим делегатам. Заседания съезда после этого протекали в полном порядке.

Докладчиками по вопросам программы и организации выступили Бракке и я. Несмотря на все мои уговоры, И. Ф. Беккер все же внес длинное предложение, в силу которого партия должна была называться «Всеобщий германский социал-демократический рабочий союз, секция Международного товарищества рабочих». Предложение это не встретило поддержки. Программа и организационный устав были приняты с незначительными изменениями, в форме, предложенной инициаторами съезда. Новая партия получила название Социал-демократической рабочей партии. Принятая программа гласила:

Программа

Социал-демократической рабочей партии

Социал-демократическая рабочая партия стремится к учреждению свободного народного государства.

2. Каждый член Социал-демократической рабочей партии обязуется всеми силами отстаивать следующие принципы:

а) Современный политический и социальный режим в высшей степени несправедлив, и против него следует вести борьбу с величайшей энергией.
б) Борьба за освобождение рабочего класса есть борьба не за классовые привилегии и преимущества, а за равные права и равные обязанности и за уничтожение всякого классового господства.
в) Экономическая зависимость рабочего от капиталиста создает основу рабства во всякой его форме, и потому социал-демократическая партия стремится путем замены теперешнего способа производства (система наемного труда) кооперативным трудом к тому, чтобы каждый рабочий получал полный продукт своего труда.
г) Политическая свобода является необходимой предпосылкой экономического освобождения рабочего класса. Поэтому социальный вопрос неотделим от политического, его решение обусловливается этим последним и возможно лишь в демократическом государстве.
д) Принимая во внимание, что политическое и экономическое освобождение рабочего класса возможно лишь тогда, когда он ведет борьбу сплоченными рядами и сообща, социал- демократическая партия придает себе единую организацию, предоставляющую, однако, в то же время каждому отдельному ее члену возможность содействовать по мере своих сил благу всех.
е) Принимая во внимание, что задача освобождения труда не является ни местной, ни национальной, но социальной задачей, охватывающей все страны, в которых существует современное общество, Социал-демократическая рабочая партия считает себя, поскольку это дозволяют законы о союзах, секцией Международного товарищества рабочих и разделяет его стремления.

3. При агитации от имени Социал-демократической рабочей партии следует подчеркивать следующие ее требования:

а) Введение всеобщего, равного, прямого избирательного права (при тайном голосовании) для всех мужчин, начиная с двадцатилетнего возраста, при выборах в парламент, в ландтаги отдельных государств, в провинциальные, общинные и прочие представительные органы. Избранные представители должны получать достаточное депутатское вознаграждение.
б) Установление прямого законодательства (то есть право народа вносить и отвергать законопроекты).
в) Отмена всех привилегий — сословных, наследственных, а также связанных с собственностью и вероисповеданием.
г) Организация народного ополчения вместо постоянного войска.
д) Отделение церкви от государства и школы от церкви.
е) Обязательное обучение в народных школах и бесплатное обучение во всех общественных учебных заведениях.
ж) Независимость судов, введение судов присяжных и ремесленных судов, введение гласного и устного судопроизводства и бесплатного отправления правосудия.
з) Отмена всех законов о печати, союзах и коалициях; введение нормального рабочего дня, ограничение женского и запрещение детского труда.
и) Уничтожение всех косвенных налогов и введение только одного прямого прогрессивного подоходного налога и налога на наследство.
к) Поощрение кооперации со стороны государства и предоставление государственных субсидий свободным производительным рабочим обществам под демократические гарантии.

4. Каждый член партии обязан вносить ежемесячно 1 грош (31/2 крейцера в Южной Германии, 5 австрийских крейцеров или 12 сантимов) на партийные нужды. Товарищи, подписавшиеся на партийную газету и могущие доказать это, освобождаются на время подписки от членских взносов. Комитет имеет право снижать взносы для отдельных местностей.

5. Взносы посылаются ежемесячно Центральному комитету партии оплаченным переводом.

6. Член партии, не выполнивший в течение трех месяцев своих обязанностей перед партией, не считается больше состоящим в ней.

7. По меньшей мере раз в год собирается партийный съезд, на котором обсуждаются вопросы, касающиеся партии, выносятся решения по ним, устанавливается местопребывание Центрального комитета и Контрольной комиссии и город, где будет созван следующий партийный съезд, Размер вознаграждения комитету или отдельным его членам устанавливается съездом.

8. Чрезвычайные съезды созываются по постановлению абсолютного большинства ЦК или Контрольной комиссии или же по требованию одной шестой части всех членов партии.

9. Предварительная повестка дня каждого съезда публикуется ЦК в партийном органе не позже чем за шесть недель до съезда. Предложения к повестке дня, поступающие от партийных товарищей в течение десяти дней после ее опубликования, включаются в окончательную повестку дня, которая должна быть доведена до всеобщего сведения не позже чем за две недели до съезда. Отдельные предложения, вносимые на съезде, ставятся на обсуждение только в том случае, если их поддерживает не меньше трети делегатов.

10. Каждый делегат имеет один голос. Члены партии, принимающие участие в выборах делегатов от одной какой-либо местности, могут послать на съезд не больше пяти делегатов, обладающих правом голоса. Члены партии, не являющиеся делегатами, имеют лишь совещательный голос.

11. Не позже чем через три недели после съезда должны быть опубликованы его протоколы; члены партии получают их по себестоимости. Все резолюции съезда, относящиеся к изменению устава, к основным принципам и политике партии или к членским взносам, должны в течение шести недель по окончании съезда подвергнуться референдуму. Решение выносится простым большинством голосов. Результат голосования публикуется в партийном органе.

12. Руководство партийными делами поручается комитету из пяти человек. Обязанности среди них распределяются следующим образом: председатель, его заместитель, секретарь, кассир, который вносит соответствующий залог, и присутствующий член комитета. Все члены комитета должны жить в одном городе или в его окрестностях радиусом в одну милю; выборы их производятся живущими в этой местности членами партии на особых собраниях путем подачи бюллетеней; избранным считается получивший абсолютное большинство голосов. Не подлежат избранию в комитет члены редакции или экспедиции партийного органа. Если в течение года кто-нибудь выбывает из комитета, то дополнительные выборы производятся вышеуказанным путем — за исключением случая, упомянутого в §7

13. Комитет должен быть избран в течение двух недель после окончания съезда; до выборов прежний комитет продолжает руководить делами партии, если только не будет особого распоряжения съезда на этот счет.

14. Комитет выносит все решения сообща; они имеют силу только в том случае, если на заседании комитета, созванном обычным порядком, присутствует не меньше трех его членов. Комитет сам устанавливает распорядок своей работы, если он не установлен съездом.

Комитет отвечает перед партийным съездом за всю свою деятельность.

15. Чтобы по возможности предупредить произвольные действия комитета, партия назначает Контрольную комиссию из одиннадцати человек; она обязана рассматривать все жалобы, оставленные комитетом без внимания, и проверять делопроизводство комитета.

16. Контрольная комиссия избирается членами партии, проживающими либо в городе, который по решению партийного съезда должен служить местопребыванием Контрольной комиссии, либо в его окрестностях радиусом в одну милю. Выборы производятся подачей бюллетеней не позднее чем через две недели по окончании съезда.

17. Контрольная комиссия обязана не реже одного раза в три месяца просматривать и проверять делопроизводство, документы, кассу комитета и имеет право, если на то есть достаточные основания и комитет отказывается исправить обнаруженные ошибки, отстранить от работы отдельных членов комитета или весь комитет в целом, равно как и предпринимать необходимые шаги для того, чтобы работа комитета не приостанавливалась. Подобные постановления должны приниматься двумя третями состава Контрольной комиссии, и если от работы отстраняется больше половины членов комитета, то в ближайшие четыре недели созывается партийный съезд, который выносит окончательное решение по этому вопросу.

18. Партия создает в качестве своего органа газету под названием «Фольксштаат», орган социал-демократической рабочей партии. Газета издается в Лейпциге и является собственностью партии. Личный состав редакции и размер оклада ее сотрудников и служащих экспедиции, типографские расходы и цена газеты определяются комитетом. Разногласия по этим вопросам передаются на разрешение Контрольной комиссии и как в последней инстанции партийному съезду. Направление газеты должно строго соответствовать программе партии. Сообщения партийных товарищей, посылаемые для опубликования в газете и удовлетворяющие этому требованию, должны печататься бесплатно. Жалобы на отказ в публикации или тенденциозную окраску сообщений разбираются комитетом, а во второй инстанции — Контрольной комиссией, которая выносит окончательное решение.

19. Члены партии обязуются организовывать всюду рабочие союзы на основе партийной программы.

На одном из заседаний я сообщил делегатам, что мне из так называемого «революционного фонда» в Цюрихе его хранителями, доктором Ладендорфом и товарищами последнего, предоставлено на нужды агитации 900 талеров. Это был тот денежный источник, который испортил столько крови Тёльке и его приверженцам и который, как они утверждали, якобы принадлежал обитателю городка Хицинг, бывшему ганноверскому королю.

Органом партии признана была газета «Демократишес вохенблат», которая с 1 октября должна была выходить два раза в неделю под названием «Фольксштаат», орган социал- демократической рабочей партии и международных профессиональных союзов. Местопребыванием комитета выбран был Брауншвейг-Вольфенбюттель, а Контрольной комиссии — Вена.

Сначала хотели выбрать местопребыванием комитета Лейпциг. Я решительно отсоветовал делать это. Наша пропаганда во Всеобщем германском рабочем союзе, доказывал я, будет значительно облегчена, если мы изберем Брауншвейг, ибо там имеется очень много бывших членов Всеобщего германского рабочего союза. Наше влияние в новой партии обеспечено за нами, а с комитетом мы сумеем поладить. Так и случилось. Следующий съезд был намечен в Штутгарте. Делегатом на конгресс Интернационала в Базеле (начало сентября 1869 г.) был выбран Либкнехт, к которому после присоединился Шпир из Вольфенбюттеля в качестве представителя комитета.

Блестящий успех съезда произвел в лагере Швейцера очень неприятное впечатление. После того как мы отстранили от участия в работе нашего съезда делегатов, посланных Швейцером в Эйзенах, они устроили съезд в ресторане «Корабль» и приняли против нас ряд резолюций. Одна из них, направленная специально против Либкнехта и меня, гласила:

«Принимая во внимание сообщенные факты, съезд постановляет, что господа Либкнехт и Бебель недостойны того, чтобы съезд продолжал ими заниматься». Тёльке опубликовал в газете «Социал-демократ» от 15 августа «Воззвание к товарищам по партии», начинавшееся словами: «Съезд в Эйзенахе окончился. С гордостью и с полной уверенностью в будущем можем мы оглянуться на его работу и его результаты».

По окончании съезда Союз немецких рабочих обществ созвал свой съезд. Председателем был избран я, моим заместителем — Бюргер из Гёнпингена, секретарем — Моттелер. Организации в Криммичау поручили проверить делопроизводство комитета и опубликовать отчет в партийном органе. Из моего отчета явствовало, что вследствие раскола в Нюрнберге союз насчитывал всего 72 общества, что в течение года из него вышло еще 5, но вновь примкнуло 42, так что в конце концов в союзе состояло 109 обществ, насчитывающих круглым числом 10 000 членов. Доходы равнялись 470 талерам, расходы — 457 талерам; «революционный фонд» пожертвовал 934 талера, из которых 800 ассигнованы на поддержку «Демократишес вохенблат» и истрачены на агитацию. Вслед за этим собрание единогласно постановило распустить после 6-летнего существования союз и слиться с социал-демократической рабочей партией. Последней же решили передать кассовую наличность, а все документы, письма, протоколы были отданы на хранение мне. После выражения Центральному комитету горячей благодарности за его труды участники съезда расстались, назначив следующую встречу в Штутгарте.

ПОСЛЕ ЭЙЗЕНАХА

Легко представить себе, что теперь борьба между обеими социалистическими фракциями разгорелась еще сильнее, чем прежде. Заявления летели с обеих сторон одно за другим, и сцены, разыгрывавшиеся на многочисленных собраниях, не поддаются никакому описанию. Больше всего страдали от этой междоусобицы профессиональные союзы. Так, например, в союзе рабочих-металлистов выборы председателя не могли состояться, ибо голоса разбились, и, кроме того, только в 23 отделениях эти выборы были признаны, а в 17 аннулированы.

Газета «Социал-демократ» взяла теперь по отношению к нам тон, какой она до сих пор применяла очень редко, и фальсифицировала факты и отчеты в такой степени, что ее читатели должны были получить совершенно ложное представление о нашем движении.

10 сентября Швейцер вышел из тюрьмы, а 12 сентября он уже громогласно возвестил, что предпринимает турне по Германии; во время этого турне он появлялся на закрытых собраниях перед своими сторонниками, «чтобы всюду восстановить порядок и строжайшую справедливость»… «Бояться моего появления,— говорилось в его воззвании,— будут все, кто повинен в дурных намерениях или в причинении ущерба рабочему делу; меня с радостью будут приветствовать все, кто, будучи уполномоченным, агитатором или исполняя другие обязанности, оставался верным знамени».

Не правда ли, точно слышишь самого Иисуса, возвещающего суд над добрыми и злыми, где козлища будут отделены от овец?

В этом турне Швейцер придерживался старой тактики и в ответ на все обвинения против него либо отмалчивался, либо отделывался насмешками.

По отношению к «Фольксштаат» он вел себя так же, как по отношению к «Демократишес вохенблат». Он никогда не упоминал названия нашей газеты, а о нашей партии говорил не иначе, как об эйзенахской Народной партии.

В Аугсбурге, куда он прибыл во время своего турне, он потребовал от тамошних членов Всеобщего германского рабочего союза, чтобы они прекратили выпуск основанного ими еженедельника «Пролетариер». Когда баварцы отказались выполнить это требование, он пригрозил им, что пустит в ход все средства, чтобы уничтожить эту газету, хотя бы пришлось для этого задержать развитие движения в Баварии на пять лет. Маленькая газетка «Агитатор», стоившая всего 15 пфеннигов в квартал, основанная Швейцером в январе 1871 года, предназначалась главным образом для массового распространения в Баварии, чтобы держать там в подчинении непокорные элементы.

Вернувшись из своего турне, он объявил, что «партия никогда еще не была более сильной, более сплоченной и многочисленной, чем в настоящий момент». Что это было неправдой, показал новый раскол между ним и Менде — Гацфельдт. Менде созвал в Галле съезд, высказавшийся против Швейцера, и опубликовал брошюру, в которой обвинял Швейцера в разных позорных делах. Все это можно было предвидеть уже раньше. Но в то время, когда Швейцер объявил, что с 1 января 1870 года «Социал-демократ» будет выходить в увеличенном формате, это были потуги чахоточного, старающегося казаться здоровым. Менде вынужден был заявить, что если к 15 января его орган «Фрейе цейт» не получит новых 1000 подписчиков, то он должен будет закрыть его. Сила была, следовательно, на стороне Швейцера. Съезд Всеобщего германского рабочего союза был созван Швейцером на 5 января 1870 года в Берлине.

Незадолго до этого, 7 ноября, в Берлине произошло крупное столкновение между лассальянцами и партией прогрессистов. Профессор Вирхов внес в прусскую палату депутатов законопроект о разоружении, отвергнутый впоследствии большинством палаты. Прогрессисты хотели придать его предложению моральный вес путем поддержки его народным собранием, созванным на вышеупомянутое число. Но лассальянцы помешали им: они явились массою на собрание и потребовали для себя председательства. Так как вследствие этого разразился скандал, то депутат Лёве из Кальбе закрыл собрание. Но Тёльке тотчас же снова открыл его. В предположении, что собрание прогрессистов будет сорвано, он заранее уведомил полицию о втором собрании в том же самом помещении, и полиция приняла заявление о двух одновременных собраниях в одном и том же помещении. Против обыкновения эти собрания прошли без полицейского надзора. Тёльке председательствовал, Швейцер говорил. В предложенной резолюции не содержалось ни слова против правительства, но партии прогрессистов вынесли обвинительный приговор за ее отрицательное отношение к введению всеобщего избирательного права и нормального рабочего дня. Кроме того, резолюция требовала отмены постоянной армии и организации народной милиции, основанной на военном воспитании молодежи.

Швейцер, таким образом, хотел опять заставить забыть, какую позицию он ранее неоднократно занимал в военном вопросе.

Между прочим, во второй саксонской палате предложение о разоружении было принято тогда 55 голосами против 21.

* * *

На конгрессе Интернационала, открывшемся 9 сентября в Базеле, главным предметом обсуждения было отношение социалистов к аграрному вопросу. Прения по этому вопросу длились в течение нескольких заседаний. В результате из 75 делегатов 54, в том числе Либкнехт и Шпир, одобрили следующую резолюцию:

«Конгресс объявляет, что общество имеет право упразднить частную собственность на землю и передать ее в общественную собственность».

Оба они голосовали также за вторую часть резолюции, гласившую:

«Конгресс объявляет также, что «необходимо сделать собственность на землю общественной собственностью».

Эти постановления вызвали большое возбуждение в Германии; в особенности резко нападала на них пресса Народной партии и демократическая пресса, которая объявила их чудовищными. И вот, вместо того чтобы защищать постановление конгресса и выступить против этих нападок, Либкнехт заявил в ближайшем номере «Демократишес вохенблат»:

«Нас спрашивают: какую позицию занимает социал-демократическая рабочая партия по отношению к резолюции о земельной собственности?

Ответ. Никакой! Каждый отдельный член партии может и должен иметь на этот счет определенное мнение, партии же, как таковой, это не подобает, ибо она нисколько не связана этой резолюцией, так же как этой последней не связано само Международное товарищество рабочих».

Это соломоново решение было встречено в партии с самыми разнородными чувствами. Оно не только не улучшило положения партии, но еще сильнее ухудшило его, ибо Швейцер поспешил теперь использовать ситуацию и, торжествуя, указать на половинчатость эйзенахцев, которые в таком кардинальном для социализма вопросе оказались несостоятельными и пошли на уступки представителям буржуазии в своих рядах, а это, мол, наилучшее доказательство того, что эйзенахцы не представляют собой социал- демократическую партию. Отношение нашей партии к базельской резолюции не стало яснее и после того, как в № 4 начавшей тогда выходить «Фольксштаат» вдруг появилось новое заявление: «Относительно целесообразности или нецелесообразности базельской резолюции о земельной собственности в нашей партии могут быть различные мнения. Но раз эта резолюция принята, то партия, как таковая, не может от нее отречься, не отрекаясь в то же время от своих основных принципов». Это заявление было лучше первого, но оно ему противоречило. Поэтому было необходимо, чтобы партия заняла определенную позицию, и я предложил обсудить этот вопрос на следующем съезде, с чем согласился и комитет. А так как в начале ноября я намеревался отправиться в агитационную поездку по Южной Германии, то я решил выступать в защиту базельской резолюции всюду, где это было необходимо. Моя поездка продолжалась с 8 до 28 ноября, и за это время я провел 18 собраний и в двух городах, Мюнхене и Эрлангене, участвовал еще и в частных совещаниях. Я посетил один за другим: Кобург, Бамберг, Нюрнберг, Фюрт, Эрланген, Регенсбург, Мюнхен, Аугсбург, Равенсбург, Тутлинген, Рейтлинген, Мецинген, Штутгарт, Эслинген, Гёппинген, Аален, Хейденхейм, Гинген, Швэбиш Халль и Гейльбронн. С оппозицией мне пришлось столкнуться только на четырех собраниях. Результаты всех собраний были весьма удовлетворительными.

В Штутгарте, где на собрании присутствовал весь штаб Народной партии и издатель газеты «Демократише корреспонденц» Юлиус Фреезе, между мною и членом Народной партии Гаусмейстером произошел принципиальный спор, в котором, само собой разумеется, мой противник потерпел поражение. Накануне вечером, находясь в одном обществе, я на вопрос тогдашнего лидера Народной партии Карла Майера, как относится наша партия к базельской резолюции, ответил, что она будет обсуждать этот вопрос на очередном съезде в Штутгарте и, несомненно, выскажется в смысле базельских резолюций. В виде утешения я прибавил, что им нечего по этому поводу так волноваться, ибо резолюция ведь может быть проведена в жизнь, только когда за нее выскажется общественное мнение. В таком засахаренном виде они проглотили пилюлю. На следующий день на собрании против меня выступил также лассальянец Лейкгардт, потребовавший разъяснений по поводу нашего отношения к Швейцеру, на что я дал исчерпывающий ответ. В общем я говорил около трех часов.

Но Фреезе и большинству Народной партии мои объяснения стали поперек горла, и Фреезе решил возразить мне в четырех статьях в «Демократише корреспонденц». Я ответил ему рядом статей в «Фольксштаат», которые затем были изданы отдельной брошюрой под названием «Наши цели». В этих статьях я, конечно, защищал базельскую резолюцию. Сам Фреезе, который, наверное, как и все сибариты, не испытывал особых угрызений совести, изменяя своим принципам, как только он убеждался, что, исповедуя их, он не может удовлетворять свои потребности прожигателя жизни, перешел впоследствии на службу к австрийскому рейхсканцлеру г-ну фон Бейсту.

После своего возвращения из Южной Германии я отсидел в тюрьме три недели; к этому наказанию, как уже упоминалось, Либкнехта и меня приговорили за распространение «опасных для государства учений» в связи с воззванием «К испанскому народу».

* * *

Нам приходилось прилагать много усилий, чтобы в борьбе против Всеобщего германского рабочего союза привлекать на свою сторону новых членов. Для этой цели нами применялись все средства и силы, бывшие в нашем распоряжении. Первое место как агитатор занимал Иорк. Но и его поездки не всегда были успешны. Так, в конце 1869 года он жаловался мне на неудачу его агитационной поездки в Рейнскую провинцию. Он находился вследствие этого в очень пессимистическом настроении. «Быть агитатором,— писал он мне,— печальная доля». Утверждение это тем более соответствовало действительности, что денежное вознаграждение, получаемое тогда агитатором, было попросту жалким. Он снова помышлял о том, чтобы найти место у какого-нибудь мастера. Иорк был столяром. Если бы у него не было семьи, дело обстояло бы иначе: один он мог бы перебиться. Его готовность на жертвы и преданность делу были все же слишком велики, чтобы он мог привести в исполнение свое намерение.

Либкнехт и я старались использовать свое пребывание в Берлине во время сессии рейхстага, чтобы приобрести там новых сторонников. Мы поэтому часто и с большим успехом выступали на отдельных рабочих собраниях.

Брауншвейгский комитет постоянно жаловался на плохое поступление членских взносов. Жалоба эта была вполне обоснованна. С особенным трудом привыкали к регулярной посылке месячных платежей Брауншвейгскому комитету бывшие члены Союза рабочих обществ, привыкшие расходовать свои средства в первую очередь на местные нужды.

Между Брауншвейгским комитетом и нами в Лейпциге разгорелась исключительно оживленная переписка, в которую втянут был также книготорговец из Гамбурга Август Гейб, после того как Контрольная комиссия по постановлению Штутгартского съезда была переведена из Вены в Гамбург. Бракке и комитет постоянно жаловались на редакцию «Фольксштаат», что она уделяет слишком много места политике и слишком мало социализму. Жалоба, которую приходилось часто слышать от членов партии.

Я был очень рассержен, убедившись, что в лице Рюдта, бросившего университет и вступившего в партию агитатором, мы получили по постановлению Эйзенахского съезда редактора, который относился к своим обязанностям спустя рукава, но зато постоянно брал авансы в счет своего, правда, небольшого жалованья. Это противоречило моим понятиям о работе и вознаграждении. Я всегда считал и доныне считаю наихудшим преступлением против партии и непростительной безответственностью, которая в рабочей партии вдвойне достойна порицания, если кто-нибудь берет на себя определенную должность, но забывает добросовестно выполнять связанные с нею обязанности; получает жалованье, но не отдает за него соответствующее количество труда. Социал-демократ, получивший обеспечивающее его место в партии, по моему мнению, попадает в идеальное положение. Он может работать согласно своим убеждениям, не бояться никаких преследований и всегда найдет полное признание у своих товарищей, если он исполняет свой долг.

Когда я однажды жестоко выругал Рюдта в письме к Бракке — письмо это после, в лейпцигском процессе по обвинению в государственной измене, играло известную роль и перепечатано в судебном отчете,— то Бракке ответил мне 17 октября:

«Рюдт — не плохой человек; по крайней мере, я так думаю. У меня есть очень близкий друг, похожий на Рюдта, и все же он хороший парень. Эти люди — прямая противоположность филистеру, но, в своей односторонности, они часто ошибаются, пока долгий и в большинстве случаев горький опыт не сделает их умнее. Чем меньше эти качества свойственны мне самому (я часто кажусь себе филистером, когда раздумываю о своем «образе жизни»), тем больше люблю я этот характер у других. Я должен, правда, признаться, что слишком мало знаю Рюдта, чтобы настаивать на его тожественности с моим другом. Но я предполагаю это. Читал ли ты биографию Лессинга? Как легкомыслен он был в течение долгого времени! И мне тоже часто хочется быть хотя бы раз легкомысленным, но вряд ли мне это удастся. Обстоятельства заставляют меня быть верным моему трудолюбивому, серьезному, даже филистерскому существованию! От природы веселый человек, в жизни я им бываю так редко».

Не помню теперь, что я ответил Бракке на это письмо, но, безусловно, не согласился с его отзывом о Рюдте.

Бракке, происходивший из состоятельной семьи и присоединившийся к партии обездоленных из соображений самого высокого идеализма, находился тогда в очень большой нужде. Фрицше уговорил его взять на себя поручительство по делам производительного товарищества табачников и сигарочников, и после банкротства этого товарищества Бракке очутился в ужасном положении, так как должен был заплатить очень значительную сумму денег. В многочисленных письмах он жаловался мне на свои несчастья, так как мы уже очень скоро после знакомства тесно сдружились и не имели друг от друга тайн. Бедняга несколько лет бился, чтобы выйти из тисков нужды, в которые попал из-за своей доброты и готовности на жертвы. Когда его постигла смерть — он умер слишком рано, в 1879 году, едва 38 лет от роду, — то эта утрата во всей партии считалась невосполнимой.

В октябре 1869 года Карл Маркс провел несколько недель в Ганновере, у своего друга доктора Кугельмана. Бракке и Бонгорст, секретарь комитета, съездили в Ганновер, чтобы познакомиться с Марксом и приветствовать его. Бракке был в большом восторге от встречи с Марксом — «очень милым человеком», как он писал мне,— они прекрасно договорились обо всем. Что касается меня, то я лично познакомился с Марксом и одновременно с Энгельсом только в 1880 году в Лондоне, когда вместе с Бернштейном совершил наше «путешествие в Каноссу». Но об этом позже.

В декабре 1869 года австрийское правительство устроило нам очень неприятный сюрприз: оно запретило распространение «Фольксштаат». А положение газеты было тогда таково, что для нее был дорог каждый подписчик. Но этот акт послужил, однако, лучшим доказательством необоснованности клеветы газеты «Социал-демократ» на Либкнехта, будто он состоит на службе у австрийского правительства.

* * *

К концу года в Вальденбурге, в Силезии, вспыхнула большая стачка горнорабочих — величайшая стачка из всех, имевших до той поры место в Германии. Самым примечательным в этой стачке было то, что она вспыхнула в такой области и среди таких рабочих, которые принадлежали к гирш-дункеровским профессиональным союзам. Владельцы копей требовали, чтобы рабочие вышли из профессионального союза. Учению Гирша-Дункера о гармонии интересов между трудом и капиталом был нанесен, таким образом, тяжелый удар. Обе социал-демократические фракции энергично выступили в защиту горнорабочих и поддерживали их. Я хотел расклеить в Лейпциге воззвание с просьбой собирать деньги для стачечников, но полиция запретила как расклейку воззвания, так и сборы, ибо по закону 1842 года о бедных всякие сборы в пользу «нуждающихся» могут производиться только с ее разрешения. Я обратился с жалобой на такое странное толкование закона в министерство, но господин фон Ностиц-Вальвиц, тогдашний министр внутренних дел, одобрил решение лейпцигской полиции.

За недостатком средств вальденбургская стачка кончилась поражением рабочих.

* * *

Весной 1870 года на мою долю выпала обязанность, которую в сущности должен был бы выполнить один из прогрессистов или буржуазных демократов. В Лейпциге умер адвокат Чирнер, бывший вместе с Гейбнером и Тодтом членом временного правительства во время майского восстания в 1849 году в Дрездене. После подавления восстания Чирнер бежал в Швейцарию, и только амнистия в Саксонии в 1865 году дала ему возможность вернуться в Лейпциг, правда, совершенно разбитым человеком. Его приходилось материально поддерживать, и я устроил в его пользу сбор, причем деньги были переданы его товарищу по партии, адвокату Шафрату в Дрездене.

И вот, когда Чирнер умер в Лейпциге весной 1870 года, ни один из его старых товарищей, даже Шафрат, не согласился держать надгробную речь; они, видимо, не то стеснялись, не то боялись выступать публично в качестве прежних товарищей революционера. Таким образом, я должен был взять на себя эту обязанность, хотя лично не знал Чирнера и с деятельностью его был знаком только понаслышке. Немецкая демократия очень рано утратила мужество и достоинство.

* * *

Очередной съезд Всеобщего германского рабочего союза открылся 5 января 1870 года. Швейцер был далеко не в радужном настроении. После того как его запросили, не заключил ли он в свое время при так называемом «слиянии» тайный договор с Менде (Швейцер отрицал это), от него потребовали денежного отчета. Его обвиняли в том, что он израсходовал деньги союза на «Социал-демократ» без всякого на то права, так как газета была его личной собственностью. Было даже принято решение, которым ему это категорически воспрещалось. Швейцер был сильно возмущен как этим решением, так и критикой, направленной против газеты «Социал-демократ». Он ответил: Что касается доверия, то, судя по выступлениям участников съезда, он утратил доверие съезда; во всяком случае, он сам в значительной мере потерял доверие к делегатам… Как видно, многие не знают, что такое «Социал-демократ». Не партия создала газету «Социал-демократ», а, наоборот, газета создала партию… Людям, которые не беспокоятся за свою судьбу и не хотят даже давать деньги на оплату штрафов, легко требовать, чтобы редактор отвечал за выпуск газеты. Он по горло сыт ссорами то о противниками союза, то с членами союза, Что касается требования, заявил он, чтобы в денежных делах решающий голос имел комитет, а не президент, как было до сих пор, то не лучше ли избрать только комитет и отказаться от выборов президента. Съезд немедленно приступил к тщательной проверке всех кассовых расходов. Предложение: «Съезд объявляет, что он вполне удовлетворен ведением кассовых операций за истекший год и признает неосновательными все нападки противников нашей партии и выражает желание, чтобы и впредь кассовые дела находились в таком же состоянии» — было принято 5097 голосами против 3409.

Замечание Швейцера, что виновником смут в союзе является его аристократия — агитаторы и делегаты, вызвало очень резкие возражения. Предложение Рихтера из Вандсбека выразить президенту порицание за то, что он по инициативе гамбуржцев — вопреки всяким законам — лишил, до Берлинского съезда, членских прав всех членов союза, которые были одновременно членами Всеобщего союза табачников и сигарочников, было отклонено 24 голосами против 12 при двух воздержавшихся. Вследствие всего этого Швейцер вновь счел уместным выступить в роли радикального демократа. 9 января состоялось публичное заседание в присутствии 2000 человек, посвященное вопросу о милитаризме. Если 17 октября 1867 года Швейцер в северогерманском рейхстаге фигурировал в числе ораторов, поддерживавших военный законопроект, и если он тогда заявлял в своей речи, что не будет, конечно, отрицать тех качеств Пруссии, которыми в 1866 году невольно восхищался враждебный ей мир, то теперь он предложил принять следующую резолюцию:

«Съезд заявляет, что постоянные армии служат главной опорой современных реакционных правительств и социальной эксплуатации; демократический принцип требует, чтобы вместо постоянных армий всюду введено было всеобщее народное вооружение».

Итак, буквально, как в нашей прежней Хемницкой, а теперь в Эйзенахской программе! После продолжительных дебатов, в которых Швейцер не принимал участия, резолюция была принята единогласно. Кроме того, съезд голосовал за передачу земли в общественную собственность. Это заседание Швейцер закончил очень радикальной речью.

В дальнейшем было отвергнуто 6492 голосами против 2585 предложение сделать «Социал- демократ» собственностью партии. Во время дебатов Швейцер заявил, что в течение семи лет своего существования газета «Социал-демократ» поглотила огромные суммы и требует больших жертв даже теперь. Откуда брались эти огромные суммы, он не сообщил. Он изъявил готовность уступить свое право собственности партии, если она согласится выплатить ему небольшую часть сумм, израсходованных им на газету. А так как один из делегатов выразил опасение, что Швейцер в случае разногласий может основать новую газету, то большинство увидело в предложении Швейцера «дар данайцев». Швейцер сообщил также, что с 1 января в редакцию наряду с Гассельманом вступил Газенклевер. Целый ряд отделений союза потребовал, чтобы в газете «Социал-демократ» печатались подробные и соответствующие истине протоколы съездов.

Долгие и яростные споры вызывались самыми различными предложениями. Например, предложением, чтобы президент, как это полагалось по уставу, выбирался только съездом, против чего Швейцер решительно возражал и защищал избрание президента «народом», который он держал в руках при помощи своей газеты. Ему удалось победить в этом вопросе. Многократное требование, чтобы над редакцией был установлен контроль апелляционной инстанции, было удовлетворено таким образом, что все жалобы на редакцию направляются к президенту. Высший контроль над деятельностью редакции и президента в качестве контролера возлагался на комитет, который мог принимать все необходимые меры. Во время дебатов по этому вопросу Пфанкух заявил, что редакция своим образом действий оттолкнула от союза многих преданных ему членов.

Когда 12 февраля происходили выборы президента, Швейцер был опять избран 4744 голосами против 249, то есть таким числом голосов, которое в сравнении с 9 тысячами членов, представленных на Берлинском съезде, нельзя рассматривать как выражение особого доверия.

* * *

К трем уже существовавшим социал-демократическим организациям в начале 1870 года присоединилась четвертая, которая, правда, была незначительна и недолговечна. Упорное сопротивление, оказывавшееся Швейцером выходившей в Аугсбурге газете «Пролетариер» и ее приверженцам, ожесточило их до крайности. А после того как Берлинский съезд также высказался против баварцев, последние решили выйти из Всеобщего германского рабочего союза и созвали на конец января социал-демократический съезд в Аугсбурге. Во главе этой отделившейся организации стояли Франц, Нефф и Таушер, все трое — наборщики. Франц позже (в 1873 г.) написал прекрасную брошюру «Профессор Бемерт и его фальсификация науки». Он умер несколько лет назад в Америке. Нефф умер гораздо раньше. Таушер еще жив и состоит членом штутгартской организации.

Брауншвейгский комитет делегировал меня в Аугсбург, чтобы уговорить баварцев присоединиться к нашей партии и предотвратить образование четвертой фракции. На съезде было всего 9 делегатов. Я приводил им следующие аргументы:

«Образование новой фракции принесет пользу только врагам рабочего дела. Они будут опять радоваться новому расколу и утверждать, что рабочие неспособны самостоятельно вести свои дела, что они неопасны как партия, ибо, несмотря на принципиальное согласие между ними, они не в состоянии объединиться и из чисто формальных и личных соображений терзают друг друга. Затем в пользу объединения повелительно говорит необходимость предупредить раздробление материальных и духовных сил рабочих. Избытком ни тех, ни других рабочие не страдают. Чем больше фракций, тем больше нужно создавать новых административных органов. А это стоит денег, и, таким образом, рабочие гроши, достающиеся им с величайшим трудом, тратятся на административный аппарат. Вместо того чтобы расходовать эти деньги на борьбу с буржуазией и реакцией, отдельные фракции враждуют друг с другом, и духовные силы рабочих, имеющиеся далеко не в избытке, тратятся и иссякают в этой борьбе без пользы для общего дела. Я хорошо знаю, что против объединения приводят большей частью два соображения. Первое — это наш мнимый союз, даже слияние с Народной партией, второе — наша организация, которую считают слишком расплывчатой. Оба возражения основаны на предрассудках, искусно распространяемых и внушаемых массам теми, кто опасается за свое собственное положение, если рабочие войдут в соприкосновение с демократической буржуазией (Швейцер и Менде), и под ширмой «борьбы против радикальной буржуазии» стараются скрыть свое соглашение с реакцией. Народная партия и социал-демократическая рабочая партия представляют две совершенно отдельные партии, каждая со своей собственной программой и своей собственной организацией. Что касается программы нашей партии, я не вижу необходимости излагать ее, так как она почти буквально в той же форме предложена была настоящему съезду. Правда, в первой части наша программа идет значительно дальше, ибо содержит в себе программу Интернационала в резко выраженной форме и ясно и отчетливо формулирует отношение партии также и к современному государству. Народная партия согласна с нами постольку, поскольку она включает в свою программу наши политические, а также некоторые социальные требования (нормальный рабочий день, запрещение детского труда), то есть часть пути идет с нами вместе. Было бы глупо с нашей стороны нападать на нее за то, в чем она с нами согласна, и само собою разумеется, что мы всюду будем выступать против нее там, где между нами существуют разногласия, то есть преимущественно в социальной области. Народная партия — а мы знаем это лучше, чем кто- либо,— состоит из самых разнородных элементов. В нее входят великогерманские конституционные монархисты, буржуазные республиканцы и некоторое число людей, которые в основном признают и нашу социальную программу,— правда, последних меньшинство. Единое целое Народная партия представляет только в борьбе с великопрусскими тенденциями, с милитаризмом и цезаризмом, и с этой точки зрения она боролась вместе с нами также и против враждебных нам партий прогрессистов и национал- либералов. Мы, следовательно, находимся с Народной партией только в таких отношениях, которые сами собою вытекают из существа наших самостоятельных точек зрения. Ведь Лассаль советовал рабочей партии ту же самую тактику по отношению к прогрессистам в 1863 году; он даже в нескольких местах своих брошюр о «сущности конституции» называл себя сторонником Народной партии. Такими же несостоятельными являются и возражения против нашей организации. Если бы Германия была свободным государством, то, само собою разумеется, что при устройстве нашей организации мы руководствовались бы только практическими мотивами. Однако Германия не свободное государство, оно состоит из государств, которые по большей части очень реакционны и в которых власть закона дает себя сильно чувствовать не угодным правительству организациям. Роспуск Всеобщего германского рабочего союза в Саксонии, закрытие многих его отделений в Пруссии, постановление прусского верховного суда относительно Шлезвиг-гольштейнского избирательного союза, имевшего такую же организацию, как и Всеобщий германский рабочий союз, последние события в Баварии — все это показывает, как легко закон может в любое время разрушить всякую организацию. Если бы Швейцер обратился во все апелляционные инстанции с жалобой на приговоры низших судов относительно его союза, то верховный суд, несомненно, признал бы организацию незаконной, и тем самым союз был бы запрещен также и в Пруссии. Швейцер остерегся делать это, и если его союз все-таки существует, то он этим обязан полностью и исключительно тому благоволению, которым он, как известно, пользуется со стороны берлинского полицей-президиума и правительства. Мы должны были создать организацию, которая вместе с единством делала бы также на местах наших членов формально независимыми от властей. Единство партии охраняется партийным комитетом, избранным партией. Полномочия его строго ограниченны, и он подлежит контролю. Таким образом, уничтожается всякий «вождизм» и раз навсегда кладется конец господству отдельной личности. Далее, это единство обеспечивается регулярными взносами, ежемесячно уплачиваемыми каждым членом партии, и, наконец, партийным органом, который является собственностью партии и поэтому не может быть употреблен для личных целей. Все эти учреждения дают возможность развивать энергичную агитацию за вступление в партию и гарантируют выполнение ее коллективной воли во всех вопросах. В местных союзах члены партии могут совершенно беспрепятственно обсуждать все партийные дела и вести агитацию на местах, не давая никакого повода к вмешательству властей. Что принятая нами организация — в действительности, а не только в воображении — удовлетворяет своему назначению, видно из того, что, несмотря на все преследования, которым подвергалась партия с первых дней своего существования, организация осталась неприкосновенной, ибо затронуть ее было невозможно. При такой форме организации, как у Всеобщего германского рабочего союза, мы уже давно были бы разбиты.

То, что полиция не распространила постановление верховного суда на Всеобщий германский рабочий союз, доказывает больше, чем что-либо другое, в каком добром согласии находился вождь Всеобщего германского рабочего союза с прусской полицией. Мы не можем похвастаться подобным покровительством, да и не желали его, и поэтому должны были создать такую организацию, которая была бы гарантирована от вмешательства полиции. Форма организации для нас, впрочем, только второстепенное дело — существенное значение имеет принцип и его применение. Мы не принадлежим к тем, кто, как правоверные, ставит внешнюю форму выше дела. Мы вовсе не считаем нашу организацию совершенной. Каждый член партии может использовать свое влияние в сторону ее изменения, и если ему удастся завоевать согласие большинства, то воля этого большинства будет решающей. Одним словом, устройство партии является демократическим».

Мои выступления не привели к желанной цели. Инициаторы съезда не могли согласиться с нашим отношением к Народной партии. По их мнению, она была наиболее опасна и с нею нужно было бороться самым энергичным образом именно потому, что она имела радикальную программу. Им не нравились также наши организационные принципы.

В отчете, опубликованном мной в № 10 «Фольксштаат» за 1870 год, я привел еще следующие подробности:

«Я неоднократно брал слово и отвечал на все возражения, но скоро заметил, что всякие речи бесполезны, так как делегаты уже приняли твердое решение создать четвертую фракцию со всем бюрократическим аппаратом, свойственным подобной организации. Поэтому я заявил, что считаю свою миссию оконченной и приму в открытых заседаниях съезда участие лишь постольку, поскольку должен буду разъяснить съезду мою позицию по отношению к нему.

Когда вскоре вслед за этим началось публичное заседание съезда, я изложил причины, в силу которых не мог больше принимать участия в его работах, и воспользовался этим случаем, чтобы еще раз категорически опровергнуть предубеждения, имевшиеся еще у собрания, как следствие направленного против нашей партии швейцеровского воспитания. Окончив речь, я вернул свой мандат и покинул зал вместе с товарищами по партии.

Но если моя официальная миссия кончилась неудачно, то все же из пребывания в Аугсбурге я вынес моральное убеждение в том, что рабочие массы уже устали враждовать друг с другом из-за мелких личных или формальных разногласий. Рабочие понимают, что только в объединении всех сил, в тесной солидарности находится залог их победы, и я вряд ли ошибаюсь, утверждая, что, несмотря на только что созданную четвертую социал- демократическую фракцию, недалек тот час, когда она в полном составе вступит в социал- демократическую рабочую партию».

Выраженная мною надежда скоро оправдалась. Уже в июне на Штутгартском съезде состоялось соглашение, и баварская фракция вступила в нашу партию. На обратном пути из Аугсбурга я провел в Мюнхене народное собрание, на котором, как он мне сам впоследствии рассказывал, присутствовал двадцатилетний Георг фон Фольмар.

Январь 1870 года памятен для меня еще тем, что в это время лейпцигский городской совет решил лишить Лейпцигекое рабочее просветительное общество остатка предоставлявшейся ему городом ежегодной субсидии в 200 талеров. Поводом для этого послужило признание обществом Эйзенахской программы. Через несколько дней городские гласные после ожесточенных прений присоединились к этому решению 27 голосами против 16. В тот же вечер общество снова выбрало меня — 121 против 20 голосов — своим председателем.

* * *

Агитация в пользу нашей партии велась нами после Эйзенаха в полную силу по всей Германии. Среди многочисленных собраний, которые мне приходилось проводить, особенный интерес представляют два собрания в Плауэне (Фогтланд) против д-ра Макса Гирша, ибо содержание моих речей послужило поводом к предъявлению мне нового обвинения в распространении антигосударственных идей. Так как еще до решения этого дела вступило в силу новое уголовное уложение Северогерманского союза, в котором этот параграф саксонского уложения отсутствовал, то дело было прекращено, и собранный против меня материал впоследствии был использован в процессе по обвинению в государственной измене. Эти собрания, происходившие два вечера подряд, ибо в первый вечер прения не были закончены, завершились полным поражением д-ра Макса Гирша, бывшего тогда депутатом северогерманского рейхстага от Плауэнского избирательного округа. За два года до этого я выступал против д-ра Макса Гирша также в его родном городе Магдебурге и нанес ему большое поражение. На одном собрании в Магдебурге, на котором я резко критиковал поведение Швейцера, один из фанатичных его приверженцев, какой-то плотник, бросил в меня пивную кружку, пролетевшую у самой моей головы и разбившуюся вдребезги о стену. Если бы он попал в меня, то, наверное, расколол бы мне череп, и вряд ли я теперь писал бы эти строки. Таковы были любезности, которыми обменивались тогда «враждующие братья».

* * *

Штутгартский съезд социал-демократической рабочей партии состоялся 4—7 июня 1870 года. На нем присутствовало 74 делегата. Среди гостей находился и Эдуард Вайян со своим другом д-ром Мюльбергером, с которым я тогда познакомился. Так как согласно конституции Северогерманского союза новые выборы в рейхстаг должны были иметь место в августе того же года — начало франко-прусской войны помешало этому,— то вопрос о тактике при выборах составлял главный предмет дебатов. Мы с Либкнехтом, несмотря на возникшие между нами разногласия по поводу практической работы в парламенте — о них я буду говорить в другом месте,— подготовили совместно следующую резолюцию:

«Социал-демократическая рабочая партия принимает участие в выборах в рейхстаг и таможенный парламент только из соображений агитации. Представители партии в рейхстаге и таможенном парламенте должны по мере возможности действовать в интересах рабочего класса, но в общем и целом они должны относиться к этим учреждениям отрицательно и пользоваться всяким случаем, чтобы раскрыть всю ничтожность их деятельности и разоблачить эту кукольную комедию.

Социал-демократическая рабочая партия не вступает в соглашение или компромисс ни с какой другой партией, но съезд рекомендует, чтобы при выборах в рейхстаг и таможенный парламент всюду, где партия не выставляет собственного кандидата, она отдавала свои голоса тем кандидатам, которые по крайней мере в политическом отношении в значительной степени разделяют нашу точку зрения. В особенности же съезд рекомендует, чтобы в тех округах, где у партии не будет собственного кандидата, она поддерживала выставленных другими партиями настоящих рабочих кандидатов».

Верт из Бармена предлагал высказаться за неучастие в выборах — по его мнению, наша резолюция была непоследовательна. Но это предложение было отвергнуто, а наша резолюция принята.

Затем приступили к обсуждению аграрного вопроса. Докладчиком был я. Предложенная мною резолюция гласила:

«Принимая во внимание, что нужды производства и применение законов агрономии — научной обработки земли — в земледелии требуют крупного производства и, точно так же как в современной промышленности, делают необходимым введение машин и организацию сельских рабочих и что вообще все современное экономическое развитие ведет к росту крупного производства в сельском хозяйстве; принимая во внимание, что в силу этого в сельском хозяйстве, как и в крупной промышлениости, совершается постепенное вытеснение мелких и средних собственников крупными, все больше увеличиваются нищета и зависимость огромного большинства сельского населения от ничтожного меньшинства и что все это противоречит законам гуманности и справедливости; принимая во внимание, что производительные силы земли, не требуя работы, служат материалом для всех продуктов и предметов необходимости, съезд полагает, что экономическое развитие современного общества делает социальной необходимостью превращение земли в общественную собственность, с тем чтобы она отдавалась государством в аренду сельскохозяйственным кооперативным товариществам, которые были бы обязаны обрабатывать землю при помощи научных методов и распределять весь продукт труда между своими членами, согласно договору. Чтобы сделать возможной рациональную и научную эксплуатацию земли, государство обязано способствовать путем учреждения соответствующих учебных заведений распространению необходимых знаний среди сельскохозяйственного населения. В виде переходной стадии от частного хозяйства к общественной обработке земли съезд рекомендует начать с государственных владений, имений короны, фидеикомиссов, церковных владений, общинных земель, рудников, железных дорог и т. д. и объявляет себя поэтому противником всякого превращения вышеперечисленных государственных и общинных владений в частную собственность».

Против заключительной части резолюции много возражали, считая излишним входить в подробности. Но в конце концов резолюция была принята.

Так как в Вене в то время подготовлялся процесс по обвинению в государственной измене вождей австрийских рабочих — Обервиндера, Андреаса Шея, Иоганна Моста и других — и австрийское правительство, кроме того, с фанатической ненавистью преследовало рабочее движение, а «Социал-демократ» продолжал нападать на Либкнехта как на «агента австрийского правительства», то я предложил следующую резолюцию:

«Съезд заявляет, что своим отношением к рабочему движению и бесчеловечным обращением с заключенными в тюрьме рабочими австрийское правительство заслужило ненависть и презрение рабочих всего мира».

Резолюция была принята при бурном одобрении всего съезда. Местом созыва съезда в 1871 году был назначен Дрезден.

КОНЕЦ КАРЬЕРЫ ШВЕЙЦЕРА

Пока совершались описанные события, газета «Социал-демократ» продолжала свои нападки на нас с неослабевающей силой и без всякого стеснения в средствах. Так, например, она усвоила себе привычку перепечатывать статьи из национал-либеральной газеты «Франкфуртер журналь», утверждая, что она является органом нашей партии, и использовала их против нас. Трудно было зайти дальше по пути заведомой лжи. Но ягодки были еще впереди.

3 июля «Фольксштаат» опубликовала воззвание Брауншвейгского комитета, в котором последний приглашал готовиться к выборам в рейхстаг и таможенный парламент, причем комитет в согласии с решениями Штутгартского съезда указывал, что нужно обсудить вопрос, не целесообразно ли в избирательных округах, где мы не выставляем собственных кандидатов, содействовать победе кандидата другой рабочей партии, отдав ему свои голоса. Брауншвейгский комитет не имел тогда еще ни малейшего представления о том, что уже накануне, 2 июля, на заседании комитета Всеобщего германского рабочего союза в Ганновере Швейцер внес следующие предложения, одобренные комитетом:

«1. При перебаллотировке между реакционером (консерватором) и либералом отдавать голоса либералу.

При перебаллотировке между реакционером и представителем Народной партии («честным», то есть членом нашей партии) воздерживаться от голосования.
При перебаллотировке между двумя либералами отдавать голоса более радикальному кандидату.
При перебаллотировке между либералом и сторонником Народной партии («честным») отдавать голоса либералам».

Первые три пункта были приняты единогласно, последний — против четырех голосов.

Можно представить себе возмущение, охватившее нас, когда мы узнали об этом решении, в котором мы усмотрели гнусность первого ранга. Ясно было, что Швейцер и Тёльке использовали фанатическую ненависть членов своего комитета против нас, чтобы провести это гнусное решение, направленное против партии, относившейся наиболее враждебно к политике Бисмарка. Рихтер из Вандсбека заявил впоследствии, что он голосовал против этого предложения, ибо знал, что Швейцер внес его по заданию правительства. Оставляю это заявление на его совести. Но несомненно, что это решение вполне соответствовало желаниям Бисмарка, и этого было достаточно.

Как только оно сделалось известным в наших рядах, Брауншвейгский партийный комитет опубликовал 11 июля заявление, в котором говорилось, что, «несмотря на это решение, члены нашей партии всюду, где это отвечает интересам рабочего дела, должны поддерживать кандидата Всеобщего германского рабочего союза, верные принципу, что наша организация существует для того, чтобы сделать возможным объединение всех социал-демократических рабочих». И дальше:

«Что же касается г-на фон Швейцера, который самым гнусным и недостойным образом старается натравить рабочих против рабочих, социал-демократов против социал-демократов, то мы обязаны в интересах рабочего дела выступить против него со всей энергией. Поэтому мы призываем наших товарищей в Бармен-Эльберфельде, классическом месте для этой борьбы, незамедлительно предпринять необходимые шаги в этом направлении. Партия должна и обязана избавить рабочее движение от человека, который под маской радикального образа мыслей действовал до сих пор в интересах прусского правительства, стремясь всеми силами повредить этому движению. Партия окажет всяческую поддержку товарищам в Бармен-Эльберфельде. Итак, смелее вперед!»

13 июля газета «Социал-демократ» вынуждена была объявить, что она уменьшает свой формат, так как необходимые новые 500 подписчиков не появились. Таков был ответ на хвастливое извещение в конце прошлого года о том, что формат газеты будет увеличен. Число подписчиков возросло едва на 100 человек. Правда, вскоре после этого не только «Социал-демократ», но и «Фольксштаат», имевшая в конце марта 1870 года 2000 подписчиков, вынуждена была уменьшить свой формат. Внезапно вспыхнула франко- прусская война, и многие товарищи из обеих фракций были призваны в армию, а другие лишились куска хлеба вследствие наступившей безработицы.

О причинах и ходе этой войны я скажу в другой связи. Либкнехт и я считали, что в ней одинаково повинны как Наполеон, так и Бисмарк. И потому при вотировании военных кредитов мы воздержались от голосования, мотивировав это в особой декларации, внесенной в рейхстаг. Иначе держались Швейцер и его товарищи. По мнению Швейцера, эта война была войною не только против немецкого народа, но и против социализма. И всякий немец, выступавший против нарушителя мира, боролся не только за отечество, но и против главного врага идей будущего, боролся за свободу, равенство и братство.

Ставить социализм в связь с этой войной было, правда, величайшим идиотизмом, но в то бурное время, когда верили любой нелепости, если она была направлена против нас, этой тактике нельзя было отказать в последовательности.

В самый разгар сумятицы, вызванной войной, из Вены пришло известие, что Обервиндер, Андреас Шей, Мост и Пабст приговорены по обвинению в государственной измене, первый— к шести годам, остальные — на сроки от пяти до трех лет каторжных работ. Вдобавок их еще заставляли поститься один раз в месяц, а Обервиндер и Мост после отбытия наказания подлежали высылке из Австрии. Остальные обвиняемые получили меньшее наказание. Главным обвинительным пунктом было участие в Эйзенахском съезде (Обервиндер и Шей) и признание Эйзенахской программы, которая, мол, осуществима только путем насилия.

В той травле, которая была теперь инсценирована против нас почти всей прессой за наше поведение в рейхстаге, газета «Социал-демократ» приняла самое энергичное участие, обзывая нас «изменниками отечеству» и прилагая к нам другие столь же «красивые» эпитеты. Не довольствуясь этим, Швейцер послал в Лейпциг нескольких агитаторов с целью возбудить против нас массы. Сначала явился Газенклевер, о собрании с участием которого было оповещено следующим плакатом: «Все рабочие, представители буржуазии и вообще жители города дружески приглашаются на это собрание. В то время, когда наши войска находятся на поле сражения, особенно необходимо открыто продемонстрировать истинно немецкий дух населения Лейпцига в противовес ненемецким элементам, которые обнаруживаются и тут, у нас. Уполномоченный Всеобщего германского рабочего союза».

Но Газенклеверу не посчастливилось; на собрании у нас было большинство, принявшее предложенную нами резолюцию. Еще хуже прошло собрание, где после него должны были говорить Вольф из Гамбурга и Армборст из Штеттина. Сразу же начались бурные сцены, перешедшие в рукопашную, и испуганный хозяин помещения положил конец стычке, потушив свет. Когда мы после этого собрались в помещении нашего союза, нас известили, что «швейцерианцы» направились к квартире Либкнехта, чтобы выбить там стекла. Мы бегом бросились самым коротким путем к квартире Либкнехта, но, к сожалению, опоздали на несколько минут. Действительно, там успели выбить стекла, и ничего не подозревавшая жена Либкнехта, находившаяся в комнате и кормившая грудью своего первого ребенка, страшно перепугалась. Исполненные гнева, мы бросились вдогонку за хулиганами и, нагнав недалеко от центра города, отколотили их по всем правилам. Вскоре после этого газета «Социал-демократ» оповестила о геройском подвиге своих приверженцев в следующих словах:

«Народный гнев против изменнического поведения Народной партии прорвался наружу. У Либкнехта были выбиты стекла в квартире».

Несколько дней спустя лейпцигские студенты хотели устроить мне такую же овацию, но еще с прибавлением к битью стекол кошачьего концерта. К счастью, я жил на заднем дворе, в доме одного крупного купца. Как только управляющий узнал, каковы намерения явившихся однажды вечером студентов, он быстро запер ворота, и «патриоты» ушли несолоно хлебавши.

Все эти преследования, которые не стоит подробно перечислять, до такой степени возбудили моих избирателей, что они, в огромном большинстве бедняки, решили мне преподнести серебряный лавровый венок с приложением одной эпиграммы Уланда. Конечно, я помешал бы этому, если бы знал о их намерениях.

В конце августа 1870 года Тёльке объявил в «Изерлонер крейсблат», что он временно сдает в архив политическую деятельность и принимается за адвокатуру. Таким образом, поколебалась одна из самых крепких опор Швейцера. Но теперь и газета «Социал-демократ» вдруг изменила направление. Связь с верхами, очевидно, оборвалась. Война с ее непрерывными победами немецкого оружия бросила к ногам Бисмарка всю Южную Германию и почти всю буржуазию Северной Германии. Даже в кругах южногерманской Народной партии шовинизм праздновал настоящие оргии. В такое время Швейцер мог скорее вредить Бисмарку, чем быть ему полезным; поддерживать его было теперь бесцельным.

31 августа газета «Социал-демократ» выступила против насильственной аннексии Эльзас- Лотарингии. В начале сентября, после взятия в плен Наполеона, она высказалась за заключение перемирия и против проекта восстановления Наполеона на престоле. Точь-в- точь так, как мы в «Фольксштаат». А 14 сентября газета «Социал-демократ» в передовице высказалась против постоянных армий, ссылаясь при этом на Гнейзенау.

Извещая об аресте в Гамбурге Августа Гейба, разделившего судьбу Брауншвейгского комитета, члены которого закованными были перевезены в крепость Лётцен, Швейцер заметил с затаенной злобой: «Либкнехт и Бебель, заставившие других таскать для себя каштаны из огня, находятся в безопасности, несмотря на то что они являются главными подстрекателями». Ему не пришлось слишком долго ждать, пока осуществится его страстное желание и нас арестуют. Когда были арестованы и тоже перевезены в Лётцен Якоби и Гербиг из Кёнигсберга, то газета «Социал-демократ» протестовала против этого ареста. В начале ноября 1870 года газета сообщила, что один из самых фанатичных приверженцев Швейцера, Петцольд из Лейпцига, вышел из комитета Всеобщего германского рабочего союза. Он знать больше не хотел Швейцера.

Рейхстаг был созван на 24 ноября, чтобы, между прочим, вотировать новые кредиты на продолжение войны. Газета «Социал-демократ» объявила, что на этот раз депутаты — члены партии будут голосовать против кредитов, так как война, бывшая вначале оборонительной, превратилась в завоевательную. Он, следовательно, и в этом вопросе стал теперь на нашу точку зрения. Во время необычайно страстных дебатов, которые Либкнехт и я постоянно вызывали в рейхстаге, Швейцер и его товарищи хранили упорное молчание и не принимали в них никакого участия. Только тогда, когда Либкнехт, защищаясь против обвинения в том, что мы скорее друзья Франции, нежели Германии, заметил: «Я предпочитаю лучше быть братом французского народа, чем милым братом негодяя Наполеона»,— Швейцер громко воскликнул: «Браво! браво!» Это единственное замечание, сделанное им во время дебатов о войне.

17 декабря Либкнехт, Гепнер (соредактор «Фольксштаат») и я подверглись в наших квартирах налету полиции; после тщательного обыска нас объявили арестованными и увезли в дом предварительного заключения. Наше заключение длилось до конца марта 1871 года, и мы поэтому были осуждены на полное бездействие в течение всей избирательной борьбы, начавшейся после нового года. Это, впрочем, не помешало г-ну фон Швейцеру 8 января еще раз напомнить в «Социал-демократе» всем членам союза, что решение, принятое комитетом союза 2 июля прошлого года по вопросу о перебаллотировках, направлено именно против нас, «честных» эйзенахцев. Он имел наглость сделать это в то время, когда мы сидели под замком, в строжайшем одиночном заключении, и прокурор вместе с судьей старался состряпать против нас процесс по обвинению в государственной измене.

Но лейпцигские члены Всеобщего германского рабочего союза обладали достаточным чувством чести и классового самосознания, чтобы не последовать этому совету; они вошли в соглашение с нашими товарищами и решили сообща выставить мою кандидатуру в Лейпциге. Кроме того, и другие кандидаты Всеобщего германского рабочего союза отказались подписать заявление, обязывавшее их при перебаллотировках придерживаться направленной против нас тактики. Г-н фон Швейцер снова хватил через край.

3 марта 1871 года, в день заключения мира, умышленно назначенный правительством для проведения выборов в рейхстаг, газета «Социал-демократ» напечатала передовицу, дышащую уверенностью в победе. Но уже вечером того же дня стало известно, что партия Швейцера не одержала победы ни в одном округе, что сам Швейцер в Бармен-Эльберфельде попал в перебаллотировку с кандидатом консерваторов г-ном фон Куссеров. Это был тот самый г-н фон Куссеров, который осенью 1867 года вручил Швейцеру 400 талеров в качестве доли консерваторов в расходах по его выборам. При перебаллотировке Швейцер потерпел поражение, получив 8477 голосов против 9540. Именно это поражение и побудило его отказаться от политической деятельности — решение, весьма для него характерное. В длинном обращении «К партии» («Социал-демократ», 26 марта) он заявляет, что не может больше руководить партией и что решение его неизменно. Указав на исход выборов, он замечает, что хотя эта неудача не является причиной его ухода, но она дает ему случай осуществить свое давнишнее намерение. Многие товарищи из его окружения могут засвидетельствовать, что он уже год назад принял это решение. Он сохранит свое звание до ближайшего съезда и, после того как партия освободит его от его обязанностей, передаст свои полномочия высшей партийной инстанции. Действительной причиной его ухода является, мол, то, что он в течение ряда лет жертвовал ради рабочей партии своим временем, трудом, душевным покоем и деньгами. Никто не может требовать от него, чтобы он продолжал приносить эти жертвы… Он исполнил свою обязанность и достаточно долго стоял на посту, чтобы иметь право требовать замены.

Это заявление было сюрпризом как для членов союза, так и для противников Швейцера. Его поведение до того времени совершенно не указывало на то, что ему надоел тот пост, на который его поставил союз. Все его мероприятия свидетельствовали о совершенно противоположном. Весьма вероятно, что в течение последнего года он временами подумывал о возможном уходе и делился этой мыслью с кем-нибудь из своего окружения. Но никто не принимал этого всерьез. На его решение в первую очередь повлияли, наверное, события на Бармен-эльберфельдском съезде и съезд в Берлине в январе 1870 года, которые должны были доказать ему, что он никогда не сможет завоевать полное доверие членов союза, что, наоборот, недоверие к нему и недовольство его руководством и его поведением растут с каждым днем. Против него было собрано слишком много обвинительного материала; его поступки вызвали слишком большое порицание и осуждение, чтобы члены союза смогли из-за блестящих качеств, которыми он обладал как вождь партии, пренебречь всем случившимся. Благодаря его качествам ему прощали многое, чего союз при других обстоятельствах никогда никому бы не простил. Но эта снисходительность стала иссякать. С другой стороны, он понял, что не может долго вести с нами борьбу с надеждой на успех. Несмотря на все недостатки, которые тогда еще отличали организацию нашей партии, и ее слабую сплоченность, она неуклонно росла, и ее моральный престиж в глазах противников был неоспорим. Таким образом, приближался день, когда Швейцер был бы вынужден добиваться заключения мира с нами, что было равносильно осуждению всей его прежней политики. Это казалось ему прохождением через Кавдинское ущелье, и он не хотел подвергать себя подобному испытанию. Этой возможности он предпочел отказ от своего положения во Всеобщем германском рабочем союзе — положения, которое к тому времени стало ненадежным также и вследствие изменений в его отношениях с высшими сферами.

Швейцер уже раньше пустил пробный шар, чтобы создать себе положение в буржуазном мире. В январе 1871 года в одном из берлинских театров была поставлена его трехактная драма «Каносса», показавшая, что он обладает литературным талантом. В этой области он продолжал работать и дальше.

* * *

30 апреля часть лассалевского Всеобщего германского рабочего союза решила выйти из него и перейти в нашу партию. Также и Август Кюн, живший тогда в Бремене, выступил с «Открытым письмом», предлагая объединиться всем фракциям, что особенно необходимо для профессионального движения.

Съезд Всеобщего германского рабочего союза был перенесен с 30 апреля на 19 мая 1871 года. Но уже в конце апреля Швейцер прекратил издание «Социал-демократа», так что союз остался без газеты.

На этом съезде особенно много времени посвящено было рассмотрению кассовой отчетности. Прения закончились единогласным принятием резолюции Фроме, в которой президенту выражалось порицание за частично в высшей степени нецелесообразное расходование денег для целей агитации. Во время дальнейших прений Швейцер объяснил, что прекратил издание «Социал-демократа» в конце апреля вследствие финансовых затруднений. Он подчеркнул при этом, что «Социал-демократ» «никогда не покрывал своих расходов, следовательно, не мог даже обеспечить ему редакторское жалованье». Один делегат указал, что «Социал-демократ» потерял за время с 1 октября 1870 года по 1 января 1871 года около 1700 подписчиков. «Фольксштаат» потеряла за то же время 300 подписчиков. Съезд решил вновь издавать «Социал-демократ» в прежнем виде, но с тем, что газета будет собственностью союза. Газета начала выходить с 1 июля 1871 года под названием «Новый Социал-демократ». Затем было решено назначить административную и апелляционную комиссию из трех человек. Вместо Швейцера президентом был избран Газенклевер, первым редактором стал Гассельман, секретарем — Деросси. Президенту отныне назначалось месячное жалованье в 50 талеров.

В заключение съезд выразил единогласно свою сердечную благодарность Швейцеру за его энергичное руководство союзом и сожаление, что он оставляет этот пост и не будет больше возглавлять союз. Ему, очевидно, хотели облегчить отступление и скрыть удовольствие, вызванное его уходом у многих из его прежних сторонников.

В резком противоречии с этим единогласным вотумом доверия находились прения, происходившие на следующем съезде союза в Берлине (22—25 мая 1872 г.). Там был оглашен протокол заседания комитета в Ганновере (3 марта 1872 г.), где Тёльке, прежде доверенное лицо Швейцера, заявил:

«Когда рассматриваешь историю союза, то бросается в глаза, что, как только он начинал расти, тотчас же производился какой-нибудь эксперимент, который снова низвергал его с высоты».

На это ему справедливо заметили, что он сам участвовал в этих экспериментах, но только молчал до сих пор. Затем Тёльке рассказал:

«Швейцер не позволял печатать членских билетов, потому что поступавшие деньги он немедленно расходовал сам. Он (Тёльке) не мог писать об этом агитаторам, иначе в партии возникали бы все новые трения. Аурин говорил тогда, что союзная касса не в порядке. Он был прав, потому что Швейцер взял из союзной кассы 500 талеров и отнес их своему банкиру. Об этом решили молчать в интересах партии».

Затем Тёльке сообщил:

«Швейцер находился в постоянной связи с полицей-президиумом и информировал его обо всем происходящем. Незадолго до начала своего заключения в Руммельсбурге Швейцер сказал ему (Тёльке), что он может, если что-нибудь произойдет, во всякое время обращаться к полицей-президиуму. Он пошел туда вместе со Швейцером, который представил его там, причем обнаружил превосходное знакомство с расположением всех комнат. Затем они обошли двор, где собрались все высшие служащие и т. п. и дружески приветствовали «доктора». Швейцер сказал также, что он (Тёльке) может в любое время заходить к министру внутренних дел».

На это Тёльке снова правильно возразили, что, следовательно, и он оставлял партию в заблуждении, так как еще на прошлом съезде защищал Швейцера. По мнению другого оратора, Тёльке, согласно его собственным показаниям, еще худший изменник, чем Швейцер. Третий делегат, заявив, что в зале присутствует д-р Швейцер, спросил, имеют ли право присутствовать нечлены союза? Если Швейцер не может представить доказательства, что он член союза или же что он прислан полицией для надзора за собранием, то он должен сейчас же оставить помещение.

Было установлено, что с момента своего ухода с поста президента Швейцер перестал платить членские взносы и, следовательно, не является больше членом союза. Швейцер вслед за этим покинул зал.

Лингнер тогда предложил вынести постановление, чтобы Швейцера не принимали больше в союз; он хотел бы, чтобы его исключили.

Это предложение было принято 5595 голосами против 1177 при 1209 воздержавшихся.

Так закончилась политическая карьера Швейцера. Его покинули и осудили даже те, кто в течение ряда лет выказывал ему почти безграничное доверие или, как Тёльке, были его непосредственными пособниками. Майер в многократно цитированной мною книге о Швейцере полагает, что причиной исключения Швейцера из союза были его литературные заигрывания с консервативным социал-политиком Рудольфом Мейером. Но это ошибка. Члены Всеобщего германского рабочего союза в то время не были так щепетильны. В противном случае пришлось бы исключить и Газенклевера, который, как это всем было известно, тоже тогда общался с Рудольфом Мейером. Эти отношения вообще не могли быть основанием для исключения из партии. Ведь Энгельс и я были впоследствии тоже лично знакомы с Мейером, который в 1893 году был нашим гидом в Праге. Я думаю, что у союза не было недостатка в самых веских основаниях для исключения Швейцера и искать дополнительные основания не было необходимости.

В лице Швейцера из политической жизни ушел человек, о котором можно сказать, что если бы наряду со всеми остальными качествами он одновременно обладал еще другими, безусловно необходимыми для вождя рабочей партии,— самоотверженностью, честностью и полной преданностью своему делу,— то он безусловно остался бы, как я уже указывал, до конца своей жизни главным лидером партии. Можно сожалеть об его крупных недостатках, но не упоминать о них нельзя. При тогдашних условиях он был бы самым подходящим человеком. В таком случае не было бы этих долгих лет ожесточенной борьбы, в течение которых, к радости врагов, напрасно тратились время, силы, здоровье и деньги, что в свою очередь удерживало от участия в движении неисчислимые силы. Семя, посеянное Швейцером, продолжало и в дальнейшем приносить плоды. Правда, он с редкой ясностью и живостью умел разъяснять массам идеи социализма — это была его заслуга, и эта деятельность вовсе не находилась в противоречии с той двусмысленной политической ролью, которую он играл, но политически он сеял зло, воспитывал фанатизм и старался всеми силами поддерживать длительный раскол и тем самым ослаблять рабочее движение.

По моему убеждению, в этом заключалась его главная цель. Правильность моего мнения подтверждается цитированными уже мною словами Тёльке на Берлинском съезде: «Как только Всеобщий германский рабочий союз начинал расти, тотчас же производился какой- нибудь эксперимент, который низвергал его с высоты». Тому есть много примеров в истории союза. Точно так же обстояло дело и с профессиональными союзами. Когда основание их стало неизбежным, благодаря создавшимся условиям, то им была дана исключительно нелепая организационная форма, которая обязательно должна была препятствовать их развитию. Если Швейцер не достиг здесь своей цели, то только потому, что движение было слишком здоровым, чтобы дать надеть на себя колодки, и оно вышло из- под его опеки.

Подлинной целью его деятельности — а в глазах Бисмарка главной — было подчинение рабочего движения в политическом отношении правительству. Поэтому пределом для ее оппозиции была точка зрения партии прогрессистов — той партии, которая, по признанию Швейцера, в социальных вопросах являлась партией застоя. Что Швейцер, как это показывают приведенные мною здесь факты, находился на службе у Бисмарка, не подлежит ни малейшему сомнению. Отсутствие сведений о том, какие суммы он получал за свои услуги, ничего не доказывает; такие сделки, повторяю, не совершаются при всем честном народе. Что с таким человеком, как Швейцер, имели дело не второстепенные чиновники, тоже ясно. По моему убеждению, даже начальник берлинской полиции не знал всех подробностей.

Против обвинения его в продажности не говорит и то обстоятельство, что он постоянно и до конца своей жизни сражался с кредиторами. В начале эпохи бисмарковской Пруссии плата за услуги, вроде тех, что оказывал Швейцер, была не особенно велика. Позже Бисмарк получил в свое бесконтрольное распоряжение «фонд пресмыкающихся», и об этом фонде, на который нападала вся оппозиционная пресса, Швейцер — что весьма примечательно — не обмолвился ни единым словом ни в своих речах, ни в своих статьях. Вдобавок он со своими сибаритскими наклонностями принадлежал к тем людям, которые легко могут расправиться и с доходами директора банка. Возможно также, что он надеялся — честолюбие подстрекало его к этому — при удобном случае получить место в одном из министерств в качестве тайного советника по социально-политическим делам, в которых, по признанию Бисмарка, его тогдашние тайные советники ничего не смыслили.

Для той роли, которую играл Швейцер, было, однако, безусловно необходимо, чтобы он мог свободно и независимо, по собственному усмотрению, распоряжаться союзом, во главе которого он находился. Для этой цели нужна была диктатура. Диктатура, избавлявшая его от всякого контроля и позволявшая ему поступать по собственному усмотрению, никого не посвящая в свои махинации и не спрашивая ничьего разрешения. В противном случае диктатура перестала бы существовать, и он не мог бы играть свою роль. Отсюда эти бесчисленные, малые и большие, государственные перевороты, при помощи которых он сбрасывал с себя каждый раз оковы, накладываемые на него съездами. А так как Лассаль вследствие своих собственных диктаторских замашек создал организацию, обеспечивавшую ее вождю диктаторскую власть, то эта организация была превращена в святыню, и всякая критика ее считалась чуть ли не государственным преступлением. Неограниченная власть президента должна была оставаться неприкосновенной. Этой цели должен был служить постоянно поддерживаемый культ Лассаля и созданной им организации, культ, над которым циник Швейцер в душе смеялся и который еще больше увеличивал его презрение ко всем его последователям.

Швейцер жаловался и Рудольфу Мейеру, и другим на «неблагодарность» рабочих. Эта жалоба вполне соответствует его облику. Он вошел в движение с совершенно ошибочным представлением о своей роли в нем. Вождь партии становится действительным вождем только благодаря тому, что он делает для партии в меру своих сил и способностей как честный человек. Делать максимум того, что ты можешь,— это долг и обязанность каждого, кто находится в рядах демократического движения и отдается ему. Своей деятельностью он завоевывает доверие массы, и она ставит его во главе партии. Но только в качестве своего первого доверенного лица, а не как господина, которому она должна слепо повиноваться. Он избранный защитник ее требований, истолкователь ее стремлений, ее надежд и желаний. Пока вождь удовлетворяет этой задаче, он остается доверенным лицом партии; но если она замечает, что ее обманывают и мистифицируют и ведут по ложному пути, то она не только имеет право, но и обязана отнять у вождя его руководящую роль и лишить его своего доверия. Не партия существует для вождя, а вождь для партии. А так как всякое положение, дающее власть, создает возможность злоупотреблять ею, то партия обязана самым строгим образом контролировать действия своих вождей.

Швейцер же смотрел на это дело с прямо противоположной точки зрения. Он считал себя чем-то вроде благодетеля; в партии он видел только пьедестал, на который он мог взобраться, средство удовлетворить свое честолюбие и возможность утолить свою жажду наслаждений. Когда же эта игра ему не удалась, он начал жаловаться на неблагодарность. Но массы никогда не бывают неблагодарными — конечно, пока они верят в честность своих вождей. И их трудно убедить, что их обманывают, если они уже одарили кого-нибудь своим доверием. Этому есть много примеров. Кто жалуется на неблагодарность масс, должен жаловаться на самого себя. Вина заключается в нем.

Когда Швейцер увидел, что его карта бита, он вдруг решил порекомендовать своим сторонникам то, чему он старался всеми силами помешать, когда власть была в его руках. В листовке, озаглавленной «Моим личным друзьям во Всеобщем германском рабочем союзе», опубликованной 2 ноября 1872 года, он самым решительным образом выступает за объединение обеих партий. Конечно, он не мог сделать этого, не попытавшись предварительно оправдать свое прежнее поведение по отношению к нам. По его мнению, теперь уже не было никакого сомнения в том, что мы представляем собой социал- демократическую партию, но этим мы якобы обязаны переходу к нам многочисленных энергичных членов Всеобщего германского рабочего союза. При этом он забыл, что прежде смешивал их с нами в одну кучу и называл литераторами, учителями, купцами, неучами и недоучками. Затем он выразил протест против решения последнего съезда Всеобщего германского рабочего союза, отнявшего у него право быть членом того самого союза, любимым президентом которого он был в течение стольких лет. Он считает, что это постановление находится в непримиримом противоречии с вотумом доверия, вынесенном ему на предыдущем съезде. Он патетически уверял, что всегда служил партии с самыми честными намерениями. Затем он перечислил невыгоды, которые влекут за собой для обеих сторон раскол и взаимная вражда, и требовал созыва общего съезда для создания централизованной организации, составляющей, по его теперешнему мнению, подлинную сущность лассалевской организации. Он требует, чтобы единство было осуществлено «с вождями, если они этого хотят, без них, если они остаются бездеятельными, несмотря на них, если они сопротивляются». Мы видим, что он мог рассуждать и так и сяк.

Сначала Швейцер сделал попытку опубликовать свою листовку в «Фольксштаат». Это было отклонено — не потому, что мы относились несочувственно к идее объединения, а потому, что Либкнехт не верил Швейцеру. Он видел в этой листовке ловушку. Я придерживался того мнения, что Швейцер хочет насолить своим преемникам и поставить их в затруднительное положение. Во Всеобщем германском рабочем союзе швейце-роводшй призыв к объединению не вызвал никакого отклика. Ему пришлось теперь до некоторой степени на собственной шкуре испытать плоды той травли, которой он подвергал нас в течение стольких лет. Должно было пройти еще несколько лет, пока под давлением внешних и внутренних обстоятельств осуществилось единство немецкой социал-демократии.

В заключение я должен упомянуть еще о некоторых поступках Швейцера, проливающих свет на его истинный характер. События, происшедшие на съезде Всеобщего германского рабочего союза, известны были, конечно, и буржуазной прессе, комментировавшей на всякие лады выказанную по отношению к Швейцеру неблагодарность. Тогда он напечатал в «Берлинер берзенцейтунг» заявление, заканчивавшееся следующим образом:

«Я вполне согласен с вами, когда вы говорите, что это происшествие очень характерно. Для собравшихся на съезде «вождей» и «агитаторов» формальный вопрос был только предлогом. Подобные, постоянно повторяющиеся доказательства неблагодарности вполне понятны у людей, из которых, к сожалению, только очень незначительная часть действительно воодушевлена новой идеей, в то время как огромное большинство, как я, к своему огорчению, заметил, руководствуется только завистью к высшим классам (которую в особенности разжигал сам Швейцер.—А. Б.) или другими неблаговидными мотивами. Если принять еще во внимание их ограниченный горизонт, то проявления неблагодарности или тупости не могут уже вызывать удивления».

В «Берлинер фольксцейтунг» он писал, в ответ на одну статью, что со времени своего отказа от должности президента Всеобщего германского рабочего союза он никакого активного участия в социал-демократическом движении не принимает и не желает иметь с ним ничего общего и в будущем. Ему все это основательно надоело. Трудно было бы лучше выдать себя, чем это сделал Швейцер подобными заявлениями.

Но этим он еще не удовлетворил свою ненависть к носителям движения, которым он так долго руководил. Почти одновременно с листовкой «К моим личным друзьям во Всеобщем германском рабочем союзе» в одном из берлинских театров был поставлен написанный им фарс «Наш великий гражданин» в трех частях и семи картинах, где были и музыкальные номера. В этом произведении Швейцер самым злостным образом издевался и насмехался над агитаторами Всеобщего германского рабочего союза, вышедшими из его школы. Даже в буржуазной прессе эта недостойная выходка встретила порицание и осуждение.

Швейцер в течение долгого времени страдал туберкулезом. В конце концов он уехал в Швейцарию, надеясь найти там облегчение. Тщетно. 28 июля 1875 года он умер на 42-м году жизни от воспаления легких; 7 октября того же года его останки были перенесены, как говорит Густав Майер, в фамильный склеп во Франкфурте-на-Майне. При погребении присутствовали только члены семьи и католический священник. Никто из его старых приверженцев и поклонников из Всеобщего германского рабочего союза не шел за гробом. Для социал-демократии он умер еще раньше, чем фактически сошел в могилу. Надгробная речь от имени социал-демократии не могла бы быть панегириком. Да и фамильный склеп не служит для этого подходящим местом. Не появилось также ни одного некролога, посвященного бывшему вождю. Так кончил жизнь один из крупнейших руководителей немецкого рабочего движения. Но в своей печальной судьбе виноват только он сам.

НАЧАЛО МОЕЙ ПАРЛАМЕНТСКОЙ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ В УЧРЕДИТЕЛЬНОМ СЕВЕРОГЕРМАНСКОМ РЕЙХСТАГЕ

В УЧРЕДИТЕЛЬНОМ СЕВЕРОГЕРМАНСКОМ РЕЙХСТАГЕ

Как только я получил официальное извещение о своем избрании в рейхстаг, я, слегка взволнованный, уехал 5 марта 1867 года в Берлин. Рейхстаг начал свои заседания еще 24 февраля. Я шел навстречу совершенно новой для меня политической деятельности. Парламентская жизнь до того времени была совершенно чужда мне, а я не знал никого, кто мог бы меня ознакомить с ней. Адвокат Шрапс, избранный вместе со мной от той же партии, понимал в этом деле столько же, сколько и я. Но делать было нечего, нужно было прыгать в воду!

Когда я открыл дверь старой палаты господ на Лейпцигской улице, где тогда заседал рейхстаг, то столкнулся лицом к лицу с выходившим оттуда принцем Фридрихом-Карлом, который тоже был членом рейхстага. И я подумал: «Вот человек, стоящий на высшей ступеньке общественной лестницы, встречается с человеком, стоящим на ее низшей ступени». Зарегистрировавшись в бюро рейхстага, я отправился на квартиру адвоката Шафрата и профессора Вигарда, к которым имел рекомендательное письмо от профессора Росмеслера,— лично я с ними не был знаком,— чтобы узнать, как обстоят дела в рейхстаге. Оба жаловались мне на своих прусских единомышленников, прогрессистов, из которых даже лучшие не в состоянии стать на действительно свободную, демократическую точку зрения. Партикуляристы-саксонцы — тайный советник фон Вехтер и его товарищи тоже дали себя запугать Бисмарку и не осмеливались больше защищать свою конституционную точку зрения.

Я должен заметить, что тогда консервативные саксонцы, ганноверцы и пр., имевшие за собой значительно более продолжительный конституционный опыт, чем пруссаки, исповедовали такие конституционные взгляды и осуществили в своей стране такие реформы, которые не осмеливались отстаивать даже либеральные пруссаки.

Меня причислили к первому отделу. Непосвященным нужно разъяснить, что члены рейхстага посредством жеребьевки распределялись по семи отделам, которые тогда должны были окончательно проверять правильность мандатов и, кроме того, как и теперь, выбирать все специальные комиссии. По этой причине число членов каждой комиссии должно было быть всегда кратным семи.

Своей жене я писал 8 марта: «Шрапс и я составляем крайнюю левую и соответственно этому заняли места. Сесть еще левее мешает стена, и мы не имеем никакого желания прошибить ее лбом».

Среди депутатов тогда находился цвет северогерманских политиков и парламентских корифеев. Там я снова увидел фон Беннигсена, председательствовавшего в 1866 году на съезде депутатов во Франкфурте-на-Майне; затем Карла Брауна из Висбадена, парламентского остряка и наилучшего в рейхстаге знатока вин; красного Беккера, с которым я возобновил знакомство, начавшееся в 1863 году; Макса Дункера, очень гордившегося своей львиной гривой; фон Форкенбека, сменившего впоследствии Симеона и ставшего самым пристрастным председателем рейхстага; Густава Фрейтага, известного романиста; Рудольфа Гнейста, которому военный министр фон Роон сделал как-то перед всем рейхстагом комплимент, заявив, что он принадлежит к людям, могущим доказать все; маленького Ласкера, бежавшего на своих коротких ножках, как ласка, когда он спешил на трибуну, что случалось довольно часто; бывшего члена Союза коммунистов Микеля, умницу и прекрасного оратора; д-ра Планка, в дальнейшем главного сотрудника при выработке гражданского уложения и его комментатора; Евгения Рихтера, державшегося с таким же ледяным видом, как и в 1863 году, когда я с ним познакомился во Франкфурте-на-Майне; д- ра Симеона, прежде одного из председателей франкфуртского парламента, а теперь председателя рейхстага — его в шутку прозвали Зевсом-громовержцем за полную достоинства манеру, с которой он председательствовал, оперируя своим звонком; Шверина из Путцара, бывшего министра «либеральной эры»; по его настоянию рейхстаг выделил впоследствии один день в неделю, обычно среду, для обсуждения инициативных предложений членов рейхстага; поэтому эти дни и поныне на парламентском жаргоне называются «дни Шверина». Кроме того. Шульце-Делич, Твестен, прославившийся в особенности своей дуэлью с г-ном фон Мантейфелем; фон Унру, либеральный реакционер; Вальдек, действительный вождь партии прогрессистов; мекленбуржцы, братья Виггерсы, когда-то революционеры, а теперь принадлежавшие: один — к национал-либералам, другой — к партии прогрессистов. В конституционной фракции больше всех выделялся наряду с Виндхорстом Малинкродт, который вместе с ним стал самым талантливым представителем образовавшейся впоследствии партии центра. Во фракции центра, состоявшей тогда из старолибералов, заседал Георг фон Винке, гроза стенографов. Он говорил быстрее всех ораторов рейхстага. Наконец, на крайней правой сидел тайный советник Герман Вагенер, высокая, худая чиновничья фигура с костлявым несимпатичным лицом и неприятным голосом.

Важной персоной был Карл Майер фон Ротшильд, которого послал в рейхстаг при поддержке «Франкфуртер цейтунг» только что аннексированный Франкфурт. Это был приземистый, широкоплечий человек с тщательно расчесанными черными как смоль волосами и бородой. На своем довольно объемистом животе он носил тяжелую золотую цепь и всегда был очень элегантно одет. Я узнал его с первого взгляда, хотя никогда не видел его портретов. Точно так же узнал я в следующем рейхстаге Швейцера. Депутатами рейхстага были и генералы Фогель фон Фалькенштейн и Штейнмец, попавшие туда благодаря своим военным подвигам в предыдущем году.

Но больше всех в рейхстаге меня интересовал Бисмарк, которого я до тех пор не видел. Оп являлся в рейхстаг почти всегда в черном сюртуке, черном жилете и галстуке тайного советника, из-под которого виднелись белые кончики высокого стоячего воротничка. Волосы, поскольку они еще оставались у него, были темные, точно так же как и коротко подстриженные усы. Но я тщетно искал знаменитые три волоска, которые, судя по всем карикатурам, должны были торчать на голом черепе, как три тополя на широкой равнине. Либо они существовали только в воображении художников, либо он оставил их как трофей в руках своих противников во время конституционного конфликта. Я с большим нетерпением ожидал его первой речи, но был немало разочарован, когда поднялся этот гигант и вместо львиного рева или громового голоса раздался дискант. Говорил он длинными, очень запутанными периодами, временами заикаясь, но всегда очень интересно, дельно и толково.

Бисмарк, правда, уже успел помириться с огромным большинством либералов, в особенности с национал-либералами, но он все еще питал недоверие к ним и опасался, что они опять впадут в прежнюю ошибку, возымеют желание захватить в свои руки парламентскую власть и снова будут отравлять ему жизнь. Проект конституции он выкроил поэтому по своему вкусу, но либералы при всей своей нетребовательности не могли принять этот проект без значительных изменений. В конце концов он сделал им некоторые уступки, но в двух главных пунктах — о железном военном бюджете и выплате содержания депутатам — на уступки пошли либералы. Бисмарк, безусловно, согласился бы с ними и в последнем вопросе, если бы либералы, которые при первом чтении провели значительным большинством свое предложение о жаловании депутатам, настаивали на нем и дальше. Сам Бисмарк позже признал это. Но уже тогда у национал-либералов выработалась приятная привычка отказываться от своих требований. Совершенно невероятно, чтобы Бисмарк выполнил свою угрозу вообще ликвидировать конституцию, если бы рейхстаг продолжал настаивать на параграфе о вознаграждении депутатов. Он не решился бы опозориться таким образом перед всем миром. Впрочем, в учредительном рейхстаге депутаты от всех государств, за исключением Пруссии, Мекленбурга и Рейсса младшей линии, получали жалованье — например, нам, саксонским депутатам, выплачивалось саксонской казной по 4 талера в день.

С другой стороны, на заседании 28 марта, когда обсуждался параграф о выборах в рейхстаг, Бисмарк вынужден был защищать всеобщее избирательное право. Правые национал- либеральные депутаты — Зибель, Грумбрехт из Гарбурга и д-р Мейер из Торна, а также различные ораторы правой высказывали опасения по этому поводу. Зибель видел в нем «диктатуру демократии». На это Бисмарк заявил: «Всеобщее избирательное право до известной степени перешло к нам по наследству, как символ немецких стремлений к объединению; оно уже значилось у нас в имперской конституции, выработанной во Франкфурте; в 1863 году мы противопоставляли его во Франкфурте тогдашним стремлениям Австрии, и я могу лишь сказать, что мне по крайней мере неизвестен лучший избирательный закон».

Он объяснил затем, что нет никакой возможности найти для организуемого союза, состоящего из двадцати одного государства, иную общую основу для избирательного права. Или, может быть, предпочитают трехклассную избирательную систему? «Да, всякий, кто имел случай близко наблюдать результаты и группировки, к которым приводит эта система в нашей стране, должен сказать, что более жалкого, более бессмысленного закона не выдумывали ни в каком другом государстве». Он порицал этот закон за произвол и жестокость. Автор его, наверное, никогда бы его не создал, если бы мог представить себе его практические последствия. Бисмарк находил вполне естественным, что каждый человек, попавший, в силу этого избирательного закона, в низший класс избирателей, считает себя илотом55 политически мертвым человеком.

55 Илоты — один из порабощенных низших классов земледельческого населения Древней Спарты; считались собственностью государства.— Ред.

Мое первое парламентское выступление состояло в том, что я увлек рейхстаг на незаконный путь. Так как оно еще не занесено на скрижали истории, я вкратце расскажу о нем. Когда я присутствовал на первом заседании первого отдела, то на повестке дня случайно стоял вопрос об утверждении выборов профессора фон Вехтера в Лейпциге. Он был избран на перебаллотировке 5434 голосами против 4403. Но лейпцигский магистрат допустил грубую ошибку: вместо того чтобы в силу § 7 постановления о выборах разделить избирательный округ па участки с населением не свыше 3500 человек, он распределил всех избирателей в алфавитном порядке по восьми избирательным коллегиям, расположенным в центре города. Таким образом, не избирательный участок, а алфавитный порядок фамилий избирателей определял, где каждый из них должен был голосовать. Докладчиком был граф Бетузи-Гук, по собственному признанию которого случай этот был очень спорным. Во время прений о правомерности выборов я взял слово и сказал, что живу уже шесть лет в Лейпциге, хорошо знаком с тамошними политическими условиями и могу поэтому уверить, что если бы избирательный округ был разделен в соответствии с требованиями закона, то результат был бы тот же самый. Это мнение, совершенно игнорировавшее требования закона, одержало верх. 14 голосами против 11 комиссия утвердила выборы, а пленум принял ее предложение единогласно, без всяких прений.

Я, таким образом, избавил лейпцигский магистрат от большого скандала, неизбежного в случае, если бы выборы были объявлены недействительными. Но, кроме того, я еще сохранил для города представительство в рейхстаге; ибо, поскольку рейхстаг был закрыт уже 17 апреля, дополнительные выборы, для которых требовались новые избирательные списки, не успели бы состояться своевременно. Такое решение могло, конечно, быть принято только при еще не установившихся порядках, отличавших первую сессию нового рейхстага.

Я только что упомянул имя графа Бетузи-Гука. Этот господин был одним из наиболее поверхностных и многоречивых ораторов того времени. В особенности любил он рискованные сравнения. Например, однажды он заявил, что «необходимо ухватить поток времени за чуб», а другой раз, что депутаты «страстно желают вернуться домой к своим родным быкам»; фраза, которая вызвала веселое оживление всего рейхстага.

Раз я попал в члены рейхстага, то, конечно, испытывал потребность произнести речь на пленарном заседании. В моем избирательном округе тоже с нетерпением ждали этого и посылали мне соответствующие запросы. Но предложения о прекращении прений вносились очень часто, и в общих прениях по поводу проекта конституции мне не дали слова. Я получил его наконец при обсуждении четырнадцатой статьи, определявшей отношение южногерманских государств к Северогерманскому союзу.

«Я убежден,— сказал я,— что Пруссия, создавая Северогерманский союз, ничуть не заботилась об объединении Германии (резкие возгласы протеста справа); напротив, она при этом преследовала специфически прусские интересы, укрепление династии Гогенцоллернов (резкие возгласы протеста справа; председатель призывает к порядку и предлагает возражать мне после моего выступления). Если мы рассмотрим союз попристальней, то заметим совершенно ненормальные отношения между Пруссией и остальными государствами. Союз представляет собой только Великую Пруссию, окруженную вассальными государствами, правители которых в сущности являются не кем иным, как генерал-губернаторами прусской короны (резкие возгласы протеста справа)».

Затем я продолжал:

«Если бы Пруссия хотела принять в союз южногерманские государства, она легко могла бы это сделать. Утверждение, что Франция выступила бы против этого,— несостоятельно, так как в силу военных конвенций с южногерманскими государствами вся военная мощь Германии в случае войны сосредоточивается в руках Пруссии. Поэтому Франция не рискнула бы возражать против принятия Южной Германии в Северогерманский союз. Вмешательство с ее стороны во внутренние дела Германии привело бы к тому, что вся Германия поднялась бы против Франции, как один человек.

Если Пражский мирный договор допускает объединение между Северной и Южной Германией только на основе международного соглашения, то это новое доказательство того, как относится Пруссия к этому вопросу, ибо она сама диктовала Пражский мирный договор, и если бы прусское правительство считало его вредным для себя, оно не постеснялось бы его разорвать (возгласы справа: «О, О!»). Я убежден также, что Австрия сделала бы то же самое, если бы она могла таким путем загладить свое прошлогоднее поражение и позор. Прусское правительство не хочет принимать южногерманские государства в Северный союз, ибо тогда Пруссия рисковала бы остаться в меньшинстве. Пруссия поэтому довольствуется тем, что она посредством военных конвенций получает в свои руки военную власть, а во всем прочем постарается путем таможенных договоров перекинуть мост через существующую пропасть, но не заполнить ее. Такую политику мы не поддерживаем. Я протестую против того, что такую политику называют немецкой, и я протестую против союза, провозглашающего не единство, а разрыв Германии, против союза, превращающего Германию в одну большую казарму (резкие протесты) и уничтожающего последние остатки свободы и народных прав».

Национал-либерал Вебер из Штаде нашел, что моя речь внесла дисгармонию в прения, но выразил вместе с тем надежду, что после обмена мнениями в рейхстаге установится полная гармония.

Депутат Микель тоже полемизировал со мной. По его мнению, я скорбел о том, что Северогерманский союз до такой степени урезал права мелких князей, что они попали в достойное сожаления положение генерал-губернаторов. Это была передержка, так как я своим сравнением хотел только показать, что за своеобразное творение представляет собой этот Северогерманский союз. Если бы тогда были аннексированы все мелкие и средние государства, я бы палец о палец не ударил. Затем Микель изрек: «Прусское государство не военное, а культурное государство… Странная коалиция выступает против новой государственной системы. С одной стороны, самые решительные демократы, программа которых не должна, казалось бы, заставлять их особенно отстаивать всемогущество мелких государей, и вместе с ними — ультрамонтанская партия, которая, если говорить откровенно, усматривает свое отечество только в Риме».

Итак, уже с первого момента нашей парламентской деятельности возникло обвинение, будто мы являемся союзниками ультрамонтанской партии, которая не имела еще тогда в рейхстаге организованного представительства. Автором этой инсинуации является, таким образом, Микель, и его единомышленники до сих пор выдвигают ее против нас. В дальнейшем он выразил надежду, что прусский король сумеет справиться с такими противниками, как Бебель.

Эта надежда не осуществилась до сих пор, равно как и другая, высказанная три десятилетия спустя: что социал-демократия лишь преходящее явление.

Не мог, конечно, не ответить на мою речь и Ласкер, игравший роль парламентского блюстителя нравов. Он, мол, немало был удивлен, когда я выступил с такими резкими нападками против руководителя нашей политики. Насколько ему известно, я принадлежу к партии, оказавшей очень энергичную поддержку Бисмарку во время выборов в Бармен- Эльберфельде. Впрочем, он должен отдать мне справедливость, что моя речь — прекрасный образчик речей, произносимых обычно в пивных. Председатель в этом месте прервал его, заявив, что он не имеет права подвергать такой критике речь своего коллеги. В личном замечании я ответил Ласкеру: «Я очень рад, что его нападки на мое партийное положение дают мне повод сделать заявление. Я не принадлежал к той партии, которая в Бармен- Эльберфельде помогла провести на выборах графа Бисмарка, то есть к лассальянцам. Ласкер мог бы увидеть это уже из того, что я выступил здесь против политики графа Бисмарка. Я принадлежал не к лассальянцам, а к радикально-демократической или, если угодно, к Народной партии. На личные нападки Ласкера я считаю лишним отвечать после того, как председатель уже сделал ему выговор».

Моя речь произвела сильное впечатление и вне рейхстага; в особенности большое удовольствие доставила она моим избирателям. Зато «либеральная» газета «Глаухауэр тагеблат» в следующих словах излила свое негодование: «Молодой токарь Бебель из Лейпцига успешно отбарабанил свою первую, хорошо заученную речь; в результате цены на свинину упали на три пфеннига». В ответ на этот выпад в газете «Шенбургер анцейгер», выходившей также в Глаухау, появилась следующая заметка: «Ожидавшееся понижение цен на свинину не наступило, но зато вследствие значительного скопления рогатого скота, прибывшего из Восточной Пруссии (намек на автора!), значительно пали цены на говядину».

Моя первая речь имела еще два дальнейших эпилога. В журнале «Гартенлаубе» публиковались в то время статьи, посвященные выступлениям выдающихся личностей в рейхстаге. Мне тоже оказана была эта честь. Автор писал, что когда я произносил речь, то казалось, будто в рейхстаге пронесся буревестник революции. Издателю «Гартенлаубе» Эрнсту Кейлю, с которым мне приходилось прежде часто встречаться по разным политическим делам, это показалось чрезмерной похвалой. Печатание соответствующего номера было задержано, и эта фраза была изменена.

Несколько недель спустя, когда я был уже дома, два господина аристократической внешности вошли в мастерскую, где я как раз стоял за станком и распиливал рог буйвола. Один из них спросил токаря Бебеля. «Это я»,— последовал ответ. Но он посмотрел на меня с сомнением и повторил: «Я желаю видеть Бебеля». Несколько задетый, я ответил: «Да, да, это я и есть!» Он с удивлением осмотрел меня с головы до ног и представился как барон фон Фризен-Рета. Это был брат министра. Он читал мою речь, и многие места в ней доставили ему большое удовольствие. Я поблагодарил за комплимент. Затем он спросил меня, кто такой Иоганн Якоби, произнесший в прусском ландтаге такую хорошую речь против аннексий и против требуемого Бисмарком индемнитета. Я ему сообщил все, что мог. Затем оба мои гостя удалились.

Наши партикуляристы тогда безгранично ненавидели Бисмарка и готовы были заключить союз хоть с чертом, лишь бы уничтожить своего противника. Во время сессии рейхстага большинство саксонских депутатов проживало в гостинице «Лейпцигер гартен», против палаты господ. Мы с хозяином условились, что каждый день по окончании заседания мы будем там все обедать. Однажды я сидел рядом с Габеркорном, бургомистром в Циттау и председателем второй саксонской палаты. Когда мы заговорили о Бисмарке, который в тот день опять произнес одну из своих резких речей, то Габеркорн пришел в такое возбуждение, что употребил по его адресу весьма крепкие выражения.

К концу сессии король пригласил всех членов рейхстага во дворец. Я и несколько других депутатов не присутствовали на этом торжестве. На другой день я встретил в рейхстаге красного Беккера, с которым уже успел установить дружеские отношения. Он еще находился немного под влиянием винных паров, и на широкой манишке его виднелись следы выпитого вина. Он тогда еще был холостяком. «Ну, Беккер,— спросил я его,— как вы провели время у Вильгельма?» Он стал передо мной, положил мне обе руки на плечи, потряс меня немного и ответил: «Бебельхен, просто великолепно: у Вильгельма чудесное винцо,— при этом он щелкнул языком,— и за мной стоял один парень, и все время наливал, как только замечал, что стакан мой опустел». Я засмеялся и спросил: «Значит, вы и в следующий раз пойдете, когда вас пригласят во дворец?» И он ответил тоже со смехом: «Дорогой мой, можете в этом не сомневаться».

В лице Беккера и Микеля северогерманский рейхстаг имел двух членов бывшего Союза коммунистов; каждый из них сделал карьеру в своем роде. Беккер был дортмундским, а затем кёльнским обер-бургомистром и в качестве такового также членом палаты господ. Микель поднялся даже на несколько ступеней выше. Сначала он стал обер-бургомистром Оснабрюка, затем Франкфурта-на-Майне и, как известно, умер дворянином, будучи прусским министром финансов в отставке и любимцем аграриев.

Вообще некоторые члены Союза коммунистов пошли по совершенно неожиданному пути. Например, наряду с Беккером и Микелем бывший наборщик Валлау, умерший, будучи обер- бургомистром Майнца; далее Бюргере, долгое время состоявший главным редактором «Рейнише цейтунг» и в течение одного срока депутатом рейхстага. Как и Беккер, он принадлежал в то время к партии прогрессистов.

16 апреля происходило поименное голосование по вопросу о конституции Северогерманского союза. Из 283 присутствовавших депутатов — всего в рейхстаге насчитывалось 297 — 230 голосовали за и 53 — против. Кроме меня и Шрапса против голосовали вся фракция прогрессистов, поляки, Виндхорст, Вехтер, Габеркорн и несколько ганцоверцев. По мнению тогдашней партии прогрессистов, Северогерманская союзная конституция не содержала в себе тех прав, на которых должно базироваться конституционное народное представительство: ни основных прав, ни права отказывать в утверждении бюджета, ни ответственности министров, ни жалованья депутатам. Вместо всего этого железный военный бюджет и громадная власть союзного канцлера (имперским оп называется с 1871 г.). 17 апреля рейхстаг был распущен после тридцати пяти заседаний.

* * *

К концу сессии я вызвал свою жену в Берлин, чтобы показать ей город. Тогдашний Берлин нельзя и сравнить с современным. Простые фасады домов, без всяких украшений, длинные прямые улицы делали его скучным и унылым. Дома стояли друг подле друга, как шеренга солдат, но без их ярких одеяний. Движение было, по сравнению с нынешним, ничтожное. Время от времени по мостовой проезжал, покачиваясь из стороны в сторону, омнибус, запряженный двумя изможденными клячами. Дрожки встречались очень редко, для берлинцев того времени этот способ передвижения был слишком дорог. Единственным современным средством сообщения была конка, ходившая от Купферграбена до Шарлоттенбурга. Санитарные условия были очень плохи. Канализации не существовало. В водосточных канавках, тянувшихся вдоль тротуаров, скоплялись помои, и в теплые дни они распространяли зловоние. Общественных уборных на улицах или площадях не было. Для приезжих, и в особенности для женщин, это создавало невыносимые условия. Но и в домах уборные по большей части были невероятно примитивны. Однажды я пошел с женой в королевский театр. Меня охватил ужас, когда я в антракте вошел в мужскую уборную. Посреди комнаты стоял огромный чан, а вдоль стены было расставлено несколько дюжин pots de chambre, содержимое которых приходилось собственноручно выливать после себя в большой общий чан. Это было весьма по-домашнему и вполне демократично. Только после 1870 года Берлин перешел из состояния варварства в цивилизованное состояние и мог заслужить название столицы.

* * *

Я усвоил себе привычку после каждой сессии рейхстага уезжать в свой избирательный округ и в главных городах устраивать собрания избирателей, где делал доклады о прениях в рейхстаге и о своей деятельности. Так как мы всюду имели в своем распоряжении большие залы, то я мог рассчитывать на массовое посещение собраний. Меня особенно заинтересовало, что уже с самого начала моих выступлений женщины составляли значительную часть посетителей собраний, и многие из них стали после усердными агитаторами за наше дело. Так как у нас не было никакой прессы и только немногие читали несколько партийных листков, распространявшихся в округе, а враждебная нам пресса неустанно занималась нами, и в особенности мной, то эти собрания были необходимы. Между мною и моими избирателями постепенно установились полные доверия отношения, не оставлявшие желать ничего лучшего. Во время выборов мои противники делали тщетные усилия выбить меня из седла. И мне было очень тяжело, когда через десять лет (1877 г.) я, будучи одновременно выбранным еще в другом месте, должен был отказаться от своего прежнего избирательного округа, так как в противном случае вновь завоеванный округ (Дрезден-Альтштадт) был бы потерян для партии.

В СЕВЕРОГЕРМАНСКОМ РЕЙХСТАГЕ И В ТАМОЖЕННОМ ПАРЛАМЕНТЕ

Первая сессия северогерманского рейхстага первого созыва открылась 10 сентября 1867 года. Среди новых депутатов особенно выделялись барон фон Говербек, Франц Циглер и фон Кирхман. Все трое были членами партии прогрессистов. Кирхман, как и Циглер, имел за собою продолжительное демократическое прошлое.

Он принадлежал в прусском Национальном собрании 1848 года к депутатам, требовавшим отказа населения от уплаты налогов. Он был также одним из наиболее преследовавшихся реакцией прусских судей, против которых она пускала в ход самые недостойные средства. В конце концов, уже будучи вице-председателем апелляционного суда в Ратиборе, Кирхман был уволен без пенсии за то, что прочел лекцию о коммунизме в природе, где доказывал необходимость ограничения роста населения в интересах более высокого культурного развития и уничтожения экономического неравенства. Он излагал перед слушателями следующие мысли: «Идеал прогрессирующего и равного для всех людей счастья и благополучия,— сказал он,— так глубоко заложен в груди каждого из нас, что нам незачем приходить в отчаяние. Будьте уверены, что движение вперед, приближение к этой цели будет ускоряться. Если понадобилось четыре тысячи лет, чтобы осуществить высокоразвитое юридическое равенство, то мы не должны терять мужества только потому, что экономическое равенство — задача гораздо более трудная — не было осуществлено в течение жизни двух поколений». Эта лекция была признана «безнравственной», и такого безнравственного судью, да еще в высоком чине, прусское государство, издавна отличавшееся своей нравственностью и благочестием, не могло, конечно, терпеть. В области философии Кирхман был, наверное, самый образованный человек в рейхстаге и во всяком случае по своей эрудиции стоял несравненно выше тех чинов суда, которые признали его недостойным отправлять обязанности судьи. Кроме трех упомянутых лиц членом рейхстага стал теперь и фельдмаршал Мольтке. Затем депутатом сделался Струсберг, получивший позже столь печальную известность; он мастерски умел использовать многочисленных представителей прусского высшего дворянства в качестве приманки для своих предприятий, и их подписи красовались под выпускаемыми им проспектами. Это было тем более непонятно, что уже по внешности Струсберг производил впечатление чрезвычайно несимпатичного выскочки. Держал он себя как чванный вельможа. Празднества, устраивавшиеся им, производили тогда в Берлине большой шум. Берлинская пресса печатала о них самые подробные отчеты. Никто из частных лиц не жил в Берлине так расточительно, как он. Струсберг открыл эру крупного капитализма. Аристократия и плутократия породнились.

Первая моя речь в новом рейхстаге произнесена была 24 сентября во время дебатов об адресе. Я протестовал против того, что в адресе на имя главы Союза — прусского короля — рейхстаг назвал себя представителем немецкого народа. Председатель прервал меня замечанием, что другого представителя народа нет. На это я ответил, что рейхстаг представляет только часть нации. Пожертвовали восемнадцатью миллионами немцев — десятью миллионами австрийских немцев, восемью миллионами южногерманцев и Люксембургом, который тоже выбыл из Союза. Кроме того, в силу четвертой статьи Пражского мирного договора существовала опасность, что в один прекрасный день мы вынуждены будем уступить Дании северные шлезвигские округа. Это ни в коем случае не национальная политика.

Затем взял слово Бисмарк. Он не собирался возражать мне лично, сказал он несколько саркастически, и делает это лишь потому, что я являюсь выразителем очень распространенной ошибки. Люксембургом вовсе не пожертвовали. Это положение он старался доказать рядом софизмов. «Или, быть может, я думаю, что ради Люксембурга следовало объявить войну?» Само собой разумеется, я об этом и не помышлял; я считал нужным только констатировать, что давнишние связи между Люксембургом и Германией были вследствие «национальной» политики Бисмарка порваны, и притом по требованию Наполеона. До того времени Люксембург был немецким союзным государством — он имел место и голос в союзном сейме во Франкфурте, и город Люксембург был немецкой союзной крепостью, а так как великим герцогом Люксембургским был голландский король, то интересы Голландии были теснейшим образом связаны с интересами Германии, что было большим преимуществом при всяких международных осложнениях.

Вторую речь я произнес 17 октября при обсуждении законопроекта о воинской повинности. Я доказывал, что законопроект только номинально вводит всеобщую воинскую повинность, так как при длинном сроке службы нет никакой возможности привлечь к ее отбыванию всех годных к военной службе. А дать военную подготовку всем способным носить оружие — это акт справедливости и благодеяние для страны. Это возможно лишь при такой системе воинской повинности, какая существовала в Пруссии с 1809 до 1813 года после военной реформы, произведенной Шарнгорстом и Гнейзенау. Что и за более короткий срок службы можно хорошо обучить солдат, доказала в 1866 году Саксония, войска которой в огромном большинстве состояли из солдат, пробывших в строю не больше девяти месяцев. Доказательством служит также существующая в Пруссии система вольноопределяющихся с годичным сроком службы.

Против меня очень взволнованно и грубо выступил Ганс Блюм. Где я набрался наглости произнести такую речь?.. (Председатель делает оратору замечание.) В личном объяснении я ответил Блюму, что свою «наглость» я почерпнул из того же источника, что и его отец, когда он защищал подобные же требования во франкфуртском парламенте. Наши с Либкнехтом речи по поводу этого законопроекта вызвали большую сенсацию и вне рейхстага. Мы оба получили свыше тридцати сочувственных приветствий — почти все из прусских городов. А лейпцигские товарищи прислали нам в знак признательности девятифунтовый окорок, который нам очень пригодился, ибо в новом рейхстаге мы были лишены какого-либо вознаграждения.

При обсуждении закона о паспортах Либкнехт и я внесли предложение, чтобы полиция была лишена права высылки. К закону о свободе передвижения мы внесли поправки, в силу которых полиции не дозволялось более ограничивать право жительства: такие ограничения могли быть установлены только по суду. Мы требовали также, чтобы все высылки, произведенные до сих пор, были отменены с вступлением закона в силу.

В своей речи Либкнехт в обоснование нашего предложения рассказал о событиях, которые в 1865 году привели к высылке его из Пруссии, а осенью 1806 года — к осуждению за самовольное возвращение. Конечно, наши предложения были отклонены.

Сессия рейхстага закончилась уже 26 ноября.

* * *

Весной 1868 года сессия рейхстага, начавшаяся 23 марта, была прервана, так как 27 апреля, после пасхи, в Берлине должен был собраться таможенный парламент. Заседания его происходили в прусском ландтаге, находившемся тогда на Дёнгоф-плац, ибо зал палаты господ не вмещал депутатов парламента, число которых приблизительно на сотню превышало число депутатов палаты. При распределении мест приставы не без злого умысла посадили рядом с Либкнехтом Ротшильда. Это всех очень потешало. Но франкфуртский банкир, ссужавший деньги всему миру, недолго терпел это опасное соседство и попросил себе другое место.

Среди южногерманских членов таможенного парламента было несколько лиц, уже игравших политическую роль, например: Людвиг Бамбергер, профессор государственного права Блюнчли, католический социал-политик Иёрг, статистик д-р Кольб, князь Гогенлоэ- Шиллингсфюрст, впоследствии рейхсканцлер, профессор Марквардсен, адвокат Мец из Дармштадта, Мориц фон Моль, адвокат Эстерлен из Штутгарта, бывший министр фон Роггенбах, профессор Шеффле, профессор Зепп, барон фон Штауфенберг, д-р Тафель из Штутгарта, министр фон Фарнбюлер, адвокат Фельк — «весенний жаворонок» — и другие.

Так как я присутствовал на открытии таможенного парламента, то вместе с депутатами Гансом Блюмом, фон Вацдорфом и Тобиасом мы, как самые молодые члены, были выбраны секретарями. Тогда в наказе рейхстага еще имелось постановление, что на первом заседании временное бюро составляется из председателя, самого старшего по возрасту, и четырех самых молодых членов. Позже наказ изменили, чтобы в бюро не могли попасть социал- демократы. Теперь председатель бюро сам назначает четырех секретарей временного бюро. Отсутствием мелочности по отношению к оппозиции рейхстаг никогда не отличался.

Среди южногерманских депутатов было несколько человек, с которыми я и Либкнехт вступили в более близкие отношения:

Аммермюллер, Фрейеслебен, Кольб, Эстерлен, Тафель и другие. Многие из них, как, например, Кольб и Тафель, были демократами. Большинство южногерманских депутатов с трудом мирились с новым порядком вещей. Таможенный парламент был одним из плодов братоубийственной войны 1866 года, и нанесенные ею раны еще не зажили в Южной Германии. Там все еще чувствовали себя побежденными. К тому же таможенный парламент был политическим выкидышем, продуктом растерянности — ни рыба ни мясо. Либералы, как представители современного капиталистического развития, хотели превратить таможенный парламент в настоящий, чему сопротивлялся не только Бисмарк, считавшийся с Францией и с настроениями в Южной Германии, но и представители всех других партий в Южной Германии, которые в Северном союзе, его конституции и его учреждениях не могли видеть политического идеала. Если к этому прибавить, что в то время существовал еще очень сильный психологический антагонизм между Югом и Севером, вследствие которого в Южной Германии лучше знали Париж и Вену, чем Берлин, редко посещавшийся южногерманцами, то неудивительно, что между ними при всяком поводе разражался резкий конфликт. Но и тут часто обнаруживалось, что южногерманцы далеко не так упорны и настойчивы, как северогерманцы. Либкнехту и мне приходилось иногда тратить много усилий, чтобы поддержать твердость более близко стоявших к нам южногерманских депутатов.

Попытка национал-либералов провести адрес прусскому королю после горячих споров провалилась: 186 голосов были против и 150 за — результат, который очень смутил инициаторов предложения. На этой сессии я выступал с более или менее значительными речами дважды. В первый раз я говорил против проекта закона о введении налога на табак, второй раз — о таможенном договоре между Австрией и таможенным союзом. Во время этих дебатов у меня снова было резкое столкновение с Ласкером. Он вновь позволил себе несколько наставительных замечаний по нашему адресу и недопустимо резко критиковав положение вещей в мелких государствах. Я очень энергично отпарировал его наставления, а по поводу нападок на мелкие государства указал, что слышать их из его уст тем более удивительно, что он сам ведь послан в рейхстаг маленьким государством (Мейнинген). Эта насмешка по его адресу была сочувственно встречена рейхстагом.

* * *

На 14 мая берлинскими демократами и нашими товарищами было созвано в концертном зале народное собрание. В комитете среди прочих заседали: книготорговец Ионас, впоследствии, гонимый нуждой, он эмигрировал в Соединенные Штаты, где был одним из основателей и главным редактором «Нью-йоркер фольксцейтунг»; Людвиг Лёве, Пауль Зингер, Ф. Стефани, Тёльде и другие. Из южногерманских депутатов присутствовали: Фрейеслебен, Кольб, Эстерлен, Шеффле и Тафель, затем Либкнехт, д-р Рейнке, выбранный в Леннепе-Метмане как кандидат Всеобщего германского рабочего союза, и я. Либкнехт горячо нападал на политику партии прогрессистов и в особенности на Вальдека и его друзей. Он в таких резких выражениях высказывался о Северогерманском союзе, что у некоторых членов комитета волосы встали дыбом. Я, со своей стороны, утверждал, что все, проводимое теперь под ширмой немецкого единства, ни в коем случае не есть единая Германия. «Мы питали надежду, что только Германия, основанная на общей воле народа и управляемая правительством, вышедшим из свободной воли народа, сможет действительно обеспечить благосостояние населения, в особенности рабочего населения». Я подверг далее критике положение в Северогерманском союзе в связи с развитием милитаризма и показал, что следствием его явится не уменьшение налогов, но увеличение их.

Д-р Макс Гирш, явившийся со своими приверженцами, попробовал поднять шум; он заявил, что между нами отныне все порвано. Но этот разрыв произошел еще задолго до собрания; буйную свиту Гирша заставили соблюдать спокойствие.

* * *

В одно майское воскресенье мы с Либкнехтом были приглашены на праздник, устроенный берлинским союзом портных. По просьбе депутатов Эстерлена, Шеффле и Тафеля мы взяли их с собой. Когда на балу дамам предоставлено было право выбирать кавалеров, то они набросились на нас пятерых. Каждая хотела танцевать с кем-нибудь из нас. Но мои коллеги заявили, что они не умеют танцевать. Тогда дамы накинулись на меня, несчастного. С четырьмя я благополучно протанцевал, но при пятом танце у меня закружилась голова, мне стало дурно, и я вынужден был бежать в сад. На другой день депутация от дам прибыла ко мне на квартиру, чтобы справиться о состоянии моего здоровья. Я мог дать им успокоительный ответ, что все кончилось благополучно. Когда мы возвращались ночью домой, Шеффле сказал нам, что он никак не ожидал встретить на этом балу такой хороший тон и такое поведение: лучшего нельзя было и желать. По его мнению, в Южной Германии такие вещи невозможны, там рабочий бал непременно окончился бы дракой. Я протестовал против этого. Хотя я не бывал никогда на балах южногерманских рабочих, но твердо убежден, что на празднике организованных рабочих драк не бывает.

На 20-е мая берлинское купечество пригласило членов таможенного парламента на банкет, причем участники вносили по 25 талеров. Я не присутствовал. По словам моих коллег, побывавших на банкете, он был так плохо организован, что часть гостей не могла даже наесться досыта.

Большинство южногерманских депутатов чрезвычайно обрадовалось, когда, после четырехнедельного пребывания в Берлине на свой счет, они смогли наконец вернуться к родным пенатам. Впрочем, заседания большей частью так плохо посещались, что берлинцы в шутку говорили: таможенный парламент означает пустой парламент. В последних заседаниях прерванной сессии рейхстага я уже не принимал участия.

* * *

Главным предметом обсуждения следующей сессии северогерманского рейхстага, начавшейся 4 марта 1869 года, был проект промыслового устава. Я прибыл только на десятое заседание и сразу же принял участие в общих прениях. Я полемизировал, между прочим, с тайным советником Вагенером, которого после его выступления назвал королевско-прусским придворным социалистом. Затем я ополчился против барона фон Штумма, резко нападавшего на нас. Я оправдывал нашу агитацию и организацию. Если рабочие организуются в интернациональном масштабе, в чем упрекал их Штумм, то это лишь неизбежное последствие борьбы с интернациональным капиталом. Я взял также в штыки депутата Микеля, утверждавшего, что Германия в социальном отношении обогнала Францию и Англию. Я ответил, что в Англии и Франции, во всяком случае, не обсуждают целыми неделями, как у нас, вопрос о свободе промысла и передвижения. Затем я продолжал: «Депутат Вагенер сказал депутату Шульце-Деличу, что требования последнего приятны ему постольку, поскольку они влекут за собой развитие последних достижений современной экономической системы, а это необходимо приведет к реакции. Я же думаю, что умозаключение Вагенера ошибочно, ибо развитие этой системы неизбежно и необходимо приведет не к реакции, а к революции».

В своей речи я высказался против передачи законопроекта на обсуждение комиссии, так как рейхстаг обычно не выбирает в комиссию кого-либо из нас. Это подействовало, и меня включили в комиссию.

Нужно заметить, что участие в заседаниях рейхстага и таможенного парламента было для Либкнехта и меня сопряжено с большими жертвами. Правда, наши избирательные округа, в особенности мой, делали все, что могли, чтобы материально поддержать нас. Но нам было очень тягостно пользоваться финансовой поддержкой со стороны избирателей, принадлежавших к беднейшим слоям населения Германии. Поддержки со стороны партии тогда еще не существовало, государственного вознаграждения депутатам не было. Лишь с 1874 года партия начала выдавать командировочные депутатам, причем довольно скудные. Нам приходилось также оплачивать из своего кармана поездки в Берлин и обратно. Поэтому мы часто отсутствовали в рейхстаге даже тогда, бывало, когда интересы партии требовали нашего присутствия. Швейцер и его товарищи находились в лучшем положении Они жили в Берлине, за исключением Рейнке (который уже в 1868 году отказался от своего мандата — его заменил Фрицше), и без труда и особых убытков могли принимать участие во всех важных заседаниях. Но не только мы увиливали от своих обязанностей. Большинство законов принималось рейхстагом без надлежащего кворума. Это, как известно, продолжалось до весны 1906 года, когда депутаты рейхстага начали наконец получать вознаграждение.

* * *

При втором чтении законопроекта о промысловом уставе мы внесли целый ряд предложений, но только часть из них была принята. Мы требовали, чтобы конфликты, возникающие в связи со сроком предупреждения об увольнении и т. п., были переданы промысловым судам; мы требовали далее запрещения выдачи заработной платы товарами; установления обязательных правил фабричного распорядка для всех предприятий, имевших свыше десяти рабочих, причем нужно было выслушать мнение рабочих; урегулирования договора об ученичестве, отмены рабочих книжек, запрещения фабричного труда для детей моложе 14 лет. Затем мы внесли предложение об отмене воскресного труда, о введении десятичасового нормального рабочего дня для всех предприятий, имеющих свыше десяти рабочих по найму, полную свободу коалиций для всех профессиональных организаций, учреждения фабричной инспекции. В большинстве случаев Швейцер и его товарищи вносили такие же предложения.

Совершенно неожиданным успехом увенчалось мое предложение об отмене рабочих книжек. Вот как это случилось. Лейпцигское полицейское управление издало следующее распоряжение: хозяева, у которых останавливаются иногородние подмастерья, обязаны сейчас же по их приезде брать у них удостоверения и передавать в бюро для иногородних. Подмастерьев же, не имеющих удостоверений, немедленно доставлять в бюро. Кроме того, хозяева должны были следить за тем, чтобы приехавшие или лишившиеся работы подмастерья не оставались в Лейпциге без разрешения полиции больше двадцати четырех часов.

Это распоряжение находилось в самом резком противоречии с законом о паспортах, отменившим обязательные виды на жительство в пределах страны. Я утверждал, что соответственные постановления саксонского промыслового устава, которыми введены были рабочие книжки, потеряли всякую силу после нового закона о паспортах. Ласкер поддержал мое предложение, и оно было принято. Десять лет спустя, при пересмотре промыслового устава, коисервативно-ультрамонтанское большинство вновь ввело рабочие книжки для лиц моложе двадцати одного года.

Принятие моего предложения об отмене рабочих книжек вызвало сильное недовольство среди самостоятельных ремесленников. Д-р К. Рошер, сын известного ныне покойного экономиста В. Рошера, над которым так издевались Маркс и Лассаль, в статье под заголовком «Как немецкое ремесленное сословие потеряло рабочие книжки. Отрывок из социального романа» описал, с какой дьявольской ловкостью я добился принятия моего предложения. Согласно К. Рошеру, который и сейчас еще занимает высокий пост в саксонском правительстве, я сообщил об этом хитро задуманном плане своему «другу Тюбике» (вымышленное лицо), когда тот посетил меня однажды вечером в «моей мрачной комнате», где я как раз набрасывал тезисы моей, кстати сказать, очень короткой, речи в защиту моего предложения. Я, по словам того же Рошера, пускаюсь в разговор с Тюбике и объясняю ему, как я завтра собираюсь провести рейхстаг, чтобы он принял мое предложение. Я изрядно возгордился, прочитав у Рошера, какой я хитрый человек и как я ловко обманул моих почтенных коллег. Конечно, все шло согласно моему плану. Когда председатель объявил, что за предложение высказывается большинство, то на трибуне для публики раздалось сдержанное хихиканье. То был мой друг Тюбике, потихоньку радовавшийся успеху моего плана. Я убежден, что многие читатели всерьез приняли этот рассказ и подумали: «Этот Бебель, должно быть, продувной парень!». Исторической правды, однако, в этом произведении не было ни на йоту. Но история часто так пишется.

Второе, менее важное предложение, которое мне удалось провести, состояло в том, чтобы всюду в законе, где стоит слово «досуг», было поставлено «перерыв». Правительство само поняло, что слово «досуг» не подходит, и приняло мою поправку. Зато все остальные наши предложения были отвергнуты.

На той же сессии был принят избирательный закон для выборов рейхстага. Швейцер и Газенклевер предложили, чтобы вместо двадцатипятилетнего был установлен двадцатилетний возраст и чтобы выборы назначались на воскресенье. Я предложил, чтобы выборы происходили на всей территории союза в один и тот же день и чтобы этим днем был праздник или воскресенье. Кроме того, я требовал, чтобы было вычеркнуто положение, в силу которого лица, получающие или получавшие в последнем году перед выборами пособие на бедность из государственных или общинных сумм, теряли свое избирательное право.

Излишне говорить, что, несмотря на все наши речи, эти предложения были также отвергнуты. Активного избирательного права лишились также все военнослужащие. Этого в особенности добивались национал-либералы. Правительства не выставляли этого требования.

Во время дебатов о бюджете — 24 апреля — депутат фон Говербек высказался за разоружение. На это я ответил: «Я того мнения, что при настоящем положении вещей в Европе, когда всюду господствует цезаризм, серьезно говорить о возможности разоружения — глупо. Совершенно исключается, что наши цезари, из которых каждый выискивает случая напасть на другого и уничтожить его, вдруг согласятся даже на самое умеренное разоружение. Тут повторяется история с двумя львами в басне, которые начали драку и пожирали друг друга, пока от них не остались одни хвосты. Мы можем от этого только выиграть».

13 мая я выступил против почтовых привилегий, которыми пользовались государи. Меня все время прерывали, ибо мои аргументы оскорбляли «лояльные чувства» части членов рейхстага. Зато от своих избирателей я получил много одобрительных писем.

3 июня таможенный парламент снова открылся, но уже 22 июня прекратил свою работу. Я не принимал больше участия в прениях, не представлявших для меня особого интереса.

Кроме того, мое дело требовало моего присутствия в Лейпциге.

* * *

Во время весенней сессии северогерманского рейхстага в 1870 году главным предметом обсуждения служил проект уголовного уложения для Северогерманского союза. Я только один раз взял слово, а именно при рассмотрении вопроса о смертной казни в третьем чтении. Рейхстаг, при втором чтении высказавшийся значительным большинством голосов против смертной казни,— саксонское уголовное уложение 1868 года отменило ее, точно так же как и баденское,— теперь под влиянием угроз и по настоянию Бисмарка голосовал за нее, а именно 127 голосами против 110. Единственный саксонский депутат, голосовавший за смертную казнь, был д-р Ганс Блюм, сын расстрелянного осенью 1848 года в Бригиттенау под Веной Роберта Блюма. Когда Ганс Блюм произнес свое «да» при голосовании, мы все, на крайней левой, ответили ему громким возгласом: «Позор!».

Ганс Блюм принадлежал к самым низким и вероломным противникам социал-демократии: в борьбе с нами для него были хороши все средства. Конечно, он был восторженным поклонником Бисмарка, и тот благоволил к нему. Но он не мог спасти Блюма от позорного конца. За свои бесчестные поступки Блюм был лишен права адвокатской практики. Тогда он уехал в Швейцарию, где основал фабрику сигар, и умер в 1909 году очень состоятельным человеком.

Во второй своей речи в весенней сессии 1870 года я поддержал предложение Ласкера, требовавшего пересмотра военного уголовного уложения. Предложение было принято 117 голосами против 73.

Сессия таможенного парламента в 1870 году была опять очень короткой: она длилась всего около трех недель. Еще до ее начала д-р Кольб из Баварии отказался от своего мандата, мотивируя это тем, что таможенный парламент — это порождение лжи и обмана и предназначен работать только для укрепления мощи Пруссии. Характерно, как быстро исчезло у буржуазных демократов желание вести борьбу. Но этим не сохранишь жизнь партии, не говоря уже о том, что не сделаешь ее сильнее. Более проницательные уже тогда видели, что в связи с быстрым развитием социал-демократии буржуазные демократы не имеют будущего. Рост классовых противоречий вносил все больший раскол в их ряды.

Весенняя сессия таможенного парламента в 1870 году была его последней сессией, так как несколько месяцев спустя началась великая трагедия, которая весьма существенным образом изменила также и политические основы Германии и сделала ненужным таможенный парламент.

ТАКТИЧЕСКИЕ РАЗНОГЛАСИЯ

Прежде чем перейти к трагедии франко-прусской войны, я должен вкратце сказать о тактических разногласиях, возникших между мною и Либкнехтом по вопросу о нашей парламентской деятельности.

Уже в то время, когда обсуждался бисмарковский проект реформы Союза — весной 1866 года — Либкнехт высказался против участия в выборах в такой парламент, а именно в мангеймской газете «Дейчес вохенблат». Но эта газета в наших кругах почти не читалась, а так как Либкнехт, насколько я помню, ни в лейпцигском Просветительном рабочем обществе, ни в Демократическом обществе, да и вообще ни на одном собрании не пытался защищать свою отрицательную точку зрения, то это не вызвало никакой дискуссии. Когда на рождество 1866 года на нашем областном съезде в Глаухау приняли единогласно — и как нечто само собой разумеющееся — постановление об участии в выборах и выставили кандидатом в 19-м саксонском избирательном округе Либкнехта, отбывавшего 3-месячное заключение в берлинской городской тюрьме, он согласился с этим без всяких оговорок. В середине лета, когда вновь выдвинули его кандидатуру, он был тоже избран. Сначала он сам вносил поправки к законопроектам, но очень скоро опять прорвалась его старая антипатия к парламентаризму, выразившаяся в страстных спорах между нами по вопросу о тактике, которой мы должны были придерживаться в рейхстаге.

Северогерманский союз Либкнехт считал творением, с которым надо бороться всеми средствами до полного его уничтожения. Принимать участие в парламенте этого союза иначе, чем отрицая все и протестуя против всего, значило, по его мнению, отказываться от революционной точки зрения. Поэтому никаких переговоров, никаких компромиссов, иными словами, никаких попыток повлиять на законодательство в нужном нам направлении.

С этим пониманием нашей революционной точки зрения я никак не мог согласиться. Протестовать и отрицать нужно было там, где это было уместно, то есть прежде всего, когда дело шло о плохих и вредных вещах, но в то же время мы должны агитировать в положительном смысле, постоянно внося поправки к отдельным законам и, таким образом, показывая, как мы смотрим на это дело. Внося предложения и выступая в их защиту, мы своими речами, которые, хоть и в искаженной форме, печатаются в газетах и читаются миллионами людей, проводим в высшей степени важную агитационную и пропагандистскую работу.

Разногласия между нами проявлялись особенно резко, когда я вносил многочисленные поправки к промысловому уставу и другим законопроектам. Либкнехт очень неохотно поддерживал мои выступления. Наконец, он счел целесообразным изложить свою, отличную от моей, точку зрения в особом докладе, прочитанном им в берлинском Демократическом обществе 31 мая 1869 года. Этот доклад вышел впоследствии отдельной брошюрой под заглавием: «О политической позиции социал-демократии, особенно по отношению к рейхстагу».

«Социальное движение,— утверждал Либкнехт,— это революционный преобразующий процесс, который не может завершиться в одну ночь… Но новое общество находится в непримиримом противоречии со старым государством… То, чего хочет новое общество, направлено поэтому прежде всего на уничтожение старого государства… Для своей социальной практики социал-демократия должна сперва создать повое государственное устройство… Борьба в рейхстаге — только кажущаяся борьба, только комедия… Вести переговоры можно лишь там, где имеется общая почва… Принципы неделимы — их нужно или целиком соблюдать или целиком приносить в жертву… По отношению к господствующим классам, почти исключительно представленным в рейхстаге, социализм не является больше вопросом теории, но просто — вопросом силы, разрешаемым не в парламенте, а только на улице, на поле сражения, как все другие вопросы силы… Все, что говорят о значении речей в рейхстаге, несостоятельно. Или, может быть, надеются обратить рейхстаг на путь истины одними речами? Эти разглагольствования бесцельны, а бесплодные речи радуют только глупцов».

Затем он выступил против переоценки значения избирательного права в абсолютистском государстве: «Без гражданских свобод, без свободы печати, без свободы союзов всеобщее избирательное право может быть только игрушкой и орудием абсолютизма.

Рейхстаг к тому же совершенно бессилен. Даже в том случае, если бы мы имели в нем большинство, рота солдат может выгнать это большинство из храма… Революции не делаются с высочайшего разрешения; социалистическая идея не может быть осуществлена внутри современного государства; она должна разрушить его, чтобы воплотиться в жизнь. Никакого мира с современным государством!».

Эта чисто негативная позиция Либкнехта никогда не разделялась партией, как бы часто он ни выступал в ее защиту. Но когда в 80-х годах, во время действия закона против социалистов, в Германии кое-где начал пускать ростки анархизм, то анархисты, само собой разумеется, использовали брошюру Либкнехта, чтобы выступить против нас, как «парламентской партии». Мириться с тем, чтобы речь первого вождя партии постоянно использовалась против партии, было невозможно. Я обратил его внимание на это на одном из заседаний парламентской фракции в средине 80-х годов. Либкнехт признал без дальнейших слов справедливость моих замечаний, и поэтому было выпущено новое издание упомянутой брошюры с предисловием, где он указывал, что точка зрения, которую он защищал в этой брошюре, верна была только по отношению к периоду до основания империи. В дальнейшем на Санкт-Галленском съезде, в октябре 1887 года, сам Либкнехт открыто и безоговорочно заявил, что пришел теперь к убеждению о необходимости и чрезвычайной важности для партии практической парламентской деятельности. Тем самым были устранены разногласия между нами по вопросу о парламентской тактике.

Эпилог речи Либкнехта разыгрался в суде. Берлинский городской суд приговорил его заочно, так как он не явился на разбор дела, к трем месяцам тюремного заключения за хулу на распоряжения властей. Берлинский городской суд потребовал вслед за этим выдачи Либкнехта (необходимо помнить, что тогда еще не существовало общего уголовного кодекса и общего судопроизводства) на основании закона о взаимности. Но саксонские суды отказали в выдаче, потому что в новом саксонском уложении не было такого преступления, за которое Либкнехт был осужден в Берлине. Тогда прусское правительство потребовало у саксонского, чтобы Либкнехта привлекли к суду за хулу на союзные учреждения. Саксонское правительство сделало вид, что готово удовлетворить это требование. Дело, однако, затянулось, и в конце концов с берлинской речью Либкнехта случилось то же, что и с моей плауэнской речью. Обе они послужили ценным обвинительным материалом в последовавшем вскоре затем процессе по обвинению нас в государственной измене.

ФРАНКО-ПРУССКАЯ ВОЙНА

ПРОЛОГ К ОБЪЯВЛЕНИЮ ВОЙНЫ

Позиция, занятая мною и Либкнехтом при объявлении войны и во время нее — как в рейхстаге, так и вне его,— в течение десятилетий служила предметом обсуждения и ожесточенных нападок на нас, вначале также и в партии, но это продолжалось недолго. Наши товарищи поняли, что мы были правы. Признаюсь, я нисколько не сожалею, что мы тогда заняли такую позицию; если бы мы при объявлении войны знали уже то, что в течение последующих лет стало известным из официальных и неофициальных источников, то с первого момента наша позиция была бы еще более резкой. Мы бы тогда не только воздержались от голосования при обсуждении вопроса о первых кредитах на войну, но непременно голосовали бы против.

Теперь уже не подлежит никакому сомнению, что Бисмарк стремился к войне 1870 года и давно начал ее подготовку. Но если его попытки выставить себя во время войн 1864 и 1866 годов ни в чем не повинным и только спровоцированным не имели особенного успеха, то по отношению к войне 1870—1871 годов ему это блестяще удалось. За исключением небольшого кружка посвященных, знавших, что Бисмарк всеми доступными ему средствами домогается войны с Францией (тогдашний король, а позже император Вильгельм I не принадлежал к ним), Бисмарк одурачил весь мир и сумел внушить убеждение, что войну спровоцировал Наполеон, а что он, миролюбивый Бисмарк, находился со своей политикой в положении обороняющегося. Официальная и официозная историография до сих пор еще успешно поддерживает в большей части населения убеждение, что Франция была нападающей стороной, а Германия — обороняющейся.

Конечно, формально объявил войну Наполеон, но — и это самое примечательное в политике Бисмарка — он так искусно подтасовал карты, что Наполеон, хотел он этого или нет, должен был объявитъ войну и предстать, таким образом, в роли нарушителя мира.

Даже такие люди, как Маркс и Энгельс, в течение некоторого времени придерживались взгляда и выражали его публично, что Наполеон был нарушителем мира, хотя они имели гораздо лучшие возможности для правильной оценки европейской политики, чем мы. События, предшествовавшие войне, до такой степени вводили в заблуждение и сбивали с толку, что очень многие совершенно проглядели тот факт, что Франция, объявившая войну, была со своей армией совершенно к ней не подготовлена, тогда как Германия, якобы спровоцированная, была готова к войне до последнего гвоздя в лафете, и мобилизация прошла как по-писаному.

Публичное обвинение Бисмарка в том, что он был главным виновником франко-прусской войны, выдвинул впервые, насколько мне припоминается, я в двух статьях в «Фольксштаат» под заглавием «Ко второму сентября» (1873 г., №№ 73 и 74). Либкнехт, которому я представил эти статьи, внес в них лишь небольшие формальные изменения и поместил их впоследствии в начале своей брошюры «Эмская депеша, или как делаются войны».

Угроза войны с Францией давно уже висела в воздухе. Как только решение германского вопроса перешло из рук народных масс в руки правительств, то вследствие ситуации, созданной в Германии и Европе Венским конгрессом 1815 года, всегда можно было опасаться вмешательства в дела Германии иностранных держав, и в первую очередь Франции, тогдашний император которой, Наполеон, сумел присвоить себе роль вершителя судеб Европы. Эту роль облегчал ему как антагонизм между Австрией и Пруссией, так и вся структура тогдашнего Германского союза. Именно с этой ролью считался Бисмарк, когда он с 1864 по 1866 год решался на всякие рискованные переговоры с Наполеоном, во время которых шла речь об уступке последнему некоторых частей Германии в виде компенсации за аннексию немецких государств Пруссией. Я уже упоминал об этом в первой части книги.

Бисмарку удалось как в 1864, так и в 1966 году обмануть Наполеона; последний, когда положение в Германии изменилось в пользу Пруссии, остался ни с чем. И все же его вмешательства при заключении мира в 1866 году было достаточно, чтобы помешать Пруссии совершить замышлявшуюся аннексию Саксонии; его же влиянием объясняется и четвертая статья Пражского мирного договора, создававшая предпосылки для уступки Дании части Северного Шлезвига, где говорили по-датски; затем Пруссия должна была отказаться от всяких аннексий к югу от линии Майна. И опять-таки по настоянию Наполеона люксембургский вопрос был в следующем году решен не в пользу Германии.

Вполне понятно, что это препятствие планам Бисмарка со стороны Наполеона должно было возбудить у Бисмарка желание мести, и он жаждал уничтожить преобладающее влияние Наполеона и Франции в Европе. Война с Францией при первом благоприятном случае — такова была цель новопрусско-германской политики с 1866 года. Ради нее с лихорадочной быстротой производилась военная реорганизация и увеличивались кадры армии; были приняты все меры, все до мелочей было предусмотрено, чтобы в надлежащий момент начать ссору с Францией.

Что ближайшей войной будет война с Францией, в этом с 1866 года были убеждены все политические деятели. В армии ее также рассматривали как нечто само собой разумеющееся и стремились к ней. Мы обвиняли бисмарковскую политику в том, что она создала для Германии положение, в котором она не находилась с 1815 года. Натянутые отношения с Австрией — следствие исхода войны 1866 года — делали это положение вдвойне опасным, ибо можно было опасаться, что Австрия с целью реванша за 1866 год готова будет заключить союз с Францией. (Действительно, такого рода переговоры между Австрией и Францией велись, но безуспешно, так как неожиданно быстрое объявление войны и жестокие удары, нанесенные французской армии немецкой, убедили Австрию, что разумнее будет отказаться от вмешательства.) Вследствие этой ситуации возможная война между Францией и Германией вызывала в народе большое беспокойство, тем более что тогда в широких кругах народа еще верили в непобедимость Франции. С другой стороны, правда, не подлежало сомнению, что отсутствие всяких положительных результатов наполеоновской политики вмешательства сильно подорвало его престиж во Франции и способствовало усилению буржуазной оппозиции. Это настроение ясно выразилось во время выборов в мае 1869 года, когда правительственные кандидаты получили круглым числом только 4469 тысяч голосов, а оппозиция — 3259 тысяч. По поводу этих результатов газета «Франкфуртер цейтунг» писала: «Не только нравственные, но и материальные интересы Европы диктуют необходимость республиканской формы правления как средства возрождения нашей страны».

В Законодательном корпусе оппозиция возросла до 116 человек. Это побудило Наполеона в начале января 1870 года поручить представителю оппозиции Оливье образовать умеренно либеральный кабинет и 8 мая провести для поддержания своей политики так называемый плебисцит (всеобщее голосование), причем, правда, за Наполеона высказалось 7350 тысяч человек, а против — полтора миллиона; но очень тревожным симптомом было то обстоятельство, что в армии и флоте 50 тысяч человек опустили в урны бюллетени со словом «нет». Кроме того, во многих городах, с Парижем во главе, значительное большинство населения было против Наполеона.

Это враждебное настроение проявилось уже в январе во время похорон журналиста Виктора Нуара, предательски убитого принцем Пьером-Наполеоном из-за личных счетов; колоссальная толпа демонстративно шла за гробом. Еще немного, и могло вспыхнуть революционное восстание.

Все эти происшествия действовали угнетающим образом на Наполеона, тогда уже сильно страдавшего от почечно-каменной болезни, которая в конце концов свела его в могилу. Она отнимала у него всю энергию и силы.

Но и войска Франции находились в таком состоянии, что война с сильной державой была для нее не безопасна. Если Пруссия-Германия с 1866 года со всей силой и энергией работала над увеличением и подготовкой своей армии, то во Франции ничего подобного не делалось. Правда, военным атташе в Берлине был полковник Стоффель, умевший видеть и слышать и все время посылавший доклады, где указывал на колоссальные успехи в военном развитии Пруссии и рекомендовал Франции такой же образ действий. Но все было напрасно: полковник Стоффель проповедовал глухим. Некоторые его соображения, как имеющие историческое значение, стоит здесь привести. Так, 22 июля 1868 года он писал: «Мне кажется, во Франции живут в полнейшем неведении всего, что касается Пруссии,— как прусского народа, так и прусской армии». А 12 августа 1869 года он пророчески писал:

«Пруссия достаточно дальновидна, чтобы понять, что война, которой она не хочет, все же вспыхнет, и она приложила все усилия к тому, чтобы быть готовой, если какая-нибудь случайность вызовет войну». В другом месте он замечает: «Больше всего меня беспокоит поразительный контраст между предусмотрительностью Пруссии и ослеплением Франции». Он негодует на Тьера, помешавшего в 1848 году введению всеобщей воинской повинности во Франции: «Этот человек причинил нашей стране больше зла. чем двадцать поражений». А при объявлении войны он сказал, что она оказалась для Франции «войной непредусмотрительности, невежества и ограниченности против предусмотрительности, образования и ума». «Наполеон болен, революция у ворот, и ко всему этому присоединяется глупость императрицы».

В Париже никто не верил в возможность войны с Германией. Еще в начале июля 1870 года, то есть за две недели до объявления войны, французский Законодательный корпус решил сократить контингент рекрутов со 100 тысяч до 90 тысяч человек. Военный министр Лебёф заявил, что если он соглашается на сокращение, то только потому, что хочет доказать миролюбие правительства. А министр-президент Оливье на вопрос депутата Жюля Фавра ответил, что никогда еще мир не был более обеспечен, чем теперь, так как нет ни одного вопроса, который грозил бы осложнениями.

56 Первая строка стихотворения Э. Гейбеля «Цыганский мальчик на севере».— Ред.

И все же на другой день вспыхнула война.

«Прекрасная Испания далеко на юге»56 невольно послужила поводом к ней. С осени 1868 года Испания была республикой, но господствующие классы жаждали восстановления монархии. И они начали искать короля. Как потом стало известно, уже в сентябре 1869 года князь Карл-Антон Гогенцоллерн был осведомлен о том, что сына его, Леопольда, служившего тогда лейтенантом в одном из прусских гвардейских полков, прочат в испанские короли. Прусский посол в Мюнхене барон фон Вертерн принимал участие в этом деле. С ведома или без ведома Бисмарка? Бисмарк уверял, что он ничего не знал об этом, но кто ему поверит? Принц Гогенцоллерн в качестве кандидата на испанский королевский трон: это имело величайшее политическое значение как для Гогенцоллернов, так и для Наполеона. Франция и Наполеон не могли не видеть в этой кандидатуре сильнейшую опасность для своих интересов, ибо к Гогенцоллерну на восточной границе прибавлялся Гогенцоллерн на южной границе и притом как глава большого государства. В случае войны с Германией Франция должна была бы немедленно организовать оборону и против нападения с юга, что значительно ослабило бы ее военную позицию.

Замечательно, что король Вильгельм не имел никакого представления о существовании серьезного намерения возвести принца Гогенцоллерна на испанский королевский трон. Он получил сообщение об этом только в конце февраля 1870 года и 26 февраля написал Бисмарку:

«Известие это поразило меня, как гром среди ясного неба! Еще один гогенцоллернский кандидат на трон, на этот раз в Испании! Я не имел об этом никакого понятия, и недавно еще мы шутили с кронпринцем по поводу того, что в числе кандидатов называли его имя, и оба потешались над этой идеей! Так как Вы должны знать от князя подробности этого дела, то нам нужно побеседовать, хотя я решительно против этого шага. Ваш В.»

Но Бисмарка не остановила точка зрения короля. Он последовательно проводил свой план и добился наконец того, что на совещании под председательством короля, в котором приняли участие кронпринц, князь Гогенцоллерн, он и Мольтке, кандидатура принца Леопольда была одобрена.

Говорят, что Наполеон сначала выслушал сообщение об этой кандидатуре без особых возражений, что свидетельствует о его тогдашней апатии и стремлении к покою. Но когда в начале июля временное испанское правительство высказалось за кандидатуру Гогенцоллерна и решение это стало известным во Франции, то большая часть французской прессы подняла шум по поводу опасности, которую представляет для Франции Гогенцоллерн на испанском королевском троне. Теперь Наполеон должен был начать действовать. Он поручил своему послу Бенедетти запросить у Бисмарка объяснений. Последний ответил, что правительству об этом деле ничего неизвестно. Так он сам излагает этот факт в своих «Мыслях и воспоминаниях». Он заявляет там во втором томе, на странице 80, что с политической точки зрения он относился довольно равнодушно к этому вопросу; но уже на следующей странице он говорит: «Если герцог Грамон стремится (в брошюре, появившейся в 1872 г.) доказать, что я не занимал отрицательной позиции по отношению к испанскому предложению, то я не вижу оснований его опровергать».

Один из почитателей Бисмарка совершенно справедливо замечает: «Когда Бисмарк пишет историю, он ее творит», иными словами, он представляет факты так, как ему выгодно.

За шумом во французской прессе последовал шум в немецкой. Но сперва не во всей. Еще 12 июля «Кёльнише цейтунг» весьма решительно высказалась, в интересах спокойствия Европы, против кандидатуры Гогенцоллерна. О том, как тогда в буржуазных кругах относились к милитаризму, свидетельствует резолюция кёльнского собрания доверенных лиц прогрессистской партии в Рейнской Пруссии 10 июля:

«Мы ждем и требуем от наших будущих депутатов в рейхстаге, чтобы они на ближайшей сессии выступили в особенности за снижение военных тягот путем сокращения контингента армии мирного времени и уменьшения срока службы и, если это требование будет отклонено, воспользовались своими конституционными правами и отказали союзной власти в утверждении военных кредитов».

Кто теперь в буржуазных партиях думает еще о подобных шагах, а между тем расходы на армию и флот достигли таких размеров, которых тогда никто не мог себе и представить.

И вот настало 13 июля, принесшее окончательное решение. Согласно официальным и официозным данным о свидании графа Бепедетти с королем Вильгельмом в Эмсе, Бенедетти в резкой форме потребовал от короля, чтобы тот заявил, что никогда не допустит кандидатуры кого-либо из Гогенцоллернов на испанский трон. Это произошло после того, как в тот же день, по настоянию короля Вильгельма, принц Гогенцоллерн снял свою кандидатуру. Адъютант короля сообщил Бепедетти, что Вильгельм одобрил этот отказ. Когда Бенедетти выразил желание еще раз переговорить с королем, то последний — по сообщению, сделанному позже его геттерал-адъютантом, князем Радзивиллом,— приказал ему «в третий раз (после обеда, около шести часов) передать графу Бенедетти, что его величество вынужден решительно отклонить всякие дальнейшие беседы об обязательствах на будущее время. То, что он сказал сегодня утром, есть его последнее слово в этом деле, и он просто ссылается на него. После этого Бенедетти заявил, что он со своей стороны удовлетворен этим заявлением». Таким образом, инцидент был фактически исчерпан. Но не для Бисмарка, расчетам которого на конфликт с Францией заявление короля мешало. Он сам рассказывает в «Мыслях и воспоминаниях», что когда он в тот день обедал вместе с Рооном и Мольтке, то оба они были сильно подавлены известием об отказе принца Гогенцоллерна от испанского престола. Сам Бисмарк был так возмущен этим, что хотел подать в отставку. Вскоре вслед за этим из Эмса была получена длинная телеграмма, в которой Абекен по поручению короля излагал подробности последних переговоров с Бенедетти. уничтожавших всякую надежду на конфликт с Францией. Роон и Мольтке, рассказывает Бисмарк, глубоко потрясенные, отложили вилки и ножи в сторону: исчезновение шансов па войну испортило им аппетит. Тогда Бисмарк,— это все по его собственным словам,— сел за соседний стол, взял карандаш и сократил телеграмму таким образом, что она получила совершенно другой характер. Когда он прочитал свою редакцию Мольтке и Роону, то глаза их заблестели, и молчальник Мольтке воскликнул: «Прекрасно; это звучит совсем иначе: прежде это был сигнал к отступлению, теперь это фанфары!». И все трое опять весело уселись за стол и продолжали есть с величайшим аппетитом. Война была обеспечена.

Телеграмма была опубликована и разослана официально по всем иностранным кабинетам, за исключением парижского, что уже само по себе было тягчайшим оскорблением французского правительства. В измененной редакции она гласила:

«Эмс, 13 июля 1870 года. После того, как известия об отречении наследного принца Гогенцоллерна были официально сообщены французскому императорскому правительству испанским королевским правительством, французский посол предъявил в Эмсе его королевскому величеству добавочное требование уполномочить его телеграфировать в Париж, что его величество король обязывается на все будущие времена никогда не давать снова своего согласия, если Гогенцоллерны вернутся к своей кандидатуре. Его величество король отказался затем еще раз принять французского посла и приказал дежурному адъютанту передать ему, что его величество не имеет ничего более сообщить послу». Эта телеграмма Бисмарка возымела желаемый эффект. Как только она стала известна, возбуждение во Франции, Германии и далеко за пределами этих стран приняло необычайные размеры. Я узнал о ней 14 июля после обеда, когда находился у своего цирюльника, которому только что принесли «Альгемейне дейче цейтунг», редактировавшуюся тогда профессором д-ром Карлом Бидерманом. Прочитав помешенную в ней телеграмму, я бросил газету на стол и воскликнул: «Теперь неизбежна война!». Цирюльник сильно испугался моих слов, и я должен был объяснить ему смысл телеграммы.

Как можно было предвидеть, уже 19 июля последовало объявление Францией войны Германии, после того как еще 15 июля французский Законодательный корпус вотировал огромным большинством военный заем в 700 миллионов франков.

НОВЫЕ РАЗНОГЛАСИЯ

Изложенные события опять вызвали между мной и Либкнехтом разногласия. Либкнехт полагал, что Наполеон хочет войны, но Бисмарк не имеет мужества поднять брошенную ему перчатку. Так, 13 июля он писал в «Фольксштаат»: «Франция Бонапарта поставила пред Пруссией Бисмарка вопрос о войне, и если Пруссия не решится на позорное отступление, то война неизбежна». 16 июля он писал: «Храбрый отступает перед более сильным. Кандидатура Гогенцоллерна вследствие угрожающей позиции Бонапарта была взята назад; мир не будет нарушен, и могущественный Северогерманский союз, который должен был обеспечить Германии уважение за границей, уступил теперь Французской империи точно так же, как некогда в люксембургском вопросе».

Я отстаивал противоположный взгляд. Правда, войну объявил Наполеон, но он, как мне кажется, попал в западню, поставленную Бисмарком; последний хочет войны, и он достиг своей цели. Я был в высшей степени раздражен точкой зрения, проводившейся в газете «Фольксштаат», и между мною и Либкнехтом начались резкие споры. Только посредничество Гейба помогло нам прийти к соглашению. Начиная с 20 июля «Фольксштаат» стала защищать взгляды, которые полностью разделял и я.

Не подозревая, что вскоре вспыхнет война, мы созвали на 17 июля областной съезд социал- демократической рабочей партии в Хемнице. Конечно, мы должны были теперь высказать свое отношение к вопросу о войне. Это было сделано в следующей резолюции, предложенной Либкнехтом и мною и принятой единогласно:

«Областной съезд протестует против всякой войны, ведущейся не в интересах свободы и человечества, как против издевательства над современной культурой. Он протестует против войны, которая ведется только в династических интересах и ставит на карту жизнь сотен тысяч и благосостояние миллионов людей, чтобы удовлетворить честолюбие нескольких властелинов. Съезд с радостью приветствует поведение французской демократии и в особенности социалистических рабочих; он объявляет себя вполне солидарным с их отношением к войне и ожидает, что немецкая демократия и немецкие рабочие также возвысят свой голос против войны».

Парижские рабочие еще прежде нас высказались против войны. В том же духе, что и мы, высказались немецкие рабочие на многочисленных собраниях во многих городах: между прочим, в Бармене, Берлине, Нюрнберге, Мюнхене, Кёнигсберге, Фюрте, Крефельде.

Другого взгляда держался, однако, Брауншвейгский комитет, созвавший на 16 июля народное собрание, принявшее, по его предложению, резолюцию, в которой собравшиеся заявляли, что легкомысленными нарушителями мира и спокойствия Европы являются Наполеон и большинство народных представителей Франции. Немецкая же нация, напротив, оказалась стороной оскорбленной, подвергшейся нападению; поэтому собрание вынуждено признать эту оборонительную войну неизбежным злом; но в то же время весь народ должен потребовать, чтобы ему самому было предоставлено право решать вопрос о мире и войне, равно как и право на самоопределение. К этому мнению комитета партии присоединилось очень много партийных организаций, в особенности в Северной Германии. Таким образом, в партии возникли сильные разногласия.

* * *

Рейхстаг был созван на 19 июля. Когда Либкнехт и я накануне уезжали из Хемница, то железные дороги до такой степени были забиты военными перевозками, что мы должны были прождать на Гёсницком вокзале несколько часов, пока смогли продолжать наш путь. Мы тем временем обсуждали тактику, которой нам следует держаться в рейхстаге. Либкнехт полагал, что мы должны категорически отвергнуть военные кредиты, так как обе стороны виноваты, и мы не можем присоединиться ни к одной из них. Я считал этот взгляд ошибочным. Правда, при создавшемся положении вещей мы не могли быть солидарными ни с одной из борющихся сторон. Но если бы мы голосовали против кредитов, то получилось бы впечатление, что мы высказываемся в пользу Наполеона; у нас не оставалось иного пути, как воздержаться от голосования. В конце концов Либкнехт предложил мне выработать проект заявления и привезти с собой в Берлин. Это было сделано. После незначительных поправок Либкнехт согласился с моим проектом; заявление в рейхстаге должен был сделать я. На заседании 21 июля я попросил слова: «Так как до нашего сведения дошло, что имеется желание принять вопросы, стоящие в порядке дня, без обсуждения, то мы решили, в свою очередь, не возбуждать никаких прений, хотя мы ничуть не разделяем взглядов рейхстага. Мы приняли решение воздержаться в этом вопросе от голосования, и наши мотивы мы изложили в особом письменном заявлении, которое просим приложить к актам рейхстага».

Председатель Симеон заявил, что у него нет оснований возражать против этого. Наша мотивировка гласила:

«Настоящая война представляет собой династическую войну, предпринятую в интересах династии Бонапартов, подобно тому как война 1866 года была затеяна в интересах династии Гогенцоллернов.

Кредитов, испрашиваемых у рейхстага на ведение этой войны, мы не можем разрешить, так как это было бы вотумом доверия прусскому правительству, которое своей политикой в 1866 году подготовило эту войну.

Но мы не можем голосовать и против этих кредитов: это могло бы быть истолковано как одобрение наглой и преступной политики Бонапарта.

Как принципиальные противники всяких династических войн, как социалисты- республиканцы и члены Международного товарищества рабочих, борющегося против всех угнетателей, без различия национальностей, и стремящегося объединить всех угнетенных в один великий братский союз, мы не можем высказаться ни прямо, ни косвенно за настоящую войну и поэтому воздерживаемся от голосования, выражая в то же время твердую надежду, что народы Европы, наученные нынешними роковыми событиями, употребят все усилия, чтобы завоевать себе право на самоопределение и уничтожить современное господство сабли и классов, эту первопричину всех политических и социальных бедствий».

Рейхстаг предоставил в распоряжение правительства испрашиваемые у него 120 миллионов талеров. Фрицше, Газенклевер, Менде и Швейцер голосовали за: Фёрстерлинг еще весной отказался от своего хемиицкого мандата. На дополнительных выборах приверженцы графини Гацфельдт потеряли этот округ. Когда, однако, была объявлена подписка на заем, немецкие капиталисты явили всему миру печальное зрелище. Хотя заем был пятипроцентный и выпущен по курсу 88 талеров за 100, подписка дала всего 68 миллионов талеров Это был невероятный скандал. Иначе обстояло дело во Франции. Там заем в 700 миллионов франков был размещен полностью, хотя процент был такой же, как и в Германии.

* * *

Наше поведение в рейхстаге еще более увеличило разногласия между нами и партийным комитетом. Переписка с последним приняла очень резкий характер, особенно между комитетом и Либкнехтом, который не хотел редактировать «Фольксштаат» в духе указаний комитета. Напрасно он призывал их образумиться. Он писал 26 июля Бракке: «Я не могу вас порицать за ваше патриотическое рвение. Но проявите же и вы, с своей стороны, терпимость. Если вы не согласны с поведением моим и Бебеля в рейхстаге, то этот конфликт должен быть теперь во что бы то ни стало улажен или, по меньшей мере, следует избежать явного раскола. В такой момент, как настоящий, в партии не должно происходить ничего такого, что походило бы на раздоры, и я заклинаю вас оставить все, что могло бы обострить разногласия».

Эта просьба была напрасна. Либкнехт наконец до того обозлился, что пригрозил эмигрировать, так как вся эта канитель и пароксизм национализма возбуждали в нем отвращение. И меня тоже начали сильно раздражать придирки Брауншвейгского комитета. 13 августа я писал им: «Если комитет будет продолжать выступать против Либкнехта, то мы откажемся от всякого дальнейшего сотрудничества в «Фольксштаат». Судя по вашему письму (оно было адресовано Либкнехту и содержало угрозы против него), вы, кажется, впали в некий пароксизм национализма и во что бы то ни стало хотите вызвать скандал и раскол в партии. В нашем поведении в рейхстаге вы не можете обнаружить никакого нарушения принципов партии. И вместо того чтобы быть довольными тем, что конфликт не обостряется, вы требуете от людей, имеющих твердые убеждения, чтобы они от них отреклись. «Фольксштаат» как раз в течение последних педель выказала себя строго партийным органом. Доказательством служит бешеный вой всех наших противников. Не хотите ли вы тоже присоединиться к этому национал-либеральному реву? Вы говорите о саксонском партикуляризме. И все же именно в Саксонии мы — хорошие социал- республиканцы и рассматриваем эту войну как династическую. Маркс также солидарен с нами».

1 сентября Либкнехт писал Бракке в ответ на его письмо: «Не из страха перед карьеристами хотелось бы мне уехать, а из отвращения к патриотическому угару. Эта болезнь должна пройти, а пока она длится, мое присутствие здесь вполне излишне, но я могу быть очень полезным в другом месте, например в Америке. Однако я думаю, что до этого не дойдет, и мне не придется уехать».

Август Гейб из Гамбурга и на этот раз старался примирить обе стороны. Но с гораздо большим успехом, чем всякое посредничество, действовал ход событий, который скоро снова соединил нас на общей боевой позиции.

ЗАЯВЛЕНИЯ И ПРОКЛАМАЦИИ

17 июля в Берлине состоялось заседание Большого военного совета. Каковы были военные перспективы Пруссии-Германии, показывает заявление Мольтке, сделанное им также от имени Роона: «Пруссия никогда еще не была в состоянии — по своей военной организации, вооружению, вспомогательным средствам и т. д.— предпринять войну с большей надеждой на успех, чем в настоящее время. Он очень точно осведомлен о прогрессе (он мог бы сказать— об отсталости.— А. Б.) французских вооружений и может нас уверить, что нам нечего опасаться внезапного нападения со стороны Франции». Правильность его слов подтвердилась тотчас же. В Германии все думали, что вслед за объявлением Наполеоном войны немедленно произойдет вторжение французской армии на немецкую территорию. Но эти ожидания не оправдались. Во Франции объявление войны вызвало полнейшую сумятицу: ни один армейский корпус не был готов, легкомыслие царило повсюду, сверху донизу. В первых числах августа против 250 тысяч французов стояло уже 380 тысяч немцев. О том, как в немецких либеральных кругах расценивали положение, показал тост, произнесенный уже в конце июля на студенческом празднике в Лейпциге профессором Бидерманом: «Мы нанесем французской нации такое поражение, что она в течение целого человеческого поколения не сможет думать больше о войне. Мы достигнем этого, позаботившись о том, чтобы и физически Франция стала несколько меньше».

Итак, в этих словах уже содержится намек на аннексию, хотя еще не произошло ни одного сражения. Следовательно, уже существовала безусловная уверенность в победе. Но в официальных документах говорилось в это время совершенно иное! Так, в тронной речи, которой 19 июля был открыт рейхстаг, было сказано, что «мы призываем народные силы выступить на защиту нашей независимости», что «Германия в себе самой таит волю и мощь для отражения нового французского акта насилия», что мы уверенно обращаемся «к любви к отечеству и готовности к жертвам немецкого народа с призывом защитить его честь и его независимость». «По примеру наших отцов,— гласила заключительная часть речи,— мы будем бороться за нашу свободу и наши права против акта насилия чужеземных завоевателей, и в этой борьбе, в которой мы преследуем только одну цель — обеспечить длительный мир в Европе,— бог будет с нами, как он был с нашими отцами».

Таким образом, согласно этой торжественной декларации, автором которой был Лотар Бухер, дело шло об оборонительной войне, а не о завоевательной, и целью ее было обеспечить мир на будущее время.

Но тронная речь содержала еще одно интересное место; оно гласило:

«Немецкий и французский народы, оба одинаково пользующиеся благами христианской цивилизации и возрастающего благосостояния и стремящиеся к ним, призваны к более плодотворному состязанию, чем к кровавому состязанию с оружием в руках».

Для настроения официальных кругов характерно также воззвание прусского короля от 11 августа 1870 года, в котором он объявляет, что вступил во Францию и принял на себя верховное командование: «Я веду войну с французскими солдатами, а не с гражданами Франции».

В наших кругах большое сочувствие вызвал приказ принца Фридриха-Карла:

«Солдатам Второй армии!

Вы вступаете на французскую землю. Император Наполеон без всяких оснований объявил войну Германии, он и его армия — наши враги. Французский народ не спрашивали, хочет ли он вести кровопролитную войну со своими немецкими соседями, оснований для вражды к нему нет. Помните об этом в обращении с мирным населением Франции, покажите им, что в наш век два культурных народа даже во время войны не забывают заветов гуманности, постоянно думайте о том, что бы испытывали ваши родители на родине, если бы враг,— от чего да избавит нас бог,— наводнил наши провинции. Покажите французам, что немецкий народ не только велик и храбр, но и вежлив и великодушен по отношению к своим врагам».

И уже 25 июля король в ответ на различные приветствия опубликовал благодарственный рескрипт, в котором говорилось: «Любовь к общему нам всем отечеству, единодушный энтузиазм, охвативший немецкие племена и их государей, разрешил и примирил все разногласия и противоречия, и единая, как никогда, Германия найдет в своем единодушии, в своем праве поруку, что война принесет ей прочный мир и что из кровавого посева взойдет богом благословенная жатва немецкой свободы и единства».

Примечательно, что в конце этого благодарственного рескрипта свобода поставлена впереди единства. Позже на многочисленных публичных собраниях я не раз напоминал об этом обещании короля, но это всегда имело для меня печальные последствия.

АРЕСТ БРАУНШВЕЙГСКОГО КОМИТЕТА

В «Фольксштаат» от 30 июля партийный комитет опубликовал воззвание, в котором обосновал свою точку зрения, поскольку она отличалась от нашей. Призвав партию к энергичной деятельности, он продолжал: «Наша задача состоит в том, чтобы при образовании этого, как мы надеемся, общегерманского государства оказать решающее содействие и, насколько это возможно, помогать тому, чтобы оно превратилось не в династическое, а в социал-демократическое народное государство (!!!). И пусть даже это новое государство при рождении имеет еще династическую окраску — мы поставим себе целью наложить на него в серьезной и тяжелой борьбе печать наших идей». Комитет выражал надежду, что «наши братья, исполненные воодушевления и мужества, скоро приведут нас к победе над Францией», но предупреждал, что не надо поддаваться опьянению этой победой. «Мы сожалеем о братоубийственной войне между двумя народами, но Германия неповинна в этой войне. Виновного постигнет наказание, мы же должны сохранить свои силы для славной общей борьбы всех угнетенных на земле. Пускай только Наполеон будет побежден, и французский народ вздохнет более свободно, а мы должны будем тогда напомнить нашим властителям о том, на что по праву притязает наш народ,— требования, на удовлетворение которых он после бесконечных жертв и мук этой войны имеет право вдвойне и втройне».

В своем оптимизме комитет не подозревал, что именно он будет первой жертвой, которой придется испытать на себе все прелести победы. Быстро следовавшие друг за другом удары повергли в прах войска империи, и Германия скоро увидела на своей территории целые армии французских пленных, размещение и содержание которых было крайне тягостным для населения. Наконец, произошло сражение при Седане, принятое Наполеоном при условиях, которые почти заставляли верить, что он нарочно так маневрировал, предпочитая попасть пленным в Германию, чем вернуться во Францию потерпевшим поражение императором. Когда известие о захвате его в плен пришло в Германию, все ликовали — и мы также. Все надеялись на окончание войны, так как колоссальные потери людьми, которых стоило каждое сражение, вызвали уже всюду отвращение к ней. «Я боюсь спрашивать, как велики потери»,— писал прусский король королеве после сражений при Меце. А вюртембергскому королю он телеграфировал: «Потери последнего (19 августа) сражения, равно как и предыдущих, так велики, что они очень омрачают радость победы». Берлинская газета «Цукунфт», редактировавшаяся Гвидо Вейсом, писала: «Пред бледным пурпуром смерти склоняются и рожденные в пурпуре. Страх охватывает даже бесстрашных: слишком широко размахнулась коса, слишком обильно удобрено поле».

Но война продолжала свирепствовать. На взятие в плен Наполеона под Седаном Париж ответил провозглашением республики — событие, которое произвело особенно неприятное впечатление в главном штабе немецкой армии. Война вовсе не была начата для того, чтобы превратить Францию в республику. Опасались дурного примера, но, как оказалось, напрасно. Когда известие о провозглашении республики пришло в Германию, то Либкнехт в сильнейшем возбуждении и со слезами на глазах прибежал ко мне в мастерскую, чтобы сообщить эту новость. Его поразила сдержанность, с которой я принял это известие. Но и в Брауншвейгском комитете оно произвело впечатление разорвавшейся бомбы и вызвало сильную перемену во взглядах. Все разногласия между нами сразу исчезли. Немедленное заключение мира с Французской республикой, возмещение всех военных расходов при отказе от какой бы то ни было аннексии — вот те требования, которые мы теперь совместно выдвигали. Но оборонительная война успела превратиться в завоевательную. То, на что Бидерман намекал еще в конце июля, стало теперь, после многочисленных и стремительных побед, общим требованием либеральной и консервативной прессы.

В воззвании, опубликованном по поводу войны Генеральным Советом Международного товарищества рабочих и напечатанном в «Фольксштаат» 7 августа, говорилось: «Военный заговор в июле 1870 г. является только исправленным изданием государственного переворота в декабре 1851 года». Война казалась столь нелепой, что Франция не хотела верить в нее, даже буржуазная оппозиция отказала в кредитах. Французские рабочие, принадлежавшие к Интернационалу, осудили войну, как династическую. «Чем бы ни кончилась война Луи Бонапарта с Пруссией, похоронный звон по Второй империи уже прозвучал в Париже. Вторая империя кончится тем же, чем началась: жалкой пародией». Со стороны Германии война эта является оборонительной. Но кто поставил Германию перед необходимостью обороняться? Критику политики Бисмарка, которая следовала за этим, «Фольксштаат» вынуждена была опустить: «Если немецкий рабочий класс допустит, чтобы данная война потеряла свой чисто оборонительный характер и выродилась в войну против французского народа, тогда и победа и поражение будут одинаково гибельны». Генеральный Совет указывал затем, что в этом случае выиграет только Россия.

Именно в духе этого воззвания поступил теперь Брауншвейгский комитет, когда 5 сентября опубликовал свое воззвание «Ко всем немецким рабочим». Указав на последние события во Франции, он выразил надежду, что новое республиканское правительство постарается добиться мира с Германией. Немецкие рабочие должны поддерживать это стремление республиканского правительства и единодушно требовать почетного мира с французским народом.

Комитет приводит затем выдержку из письма Карла Маркса — фамилия которого, однако, не была названа — о том, каковы по необходимости будут последствия, если немцы станут настаивать на аннексии Эльзас-Лотарингии.

Выдержка гласила:

«Тот, кто не совсем еще оглушен теперешней шумихой или не заинтересован в том, чтобы оглушать германский народ, должен понять, что война 1870 г. так же неизбежно чревата войной между Германией и Россией, как война 1866 г. была чревата войной 1870 года… Нынешняя война перенесла центр тяжести континентального рабочего движения из Франции в Германию. Тем самым на германский рабочий класс ложится еще большая ответственность…»

Комитет присоединился к этому взгляду и призывал к демонстрациям против аннексии Эльзас-Лотарингии и в пользу почетного мира с Французской республикой.

Воззвание заканчивается: «Когда мы видим, что великий народ снова взял свои судьбы в собственные руки, когда мы видим, что республика существует теперь не только в Швейцарии и за океаном, но фактически и в Испании и во Франции, то не можем не провозгласить лозунг, который если не в настоящее время, то в будущем будет для Германии провозвестником зари свободы, и, ликуя, восклицаем: «Да здравствует республика!»»

11 сентября «Фольксштаат» опубликовала вышеупомянутое воззвание, а 14 сентября Либкнехт и я должны были поместить обращение к членам нашей партии, в котором сообщали, что генерал Фогель фон Фалькенштейн в Ганновере — как выяснилось, вопреки всякому праву и закону — издал приказ об аресте партийного комитета и об отправке Бракке, Бонгорста, Шпира, Кюна и владельца типографии Сиверса, закованных в кандалы и под сильным военным конвоем, в крепость Лётцен, в Восточной Пруссии. Обращение с арестованными было в высшей степени грубое, чтобы не сказать жестокое. В Кёнигсберг они попали только через тридцать шесть часов. Толпа всюду по дороге принимала их за изменников отечеству и соответственно с этим обращалась с ними. Мы предложили, чтобы до следующего распоряжения Контрольной комиссии вся корреспонденция и деньги отправлялись Гейбу в Гамбург. Конец обращения гласил:

«Товарищи! Партию постиг тяжелый удар, и, возможно, за ним последуют другие.

Будьте тверды и неустрашимы; в опасности проявляется стойкость убеждений, обнаруживается подлинная сущность человека.

Усиленно агитируйте за вступление в партию, пропагандируйте наши принципы, но будьте осторожны в речах, а также в ваших статьях — враждебная нам власть пытается использовать против нас все решительно. Прилагайте все усилия к распространению нашего партийного органа, ибо в нем заключаются в настоящий момент духовной борьбы наше могущество и наша сила.

Да здравствует международная борьба пролетариата! Да здравствует социал- демократическая организация!»

Одного упоминания фамилии Гейба в нашем обращении было достаточно, чтобы Фогель фон Фалькенштейн отправил и его в Лётцен. Та же судьба постигла Иоганна Якоби за его речь на собрании в Кёнигсберге против аннексии и помещика Гербига, председательствовавшего на этом собрании. Фогель фон Фалькенштейн был главнокомандующим в Северной Германии, которую он должен был защищать против французов в случае их высадки на северном побережье. За отсутствием военных подвигов он направил свою энергию на полицейские мероприятия.

Арест Якоби и Гербига произвел на либеральную прессу неприятное впечатление. Одна из либеральных левых газета писала: «Эти акты плохо гармонируют с нашими великими победами и побуждают нас задать вопрос: не принесло ли немецкому народу увеличение славы вовне уменьшение свободы внутри страны?».

Для нас поведение властей было само собой разумеющимся. Партийный комитет только тешил себя иллюзией, когда надеялся на свободу организации при новом порядке,— свободу, которую должен был даровать человек, проявивший себя до той поры как величайший враг всяких свободных учреждений, не говоря уже о демократических, а теперь в качестве победителя топтавший своим кирасирским сапогом новую империю.

В Гарбурге были также арестованы и посажены в тюрьму Иорк и другие наши товарищи, а в Гальберштадте — Патере; против них подготовлялся процесс по обвинению в распространении воззвания партийного комитета. В Саксонии командующий 12-м армейским корпусом в конце сентября запретил всякие народные собрания по поводу конечных целей войны. Лучом света в это время был блестящий для нашей партии исход муниципальных выборов в Кирхберге и Миттвейде (оба города — в Саксонии). Кроме того, несмотря на войну, с 1 августа начала выходить в Криммичау под редакцией Карла Гирша ежедневная партийная газета «Бюргер унд бауэр фрейнд», а с 1 февраля следующего года — другая ежедневная газета — «Хемттицер фрейе прессе». Различие между нами и Всеобщим германским рабочим союзом состояло, между прочим, и в том, что мы не препятствовали основанию новых партийных газет.

В начале октября официозная «Норддейче альгемейие цейтунг» выразила сожаление, что Либкнехта и меня не арестовали вместе с Браутгшвейгским комитетом, Якоби и другими. Ее желание вскоре было удовлетворено.

Контрольная комиссия назначила Дрезден местопребыванием временного нового комитета. В него входили товарищи Книлинг, Кёлер и Отто Вальстер. Так как нам было известно, что при аресте Брауншвейгского комитета было захвачено много корреспонденции, то я написал секретарю нового комитета Вальстеру, чтобы он извлек урок из этого события и не сохранял никаких писем. Но он не последовал этому доброму совету. Когда — что можно было предвидеть — позже произвели обыск и у него, то в руки полиции попало даже мое письмо этим предупреждением, включенное затем в протокол моего процесса по обвинению в государственной измене.

* * *

В конце октября Либкнехту и мне пришлось принять участие в очень своеобразном собрании. За два дня до 31 октября, празднования годовщины Реформации в Саксонии,— в этот день Лютер прибил свои 95 тезисов к дверям дворцовой Виттеттбергской церкви — я получил заказное письмо, в котором Либкнехта и меня настоятельно просили приехать в Митвейду по в высшей степени важному делу. Мы приняли приглашение. На вокзале нас встретили очень таинственно и повели кружным путем в какой-то ресторан, где мы, к нашему изумлению, нашли всех доверенных лиц района Рудных гор. Один из ораторов предложил нам вопрос, почему мы сидим сложа руки и не призываем к восстанию, когда почти вся армия вне страны, а с той, которая осталась на родине, легко справиться. Мы могли только подивиться такой наивности. Я первый взял слово и доказал оратору всю нелепость его требования. Либкнехт, разумеется, высказался в том же смысле. Нам не стоило никакого труда убедить присутствующих в правильности нашей точки зрения. Оказалось, что все явились в Митвейду, как и мы, по приглашению двух товарищей, не имея понятия о том, что здесь замышлялось.

Около этого времени наши товарищи в Цюрихе устроили публичное собрание, на котором тогдашний прокурор товарищ Форрер выступил с речью и предложил следующую резолюцию:

«1. Наши симпатии принадлежат Французской республике! Да удастся ей своим энергичным сопротивлением настолько ослабить военную мощь Гогенцоллернов, чтобы ей скоро был предложен мир.

Мы выражаем нашим товарищам в Германии и Англии (Марксу и Энгельсу) нашу самую горячую признательность.

В особенности вы, братья в Германии, несмотря на преследования и гнет, несмотря на тюрьмы и оковы, выступили в защиту своих принципов как мужественные люди, и мы твердо уверены, что вы исполните свой долг и покажете себя достойными всемирно- исторической миссии социал-демократии».

Эта признательность наших цюрихских товарищей доставила нам тогда большое удовлетворение, и я теперь еще испытываю его. Оратор, товарищ Форрер. предложивший эту резолюцию, состоит в настоящее время членом швейцарского Союзного совета в Берне и был в течение некоторого срока его президентом. Разумеется, он добился этих званий не как социал-демократ. Так далеко не зашли еще даже в Швейцарии. Как и многие другие, он с годами передвигался слева направо и достиг таким образом высоких званий и почестей.

АННЕКСИИ И ИМПЕРАТОРСКАЯ КОРОНА

Война с Францией продолжалась после Седана с неослабевавшей энергией. Правда, императорские армии были разбиты или находились в плену, но правительство национальной обороны, во главе которого стояли Гамбетта и Фрейсинэ, взялось теперь за организацию новых армий. Последние создавались в разгаре войны, вырастая точно из-под земли. Этому великолепному достижению посвящена интересная книга барона фон дер Гольца «Леон Гамбетта и его армия», Берлин, 1877. Главная заслуга принадлежала в этом отношении не Гамбетте, а Фрейсинэ, бывшему инженеру. Если война против империи длилась едва шесть недель, то война против республики затянулась еще почти на шесть месяцев.

Новое правительство делало, правда, попытки заключить мир, но они кончались неудачей, так как Бисмарк настаивал на аннексиях. Кроме того, Бисмарк, все еще веривший в восстановление Наполеона на престоле, заявлял, что правительство национальной обороны— непрочное правительство и поэтому с ним нельзя вести переговоры о мире. В конце концов пришлось, однако, все-таки заключить с ним мир.

В последних числах октября Базен сдал Мец со 150 тысячами солдат гарнизона и огромными военными запасами. Это было счастьем для немецкого военного руководства, нуждавшегося во всех силах армии, чтобы обрушить их на вновь организованные луарскую и северную армии.

26 октября были выпущены из Лётцена Якоби, Бонгорст и Гербиг. Предстояли выборы в прусский ландтаг, и нельзя было держать в заключении арестованных противно всякому праву и закону прусских подданных. Несколько недель спустя, 14 ноября, члены Брауншвейгского комитета, снова закованные в кандалы, были перевезены из Лётцена обратно в Брауншвейг. Здесь готовилась инсценировка процесса по обвинению их в государственной измене. Наконец, в начале декабря по настоянию гамбургского сената был освобожден из Лётцена также Гейб.

Ему не было предъявлено никакого обвинения.

* * *

24 ноября открылась чрезвычайная сессия северогерманского рейхстага, правда, короткая, но зато очень бурная. Речь шла о дальнейших кредитах на ведение войны. Кроме того, предстояло обсудить версальские договоры с южногерманскими государствами и новую имперскую конституцию.

Все, что до тех пор было известно о версальских договорах, вызывало в либеральных кругах сильное недовольство. Южногерманским государствам, в особенности Баварии, предоставлены были так называемые резервативные права (Reservatrechte), которые только вносили усложнения в единство империи. Имперской конституцией должна была стать конституция Северогерманского союза с включением всех тех изменений, которые требовались версальскими договорами. Свобода, о которой говорил король в последних числах июля в своем благодарственном письме, осталась там, где она была,— в казарме. Даже в депутатском вознаграждении отказали. Уже из-за всего этого настроение было подавленное, а тут еще война сильно затянулась, требовала колоссальных жертв всякого рода, и конца ей не предвиделось. В начале сентября Мольтке писал своему брату, что надеется вернуться в последних числах октября в свое имение Крейзау (в Силезии) и принять участие в охоте на зайцев. Но ружье Мольтке так и не потревожило зайцев.

В рейхстаге известия с театра военных действий создавали очень угнетенное настроение. Никто не представлял себе, что события примут такой оборот. Военный корреспондент «Кёльнише цейтунг», некто фон Виккеде, писал еще в конце декабря:

«Эта ужасная война, в которой принимают участие такие массы солдат, каких не видела еще история всех времен и народов, глумится над всякими расчетами. Мы надеялись на близость ее конца, а теперь выясняется, что положение наше то же, что и месяц назад. Мы непрестанно бьем французов, убиваем и раним тысячи их солдат… а они все снова и снова смыкают свои разбитые ряды… и очень часто бросаются на нас с диким мужеством крайнего отчаяния… Уже теперь во многих местностях, особенно опустошенных нашими войсками, свирепствует страшный голод, люди мрут как мухи, и это положение суровой зимой ухудшится в ужасающей степени».

Тронную речь, которой была открыта сессия рейхстага, прочитал начальник канцелярии Союза Дельбрюк. В ней говорилось, что теперешние правители Франции предпочитают приносить силы благородной нации в жертву бесполезной борьбе. В некотором противоречии с этим находилось дальнейшее утверждение, что у Франции нет правительства, с которым можно было бы вести переговоры, и что поведение ее населения уничтожает всякие надежды на прочный мир. Как только Франция оправится или укрепится при помощи новых союзов, возобновление войны будет неизбежно. Таким образом, уже тогда видели, к чему приведет стремление к аннексиям.

26 ноября в порядке дня стояло вотирование новых кредитов (100 миллионов талеров). Я попросил слова. До меня говорил депутат Рейхеншпергер, высказавшийся в пользу кредитов. Речь моя была коротка, но вызвала такую бурю негодования, какую с тех пор не вызывала больше ни одна моя речь. «Я считаю себя таким же хорошим немцем,— сказал я,— как и предыдущий оратор, но при рассмотрении вопроса прихожу к прямо противоположному выводу». Сделав краткий исторический обзор событий до падения империи, я указал, что с пленением Наполеона отпала единственная причина войны. В доказательство я сослался на тронную речь от 19 июля и воззвание прусского короля от 11 августа. Мое выступление вызвало большое волнение и резкие протесты. Я заявил, что утверждение, будто во Франции нет правительства, неправильно, и доказал это. Заключению мира препятствует требование с нашей стороны аннексий. Затем я резко протестовал против того, что нам запрещают защищать нашу точку зрения на аннексии на публичных собраниях. Эту нашу точку зрения я обосновал подробней. Опять посыпался град протестующих возгласов. Когда же я указал на жалкую роль, сыгранную немецкими капиталистами при размещении первого военного займа, и на диаметрально противоположное поведение французской буржуазии при аналогичных обстоятельствах, то разразилась настоящая буря. Большинство членов рейхстага было охвачено настоящим пароксизмом бешенства; нас ругали самыми площадными словами; несколько десятков депутатов бросились на нас с кулаками, угрожая вышвырнуть нас из зала. В течение долгого времени я не мог возобновить свою речь, в заключение которой я огласил мое и Либкнехта предложение. Оно гласило:

«Рейхстагу предлагается:

Отклонить законопроект относительно дальнейших ассигнований на военные нужды и принять следующую резолюцию:

Принимая во внимание, что война, объявленная 19 июля Луи Бонапартом, тогдашним императором французов, со взятием в плен Луи Бонапарта и низвержением Французской империи фактически окончилась;

принимая во внимание, что согласно собственным заявлениям короля Пруссии в тронной речи и воззвании к французскому народу от 11 августа война со стороны немцев лишь оборонительная, а не война против французского народа;

принимая во внимание, что война, ведущаяся, несмотря на это, после 4 сентября в резком противоречии с королевским словом, не является войной против императорского правительства и императорской армии, не существующих более, но войной против французского народа — не оборонительной войной, а завоевательной войной, не войной за независимость Германии, а войной за порабощение благородной французской нации, которая, по словам тронной речи от 19 июля, одинаково с немецкой пользуется благами христианской цивилизации и возрастающего благосостояния и стремится к ним и призвана к более плодотворному состязанию, чем к кровавому состязанию с оружием в руках, рейхстаг постановляет отклонить требуемые денежные ассигнования на ведение войны и предлагает союзному канцлеру содействовать скорейшему заключению мира с Французской республикой без аннексии какой-либо части французской территории».

После меня взял слово депутат Ласкер и обрушился с высоты своего нравственного негодования на нас, а вместе с тем и на французский народ. В особенности курьезно защищал он от моих нападок финансовый мир. «Верно,— сказал он,— что крупные финансисты не приняли значительного участия в размещении займа. В перспективе не предвиделось барыша (в случае победы даже очень большой! — А. Б.), а такова уж манера деловых людей, и это свойственно самой природе деловой жизни: не принимать участия в каком-либо деле, если не предвидится барыш. Ведь и эти люди,— он указал на нас,— хотя и смеются над барышом и жалованьем, проводят свою идейную работу тоже за плату (смех) и за свою деятельность, которую они называют апостольской, получают депутатское вознаграждение. (Смех. Возгласы: «Очень хорошо!») Можно объяснить только крайней путаницей понятий то, что эти люди, по самому роду своей деятельности вынужденные, может быть, довольствоваться меньшими суммами (рейхстаг покатывается от смеха), презирают любовь к барышу. Итак, высшие финансовые круги сочли обстоятельства неподходящими для выгодной сделки».

Трудно себе представить более пустую и противоречивую речь в оправдание немецких капиталистов. Во втором выступлении я ответил Ласкеру должным образом. После Ласкера говорил Браун из Висбадена, а затем Либкнехт. Он здорово отделал предыдущих ораторов— либералов. Снова резкие возгласы протеста, призыв к порядку со стороны председателя. Либкнехт заявил, между прочим:

«Правительство, объявившее в июле войну, устранено, а его глава сидит в Вильгельмсхее как милый брат короля Пруссии;

он ведет роскошную жизнь императора, в то время как немецкие воины проливают кровь на фронте и должны терпеть страшнейшие лишения в борьбе с французским народом, являющимся, несмотря ни на что, братским нам народом и желающим мира с нами.

(Волнение, возгласы.) Поистине почетнее быть братом французского народа и французских рабочих, чем милым братом негодяя в Вильгельмсхее. (Депутат д-р фон Швейцер: «Браво, браво!»)»

Либкнехт закончил:

«Ассигнования, которых от нас требуют, предназначены для проведения аннексии, что, впрочем, вытекает также из буквального смысла тронной речи. Но аннексия принесет нам не мир, а войну. Создавая постоянную опасность войны также и после заключения мира, она укрепляет военную диктатуру в Германии… На основании всего этого я, само собой разумеется, против военных ассигнований и внес вместе с моим другом Бебелем предложение об их отклонении».

Это предложение было отвергнуто большинством против пяти голосов.

На заседании 28 ноября, посвященном третьему чтению законопроекта о военных ассигнованиях, слово взял избранный от нашей партии д-р Гец из Линденау, еще в марте того же года поддерживавший кандидатуру Иоганна Якоби в рейхстаг, и высказался за военные ассигнования, хотя, по его уверениям, это разрывает ему сердце и хотя из тронной речи явствует, что война не принесет мира и что нет также надежды на уменьшение военных тягот. Его речь была невероятно сбивчивой. Характерно, что когда мы на этом заседании отвечали на нападки на нас возгласами с мест, то Ласкер обратился с вопросом к председателю, нельзя ли положить конец этому «безобразию» путем немедленного изменения наказа. Либкнехт возразил ему, указав на оскорбительные возгласы и речи, которые нам пришлось выслушивать на заседании 26 ноября. Когда затем Либкнехт при обсуждении § 1 законопроекта о военных ассигнованиях хотел ответить на нападки по нашему адресу, то председатель прервал его, заявив, что он не имеет права возвращаться к общим дебатам. Когда же Либкнехт с полным правом отказался признать эту точку зрения, ибо в § 1 содержалось требование кредитов на дальнейшее ведение войны, то по предложению председателя рейхстаг лишил его слова.

При третьем чтении против военных ассигнований голосовали д-р Эвальд из Ганновера, Фрицше, Газенклевер, Либкнехт, Менде, Шрапе, Швейцер и я.

Несколько дней спустя обсуждалась интерпелляция депутата Дункера и его товарищей по вопросу о нарушениях конституционных гарантий во время войны. Она была направлена против различных актов генерала Фогеля фон Фалькенштейна. Мы сами не в состоянии были внести ее, так как для этого нужно было собрать тридцать подписей. Если в буржуазных кругах к насилию против нашего партийного комитета отнеслись благосклонно, то арест Иоганна Якоби вызвал сильное волнение, так как этот арест плохо согласовывался с надеждами, возлагавшимися на новую империю. Якоби обратился с жалобой непосредственно к Бисмарку, находившемуся в главном штабе в Версале, и требовал его вмешательства в дело и своего освобождения, указывая на незаконность ареста. В своем ответе Бисмарк косвенно признал правоту Якоби, но ничего не сделал для его освобождения, не желая, очевидно, еще больше портить отношения с военными из главного штаба, и без того бывшие очень натянутыми. Но, если верить его лейб-журналисту Морицу Бушу, который тщательно передает все беседы Бисмарка за столом и у камина, то 20 октября последний сказал, когда речь зашла об аресте Якоби: «Меня это вовсе не радует: член партии может себе позволить такой шаг, так как он удовлетворяет этим свое чувство мести, но политический деятель не может этим руководиться. Политика не знает таких чувств: она спрашивает только, полезно ли обращаться жестоко со своими политическими противниками». И когда 24 ноября, то есть за несколько дней до интерпелляции в рейхстаге, затронута была та же самая тема, Бисмарк — согласно тому же источнику — заметил, что военные слишком редко интересуются его мнением. «Так это было и с назначением Фогеля фон Фалькенштейна, арестовавшего теперь Якоби. Если бы я должен был по этому поводу давать объяснения рейхстагу, я умыл бы руки. Труднее было причинить мне большую неприятность. Я явился на войну, проникнутый уважением к военным, но если они мне будут дальше досаждать, то я выберу себе место на крайней левой».

Жаль, что он не выполнил этой угрозы, ибо мне было бы очень приятно во время следующей сессии, когда я один представлял собою всю крайнюю левую, иметь такого соратника.

Прения, имевшие место 3 декабря, носили очень бурный характер. Дункер доказал, что Якоби и Гербиг были арестованы абсолютно незаконно, равно как и наши товарищи из Брауншвейгского комитета, которых отправили в Лётцен. Он требовал, так как за это время, как уже упоминалось, заключенные прусские подданные ввиду предстоящих выборов в прусский ландтаг были освобождены, чтобы подобные вещи в будущем больше не повторялись. Начальник союзной канцелярии Дельбрюк взял в качестве заместителя Бисмарка слово и пробовал оправдать принятые меры. Ему отвечал Виндхорст, который резко критиковал его и, между прочим, едко заметил, что после всего слышанного им сегодня от начальника союзной канцелярии он сомневается, чтобы исполнилось обещание, данное в начале войны, превратить «немецкое государство в государство богобоязненное, благонравное и истинно свободное». Он саркастически рекомендовал включить в условия мирного договора с Францией пункт о передаче Германии Кайенны и Ламбессы, чтобы иметь подходящие места, куда можно было бы ссылать неугодных лиц. Он горько жаловался также на скверное обращение Фогеля фон Фалькенштейна с арестованными ганноверцами. Я тоже взял слово, чтобы описать мучения, которым подвергались наши арестованные товарищи по пути в Лётцен и обратно и во время их заключения в Лётцене. Я протестовал также против массового запрещения собраний в Саксонии и назвал эти меры издевательством над законом и справедливостью. Зато Микель, как и следовало ожидать, не только одобрил все меры Фогеля фон Фалькенштейна, но и позволил себе даже утверждать, что наше поведение в Германии придает силы сопротивлению Франции,— утверждение, лживость которого я немедленно разоблачил. Конечно, интерпелляция, как и в большинстве подобных случаев, ни к чему не привела.

На одном из следующих заседаний в порядке дня стояли договоры с Баденом, Гессеном, Вюртембергом и Баварией. Я высказался как против них, так и вообще против новой конституции. «Народ скоро увидит, как выглядит на деле это немецкое единство и немецкая свобода. Три войны, проведенные Германией в течение последних десяти лет, лишь толкнули ее назад в том, что касается демократического развития. Но когда-нибудь народ потребует и добьется права самоопределения и создаст себе конституцию, которая безусловно будет республиканской».

После меня взял слово тайный советник Вагенер и, к величайшему удивлению моему и Либкнехта, рассказал, что, как видно из только что врученной ему «Берзен цейтунг», мы получили от французского консула в Вене, Лефевра, благодарность от имени Французской республики за наше выступление в рейхстаге. (Громкие возгласы: «Слушайте! Слушайте!», «Позор!») Я в личном замечании мог только ответить, что до сей поры ни Либкнехт, ни я не видали такого письма, и это тем непонятнее, что оно, как я только что слышал, было перепечатано также в «Норддейче альгемейне цейтунг». Я заявил, что, по моему мнению, это письмо представляет собой жалкую мистификацию, исходящую от прусского бюро печати с целью дискредитировать меня и Либкнехта. На другой день Вагенер продолжал отстаивать правильность своего утверждения, что посланное мне письмо подлинное. Я ответил в конце заседания, что до настоящего времени не получал письма, о котором шла речь, так что мое первое заявление остается в силе. В конце концов я, однако, получил письмо; оно было адресовано мне и Либкнехту. Следовательно, оно существовало; оно было датировано 2 декабря, и потребовалось шесть дней, чтобы оно попало в мои руки. Письмо гласило:

«Милостивые государи! От имени Французской республики, правительство которой назначило меня своим специальным представителем для связи с немецкими демократами, считаю своим долгом выразить вам благодарность за те благородные слова, которые вы произнесли в берлинском парламенте среди собрания, одержимого страстью к завоеваниям и охваченного шовинистическим угаром. Мужество, которое вы при этом выказали, обратило на вас внимание всей Европы и завоевало вам славное место в рядах борцов за свободу. Свободомыслящий и гуманный дух Германии переживает теперь, как вы это так красноречиво изобразили, один из тех периодов затмения, который мы сами пережили в эпоху первой империи, и идет навстречу тем же разочарованиям. Стремление к грубому физическому господству овладело самыми просвещенными умами. Мыслители, незадолго еще перед этим изливавшие столько света на весь мир, теперь под влиянием Бисмарка стали апостолами убийства и уничтожения целой нации. И только вы и ваша партия поддержали в этот момент всеобщего падения великую германскую традицию. В наших глазах вы являетесь великими представителями германской нации, которую мы всегда любили истинно братской любовью и не переставали любить. Франция приветствует и благодарит вас, ибо она видит в вас будущее Германии и надежду на примирение между обеими нациями».

Письмо могло быть написано с очень добрыми намерениями, но в то время оно означало большую бестактность. Кто его опубликовал, мы так и не узнали. Я предполагаю, что консула толкнули на этот шаг те, кому было выгодно повредить нам.

Во время обсуждения конституции произошла веселая сцена. Стало известно, что баварский король Людвиг II после долгих упрашиваний и переговоров выразил готовность от имени немецких союзных государей и вольных городов предложить прусскому королю императорскую корону. Сообщение об этом событии собирались обставить торжественно и так, чтобы оно явилось сюрпризом для рейхстага. На одном из заседаний рейхстага депутат Фриденталь поднялся с места и внес соответствующий запрос. Вслед за этим торжественно поднялся с места начальник союзной канцелярии Дельбрюк, чтобы огласить упомянутый документ. Но он забыл, в какой карман засунул бумагу. В величайшем волнении он начал лихорадочно искать ее по всем карманам, зрелище, вызвавшее среди депутатов неудержимую веселость. Наконец он нашел письмо, но весь эффект пропал. Дельбрюк был очень добросовестный чиновник, но в то же время — самая сухая бюрократическая натура, которую только можно себе представить. Инсценировать торжественную манифестацию он был совершенно неспособен. Бисмарк страшно рассердился, когда узнал в Версале о неудаче этой манифестации.

Во время прений Либкнехт произнес речь о новой конституции и новой империи, вызвавшую бурю негодования. Он дал исторический обзор стремлений Германии к единству, ставивших себе совершенно другую цель, чем созданная теперь империя, представляющая собою насильственный акт сверху, совершенный по соглашению немецких государей, причем рейхстагу ничего не остается, как только сказать да. По конституции видно, что она была выработана в военном штабе в Версале. Заключенные там договоры с южногерманскими государствами показали, однако, также, что не сочли нужным позаботиться о соблюдении даже внешнего единства. Препятствием к действительному объединению Германии служит династия Гогенцоллернов, интересы которой находятся в противоречии с интересами народа. По его мнению, лучшим местом для коронации нового императора могла бы служить Жандармская площадь в Берлине, как наиболее подходящий символ. Ибо новая империя может существовать только при помощи жандармов. Несколько призывов к порядку и замечаний со стороны председателя надлежащим образом освятили эту речь.

10 декабря была выбрана депутация, которая должна была передать королю в Версале адрес с поздравлениями от рейхстага по поводу принятия им императорского титула. Партия прогрессистов, которая вместе с нами в большинстве своем голосовала против конституции, сообщила бюро, что отказывается от участия в депутации. Члены последней определялись путем жеребьевки. Мы молчали, предоставляя жребию решить, будет ли кто- нибудь из нас выбран в депутацию. Конечно, мы отказались бы. Но счастье не улыбнулось нам. Когда из урны вытянули бюллетень с именем Ротшильда, к нему направился самым торжественным образом Виндхорст, пожал ему крепко руку и поздравил с избранием. Весь рейхстаг хохотал при этой сцене.

Прием, встреченный депутацией в Версале, куда она попала после сопряженного с разными препятствиями путешествия, далеко не привел ее в восторг. Он ничуть не гармонировал с теми представлениями, которые она составила себе о своей «высокой миссии». Сам король так равнодушно относился ко всей этой истории, что был крайне удивлен, когда узнал от кронпринца, что находящиеся в Версале государи и генералы желают присутствовать при передаче депутацией адреса рейхстага. Он сухо ответил, что если названные лица действительно проявляют такое желание, то он лично ничего не имеет против. Его настроение было бы, наверное, лучше, если бы депутация могла его обнадежить, что, в случае аннексии Эльзас-Лотарингии, обе провинции будут присоединены к Пруссии. Это была первая большая война, которую Гогенцоллерны вели победоносно, не закончив ее приобретением новой территории для Пруссии. А это Гогенцоллерн мог переварить только с большим трудом.

Вот почему утверждение, что тогдашний прусский король видел в императорском титуле главную цель своих стремлений, принадлежит, как и многие другие, к числу исторических легенд. Поэтому и речь Вильгельма II, произнесенная им 26 февраля 1894 года на банкете ландтага провинции Бранденбург, не соответствует историческим фактам. Тогда Вильгельм II говорил по поводу объединения Германии:

«Старая Германская империя расшатывалась извне, под ударами ее соседей, и изнутри, вследствие раскола на враждующие между собой партии. Единственный, которому до известной степени удалось собрать страну воедино, был император Фридрих Барбаросса. Немецкий народ до сих пор благодарен ему за это. С того времени наша родина пришла в упадок, и казалось, будто никогда не явится человек, который будет в состоянии вновь объединить ее. Но провидение создало такое орудие и нашло властителя, которого мы можем приветствовать как первого великого императора новой Германской империи. Мы можем проследить, как у него мало-помалу развивались необходимые качества — с тяжелых времен испытаний до того времени, когда он, вполне созревший человек, приближающийся к старости, был призван действовать. До этого он в течение многих лет готовился к своим новым обязанностям и обладал уже законченными планами восстановления империи. Мы видим, как он сперва организует войско и из деревенских парней своих областей образует мощные, ощетинившиеся штыками полки; мы видим, как ему постепенно удается стать с этим войском господствующей державой в Германии и создать для Бранденбурга — Пруссии ведущее положение в стране. И после того, как это было достигнуто, наступил момент, когда он обратился с призывом ко всему отечеству и на поле брани, в стане противника, осуществил единство Германии».

В действительности же дело обстояло так, что не старый Вильгельм, а сын его, кронпринц, впоследствии император Фридрих, стремился к императорской короне и, будучи тогда в Версале, всеми средствами старался добиться этого. Его друг, известный писатель Густав Фрейтаг, утверждал даже, что Гогенцоллерны обязаны императорской короной исключительно кронпринцу. Бесспорно, что наряду с кронпринцем Бисмарк также прилагал все усилия, чтоб добиться императорской короны для Гогенцоллернов. Бисмарк, являющийся в этом вопросе, безусловно, самым компетентным судьей, пишет в своих «Мыслях и воспоминаниях» об отношении короля к императорскому достоинству:

«Императорская корона представлялась ему в свете современной должности — поручения, авторитет которой оспаривался еще Фридрихом Великим и угнетал великого курфюрста. При одном из первых обсуждений он сказал: «На что мне более высокий ранг?» На это я ему, между прочим, возразил: «Ведь Вы, ваше величество, не хотите же вечно оставаться средним родом — «президиумом»? В выражении «президиум» заложена абстракция, тогда как в слове «император» — большая центробежная сила»».

Особенно поучителен в этом отношении изобилующий подробностями дневник кронпринца Фридриха, опубликованный, к величайшему негодованию Бисмарка, тайным советником Геффкеном в октябрьском номере «Дейче рундшау» за 1888 год. Фридрих пишет там 30 сентября 1870 года: «Я заговариваю с его величеством по вопросу об императорском достоинстве, который скоро потребует разрешения; он считает это совершенно нереальным; приводит высказывание Буа-Реймона, что империализм повержен в прах и потому в Германии может быть отныне только король прусский, герцог германский. Я, наоборот, указываю, что наличие трех королей вынуждает нас создать себе главенствующее положение в качестве императора, что тысячелетняя императорская или королевская корона не имеет ничего общего с империализмом; в конце концов его противодействие ослабевает».

А 17 января, за день до провозглашения прусского короля немецким императором, Фридрих писал:

«Имперские цвета не вызывают особых возражений, ибо они, как говорит король, подобраны не в уличной грязи; но имперскую кокарду он готов терпеть только рядом с прусской; он и слышать не хочет об императорской армии, но соглашается, чтобы флот назывался императорским. Видно было, как тяжело ему думать о завтрашнем прощании со старой Пруссией, которую он так любит. Когда я указал ему на историю нашей династии, как мы постепенно из бургграфов превратились в курфюрстов и затем в королей, как Фридрих I создал призрачное королевство, и оно все же стало настолько могущественным, что мы получили императорскую корону, он ответил: «Мой сын всей душой предан новому порядку вещей, тогда как меня это нисколько не интересует и я дорожу только Пруссией»».

11 декабря Либкнехт и я после роспуска рейхстага вернулись в Лейпциг, а 15-го мы сделали доклад о деятельности рейхстага на открытом собрании Социал-демократического рабочего союза. Оно было так многолюдно, что превратилось в народный митинг. Среди слушателей находилось множество французских офицеров в штатском, интернированных как военнопленные в Лейпциге. Собрание прошло превосходно; с большим энтузиазмом была принята резолюция, в которой нам выражалась благодарность за наше поведение в рейхстаге. Одобрение нашего поведения мы получили также из целого ряда других мест. После этого мы в течение длительного времени не устраивали больше собраний. 17 декабря нас постиг удар, которого мы давно ожидали. Еще 1 декабря я писал Зорге в Хобокен: «Негодование «патриотических» кругов против нас безгранично, и если нас в ближайшем будущем схватят, то уже крепко и надежно».

НАШ АРЕСТ

На первой полосе газеты «Фольксштаат» от 7 сентября мы сообщили, что, по сведениям из достовернейших источников, саксонское правительство, повинуясь категорическим требованиям германского главного штаба, и в особенности графа фон Бисмарка, решило принять против нашей партии самые крутые меры. Ожидаются обыски и аресты. Почти вся пресса с либеральными газетами во главе, точно по команде, стала травить нас. В своем бесстыдстве она дошла до того, что обвинила нас в измене отечеству в интересах Франции. Когда затем в декабре официозная «Цейдлерше корреспонденц», чтобы придать правдоподобие своим доносам на нас, опубликовала тенденциозно подобранные отрывки из моих и Либкнехта писем, захваченных при аресте Брауншвейгского комитета, я послал в берлинскую газету «Цукунфт» для опубликования следующее заявление:

«Газета «Цейдлерше корреспонденц», выходящая при участии господина Вагенера из Думмервица57, опубликовала, как сообщают здешние газеты, во исполнение своей миссии доносчика отрывки из моих и Либкнехта писем, найденных при аресте Брауншвейгского комитета. Хотя я держусь мнения, что «Цейдлерше корреспонденц» смогла это сделать только благодаря нарушению служебной присяги каким-либо чиновником, я все же высказываю желание, чтобы она вместо отрывков предала гласности мои письма целиком.

У меня есть полное основание предполагать, что путем подобной публикации будет ясно и неопровержимо установлено, что г-н Цейдлер и его присные потому публикуют отрывки частных писем (которые могли быть подсунуты им только каким-нибудь бесчестным чиновником), что этим способом их черное ремесло может оказать большее влияние на легковерную публику.

Меня этот образ действий не удивляет. Официозная газетная свора просто следует тому, что ей предписывает ее естество и ее обязанности.

Лейпциг, 16 декабря 1870 года

А. Бебель».

Утром 17 декабря я работал в своей мастерской, как вдруг вбежала моя жена, бледная как смерть, и сообщила, что наверху, в нашей квартире, меня ждет полицейский чиновник, желающий со мной говорить. Я сейчас же догадался, в чем дело, быстро взбежал по лестнице в нашу квартиру и нашел там не только знакомого мне полицейского, но и солдата в походном снаряжении. На мой вопрос, что это означает, жена ответила, что последнего только что прислали на постой. Полицейский чиновник заявил, что ему поручено конфисковать мои бумаги. На это потребовалось очень мало времени, так как я уже ранее позаботился убрать все лишнее. Затем полицейский объявил, что ему также поручено арестовать меня. Я быстро переоделся, попрощался с женой и ребенком и, утешая их надеждой на скорое возвращение, сел в ожидавшие перед домом дрожки, которые привезли меня сначала в полицейское управление, а затем в окружной суд. Здесь, в тюрьме при суде, мне была отведена камера. Должен признаться, что, как только надзиратель запер за мной дверь с большим замком и двумя засовами, я в бешенстве начал бегать взад и вперед по камере, проклиная своих врагов. Но какой от этого был толк? Благоразумный подчиняется своей судьбе. На другое утро (воскресенье) ко мне явились прокурор и председатель окружного суда, осуществлявшие верховный надзор над тюрьмой, чтобы узнать, нет ли у меня каких-либо пожеланий. Я просил, чтобы мне разрешили получать книги и пользоваться светом до десяти часов вечера. И то и другое было мне обещано, но светом я мог пользоваться только до восьми часов. Прокурор сообщил мне, что во время следствия будет рассматриваться моя агитационная деятельность, ибо ее считают опасной для государства и рассматривают как измену. Кроме того, следствие будет продолжаться долго, так как необходимо собрать сведения и за пределами страны. Первый допрос следователя должен был состояться на другой день. Нетерпение мое было очень велико. Следователь Анерт, к которому меня привели, принял меня со строгим видом и весьма сдержанно. Он заявил, что против меня, точно так же как и против Либкнехта и Гепнера, об аресте которых я узнал только сейчас, будет возбуждено обвинение в попытке и подготовке к государственной измене. Что Либкнехт был схвачен одновременно со мной, я нашел вполне естественным; но за что арестовали беднягу Гепнера, который только незадолго до этого стал вторым редактором «Фольксштаат»? Он ведь был невиновен, как новорожденный младенец. Затем следователь сообщил мне, к немалому моему изумлению и разочарованию, что он пока не может вести дальше следствие, так как главная часть следственного материала находится еще в Брауншвейге. Он выразил, однако, надежду, что этот материал будет доставлен еще до нового года, и тогда он усиленно возьмется за работу. Таким образом, нас арестовали в сущности без законного основания, так как ни судья, ни прокурор не были знакомы с обвинительным материалом, на основании которого нас должны были предать суду. Очевидно, только желанием главного штаба по возможности скорее обезвредить нашу деятельность объяснялся наш арест.

57 Название имения Вагенера. Может быть переведено как Глупово,— Ред.

Я был очень возмущен, когда вернулся в свою камеру. Теперь у меня было достаточно времени, чтобы заняться ею более основательно. Камера была довольно просторная, так как она была почти пуста. В углу около двери стояло большое деревянное закрытое ведро, о назначении которого мне нечего распространяться. На одной стене висела маленькая полка, на которой стояла кружка для воды и лежали сборник псалмов и евангелие. У другой стены была прикреплена, так, что ее нельзя было сдвинуть, узкая, длиной в три фута скамейка, перед которой для меня в знак особой милости поставили маленький столик такой величины, что его легко можно было закрыть одним номером журнала «Гартенлаубе». Кровати не было: ее заменял матрац, который каждый вечер клали на пол и каждое утро вытаскивали в коридор и складывали в общую кучу с другими. Под моим окном, защищенным крепкой решеткой, до которого я мог дотянуться, только став на столик, день и ночь слышен был какой-то своеобразный шум. Взобравшись к окну, я увидел, что внизу в саду стояли шесть жаровень, в которых жарили кофе для войск, находившихся на фронте. Зима 1870/71 года была одной из наиболее суровых за многие десятилетия. Бедняги солдаты на фронте — французы и немцы — страшно страдали от холода, голода и снега. Плохая погода установилась рано и прекратилась поздно. В моей камере было также невероятно холодно. Старая допотопная железная печь, которую топили в 5 часов утра горстью угля, не давала особенного тепла. Кроме того, я ведь нуждался также и в свежем воздухе. А если я утром открывал форточку, все тепло исчезало в одно мгновение. Я мерз как собака! Чтобы согреться, я садился на столик и, поставив ноги на скамейку, закутывал их в белое шерстяное одеяло, выданное мне вместо пуховика. Несмотря на это, я схватил воспаление мочевого пузыря. В довершение несчастья камера моя выходила на север. Либкнехту, как самому старшему из нас, дали комнату, предназначенную для взятых в плен французов, ждавших обмена. Об этом я узнал от моей жены, с которой мне разрешались свидания раз в неделю на короткий срок в присутствии следователя. Мне разрешено было также переписываться с нею под его контролем.

Очень скоро я обнаружил, к моему величайшему неудовольствию, что я в камере не один. Она кишела всякими паразитами. Но у меня было много времени для охоты: в этом отношении мне повезло больше, чем Мольтке с его зайцами в Крейзау.

Белое шерстяное одеяло превратилось в ловушку. Я быстро достиг рекордных цифр. Так, в один прекрасный день — пусть не пугаются мои читательницы — я убил восемьдесят одну блоху. Постепенно мне удалось очистить камеру, даже без помощи порошков, которые мне два раза посылала по моей просьбе жена, но которых я не получил, потому что их присвоили себе надзиратели. Я добился того, чтобы мой матрац оставляли в камере, иначе он вечером возвращался бы ко мне опять наполненный паразитами. Но едва я успел вычистить свое «жилище», как по распоряжению врача меня перевели на западную сторону. Теперь меня посадили в камеру, где до того сидела мать, убившая своего ребенка, что мне любезно сообщил надзиратель. Мне пришлось снова приняться за чистку.

Предварительное заключение вроде нашего — самое тяжелое из всех видов тюремного заключения. Сидение в одиночке под замком, в полной неизвестности, как долго оно будет длиться и какой обвинительный материал имеется в распоряжении судей, действует невероятно возбуждающе и разрушает нервы. Только в первых числах января меня снова вызвал следователь. Когда я вошел в его комнату, то мой взор упал на солидную связку синих бумаг, лежавших на подоконнике. Это были мои письма партийному комитету, которые последний хранил особенно заботливо и любовно вместе с письмами Маркса, Энгельса и Либкнехта. Я не знаю, что бы я сделал, если бы в это мгновение мне попался в руки наш партийный секретарь Бонгорст! Скоро, однако, выяснилось, что у меня не было никаких оснований злиться по поводу конфискованных писем. Следователь сообщил мне, что он получил весь этот материал всего только несколько дней назад, но что он постарается по возможности ускорить следствие. И он сдержал слово. С каждым новым допросом следователь становился все мягче. Разумеется, письма наши были для него тем материалом, к изучению которого он приступил прежде всего. А так как почти все они были очень интимного характера, то мы в них сообщали друг другу не только о наших партийных, но и о наших личных заботах, больших и малых. Все они ясно указывали на то, что наш путь не был усыпан розами. По всей вероятности, к своему собственному удивлению, следователь обнаружил, что мы вовсе не изменники и не цареубийцы, а люди, воодушевленные самыми добрыми намерениями, люди с горячей кровью в жилах. К концу февраля он разобрал весь колоссальный материал — одних писем было около двух тысяч — и закончил следствие. Следователь (он был очень интеллигентный и добросовестный человек) пришел к убеждению, как мы об этом позже узнали от нашего адвоката Отто Фрейтага, что нас нельзя привлечь к суду не только за попытку, но даже за подготовку государственной измены. Поэтому он предложил выпустить нас на свободу, но прокурор высказался против.

Когда в конце февраля 1871 года в Австрии у кормила правления стало министерство графа Гогенварта — Шеффле и осужденные по обвинению в государственной измене Обервиндер, А. Шей, Мост и другие были выпущены из тюрьмы по амнистии, то следователь однажды вечером во время допроса молча положил на стол «Лейпцигер цейтунг», в которой была помещена телеграмма об амнистии. Я не удержался от замечания, что это счастье нас не ожидает; и я оказался прав. Я был твердо убежден, что мы будем осуждены — не потому, что я чувствовал себя виновным, а потому, что не доверял настроению присяжных, на которых не могла не действовать травля, продолжавшаяся против нас также во время нашего заключения. Кроме того, не подлежало никакому сомнению, что правительство употребит все усилия, чтобы добиться нашего осуждения. Иначе процесс окончился бы для него позорно. Я даже выразил в письме к одному своему другу, которое я послал через свою жену, предположение, что нам не избежать по крайней мере двух лет крепости. Это привело в невероятный ужас г-жу Либкнехт, которой моя жена сообщила мое мнение. Но мое пророчество и на этот раз подтвердилось.

* * *

Когда мы были арестованы, наши лейпцигские товарищи пригласили Карла Гирша, бывшего тогда редактором «Криммичауер бюргер унд бауэр фрейнд», взять на себя редактирование «Фольксштаат». Он охотно согласился и заслужил благодарность партии за умение, с которым он редактировал газету в это трудное время. В № 102 «Фольксштаат» от 21 декабря он оповестил читателей, что принимает на себя по нашему желанию обязанности редактора, и заявил:

«Надеюсь, что начавшееся против наших друзей следствие не будет продолжительным, и уверен, что оно установит их невиновность. Пока что я в своей редакционной работе возьму за образец тот благородный, мужественный и не «изменнический по отношению к родине», но, наоборот, истинно патриотический дух, которым отличалась «Фольксштаат» при ее прежней редакции.

В направлении и в сроках выхода газеты ничто не изменится, и лелеянные вашими противниками надежды на то, что удар, постигший наш печатный орган, заставит замолчать нашу партию, будут разбиты».

Но едва только Гирш вступил в редакцию «Фольксштаат», как профессор Бидерман начал писать на него доносы в своей «Дейче альгемейне цейтунг». В подобном же направлении работала и «Цейдлерше корреспонденц», применившая по отношению к Гиршу тот же прием, что и по отношению к нам, то есть опубликовала тенденциозно подобранные отрывки из его писем, захваченных в Брауншвейге. Гирш здорово отделал своих противников. Он им ответил также, напечатав в «Фольксштаат» от 1 января 1871 года стихотворение Фрейлиграта «Битва у березы».

В январе было объявлено, что выборы в рейхстаг назначаются на 3 марта. Областной съезд партии снова выставил наши кандидатуры в наших старых избирательных округах. В Лейпциге мою кандидатуру решили поддерживать и лассальянцы. Я сообщил комитету, что в интересах концентрации сил и средств в более надежных избирательных округах я отказываюсь от выдвижения моей кандидатуры в Лейпциге. Но со мной не согласились. В буржуазных кругах собирали деньги, чтобы помешать избранию меня и Либкнехта. В моем округе — Глаухау — Мееране — Гогенштейн — наши противники выставили против меня Шульце-Делича как общего кандидата. Последний дал свое согласие, но отказался устраивать собрания избирателей на том основании, что я не имею возможности их устраивать; устрой он их, ему бы, наверное, солоно пришлось. В последних числах января сложил свои полномочия временный партийный комитет в Дрездене. Нужно было сосредоточить наши силы, и по распоряжению Контрольной комиссии в Гамбурге местопребыванием временного комитета был выбран Лейпциг. Денег, само собой разумеется, было очень мало. Наши товарищи теперь не имеют никакого представления о том, как ничтожны были тогда наши расходы на выборы. Вряд ли где-нибудь они превышали 500—600 марок на избирательный округ.

Выборы прошли для нас неудачно. Они происходили при звоне колоколов и громе пушек, так как 3 марта были подписаны предварительные условия мира в Версале. Победителями оказались только Шрапс и я в 17-м и 18-м саксонских округах. За меня было подано 7344 голоса, за Шульце-Делича — 4679. Шрапс, который, в сущности говоря, не принадлежал больше к партии и вместо которого следовало бы по справедливости выставить кандидатом Юлиуса Моттелера, был выбран 5875 голосами против 5706. Либкнехт провалился в 19-м саксонском избирательном округе, получив 3981 голос, а его противник — 5134. Шпир попал в перебаллотировку в Миттвейде-Франкенберге, но его победил профессор Бидерман, получивший 5430 голосов против 4017, отданных Шпиру. В Лейпциге я собрал 2576 голосов, мой противник бургомистр д-р Стефани — 7312. Этот результат считался очень благоприятным, так как осенью 1867 года за нас было подано только 900 голосов. В лейпцигском округе была выставлена кандидатура Иоганна Якоби, но он потерпел поражение, получив 2877 голосов, в то время как его противник собрал 5718. Кандидатура Бракке была выставлена в Хемнице и в 22-м саксонском избирательном округе, и он получил в первом 2972, а во втором — 3477 голосов. В общем мы собрали в Саксонии свыше 39 тысяч голосов. Во многих избирательных округах, как, например, в Билефельде, наши товарищи поддерживали кандидата Всеобщего германского рабочего союза (Пфанкуха); в Средней и Южной Германии они почти всюду воздерживались от выставления своих кандидатов. Всеобщий германский рабочий союз собрал по всей Германии около 63 тысяч голосов.

Как показывают приведенные цифры, участие населения в выборах было слабое, восторженного отношения к новой империи нигде не было видно. Тяжелый гнет, лежавший на всей деловой жизни, безработица — все как следствие войны,— продолжительная и суровая зима, тоже стоившая населению больших жертв, создавали очень подавленное настроение.

Как только я получил официальное сообщение о моем избрании, я из тюрьмы послал моему избирательному комитету для опубликования следующее благодарственное письмо:

«К моим избирателям! Товарищи! Вы снова дали мне блестящее доказательство своего доверия, избрав меня теперь уже в третий раз представителем 17-го округа в рейхстаге.

Вы сохранили свое доверие, хотя я не имел возможности явиться к вам, чтобы изложить свою точку зрения на новое положение вещей. Вы точно так же не дали себя обмануть, несмотря на ярые и гнусные способы борьбы, к которым прибегли наши противники.

Все это вместе с тем фактом, что мой побежденный противник считается самым прославленным столпом либерализма и капитализма, делает для меня настоящее избрание вдвойне почетным. Примите же мою самую горячую и искреннюю благодарность и верьте, что я со своей стороны употреблю все усилия, чтобы оправдать ваше доверие.

Да здравствует социал-демократия! Пусть это будет лозунгом, с которым мы выступим навстречу новым боям.

Лейпциг. Окружная тюрьма, 13 мая 1871 года. С социал—демократическим приветом

Ваш А. Бебель».

В моей жизни мне часто выпадало на долю счастье быть предметом различных поэтических упражнений как в лестном, так и в нелестном для меня смысле. В избирательной борьбе поэзия тоже играла известную роль, правда сомнительную. Так, бургомистр Гогенштейна опубликовал, конечно анонимно, следующее стихотворение:

НАПОЛЕОН И БЕБЕЛЬ

Один сидит на Вильгельмсхее,
Другой сидит в тюрьме.
У одного в ногах подагра,
У другого в голове.

В «Мееранер вохенблат» другой аноним осмеивал меня следующим образом:

«Обитатель Вильгельмсхее Бебелю

Мой дорогой Бебель! Давайте будем благоразумны. Видите ли, я старый практик и проделал уже все, что вам еще предстоит. Ах, Бебель, хотя недавно тупица из «Нью-Йорк геральд» вновь подал мне некоторые надежды, но боюсь, я все же очень боюсь, что мне нечего больше ждать. В моем распоряжении нет нужных средств, чтобы снова начать все сначала.

Но вы, Бебель, вы, без сомнения, имеете будущее. Вы молоды, обладаете привлекательной внешностью, хорошим аппетитом, благородной отвагой, грозным языком и доброй душой. Если присоединить к этому благосклонность женщин и дружбу церкви, то мы имеем все качества, в которых нуждается молодой человек, чтобы сделать в этом мире блестящую карьеру.

Теперь, Бебель, позвольте мне сделать несколько важных замечаний о республике. Республика — очень хорошее учреждение, когда вы президент республики. В противном случае республика такая же несовершенная форма правления, как и все Другие, включая папство. Как делаются президентом, об этом я расскажу вам, Бебель, когда-нибудь с глазу на глаз. Но уже сейчас могу сказать вам совершенно откровенно, что от президента республики до императорской короны только один шаг». И т. д.

В Лейпциге — это имеет известный культурно-исторический интерес — издевательство над нами во время нашего заключения шло еще дальше. В одном кафе-шантане поставлен был фарс под названием «Небель и Пипкнехт»; в другом, более обширном помещении — фарс под названием «Бебель, или просвещенный сапожник и его ученик». Таким путем наши «патриоты» давали выход своему гневу против нас.

Часть либеральной прессы была в высшей степени возмущена моим переизбранием и агитировала за то, чтобы рейхстаг высказался против моего освобождения из дома предварительного заключения. В том же смысле инспирировала из Лейпцига «Магдебургер цейтунг». В ответ на это наш адвокат Отто Фрейтаг опубликовал заявление, в котором доказывал, что выдвинутое против нас обвинение в измене отечеству или в подготовке к ней не соответствует действительности. Нас обвиняют в подготовке к государственной измене путем агитации. Отношение мое и Либкнехта к вопросу о войне не играет при этом даже второстепенной роли. Наглой ложью является также то, будто прокурор и следователь станут протестовать против нашего освобождения. Напротив, следователь сообщил ему, что по окончании следствия у него не будет ни малейших возражений против нашего выхода на свободу. Прокурор тоже не будет возражать против нашего освобождения.

27 марта Шрапс при поддержке членов прогрессистской партии внес в рейхстаг предложение о моем освобождении. Депутаты д-р Стефани из Лейпцига и профессор Бидерман внесли контрпредложение, заключавшееся в том, чтобы просить имперского канцлера дать справку о положении дела. В своей слепой ненависти к нам они не замечали мелочности и низости своего поведения. 29 марта председатель хотел включить в повестку заседания 30 марта оба предложения, но депутат Шрапс попросил слова к порядку и заявил, что, как ему известно, нас еще накануне выпустили из тюрьмы.

Так оно и было. Саксонское правительство хотело избежать дебатов в рейхстаге и сделало распоряжение о нашем освобождении. 28 марта, около четырех часов дня, дверь моей камеры внезапно открылась, и ко мне ворвался надзиратель с криком: «Вас, кажется, выпускают на свободу!». Когда я вышел из камеры, в коридоре уже стояли Либкнехт и Гепнер. Не говоря ни слова, мы все трое бросились друг другу в объятия. Мы не виделись со времени рокового собрания, состоявшегося 15 декабря. Нас повели к следователю, и он объявил нам, что мы свободны, но должны дать честное слово, что не предпримем никакой попытки к побегу и не покинем без его согласия пределов лейпцигского округа. Собрав свои пожитки, мы поспешили домой, где состоялась радостная встреча. Моя дочурка с восторженным криком бросилась мне на шею.

Через два дня, 30 марта, был также освобожден Брауншвейгский комитет. Высший суд в Вольфенбюттеле отклонил обвинение в государственной измене. Брауншвейгцы просидели 200 дней, мы—101. Оптимисты думали, что теперь и нам не предъявят обвинения в государственной измене.

Брауншвейгский комитет предстал затем осенью 1871 года перед окружным судом за нарушение различных параграфов уголовного уложения. Были осуждены: Бракке и Бонгорст — на 16 месяцев, Шпир — на 14, а Кюн — на 5 месяцев тюрьмы. Они подали кассационную жалобу; апелляционный суд в Вольфенбюттеле отменил этот приговор, и они были осуждены за нарушение закона о союзах: Бракке и Бонгорст — на 3, Шпир— на 2 месяца и Кюн — на 6 недель тюремного заключения. Всем им засчитали предварительное заключение.

МОЯ ДАЛЬНЕЙШАЯ ПАРЛАМЕНТСКАЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ. ЛЕЙПЦИГСКИЙ ПРОЦЕСС ПО ОБВИНЕНИЮ В ГОСУДАРСТВЕННОЙ ИЗМЕНЕ И ПРОЧЕЕ

ПЕРВАЯ СЕССИЯ ГЕРМАНСКОГО РЕЙХСТАГА

2 апреля 1871 года я уехал в Берлин исполнять свои обязанности депутата. Рейхстаг, сессия которого на этот раз была особенно торжественно открыта 13 марта императором в присутствии большинства немецких государей и представителей вольных городов, заседал в здании прусской палаты депутатов на Денгофплац.

В первую очередь я посетил свою прежнюю квартирную хозяйку, чтобы узнать, могу ли я снова получить у нее комнату. Она ответила, что, к великому своему сожалению, она не может сдать мне комнату, ибо, после того как в декабре мы с Либкнехтом уехали, к ней явилась полиция и сделала ей строгий выговор за то, что она сдавала нам комнаты. Во время этой сессии агенты тайной полиции следовали за нами по пятам, точно мы были преступники. Так же поступали и с поляками. Мелочность и озлобление, одним словом, непристойность — вот характерная черта нашей политической полиции, когда речь идет о преследовании противников государственной власти. То же самое мы испытали позже в Дрездене, когда были избраны в саксонскую палату депутатов.

Когда я явился в рейхстаг, то все места на левой были уже заняты. Только на крайней правой оставалось несколько свободных мест. Туда я и направился, хотя соседство почтенных коллег на крайней правой мне было не особенно приятно. Но они учли мое безвыходное положение и не мстили мне за то, что я сидел среди них, точно Саул среди пророков. Они вели себя вполне корректно, хотя мое соседство, безусловно, было им не по душе. В рейхстаге часто смеялись, когда левая голосовала против правой, и я один на крайней правой поднимался вместе с левой. «Один меж чудовищ с любящей душой»58.

58 Ф. Шиллер. Кубок. Перевод В. Жуковского.— Ред.

Общие дебаты по вопросу об имперской конституции, которую после необходимых редакционных изменений должен был теперь санкционировать и германский рейхстаг, превратились в дебаты о культуркампфе. Провозглашение догмата папской непогрешимости на Ватиканском соборе 1870 года вызвало большое возбуждение, и в особенности либералы пылали желанием прикрыть свои уступки в области гражданских свобод громкими речами о «культуркампфе» (слово «культуркампф» изобретено профессором Вирховым). Католическая партия сформировалась как партия центра под руководством Виндхорста и Малинкродта. Среди «борцов за культуру» особенно выделялся Кифер из Бадена, занимавший высокий судейский пост. Выступая 3 апреля, я выразил удивление по поводу того, что дебаты приняли религиозный характер. «Кажется, что в новой Германской империи прения о религии собираются вытеснить все другие предметы обсуждения. Человеку, который, как я, давно уже порвал со всеми религиозными догмами и должен в течение двух заседаний слушать разговоры почти исключительно о религии, приходится делать над собой некоторое усилие, чтобы и дальше присутствовать на этих прениях». (Веселое оживление в зале.) Я напал затем на национал-либералов, чей оратор, профессор фон Трейчке, заявил, что требование о включении основных прав в конституцию относится к эпохе политического детства. «Конечно,— сказал я,— было политическим ребячеством верить в 1849 году, что прусский король одобрит конституцию, требующую полной свободы печати, собраний и союзов, отделения церкви от государства, гарантий личной свободы и других хороших вещей. Нужно было быть действительно ребенком, чтобы ждать чего-нибудь подобного от Гогенцоллернов». Затем я критиковал либералов, готовых скорее пожертвовать всеми свободами, чем присоединиться в каком-нибудь вопросе к партии, считающейся революционной. Я закончил выражением надежды, что еще до истечения XIX столетия все наши требования будут осуществлены. (Сильный шум.) Как показали дальнейшие события, мои предположения были чересчур оптимистичны.

После меня говорил Микель. Он сказал, что не будет спорить со мной, так как моя партия пока не представляет никакой опасности. Иное дело — господа из партии центра, на которую он и обрушился. В конце заседания я взял слово для личного объяснения с Микелем. Он до некоторой степени пренебрежительно отозвался о моей партии. Меня это нисколько не удивляет, но я хочу все же констатировать, что депутат Микель — правда, в то время, когда он еще не был ни директором банка, ни обер-бургомистром,— принадлежал к той самой партии, с которой он теперь борется, а именно — к коммунистической. Рейхстаг был ошеломлен этим разоблачением. Микель молчал. После заседания многие депутаты обступили меня, чтобы узнать, насколько соответствуют действительности мои слова. Депутат Микель с тех пор стал относиться ко мне с известным почтением.

Едва только покончили с обсуждением конституции, как Шульце-Делич и его товарищи внесли предложение об изменении 32-й статьи конституции, чтобы депутаты рейхстага получали вознаграждение. При обсуждении конституции это предложение не внесли, хотя тогда оно было у места. В речи по этому вопросу я указал, что только страх перед социал- демократией удержал господ членов рейхстага от назначения вознаграждения депутатам, уже проведенного во всех остальных представительных учреждениях. Бисмарк высмеял Шульце-Делича и компанию. Он заявил, что не может утверждать с уверенностью, остался ли бы состав рейхстага тем же после того, как было бы введено вознаграждение. Но он не хочет проделывать этот опыт, ибо ему было бы слишком тяжело, если бы он лишился этого любезного его сердцу собрания. (Громкий смех.) Палата господ, члены которой не получают вознаграждения, имеет тенденцию сокращать число заседаний; напротив, палата депутатов, в которой члены получают жалованье, стремится увеличить их количество.

24 апреля в порядке дня стоял вопрос об ассигновании новых денежных средств на покрытие вызванных войной чрезвычайных расходов. Правда, французское Национальное собрание одобрило 26 февраля предварительные условия мира, но вопрос о возмещении военных издержек не был еще окончательно решен. Поэтому на содержание армий во Франции снова требовались деньги. Бисмарк первым взял слово, чтобы обосновать необходимость испрашиваемых кредитов. До сих пор Франция не могла выполнить своих денежных обязательств. Конечно, можно было бы вмешаться во внутренние дела Франции, но это нежелательно. Лучше предоставить Франции время, чтобы она могла войти в норму.

Я выступил непосредственно после Бисмарка. «Его заявление показывает,— начал я,— что он попал со своей политикой в затруднительное положение». Затем я еще раз изложил нашу точку зрения на военный вопрос. «Если бы не настаивали на аннексии, то мир был бы заключен еще много месяцев назад.

Мы не понесли бы тогда таких колоссальных жертв людьми и деньгами, и положение Германии было бы куда более благоприятным, чем теперь. Два миллиарда значили в то время гораздо больше, чем теперь пять. Кроме того, никакое правительство во Франции, какое бы название оно ни носило, не сможет забыть потери Эльзас-Лотарингии. Франция будет искать союзов, и Россия займет в дальнейшем другую позицию в этом вопросе. В том, что рейхсканцлеру удастся надуть Россию так же ловко, как Наполеона, я сильно сомневаюсь. (Взрыв смеха.) Во всяком случае, не подлежит сомнению, что наш военный бюджет возрастет в будущем в несравненно большей степени, чем это имело бы место, если бы с Францией было достигнуто разумное соглашение с отказом от аннексий. Наполеона во Франции, так же как и рейхсканцлера в Германии, поддерживает в его политике буржуазия. Только рабочие в обеих странах высказались решительно в пользу мира. Посмотрите, как умеренно поступает столь оклеветанная и поносимая Коммуна. (Громкий продолжительный смех.) Коммуна была провозглашена в Париже 18 марта. Я согласен далеко не со всеми мероприятиями Коммуны, но она, например, проявила такую умеренность по отношению к высшим финансовым кругам, какую, может быть, мы в Германии в аналогичном случае вряд ли проявили бы». (Смех.)

Мне возражал г-н фон Кардорф. Он доказывал, что Германия не хотела мира без аннексий, против чего я резко протестовал с места.

В эту же сессию обсуждался законопроект об ответственности хозяев за несчастные случаи с рабочими. Я выступал во время третьего чтения и указал, что надежды, возлагавшиеся на этот закон в рабочих кругах, были уже однажды разбиты правительственным законопроектом и еще больше постановлениями рейхстага. Я подробно обосновал это. В особенности резко критиковал я § 4, включенный в проект по инициативе Ласкера. В силу этого параграфа суммы, вносимые рабочим в кассы взаимопомощи, страховые, больничные, ссудные и тому подобные кассы, вычитались из общей суммы вознаграждения, если предприниматель уплачивал минимум треть страховой премии. Я доказывал, что предприниматель, единственно извлекающий пользу из труда рабочего, обязан полностью вознаграждать его за увечье.

Наконец, я требовал, чтобы к установлению размера вознаграждения привлечены были представители обеих заинтересованных сторон в качестве присяжных или заседателей, причем в равном числе от предпринимателей и от рабочих. За законопроект в его теперешнем виде я голосовать не могу.

Так как в рейхстаге я был совершенно одинок — Шрапса нельзя было принимать всерьез,— то мне приходилось бывать в Берлине чаще, чем раньше, чтобы участвовать в заседаниях. Но моя мастерская также настоятельно требовала моего присутствия. Неудобства этого двойственного положения очень тяготили меня и отражались на моем душевном состоянии. Так, 10 мая я писал жене:

«Тут невероятно тоскливо, и мое положение мне поэтому в высшей степени неприятно. Это противоречие между моим положением, а также необходимостью и потребностью быть в моей мастерской вызывает плохое настроение, которое ты и другие замечают во мне».

Все, кто тогда расхваливал меня за мою деятельность в рейхстаге, не подозревали, что творилось у меня на душе.

25 мая я снова должен был ринуться в огонь. В порядке дня стоял законопроект о присоединении Эльзас-Лотарингии к империи. Одновременно с этим в Эльзас-Лотарингии должна была до 1 января 1873 года сохраняться диктатура. В своей речи, описав ход войны, я снова напомнил об уверениях короля, что война — оборонительная. Аннексия противоречит этим словам. Аннексия означает лишь усиление династии Гогенцоллернов. Эльзас-Лотарингия будет управляться, как того пожелает император. А что означает диктатура, мы видели в свое время после аннексирования Ганновера, что я подтвердил примерами. «Здесь говорили о хозяйничаньи французских префектов, от которых якобы следует избавить жителей Эльзас-Лотарингии, но хозяйничанье прусских ландратов ни на йоту не лучше, скорее даже хуже. Ведь только недавно в Золингене не был утвержден избранный (населением) бургомистр на том основании, что, будучи чиновником, он хранил официальные документы не в образцовом порядке. (Взрыв смеха.) Рейхсканцлер говорил недавно (на заседании, на котором я не мог присутствовать), что необходимо даровать Эльзас-Лотарингии прусское городовое положение. Он даже сказал, что стремления Коммуны в сущности сводятся к введению в Париже прусского городового положения. Но бороться за последнее не имеет никакого смысла, ибо оно не стоит и понюшки табаку. Если же канцлер прав, то я не понимаю, почему он согласился на внесение в мирный договор, ратифицированный обеими сторонами 10 мая во Франкфурте, параграфа, в силу которого взятые в плен армии передаются в распоряжение французского правительства для подавления Коммуны. Кроме того, в этом же договоре имеется условие, обязывающее Францию уплатить первые 500 миллионов франков контрибуции спустя 30 дней после падения Коммуны. Это довольно странный способ обращения с борцами за введение прусского городового положения в Париже! Но если с немецкой стороны с Коммуной борются таким образом, то я могу со своей стороны заявить, что весь европейский пролетариат с надеждой взирает на Париж. Борьба в Париже — только маленькая стычка передовых отрядов; не пройдет и нескольких десятилетий, как боевой клич парижского пролетариата «Война дворцам, мир хижинам, смерть нужде и праздности!» станет боевым кличем всего европейского пролетариата». Я закончил свою речь выражением надежды, что население Эльзас-Лотарингии, в сознании своей освободительной миссии, присоединится к нашей освободительной борьбе, чтобы скорее наступило время, когда европейские народы добьются полного права самоопределения, а это возможно только в том случае, если народы Европы поставят себе целью завоевание республиканского образа правления. (Волнение в зале.)

При обсуждении закона против социалистов осенью 1878 года Бисмарк заявил, что именно эта моя речь открыла ему глаза на всю опасность социализма. Но в тот день, когда она была произнесена, нельзя было заметить никаких следов такого впечатления. Князь Бисмарк взял слово сейчас же после меня и начал свое выступление следующими словами: «Не бойтесь, что я буду отвечать г-ну предыдущему оратору. Вы все, наверное, согласитесь со мной, что его речь в этом зале не нуждается в ответе». (Одобрение.) Это все, что он сказал против меня. Так же милостивы были и выступавшие после него ораторы: они почти не упоминали обо мне. Зато в прессе против меня поднялся большой шум. В ответ на него Либкнехт в «Фольксштаат» категорически заявил: «Все, что Бебель сказал, он должен был сказать; он был обязан выступить в защиту Коммуны!». В разгар этой травли в «Берлинер берзенцейтунг» появился воскресный фельетон, выдержанный в совершенно ином, значительно более безобидном тоне. Автором его, очевидно, был Штеттенгейм, бывший тогда редактором «Берлинер веспен». Я познакомился с ним в обществе «Берлинер прессе», которое я иногда посещал по приглашению Роберта Швейхеля. Именно этот союз Штеттенгейм имеет в виду в своем фельетоне. Вот что там говорится обо мне:

«Берлин спокоен!

Выстрелы, которые слышатся время от времени, не означают казнь мятежников, это — происходящие в Тегеле экзамены артиллеристов, и туман, застилающий горизонт, не дым горящих дворцов, это скопище различного сорта пыли, поднимающейся со всех концов нашего обожаемого города и очищающей воздух от голубей, воробьев и прочих пернатых животных.

Мы имеем эти сведения из самых достоверных источников и спешим сообщить это, чтобы успокоить робкие умы, которых так много в Берлине…

В «Крёйц-цейтунг» даже появилась некая мать восьми сыновей, призывающая всех берлинских матерей просить императора во избежание такой же ужасной кары, которая постигла парижан, чтобы он приказал истребить и уничтожить театры, картины, книги и пр., могущие повредить нравственности наших детей…

…Вот какое действие оказала речь Бебеля!

Мы считаем нашей обязанностью успокоить разбушевавшиеся волны фантазии матери восьми сыновей, обрушивающиеся на контору редакции «Крёйц-цейтунг».

Речь Бебеля была, конечно, несколько резковата. От обыкновенных застольных речей она отличается угрозами и размышлениями, которые могут напугать робких людей. «Война дворцам!» — это звучит несколько необычно. Как известно, при этом возгласе приходят в беспокойство не владельцы дворцов, а главным образом обитатели наемных квартир. Обитатели берлинских дворцов обычно полагаются на своего швейцара, который в случае надобности вступает в драку с подозрительными визитерами, пока не появится городовой и не уведет злоумышленников в кутузку.

Бебель воскликнул: «Война дворцам!» Правда, он добавляет к этому: «Мир хижинам!» Но это не бальзам для обливающегося кровью сердца матери восьми сыновей… Мир хижинам! Что же это означает?

Прежде всего, теперь нигде нет хижин. В настоящее время строят только трех- и четырехэтажные дома. Где вы найдете в Берлине хижину? От мира хижинам толку мало, и Бебель может поэтому легко обещать его всем, так же как он мог обещать свободу от податей всем, кто носит сандалии. Свобода от податей — недурная вещь, но кто теперь носит сандалии?

Днем зажигательная речь Бебеля была занесена в протокол, вечером мы встретили его в одном союзе.

Этот союз занимается не политикой, а другими нелепостями. Время там коротают при помощи разговоров и пива.

Кто воображает, что Бебель — дюжий мужчина с рыжими волосами и энергичным носом, сильно ошибается.

У Бебеля очень изящная наружность. На красивом лице светятся глаза, на совести которых, наверное, уже много женских сердец. Но Бебель — не Дон-Жуан. Он солидный человек, даже несколько филистер, без всякого кокетства, основная черта его — скромность. Мы заметили, что он далеко отодвинул от себя спички, так как запах серы, видимо, был ему неприятен.

А теперь мы спрашиваем всех матерей, не требуя от каждой восьми сыновей, мы спрашиваем каждого берлинского холостяка, женихов, отцов, дедов: разве Бебель, которого по речам его можно принять за немецкого Нерона, поджигателя домов и зданий, выглядит так, как его речь? Мы предложили Бебелю сигару.

«Я не курю!» — ответил он с элегантным жестом отказа.

Нужно ли нам еще что-нибудь прибавить для успокоения столицы и резиденции императора? Бебель не курит. Бебель не зажигает даже сигары. И он будет поджигать дворцы?

Мы, к сожалению, забыли спросить, что у него горит вечерами, керосин или газ. Мы убеждены, что у Бебеля нет керосина в доме, и этого человека подозревают!

Нет! Душа Бебеля свободна от керосина!

Вдобавок мы вовлекли его еще в разговор о дворцах и им подобных зданиях в Берлине, которые ему даже не были все известны, и предусмотрительно заметили, что в Берлине очень мало дворцов, так что не стоит предпринимать против них войну. Бебелю, видимо, и в голову не пришло, что мы имеем в виду его речь; нет сомнений, что клич «Война дворцам» вырвался у него просто так. «Что же касается берлинских хижин,— продолжали мы,— то в первую очередь надо назвать «Эйсбок», так как все остальные хижины не могут сравниться с этим весьма некрасивым строением. Если оно исчезнет, то вряд ли Берлин будет этим потрясен». Бебель вежливо выслушал нас, но вряд ли он понял наш намек, что в конечном итоге «Война хижинам» — а именно направленная против одной-единственной — нам была бы куда приятнее, чем всякие другие разрушения; и он соглашался с нами, ибо «Эйсбок» нравился ему также мало, как и всем остальным смертным.

Итак, нельзя отождествлять Бебеля с его речами. В наших парламентах говорится многое, что в напечатанном виде выглядит куда лучше или страшнее, чем когда это было просто высказано. Пусть наши уважаемые читатели будут настолько любезны и вспомнят грозную речь депутата Циглера: «Министр просвещения должен убраться со своего места!» Присутствовавший при этом г-н фон Мюлер только пожал плечами. Еще сегодня «сидит он важен, величав и бодр»59.

К Бебель — Циглер дворцов!

Циглер — Бебель министра просвещения!»

59 Ф. Шиллер. Надовесский похоронный плач. Перевод М. Михайлова.— Ред.

Значительной части моих читателей будут непонятны рассуждения, приведенные в цитированных здесь мною речах о Парижской коммуне. Некоторые из них вообще не знают, что такое Коммуна, другие питают против нее предубеждение, внушенное статьями о ней, и только очень немногие знают историю Коммуны. А между тем наше отношение к ней играло в нашей борьбе, в особенности в избирательной борьбе 70-х и 80-х годов, очень большую роль. Даже еще в 90-х годах я должен был защищать в рейхстаге наше отношение к Коммуне.

В марте 1876 года у меня был по этому поводу в Лейпциге большой диспут с главным агитатором лейпцигских национал-либералов Бруно Шпаригом. Я еще вернусь к нему и сообщу то, что я говорил тогда о Коммуне.

Рейхстаг был распущен в последних числах мая 1871 года. Вернувшись домой, я познакомился с Иоганном Мостом, высланным из Австрии, после того как он был амнистирован, и приехавшим в Лейпциг. После его освобождения стало известно содержание письма, которое он написал своему отцу, служившему, если не ошибаюсь, в одном церковном благотворительном учреждении в Аугсбурге. Отец сделал попытку вернуть своего сына на «путь истины».

Мост, между прочим, ответил ему 13 января 1871 года: «Уверяю Вас, если бы Вы мне предложили место с месячным содержанием в тысячу гульденов, но чтобы я служил партии, враждебной мне по убеждениям, а мои партийные товарищи могли бы обеспечить мне только сухой хлеб, то я, не задумываясь, ухватился бы за последний».

Это письмо безусловно говорит в пользу Моста. То, что он писал, было его твердым убеждением, ибо по натуре своей он был прекрасный человек. Если он позже, во время закона против социалистов, все более уклонялся от правильного пути и стал анархистом и защитником пропаганды действием; если он, всегда бывший образцом воздержанности, в конце концов умер в Соединенных Штатах от запоя, то основу этой печальной эволюции положил закон против социалистов, заставивший его, как и многих других, покинуть родину. Если бы Мост оставался под влиянием людей, которые умели бы руководить им и сдерживать его страстную натуру, то партия сохранила бы в нем одного из своих наиболее преданных, готовых на жертвы и неутомимых борцов. Позже, будучи редактором основанной им газеты «Фрейхейт» — она выходила сначала в Лондоне, а впоследствии в Нью-Йорке,— он зачастую резко нападал на меня. Еще резче он нападал на Игнаца Ауэра и Либкнехта. И все же мне очень жаль, что этот способный человек так плохо кончил.

Уже через несколько дней после своего приезда в Лейпциг Мост был снова выслан. Он переехал в Хемниц, где стал редактором «Хемницер фрейе прессе» и руководил большой стачкой рабочих-металлистов, вспыхнувшей в середине лета 1871 года.

* * *

Партия очень скоро оправилась от ударов, нанесенных ей военным временем. Начавшийся после войны блестящий расцвет промышленности принес большую пользу движению. То обстоятельство, что немецкий вопрос получил решение, которое, как бы оно нас ни огорчало, не могло быть пока изменено, устранило ряд разногласий, существовавших до тех пор между враждовавшими рабочими партиями. Спорные вопросы стали яснее и проще. Партия эйзенахцев, как сокращенно называли нашу партию, вскоре начала издавать целый ряд партийных органов. Так, наряду с газетами в Криммичау и Хемнице в Брауншвейге стала выходить газета «Фольксфрейнд». Ее основал неутомимый, всегда готовый на жертвы Бракке, имевший собственную типографию. Появились также газеты в Гамбурге-Альтоне, Дрездене, Нюрнберге, Гофе, позже — в Мюнхене и Майнце. Зато выход в Аугсбурге газеты «Пролетариер» прекратился в середине июня.

ПЕРВЫЙ СЪЕЗД НЕМЕЦКИХ ТКАЧЕЙ

Промышленный расцвет, наступивший после франко-прусской войны, послужил толчком к основанию новых и развитию уже существовавших профессиональных союзов. Эта потребность давала себя чувствовать, между прочим, и среди ткачей, положение которых было особенно тяжелым. В моем избирательном округе возникла мысль о созыве съезда немецких ткачей, который и состоялся в Глаухау с 28 по 30 мая 1871 года. В нем приняли участие 147 делегатов со 134 мандатами из 85 различных местностей. Среди делегатов находился также ставший впоследствии депутатом рейхстага Харм из Эльберфельда, бывший тогда членом Всеобщего германского рабочего союза. Вместо Моттелера, вынужденного уехать по своим делам, я взял на себя доклад по следующим трем вопросам: 1) В силу каких причин в текстильной промышленности заработная плата так низка? 2) Каким путем можно ее повысить? 3) Каким образом можно ее удержать на требуемой высоте?

В докладе я указал на то, что вследствие аннексии Эльзас-Лотарингии с ее высокоразвитой текстильной промышленностью возникнет сильная конкуренция для той же отрасли немецкой индустрии, а это, несомненно, окажет также революционизирующее влияние на весь характер производства в Германии, отличавшийся до тех пор широким распространением кустарного ткачества. Купцы из Глаухау, присутствовавшие на съезде как слушатели и раздававшие через своих агентов работу ткачам на дому, только покачивали головами, слушая мои рассуждения. Но когда я после долгого тюремного заключения снова вернулся в 1875 году в свой избирательный округ, то повсюду встречал подтверждение правильности моих выводов. В этом убеждал также внешний вид городов в моем избирательном округе, где в течение нескольких лет новые фабрики росли как грибы. Я рекомендовал установить контакт с рабочими эльзас-лотарингских текстильных предприятий. Затем я предложил съезду резолюции, требовавшие запрещения детского труда на фабриках и законодательного введения десятичасового нормального рабочего дня, что было принято единогласно. Кроме того, большинством голосов против двух решили требовать отмены воскресного труда. Еще одна внесенная мною резолюция, также принятая после горячих споров, относилась к стачкам и гласила:

«Общегерманский съезд ткачей рекомендует своим товарищам по работе при организации стачек действовать с величайшей осмотрительностью и ни в коем случае не объявлять забастовки, если нет уверенности, что успех ее обеспечен соответствующими средствами и поддержкой». Относительно примирительных камер я предложил следующую резолюцию: «Первый общегерманский съезд ткачей высказывает пожелание, чтобы были созданы примирительные камеры с равным представительством от рабочих и предпринимателей в целях разрешения конфликтов, могущих вызвать стачки».

Наконец, был выделен комитет из пяти человек с местопребыванием в Глаухау, который должен был заниматься агитацией и организацией текстильных рабочих и регулярно рассылать бюллетени о положении дел в их отрасли промышленности. Был созван второй съезд в Берлине, а также изданы бюллетени, но затем движение совершенно заглохло.

ДАЛЬНЕЙШИЕ СОБЫТИЯ В САКСОНИИ

14 июня 1871 года мы созвали в Лейпциге народное собрание с повесткой дня: «Высокие коммунальные налоги и городское управление». С 1848 года в Лейпциге не видели такого многолюдного собрания. К месту собрания двинулись целые толпы, и хотя зал мог вместить 5 тысяч человек, в него попала едва третья часть желающих. Собрание было ответом на ожесточенные нападки, которыми лейпцигская пресса осыпала нашу партию и в особенности меня за мое поведение в рейхстаге. Я подверг самой резкой критике городское управление. Предложенные мною резолюции осуждали несправедливую систему налогов, всей своей тяжестью падавших на бедный люд, они осуждали также способ расходования их, производившегося главным образом в интересах состоятельных классов. Отмечая, что подобное хозяйничанье возможно только вследствие существующего классового избирательного закона, резолюции требовали введения всеобщего, равного, тайного и прямого избирательного права. Собрание под гром аплодисментов приняло мои предложения; против голосовали трое. Либеральная пресса была вне себя от бешенства.

Теперь пора преследований настала также и в Саксонии. В июле был осужден на три месяца за оскорбление величества в печати Вальтейх, заменивший в газете «Криммичауер бюргер унд бауэр фрейнд» Гирша после того, как последний стал редактором «Фольксштаат». Вскоре получил четыре месяца крепости за такое же преступление и Карл Гирш.

3 августа Либкнехт, Гепнер и я получили из прокуратуры уведомление, что против нас возбуждено обвинение в подготовке к государственной измене и, кроме того, против Либкнехта еще обвинение в оскорблении величества. Мы заявили протест, но соответствующая судебная инстанция постановила поддержать предложение прокуратуры. Наша кассационная жалоба была отклонена 10 ноября высшим апелляционным судом в Дрездене.

ДРЕЗДЕНСКИЙ ПАРТИЙНЫЙ СЪЕЗД

Этот съезд происходил 12—14 августа 1871 года. На нем присутствовало 56 делегатов, представлявших 6220 членов из 75 различных городов. Я был избран председателем, Бракке — вице-председателем. «Берлинер фольксцейтунг», которая в то время вместе со своим редактором Бернштейном особенно враждебно относилась к нашей партии, обвиняла лейпцигского судебного следователя в том, что он не запретил нам (Либкнехту, Гепнеру и мне) участвовать в съезде,— на что он не имел никакого права. Открывая съезд, я констатировал, что он происходит в столице государства, где социал-демократия рискует подвергнуться самым ожесточенным преследованиям, но это ей, впрочем, не причинит никакого вреда. Докладчиком о нормальном рабочем дне был Иорк. Он произнес хорошую речь и предложил резолюцию, в которой требовал установления законодательным путем максимально десятичасового рабочего дня. Я сделал доклад о необходимости введения всеобщего, прямого, равного избирательного права и тайного голосования при выборах в ландтаги и муниципалитеты, а Бракке — о новом законе об ответственности предпринимателей за несчастные случаи с рабочими. Он предложил резолюцию, в которой съезд выражал порицание рейхстагу за крайнюю неудовлетворительность принятого им закона. Вместо Либкнехта, задержавшегося с приездом, доклад о политическом положении социал-демократии сделал Мост. Обсуждение этого вопроса послужило поводом к исключительно бурным сценам. Присутствовавший на заседании полицейский комиссар обратился ко мне с требованием от имени властей, чтобы докладчик воздержался от всяких рассуждений о Парижской коммуне. Я отказался. Для Моста этот инцидент пришелся как нельзя кстати. Он говорил, правда, коротко, но зато очень резко. Тут, заявил он, предпринимают попытку надеть на меня некоторого рода моральный намордник. Нам хотят запретить упоминать о событиях, о которых можно говорить во всем мире, даже в Китае. При этом мы из-за нашего поведения служим предметом самых ожесточенных нападок и самой низкой клеветы. И после того, как нас таким образом забрасывают со всех сторон камнями и грязью, нам еще хотят запретить изложить нашу точку зрения. (Бурные аплодисменты.) Комиссар пытался объяснить, что запрещение относится только к высказываниям о Коммуне. Но это именно наиболее важный для нас пункт, мы хотим изложить нашу точку зрения на Коммуну.

После Моста выступил я. Мне кажется, что приемы, с помощью которых власти вмешиваются в наши прения и стараются повлиять на них, недостойны социал- демократического съезда. (Бурные и продолжительные аплодисменты.) Мне ничего не известно о том, что высказывать мнение о Парижской коммуне противозаконно. Впрочем, все присутствующие знают, как мы относимся к Коммуне. К сожалению, в борьбе с произволом полицейских властей мы бессильны и можем только протестовать против него. Я предлагаю поэтому — так как мы считаем для себя недостойным вести прения при создавшихся условиях,— чтобы докладчик отказался от слова и чтобы мы голосовали предложенную резолюцию без обсуждения. Весьма печальное знамение времени, что как раз теперь, когда стали известны официальные документы о Коммуне и установлено, что все говорившееся в течение последних месяцев против Коммуны — ложь, клевета, неправда (бурные аплодисменты), нам хотят запретить пригвоздить к позорному столбу этот способ борьбы.

Мост заявил, что согласен с моим предложением, тем более что времени остается уже мало. Он думает, что все согласятся со следующим заявлением: Если реакция заключает интернациональный союз, то само собой разумеется, что и революция тоже должна заключить интернациональный союз. (Бурные аплодисменты.) Он закончил:

Взгляните, как ярко пылает пламя.
Весь мир озаряет горящий Восток.
Непобедимо алое знамя —
Верности и стойкости нашей залог.

Его речь была покрыта бурными, продолжительными аплодисментами. Затем я предложил резолюцию, которая гласила: «Съезд выражает полное согласие с высказанными в партийном органе «Фольксштаат» взглядами на политические и социальные вопросы, поднятые в прошлом году. В особенности съезд одобряет энергию, с которой «Фольксштаат» поддерживала духовную связь между германской социал-демократией и Международным товариществом рабочих».

Резолюция была принята единогласно.

Остальные заседания съезда посвящены были внутренним делам партии: отчету временного комитета партии и Контрольной комиссии, предложениям об изменении устава и т. д. Из отчета о «Фольксштаат» явствовало, что у газеты было 4020 подписчиков и долг в 1675 талеров. Надо учесть, что основание новых газет в местностях с хорошей партийной организацией не могло не вредить распространению «Фольксштаат». С этой точки зрения положение газеты было вполне удовлетворительным. Генрих Шей, поселившийся в Штутгарте, но после высланный из Вюртемберга, резко порицал кокетничанье наших товарищей в Вюртемберге с Народной партией. Оно, по его мнению, было причиной нашей неудачи на выборах в рейхстаг и вообще вносило неясность в партийную агитацию. Было принято предложение ронсдорфских товарищей, гласившее: «При выборах в рейхстаг необходимо поддерживать только тех кандидатов, которые принадлежат к одной из социал- демократических партий». Затем по предложению Метцнера и Иозевича съезд решил выразить сочувствие Коммуне, без всяких прений — вставанием с мест. В заключение обсуждался вопрос о наиболее целесообразных формах агитации и организации среди сельских рабочих. Было решено также, по моей инициативе, создать кооперативную типографию в Лейпциге на основании саксонского закона о кооперативных союзах, разрешавшего учреждение обществ с ограниченной ответственностью. Местопребыванием комитета выбран был Гамбург, Контрольной комиссии — Берлин. Следующий съезд должен был собраться в Майнце. После вынесения благодарности бюро съезда и дрезденской партийной организации съезд, работа которого протекала превосходно, был закрыт.

Вскоре после Дрезденского съезда были созваны первые женские собрания в Лейпциге, Хемнице и других городах. В Хемнице была основана первая женская организация. В Берлине члены Всеобщего германского рабочего союза работали в том же направлении.

ВТОРАЯ СЕССИЯ ГЕРМАНСКОГО РЕЙХСТАГА

Сессия открылась в октябре 1871 года. В конце октября предстояло первое чтение закона о бюджете на 1872 год. Бюджетный год начинался тогда 1 января. Депутаты Ласкер и Рихтер говорили до меня. Я полемизировал с обоими. Ласкер в одной из предыдущих своих речей, возражая мне, заявил, что сильное правительство не обязательно должно быть реакционным. В подтверждение своих слов я указал ему на Германию, в которой правительство сильно, а парламент, наоборот, слаб. Все постановления рейхстага, неугодные имперскому канцлеру, несмотря на всю их обоснованность, выбрасываются в корзину для мусора. Такая же судьба постигнет и предложение Рихтера об отмене налога на соль, как только Франция уплатит последние 500 миллионов военной контрибуции. Согласно мирному договору, это должно иметь место через два года. А за это время рейхсканцлер спровоцирует новые затяжные переговоры, и мы станем перед угрозой новой войны. (Действительно, в 1875 году она угрожала нам.) Поэтому налог на соль не будет отменен ни теперь, ни через два года. Нечего надеяться на требуемое уменьшение военных расходов. Депутат Ласкер совершенно неправ, называя ошибочными утверждения депутата Грейля, что народ надеялся на уменьшение военных тягот после основания империи. Эти надежды были распространены повсеместно и поддерживались в народе именно либералами. Что касается меня, то я в это никогда не верил. Один только рост классовых противоречий, являвшийся неизбежным результатом мощного капиталистического развития, помешал бы сокращению постоянной армии, и высказывания самого Ласкера не оставляют в этом никакого сомнения. Но депутат Ласкер ошибается, если думает, что постоянная армия при всех обстоятельствах служит опорой существующего строя. Франция тоже имела большую армию, но это не помешало возникновению Коммуны. Кроме того, пролетариат растет гораздо быстрее, чем увеличивается постоянная армия, не говоря уже о том, что с ростом армии социалистические элементы сильнее проникают в нее, так как промышленный пролетариат составляет большую ее часть. Но, несмотря на это, либералы возлагают свои надежды на армию и готовы вотировать все расходы на нее.

8 ноября происходило третье чтение предложения Бюзинга, требовавшего, чтобы в каждом союзном государстве существовало народное представительство, основанное на выборах. Это предложение было принято во втором чтении. Я заявил, что сегодня буду голосовать вместе с консерваторами и центром против предложения с риском, что снова подымутся разговоры о союзе черных с красными. Прежде мы высказывались против расширения компетенции Союза, в надежде, что в мелких и средних государствах будут несколько более свободные порядки. Но это было заблуждением; так, например, трудно превзойти Саксонию в преследованиях, которым мы подвергаемся. Поэтому если канцлер захочет прикарманить все эти мелкие и средние государства, то мы ничего не имеем против. Мы справимся и с одним большим государством. (Смех.) Я голосую против предложения потому, что оно бессодержательно. Что означает: «В каждом союзном государстве должно существовать народное правительство, основанное на выборах?» Каких выборах? Может быть, на основе трехклассной избирательной системы, как в Пруссии? Говорить о существующих теперь в отдельных государствах представительных учреждениях, как о народных, простое надувательство. (Смех и движение в зале.) Тут уверяли, что канцлер с 1866 года стал больше считаться с конституционными требованиями. Это неправда. Либеральная партия стала уступчивее — вот где собака зарыта. (Сильное волнение.) Трудно было создать более реакционную конституцию, чем наша имперская. (Смех.) Этот лжеконституционализм — чистый цезаризм». Председатель Симсон, который уже давно начал нервничать, прервал меня и пригрозил, что если я буду продолжать в таком же духе, то он предложит рейхстагу лишить меня слова. (Возгласы одобрения.) На это он по наказу не имел ни малейшего права. Поэтому я запротестовал против его угрозы и продолжал свою речь. Но едва я успел сказать:

«Если будущая мекленбургская конституция окажется такой же плохой…»,— как председатель снова перебил меня: он, мол, предоставил мне широкую возможность высказаться, но выражаться таким образом о действующей конституции — значит переходить всякие границы. Новая угроза лишить меня слова! Я опять запротестовал, ссылаясь на то, что оппозиция, к которой тогда принадлежал и Симсон, в эпоху прусского конституционного конфликта говорила гораздо резче, чем я. Председатель возразил, что тогдашние речи его не касаются, а в настоящее время он определяет, что можно и чего нельзя говорить.

Новый протест с моей стороны. Я охарактеризовал дальше весь обман лжеконституционализма. Какую ценность имеет подобная конституция? У меня нет никакого желания прибавлять к двум дюжинам конституций, существующих в Германии и не стоящих бумаги, на которой они написаны, еще одну такую же.

Председатель опять пришел в сильное возбуждение. «Относится ли моя характеристика также и к имперской конституции?» Я мог бы и не отвечать на такой вопрос, но все же сказал, что я, конечно, причисляю к ним и имперскую конституцию. (Движение в зале.) Тогда председатель попросил у рейхстага разрешения лишить меня слова. Большинство согласилось с ним.

После меня говорил блюститель парламентских нравов депутат Ласкер. По его мнению, мы пользовались в рейхстаге и империи максимальной свободой слова. Но нам этого недостаточно — мы хотим стоять выше законов и добиться наших целей путем грубой силы. (Тут я громко выразил протест, председатель призвал меня к порядку.) Но пусть Бебель не воображает, что армия в 400 тысяч человек содержится для того, чтобы бороться с его стремлениями. Граждане сами позаботятся об этом. (Он прибавил: «и перебьют вас дубинками», но впоследствии вычеркнул эти слова из стенограммы.) Немецкие граждане гораздо храбрее, чем французские, и Бебель — сумасброд, если думает, что социал- демократы достигнут своей цели.

В конце заседания я взял слово по личному вопросу, чтобы отметить, что председатель не сделал замечания Ласкеру за употребленное им по моему адресу оскорбительное слово «сумасброд». Я считаю, что депутат Ласкер — больший сумасброд, чем я. Я хорошо знаю, что мы представляем еще незначительное меньшинство. Если бы за нами был весь народ, то депутат Ласкер и его друзья не сидели бы тут. (Громкий смех.) Кроме того, депутат Ласкер позволил себе выступить с доносами на нашу партию. По поводу его суждений о Коммуне я обещал с ним посчитаться впоследствии. Депутат Биггерс тоже спорил со мной. Он утверждал, что, отвергая их предложение, я тем самым защищал существующее положение вещей в Мекленбурге. Я ответил, что он ошибается; он прослушал, что я высказывался за присоединение Мекленбурга к Пруссии, нежданно-негаданно оказав поддержку Виггерсу и его мекленбургским товарищам. (Веселое оживление в зале.)

На следующий день я еще до открытия прений по порядку дня попросил слова для заявления. Вчера рейхстаг по требованию председателя и ссылаясь на наказ лишил меня слова. Но при этом сам рейхстаг грубейшим образом нарушил наказ. Я доказал это на основании точного текста наказа. Меня могли лишить слова только после того, как председатель дважды и с соблюдением всех формальностей призывал меня к порядку. Этого не было. Председатель несколько раз прерывал мою речь, но то не были призывы к порядку. Он должен был ясно заявить: призываю вас к порядку! Так как председатель не соблюдал предписанных правил, то постановление рейхстага абсолютно необоснованно и, следовательно, не имеет силы.

Мой протест вывел председателя из себя, ибо он отлично знал, что он и рейхстаг поступили со мной несправедливо. Он свел теперь вопрос к следующему, должен ли он в случае надобности призвать кого-либо к порядку употреблять формулу: я призываю оратора к порядку. Он не согласен с этим мнением: если я придерживаюсь других взглядов, то он передаст этот инцидент на рассмотрение комиссии по наказу.

На это я заявил, что продолжаю настаивать на правильности моей оценки поведения председателя и рейхстага. Председатель просто прервал оратора, а это нельзя считать призывом к порядку. Пусть он передаст решение вопроса комиссии по наказу. Симсон заявил, что он готов это сделать.

Эти события в рейхстаге вызвали большую сенсацию, и почти вся пресса стала на мою сторону. Она находила, что председатель и рейхстаг поступили по отношению ко мне несправедливо. Одна либеральная газета утверждала, что, как только я беру слово, рейхстаг начинает нервничать и теряет способность спокойно рассуждать. За несколько дней до этого «Эльберфельдер цейтунг» писала: «Представительный орган немецкого народа при всех своих достоинствах отличается, однако, той слабостью, что слишком нетерпимо относится к малейшей капле чужой крови в его жилах. Нужно, конечно, обуздывать страсть некоторых депутатов к эффектным выступлениям, строжайшим образом удерживая их в рамках законности, но через границу дозволенного законом нельзя переступать ни на шаг… В среду, однако, законные формы были, без всякого сомнения, нарушены самим председателем и рейхстагом, и сегодня Ласкер тоже был неправ».

Когда был роздан стенографический отчет о заседании 8 ноября, я опять потребовал слова до начала прений по порядку дня. «Согласно стенографическому отчету, депутат Ласкер сказал на этом заседании, что честные граждане-собственники своими силами расправятся с нами. Это место — фальсификация речи; он сказал: перебьют их дубинками. Сам Ласкер, правда, поостережется стать во главе честных граждан, вооруженный дубинкой, но это высказывание чрезвычайно интересно, как исходящее от человека, который в полемике со мной всегда старался предстать в роли блюстителя приличия и нравственности и выступал против меня от имени цивилизации». Так как вице-председатель князь Гогенлоэ- Шиллингсфюрст, ставший позднее рейхсканцлером, перебивал меня и хотел запретить мне продолжать речь, то у меня и с ним вышел конфликт.

Ласкер, взявший затем слово, в своей речи, исполненной нравственного негодования, пытался изобразить меня как олицетворение всяческого зла, но должен был признать, что желал смягчить свои слова. Я ответил, что важно не то, что он хотел сказать, а то, что он действительно сказал, и это необходимо при всяких обстоятельствах внести в стенографический отчет. Затем я ответил на его рассуждения о Коммуне (он снова упомянул о ней) и указал, что сейчас даже либеральная пресса вынуждена была опровергнуть целый ряд мнимых преступлений, в которых она прежде обвиняла Коммуну. Рейхстаг снова пришел в нервное настроение; меня прерывали и осыпали ругательствами, против чего председатель не счел нужным выступить хотя бы с одним словом порицания.

22 ноября наступил наконец большой день, когда должен был быть решен спор между мною и председателем. Комиссия по наказу значительно облегчила свою задачу. Председатель представил ей на рассмотрение вопрос, должен ли он, призывая к порядку, употреблять определенную формулу: «Призываю оратора к порядку». Председатель хотел поймать меня на этой формулировке и передал поэтому мне свой запрос на подпись. Я отказался дать свою подпись. Постановка вопроса была абсолютно неправильной, и таким же являлся ответ комиссии, так как председатель не обязан был, чтобы призвать оратора к порядку, придерживаться именно этой формулировки. Докладчиком комиссии был прогрессист Клотц (Берлин). Против ее в корне неверной позиции выступил сперва депутат центра Грейль (Пассау), ставший на мою сторону. После него говорил саксонский обер-прокурор д-р фон Шварце, поддерживавший заключение комиссии. Затем взял слово я и подверг это заключение беспощадной критике. Я не утверждал, что председатель обязан употреблять формулу: «Призываю оратора к порядку!». Он мог бы также сказать: «Я вынужден призвать депутата такого-то к порядку!». Можно употреблять и другие формулы. Важно только, чтобы рейхстаг и сам оратор знали, что призыв к порядку имел место. В данном случае это условие не было соблюдено. Затем я процитировал речь Симсона от 10 февраля 1866 года.

«Конечно, свободой речи можно злоупотреблять, и ею часто злоупотребляют,— говорил он тогда,— и, вероятно, среди нас не много найдется таких, которым не был бы брошен подобный упрек, но какое это имеет значение? Разве Нибур не изрек: «То, чем нельзя злоупотреблять, никуда не годится»? В той же речи Симсон выдвинул следующее обвинение против правительства: «Функции правительства абсолютно не совместимы ни с чем, имеющим хотя бы отдаленное сходство со свободой: оно не может править при существовании свободной прессы; оно не может править, не вмешиваясь в назначение судей, и вследствие этого подрывается авторитет юстиции в стране; оно не может править, не оказывая давления на выборы, и поэтому результаты выборов отражают убеждения, противоположные подлинным убеждениям народа; оно не может, наконец, править при наличии палаты, в которой, согласно § 84, царит свобода слова!»

Я спросил затем Симсона, как может он согласовать свою речь от 10 февраля 1866 года со своим теперешним поведением по отношению ко мне. Бисмарк выразился однажды: парламентаризм надо убить парламентаризмом. Рейхстаг своим поведением в последнем инциденте как будто хочет доказать справедливость этих слов. После меня выступил дипломат Виндхорст, произнесший одну из своих знаменитых речей на тему: с одной стороны, нельзя не признаться, но, с другой, нельзя не сознаться. Наказ, видите ли, недостаточно ясен; в конце концов он предложил опять передать дело в комиссию. Виндхорст закончил: «Я не голосую ни за, ни против Симсона, ни за, ни против Бебеля». Такое же промежуточное положение заняли ораторы прогрессистов барон фон Ховербек и Франц Дункер. Дункер высказался за предложение Виндхорста, Ховербек — против; он не нашел ничего лучшего, как закидать меня камнями. В конце концов было принято предложение Виндхорста. Старый Циглер был глубоко возмущен ролью, которую сыграл в этом деле рейхстаг и особенно его партия (прогрессисты). Когда последовало решение рейхстага, он, дрожа от гнева, подошел ко мне и сказал: «Слушайте, Бебель, все мы г…..; если вы возьмете власть в свои руки, то повесьте нас всех вместе и порознь на фонаре!» Я, смеясь, обещал воспользоваться при случае его дружеским советом. Симсон усмотрел в решении рейхстага недоверие к себе и сложил с себя председательствование, но его, конечно, снова избрали.

Эти события и вообще все мое поведение во время последних трех сессий создали мне большую популярность в рабочих и буржуазно-демократических кругах. Последние тогда еще существовали. В Берлине, например, имелась довольно значительная группа большею частью состоятельных людей, которые видели свой идеал в Иоганне Якоби и симпатизировали нам. Она возглавлялась д-ром Гвидо Вейсом, редактором превосходно поставленной им большой демократической газеты «Цукунфт», основанной в 1867 году богатыми «якобитами» — как мы тогда кратко называли приверженцев Якоби, но прекратившей издаваться уже весной 1871 года, так как она требовала слишком больших денежных жертв. К этой группе принадлежали: Вильям Шпиндлер, сын основателя крупной фабрики красок В. Шпиндлера, ван дер Лееден, д-р Г. Фридлендер, Мортен Леви, д-р Мейерштейн, Боас, д-р Штефани, позднее главный редактор «Фоссишен цейтунг», и другие. К этому же кружку принадлежал тогда еще очень молодой Франц Меринг, с которым меня познакомил Роберт Швейхель. Когда Либкнехт и я оставались в Берлине на воскресенье, то мы, как правило, встречались со многими из названных, среди которых часто находился и Пауль Зингер, в ресторане. Согласно молчаливому уговору, все мы пили дешевый мозельвейн (так называемый «извозчичий» —50 пфеннигов кружка). Затем мы нередко заходили еще в пивную. Я лично не мог много пить, но Швейхель, Либкнехт, Гвидо Вейс, Меринг умели выпивать за троих. И не раз мы возвращались — правда, все еще крепко держась на ногах,— домой, когда солнце уже давно сияло на небе.

Одним из последствий моей популярности было то, что меня чествовали, за мной ухаживали и я часто получал от знакомых семей приглашения на торжественные обеды и ужины. Но я не был особенным любителем подобных приглашений и по возможности уклонялся от них. Так, 19 ноября 1871 года я писал своей жене:

«На сегодняшнее воскресенье я отделался от всех приглашений, категорически заявив, что уже приглашен в другое место, хотя это и неправда. Радуешься, когда хоть часа два можешь снова чувствовать себя человеком, принадлежать самому себе… Впрочем, я надеюсь скоро вырваться отсюда, пребыванием здесь я сыт по горло и очень тоскую по вас и по семейной жизни… Если бы человеческое счастье заключалось в еде и питье, то я был бы здесь очень счастлив, но этого нет».

Волнение, вызванное происшествиями в рейхстаге, долго еще не утихало в прессе. Так, «Аугсбургер альгемейне цейтунг» публиковала отчеты о деятельности рейхстага, в которых весьма благосклонно отзывалась о моем отношении к предложению Бюзинга; она писала:

«Бебель дал еще одно доказательство своего блестящего ораторского таланта и своей цельной натуры. Так как это мало кому известно, то заслуживает упоминания, что молодой лейпцигский токарь, хотя он совершенно одинок в рейхстаге и его далеко идущие планы вызывают почти единодушное осуждение и сожаление, занял в рейхстаге совершенно исключительное положение и завоевал себе у большинства, даже у консерваторов, признание, усиливающееся еще тем обстоятельством, что он, находясь в Берлине, проводит свободные часы в мастерской у одного токаря, чтобы заработать на пропитание своей семьи, и нападки Ласкера, частью несправедливые, не смогли поколебать это уважение. Бебель в то же время являет собой пример того, как удивительны бывают капризы судьбы. Если бы он не был таким слабым ребенком, он, без сомнения, воспитывался бы в прусском военном сиротском доме и сейчас был бы, по всей вероятности, хорошо вымуштрованным вахмистром. Вышло же так, что он получил воспитание в заведении Винклера в Вецларе и его прирожденные способности и прилежание сделали его вождем Народной партии, хотя малочисленной, но не безопасной, и выдающимся оратором в германском парламенте».

Само собой разумеется, утверждение, будто я в Берлине работал у токаря, чтобы добыть денег на пропитание семьи,— легенда. Это было совершенно немыслимо. Но эта легенда пустила прочные корни; много лет спустя я встретил ее в одной книге о социал-демократии. Так пишется история! Впоследствии мне не раз попадались подобные примеры.

* * *

В партии дела шли прекрасно. Возбуждавшиеся против нее преследования, получившие широкое распространение, не вредили ей, они приносили ей пользу. Вместо каждого вырванного из рядов сражавшихся борца тотчас же становились трое новых. К чудесам того времени следует отнести отмену начальником лейпцигского округа распоряжения лейпцигской полиции о высылке Моста, как не имевшей достаточно оснований. Малоприятной была для меня во время пребывания в Берлине необходимость спорить на собраниях с агитаторами Всеобщего германского рабочего союза. Несмотря на уход Швейцера, отношения между нами при его преемнике Газенклевере нисколько не улучшились. В особенности грубый тон усвоил Гассельман в «Новом Социал-демократе». Когда я в ноябре делал доклад в союзе шорников, где познакомился впервые с Игнацем Ауэром, то против меня выступил целый взвод ораторов с Гассельманом во главе, чтобы уничтожить меня морально. Их попытка окончилась полным фиаско. Когда по окончании собрания я в частной беседе упрекал многих моих противников за их вероломный способ борьбы, то двое из них, Зеловский и Финн, в один голос ответили: «Мы должны с вами бороться, ибо если сегодня произойдет объединение социал-демократии, то завтра правительство обрушится на нас со всей силой, чтобы уничтожить партию!» Они оказались прекрасными пророками, ибо приблизительно так и произошло, когда было осуществлено объединение. Газенклевер, став президентом, пытался сперва подражать Швейцеру. Так, в Альтоне, куда он въехал в карете, запряженной двумя белыми лошадьми, ему устроили торжественную встречу. Но он скоро понял, что он не Швейцер и не годится для такой роли.

В декабре начальник полиции Рюдер закрыл социал-демократический рабочий союз в Лейпциге за нарушение закона о союзах. Его примеру последовали в других городах. Около этого же времени наши нюрнбергские товарищи во главе с Антоном Меммингером опубликовали воззвание, призывавшее к сборам в пользу философа Фейербаха, жившего в большой нужде недалеко от Нюрнберга. Этот Меммингер, вынужденный вследствие местных раздоров оставить Нюрнберг, позже переметнулся совершенно направо; он стал руководителем Баварского крестьянского союза и одним из наиболее ловких и фанатичных его представителей в печати и в баварском ландтаге.

В Саксонии полицейские и судебные преследования, которые после основания Германской империи приобрели невиданную доселе суровость, вызвали в нашей партии великолепное настроение. На областном съезде 9 января 1872 года в Хемнице присутствовало 120 делегатов. Я был председателем, Мост — секретарем. Решено было агитировать за коренное изменение закона о союзах и собраниях, требовать всеобщего, равного, прямого и тайного избирательного права при выборах в ландтаг и органы городского управления, издания имперского закона о призрении бедных, издержки на которое должны были покрываться из сумм, получаемых от прогрессивного подоходного налога. Закрытым обществам и профессиональным союзам мы рекомендовали, чтобы они жаловались по всем инстанциям, и в случае, если это окажется безрезультатным, приступили к основанию местных союзов. Решено было также требовать отмены законов о прислуге, и товарищам, порвавшим с религиозными догмами, рекомендовалось выйти из господствующей церкви.

1 февраля 1872 года Вальтейх начал отбывать свое заключение в крепости в Губертусбурге; позднее за ним последовал Карл Гирш. Но и другие тюрьмы заполнялись осужденными социал-демократами. Некоторым товарищам были вынесены очень суровые приговоры.

ЛЕЙПЦИГСКИЙ ПРОЦЕСС ПО ОБВИНЕНИЮ В ГОСУДАРСТВЕННОЙ ИЗМЕНЕ

При торжественном открытии первого германского рейхстага 23 марта 1871 года в так называемом «Белом зале» королевского дворца в Берлине князь Бисмарк подошел к депутату фон Шварце и спросил его: «Ну, господин обер-прокурор, чем же кончится процесс Бебеля и его товарищей?» Шварце пожал плечами и ответил: «Ничем не кончится», на что Бисмарк с неудовольствием заметил: «Тогда уж лучше было бы их совсем не трогать; теперь все неприятные чувства, вызываемые процессом, обратятся против нас». Несколько минут спустя саксонский министр финансов фон Фризен, слышавший разговор между Бисмарком и Шварце, обратился к депутату профессору Бирнбауму, представителю от Лейпцига, и сказал: «Наш Шварце сделал большую глупость!».

Но г-н фон Шварце не сделал никакой глупости, а сказал только то, что он, как юрист, хорошо знавший это дело, должен был сказать. Шварце, так же как и наш следователь, считал наше осуждение невозможным. Бисмарк же совершенно забыл, что наш арест 17 декабря 1870 года последовал не потому, что нашли какие-либо доказательства мнимой подготовки нами государственной измены, а потому, что хотели воспользоваться нашими письмами, захваченными в Брауншвейгском комитете, чтобы посадить нас под замок. Нам сообщили даже, что сам Бисмарк отдал из главной квартиры приказ о нашем аресте.

Разбор нашего дела был поручен весенней сессии лейпцигского суда присяжных. Процесс должен был начаться в понедельник 11 марта. В Лейпциге царило величайшее возбуждение. Власти считались с возможностью беспорядков. Это побудило нас опубликовать на первой странице «Фольксштаат» от 6 и 9 марта следующее обращение:

«К нашим товарищам!

Как вы уже знаете, в понедельник 11 марта начинается в суде присяжных процесс по обвинению нас в государственной измене. Многие из вас пожелают присутствовать на заседаниях. Это побуждает нас обратиться к вам с настоятельной просьбой не прерывать прений ни знаками одобрения, ни знаками порицания. Что бы ни случилось, держитесь спокойно. Пусть наши противники стараются путем бессовестной травли в печати или посредством наемных агентов-провокаторов вызвать вас на выступление, разбейте эти вероломные махинации. Расплата не за горами.

Лейпциг, 3 марта 1872 года. Бебель, Либкнехт, Гепнер».

Это предостережение оказалось не лишним. Опасаясь, что нас могут оправдать, «Дейче альгемейне цейтунг» Брокгауза, «Лейпцигер тагеблат» и издаваемая д-ром Гансом Блюмом газета «Гренцботен» считали своей благороднейшей задачей науськивать на нас присяжных в посылаемых им статьях. Такое же влияние оказывалось на них и лично, в самых разнообразных формах.

Я не считаю нужным излагать здесь во всех деталях ход этого процесса, продолжавшегося 14 дней. В качестве материала для обвинения приводились вся наша агитационная деятельность в союзах и на собраниях, наши брошюры и статьи, а также целый ряд писем, найденных в Брауншвейгском комитете. Кроме того, уликой служила также вся изданная на немецком языке социалистическая литература, даже те сочинения, в издании и распространении которых мы были вовсе неповинны, например «Манифест Коммунистической партии». Как обвинительный материал фигурировала также брошюра буржуазного республиканца Карла Гейнцена под заглавием «Европейский солдат своим товарищам», хотя до начала процесса никто из нас и понятия не имел о существований этой брошюры. Она была найдена в одном экземпляре в архиве комитета партии. В количественном отношении обвинительный материал, следовательно, не оставлял желать ничего лучшего, но тем хуже было в отношении его качества, на что мы не раз указывали во время процесса.

Согласно конституции нам не могли вменить в вину наши речи в рейхстаге, но лейпцигская либеральная пресса позаботилась о том, чтобы ознакомить присяжных с самыми резкими местами из них.

В качестве свидетелей со стороны обвинения прокуратура пригласила нескольких господ из Плауэна в Фогтланде, присутствовавших на моих выступлениях против д-ра Макса Гирша весной 1870 года. Содержание речей, за которые тогда вследствие вступления в силу немецкого уголовного кодекса привлечь к суду нельзя было, а также речь Либкнехта «О политическом положении социал-демократии», за которую он в 1869 году в Берлине был заочно приговорен к нескольким месяцам тюрьмы, тоже были теперь использованы как материал для процесса по обвинению в государственной измене. Свидетелями со стороны обвинения были старший жандарм из Плауэна, приставленный для надзора за проводившимися мной собраниями, затем председатель одного из них адвокат Кирбах, один редактор, один преподаватель и организатор собрания. В качестве свидетелей защиты мы просили пригласить Бракке и Шпира, которые затем присутствовали на процессе до самого его конца.

Председателем суда присяжных был некто фон Мюкке, председатель окружного суда в Бауцене. Г-н фон Мюкке, вопреки своей фамилии61, был человек геркулесовского телосложения, с огромными, как у мясника, руками и таким низким лбом, что приходилось удивляться, как в этой голове умещается мозг. Министр юстиции Абекен, по-видимому, решил назначить председателем суда присяжных самого ограниченного человека из всех председателей судов в Саксонии. Если в политическом процессе хотят во что бы то ни стало добиться осуждения, то рекомендуется выбрать руководителем или бессовестного карьериста — такого, очевидно, в то время нельзя было найти в Саксонии,— или же ограниченного человека, который легко поддается влиянию. Г-н фон Мюкке абсолютно не годился для своей роли, он не только не мог овладеть чрезвычайно обширным материалом, но и не обладал необходимым беспристрастием и спокойствием — первой предпосылкой для руководителя подобного процесса. Кроме того, социализм был для него до того времени, очевидно, книгой за семью печатями. И он часто вызывал громкий смех и основательно компрометировал себя, когда, раздраженный нашими возражениями, смысла и значения которых он не понимал, пробовал вступать с нами в полемику, на что он был совершенно неспособен и к тому же не имел никакого права. Он был наивен до глупости.

61 Мюкке — комар (нем.).— Ред.

Нашими защитниками были адвокаты братья Отто и Бернгард Фрейтаг, мастерски выполнявшие взятую ими на себя задачу. Оба они перекрестными вопросами, которых председатель часто не понимал или не видел, к чему они ведут, испортили ему немало крови.

Среди присяжных находились шесть купцов, в том числе трое из Лейпцига, затем владелец дворянского поместья, старший лесничий и несколько помещиков. Для лейпцпгской публики процесс служил сенсационным зрелищем. Огромный зал суда ежедневно был переполнен представителями всех слоев общества. Несколько раз на заседаниях присутствовали также министр юстиции и генерал-прокурор. А так как все крупные германские газеты давали о нашем процессе подробные отчеты и читатели их, таким образом, впервые узнавали, поскольку об этом можно заключить из газетных отчетов, что такое социализм и чего добиваются социалисты, то наш процесс действовал в высшей степени агитационно. Этому содействовали, конечно, и мы своим поведением, особенно Либкнехт, который был настоящим героем процесса. Немало было и драматических сценок, например, когда Либкнехт в ответ на неуклюжие вопросы и замечания председателя сажал его в лужу; или когда я на вопрос, что я могу сказать о «Манифесте Коммунистической партии», ответил, что при его опубликовании мне было всего восемь лет; или когда Гепнер на аналогичные вопросы отвечал, что его вообще еще не было на свете, когда появился тот или другой документ.

Наши противники старались оказывать влияние на присяжных, ежедневно навещая их в ресторане, где большинство их собиралось каждый вечер. Там обсуждались события дня, причем их пытались истолковывать соответствующим образом. Например, однажды вечером член апелляционного суда Мюллер заявил: «Представьте себе, господа, прошлой ночью мне снилось, что Бебеля оправдали, ну и разозлился же я!» По-видимому, он предполагал, что осудят только Либкнехта. О том, что представляли собой отдельные присяжные заседатели, можно судить по следующему факту: однажды наш адвокат встретился на улице с одним из присяжных заседателей и спросил его, имеет ли он ясное представление о содержании оглашенных на суде документов. На что тот ответил:

«Господин адвокат, откровенно говоря, если бы я время от времени не брал понюшки табаку, я бы уснул». В конце концов мы были осуждены восемью голосами против четырех; для обвинительного приговора по закону требовалось более семи голосов, и голос этого самого господина был тем, которого недоставало для осуждения.

На тринадцатый день процесса при громадном стечении публики, после того как были сформулированы вопросы присяжным заседателям, начались прения сторон. Прокурор закончил свою речь словами: «Если вы не вынесете обвинительного приговора обоим подсудимым — о Гепнере он не говорил, отдавая его на милость присяжным,— то вы навсегда санкционируете государственную измену!».

Первым ответил адвокат Отто Фрейтаг, начавший с заявления, что, несмотря на перерыв в три четверти часа между обвинительной речью прокурора и своей речью, он все еще не может прийти в себя от изумления, вызванного у него доводами обвинения. После многочасовой превосходной речи, в которой он в пух и прах разбил эти доводы, он потребовал нашего оправдания. На следующее утро взял слово адвокат Бернгард Фрейтаг. Он нисколько не уступал своему брату в ораторском и юридическом искусстве. Свою почти трехчасовую речь он закончил следующим обращением к присяжным заседателям: «Если вы ответите на предложенные вам вопросы утвердительно, то вы создадите и санкционируете в Саксонии режим бесправия». Из-за этих слов между ним и председателем начался ожесточенный спор. Председатель сделал ему выговор за эти слова.

После заключительного слова прокурора Отто Фрейтаг решил выступить еще раз; брат же его заявил, что, после того как прокурор не ответил ему на вопрос, в чем же состоит «определенное предприятие», в котором он нас обвиняет, он, принимая во внимание царящую в этом зале своеобразную дисциплину, отказывается от дальнейших выступлений. Заявление, к которому присоединились и мы. Таким образом, процесс окончился на день раньше, чем ожидали. По поводу «напутственного слова» председателя присяжным вновь разгорелись пререкания между ним и нашими защитниками; они не желали признавать это «напутствие», так как оно исходило из ложных предпосылок. Оба заявили наперед о своем намерении подать кассационную жалобу.

После совещания, продолжавшегося больше двух с половиной часов, присяжные объявили, что Либкнехт и я виновны в подготовке государственной измены, а Гепнера оправдали. Прокурор потребовал для нас максимума наказания — два года заключения в крепости, так как подготовка только начиналась. Гепнера он предложил освободить. Суд согласился с мнением прокурора и приговорил Либкнехта и меня к двум годам тюрьмы с зачетом двух месяцев предварительного заключения.

Наши товарищи были чрезвычайно возмущены приговором. Меня же охватил юмор висельника. «Знаете что? — сказал я защитникам и другим обвиняемым по окончании суда.— Пойдемте сегодня вечером назло приговору в погребок Ауэрбаха (прославившийся благодаря сцене в погребке в «Фаусте» Гёте) и разопьем бутылку вина». «Обязательно,— заявил Отто Фрейтаг,— и мы (он и его брат) заплатим за угощение».

Правда, наши жены, встретившие нас с громким плачем, были далеко не в восторге от этого предложения. «Что за легкомыслие делать подобные вещи! — говорили они.— Вы ужасные люди». Но они были отважными женщинами и в конце концов пошли вместе с нами. Шпир, Бракке и его молодая милая жена, приехавшая с ним в Лейпциг, тоже составили нам компанию. Мою жену еще до приговора несколько своеобразно утешал наш домашний врач. «Фрау Бебель,— сказал он ей,— вы должны радоваться, если вашего мужа приговорят к году крепости, он настоятельно нуждается в отдыхе».

27 марта, в день, когда нами был получен мотивированный приговор суда, мы с Либкнехтом поместили в «Фольксштаат» короткое обращение «К членам партии», в котором призывали их смело стоять за наше общее дело и главным образом заботиться о распространении газеты «Фольксштаат», насчитывавшей тогда 5500 подписчиков. В тот же день мы опубликовали в «Фольксштаат» второе заявление «По поводу нашего осуждения», в котором говорилось:

«В приговоре присяжных, обязанных судить «по сущей правде», нет никакой правды. Мы совершенно откровенно признавались в том, чего мы хотим и что мы делали. Никаких приготовлений к государственной измене мы не делали. Если мы виновны, то виновна и всякая партия, не стоящая в данный момент у кормила правления. Вынеся нам обвинительный приговор, присяжные поставили вне закона свободу мнений.

Вашим приговором, господа присяжные заседатели, вы во имя господствующих классов санкционировали лётценский акт насилия и дали реакции карт-бланш. Нас лично результат процесса мало беспокоит. Он до такой степени содействовал распространению наших принципов, что мы охотно соглашаемся на несколько лет тюрьмы, которые могут нам грозить, если приговор будет утвержден. Социал-демократия стоит выше сферы действия суда присяжных. Наша партия будет жить, расти и победит. Вы же, господа присяжные заседатели, своим решением вынесли смертный приговор институту современного суда присяжных, который, будучи составлен исключительно из представителей имущих классов, служит не чем иным, как средством классового господства и классового угнетения».

Вся демократическая и леволиберальная пресса, которая тогда представляла еще силу, была на нашей стороне. Исключение составляла только «Берлинер фольксцейтунг». Она рассуждала: «Суд присяжных — это глас народа, глас народа — глас божий, ergo…»

Бывший председатель апелляционного суда Темме, один из честнейших представителей прусского судейского сословия, павший жертвой реакции в начале 50-х годов, также опубликовал в одной венской газете резкую статью по поводу нашего осуждения. Я имел счастье познакомиться с Темме незадолго до его кончины в 1882 году в Цюрихе, куда он переселился; он был исключительно симпатичным человеком.

Г-н фон Мюкке и прокурор Гофман за свою деятельность по спасению отечества были награждены орденами. Генерал-прокурор фон Шварце, помогавший родиться обвинению, был награжден заранее. В ответ на приговор Иоганн Якоби заявил 2 апреля о своем вступлении в социал-демократическую рабочую партию. Его примеру последовало Берлинское демократическое общество (не смешивать с Демократическим рабочим союзом), поскольку оно громадным большинством приняло Эйзенахскую программу.

Наши товарищи в партийной прессе и на многочисленных народных собраниях резко протестовали против приговора, что, разумеется, имело следствием привлечение многих из них к суду.

Вскоре после процесса я очень тяжело заболел плевритом, приковавшим меня на несколько недель к постели. Кроме того, моя агитационная и парламентская деятельность, предварительное заключение и процесс да к тому же напряженная работа в мастерской, отнимавшая у меня немало сил, потому что я вынужден был ее расширить,— все это расшатало мои нервы. Наряду с сильными болями я страдал мучительной бессонницей. В эти бессонные ночи, ворочаясь в постели, я часто думал о Бисмарке, который, согласно газетным сообщениям, тоже страдал бессонницей и невралгическими болями. Он был, таким образом, моим товарищем по несчастью. Горе вдвоем — полгоря!

ТРЕТЬЯ СЕССИЯ ПЕРВОГО ГЕРМАНСКОГО РЕЙХСТАГА

В конце апреля 1872 года открылась новая сессия рейхстага. Едва оправившись от болезни, я поехал в Берлин и 1 мая произнес речь по поводу предложения Ховербека и его товарищей об упразднении соляного налога. В своей речи я высказался против всех косвенных налогов на предметы первой необходимости. «Господствующие классы в своих интересах стараются сохранить и развить далее эту систему; они стараются, где это только возможно, уклониться от государственных налогов, но в то же время превращают прямые налоги в мерило политических прав. Считает ли рейхстаг, что такое положение способствует сближению различных классов? Напротив, таким путем достигается противоположный результат. Пускай же буржуазия не удивляется, если мы когда-нибудь обратимся к ней со словами, которые Телль сказал Геслеру: «Кончай скорей расчеты с небом, Фохт! Ты должен умереть, твой час уже пробил». (Взрыв смеха.) Евгений Рихтер заявил, что не станет мне отвечать, ибо это означало бы придавать моей особе и моим доктринам не подобающее им значение. В личном замечании я возразил Рихтеру, что его презрительные слова по моему адресу имеют лишь целью скрыть, что у него нет аргументов для опровержения моих высказываний. Рихтер ответил, что он вовсе не считает меня таким незначительным лицом, которому не стоит отвечать, но он не считает меня — по крайней мере пока еще — столь значительным, как рейхсканцлер (веселое оживление в зале), и потому у него не нашлось времен,и ответить мне.

В 1872 году достиг своего кульминационного пункта «культуркампф», бывший самой крупной политической ошибкой Бисмарка в области внутренней политики и давший внутриполитическому развитию в высшей степени гибельное направление. Бисмарк предложил рейхстагу законопроект об изгнании иезуитов. По этому поводу разгорелась ожесточенная борьба. При третьем чтении, 19 июня, мне предоставили слово. Я сказал:

«Английский историк культуры Бокль определял степень культурности народа тем значением, которое данным народом придавалось религиозным спорам. Исходя из этого критерия, мы в Германии должны стоять на очень низкой ступени культуры. Ни одному вопросу у нас с давних времен не уделяют столько внимания, сколько вопросам религии. Конечно, религиозные убеждения находятся в тесной зависимости от социального и политического положения народа. Если центр так сильно представлен в рейхстаге, то не только в силу своих религиозных воззрений, а именно вследствие тех социальных и политических интересов, которые он представляет. Отсталые в экономическом отношении слои католического населения охотно примыкают к Центру, другие же капиталистические элементы идут за либералами. Простой, будничный, доморощенный протестантизм — религия, так сказать, в халате и домашних туфлях — является религией современной буржуазии. Вся эта борьба, поскольку речь идет о религии, служит только предлогом, в действительности же борьба ведется за власть в государстве. Если буржуазия честно желает прогресса, она должна порвать с церковью, ибо у буржуазии в сущности нет религии. Для нее религия служит только средством для поддержания своего авторитета, нужного ей, чтобы сделать из рабочих послушный объект для эксплуатации.

Говорят, что иезуитизм не имеет ничего общего с католицизмом. Это неверно. Иезуитизм представляет собой самую надежную опору католицизма, и потому прав центр, когда утверждает, что борьба против иезуитов — это борьба против католицизма. Защитники законопроекта уверяют, что они хотят с его помощью восстановить мир. Но они достигнут противоположного: они получат не мир, а войну.

Говорят еще, что догмат папской непогрешимости опасен для государства. Для меня это утверждение непонятно. Все догмы в конце концов находятся в противоречии с наукой и здравым смыслом, и с этой точки зрения все они также представляют опасность для государства. (Смех.) Чем чудовищнее какой-нибудь догмат — как, например, догмат папской непогрешимости,— тем больше возражений вызывает он со стороны всех мыслящих людей. Говорят далее, что иезуитизм не признает морали. Но государство никогда ни на грош не заботилось о морали, и меньше всего тревожится о ней рейхсканцлер. Рейхсканцлера раздражает только то, что его не считают непогрешимым в политике. (Смех.) Если бы иезуиты и господа из центра изъявили готовность защищать его политику, они могли бы в церковной сфере делать все, что им угодно. (Возгласы: «Совершенно верно!») И чем более реакционную политику проводили бы иезуиты, тем приятней это было бы рейхсканцлеру. Он только того и желает, чтобы ультрамонтанская партия стала орудием в его руках. Тот факт, что рейхстагу осмелились предложить подобный законопроект, показывает лишь, как низко его ставят. (Шум.) Борьбой с иезуитизмом либералы надеются вернуть себе доверие, которое они утратили, пожертвовав всеми правами народа. Собираются уничтожить иезуитизм путем исключительного закона, но следствием этого явится только увеличение числа его приверженцев. В массе своей люди всегда сочувствуют преследуемому. Не годится издавать законы, в силу которых человека можно лишить убежища и как дикого зверя гонять с одного места на другое. У нас в Германии и без того достаточно репрессивных законов (чему я привел примеры); мы не нуждаемся в новых. Кто взращивал у нас иезуитизм? Государство. Если бы, вместо того чтобы ежегодно тратить сотни миллионов на смертоносные орудия, эти средства употребили бы на народное образование, то это нанесло бы больший вред иезуитизму, чем все исключительные законы. Создайте стоящую на современной высоте систему народного образования, отделите церковь от государства, изгоните церковь из школы, и не пройдет и десяти лет, как с поповскими происками будет покончено. Эти господа смогут тогда сколько угодно проповедовать во имя божьего в церкви — никто не пойдет их слушать. (Смех.) Но этого не хотят, вам всем необходимы авторитеты, главной опорой которых служит церковь. Все знают, что, как только исчезнет вера в небесный авторитет, рухнут и земные авторитеты. Вы боитесь, что тогда в политической области утвердится республика, в социальной — социализм, в религиозной — атеизм. Я буду голосовать против законопроекта, но в то же время не могу не назвать гнусной клеветой утверждение, будто социализм и ультрамонтанизм являются союзниками. Либерализму и ультрамонтанизму придется одинаково плохо, когда мы окажемся у власти». (Шум.)

Во время прений выступил также граф Баллестрем, бывший впоследствии председателем рейхстага. Ссылаясь на мои высказывания, он заявил, что моя речь показала, куда привело бы принятие законопроекта. Если только народ утратит веру в рай на небе, то он станет требовать рая на земле, а именно это обещает ему Интернационал. Я подчеркнул эти слова, громко воскликнув: «Совершенно верно!».

Вскоре после этого весь рейхстаг облетел следующий анекдот. Несколько господ из партии центра беседовали в ресторане о католическом богослове Деллингере и новом догмате папской непогрешимости. Деллингер был ярым противником этого догмата. И тут один священнослужитель, депутат от Мюнхена, заметил: «Раз этот старый осел верит стольким нелепостям, мог бы поверить и в эту». Эти слова стали известными в рейхстаге и вызвали большое веселье.

МОЙ ПРОЦЕСС ПО ОБВИНЕНИЮ В ОСКОРБЛЕНИИ ВЕЛИЧЕСТВА

Дело по обвинению Либкнехта в оскорблении величества было, согласно решению суда, отделено от обвинения в подготовке к государственной измене и передано в лейпцигский окружной суд. В начале апреля суд оправдал Либкнехта. В конце мая 1872 года высший апелляционный суд в Дрездене отклонил нашу кассационную жалобу, и, таким образом, приговор суда присяжных вступил в законную силу. В середине июня Либкнехт начал отбывать тюремное заключение в Губертусбурге. Мне же после окончания сессии рейхстага также предстояло судебное дело. Меня тоже обвинили в оскорблении величества, преступлении, которое я совершил в речах на двух народных собраниях в Лейпцигском районе. Я позволил себе несколько критических замечаний по поводу благодарственного послания прусского короля от 25 июля 1870 года, которое заканчивалось словами: «Мы надеемся, что результатом войны будут свобода и единство Германии». Я сказал, что единство мы, правда, получили, но свободы не видать; в этом отношении дело обстоит даже хуже, чем прежде, что я и доказал фактами. «Это — старая история. Когда короли находятся в затруднительном положении, то они не скупятся на прекрасные обещания, но как только народ принес жертвы и спас королей, сделанные обещания забываются и не выполняются». В этих словах прокуратура усмотрела оскорбление величества, и к ее мнению присоединился суд на заседании 6 июля 1872 года, где я сам выступал в свою защиту. Прокурор требовал удлинения уже утвержденного срока заключения в крепости. Суд пошел дальше и приговорил меня к девяти месяцам тюрьмы. Так как дело шло уже о другом виде наказания, то дополнительный срок отпал; иначе, если бы остались девять месяцев заключения в крепости, мне пришлось бы вместе с уже утвержденным сроком отсидеть 28 месяцев. Кроме того, суд еще по одному пункту пошел дальше требования прокурора: он лишил меня депутатского мандата.

Это последнее решение было крупной политической ошибкой с его стороны, ибо суд не мог лишить меня также права быть избранным; в таком случае он должен был понять, что его решение останется на бумаге, так как члены нашей партии снова выставят мою кандидатуру в прежнем моем избирательном округе, и меня безусловно изберут. Так и случилось. Мое переизбрание было оглушительной оплеухой суду. Но об этом позже.

НАШЕ ЗАКЛЮЧЕНИЕ В КРЕПОСТИ И СОБЫТИЯ, ПРОИСШЕДШИЕ ЗА ЭТО ВРЕМЯ

ГУБЕРТУСБУРГ

1 июля 1872 года Бракке, посылая мне прощальный привет, писал: «Если бы не ваши семьи, я почти радовался бы глупости наших врагов! Ты, например, физически отдохнешь там и сможешь много заниматься. Ты чертовски неблагоразумный парень, и твоя милая жена в конце концов, несмотря на тяжесть разлуки, будет довольна, когда ты пройдешь этот курс лечения, который укрепит твое здоровье на всю жизнь».

8 июля, в день, когда я начал отбывать тюремное заключение, я опубликовал следующее заявление:

«К моим избирателям в 17-м саксонском избирательном округе!

Друзья и единомышленники! Королевский окружной суд в Лейпциге был настолько любезен, что кроме девяти месяцев тюремного заключения за «оскорбление величества» присудил меня к лишению права занимать общественные должности, равно как и депутатских полномочий.

Таким образом, этот приговор лишает меня данного вами мандата.

Друзья и единомышленники! Удар этот хотят нанести не только мне, но и вам, чьим представителем я был до сих пор, его хотят нанести партии, к которой мы принадлежим. Покажем же, что удар, направленный против нас, будет ударом впустую. Вы поставлены перед перспективой новых выборов. Я снова предлагаю вам себя в кандидаты. Если я, по вашему мнению, оправдал оказанное мне доверие, то выбирайте меня снова.

Вы можете быть уверены, что «наказание», к которому меня приговорили, не ослабит моей энергии. Крепость и тюрьма не являются средствами, способными заставить меня изменить свои взгляды на наш гнилой общественный порядок. Общество, прибегающее к таким методам обучения, заслуживает уничтожения.

Будем же, следовательно, вести борьбу и дальше со всей силой и упорством; дайте мне посредством переизбрания возможность вновь в ближайшие годы принять участие в этой борьбе. Приближается день, когда пробьет час нашей победы.

Желаю вам счастья! До встречи в новой борьбе за победу!»

Во вторую половину того же дня я уехал в Губертусбург. На вокзале собралось множество мужчин и женщин, чтобы проводить меня. Жену я попросил остаться дома с нашей дочуркой. Среди моих вещей находилась также большая клетка с великолепным кенаром, присланным мне одним дрезденским приятелем, чтобы он составил мне компанию в камере. Он сделался, после того как я раздобыл для него самочку, родоначальником целой стаи детей и внуков, которую я развел в Губертусбурге. На станции Дален, где я должен был выйти, чтобы ехать дальше в Губертусбург на лошадях, мне устроили своеобразную овацию. Когда я вышел, все кондукторы длинного пассажирского поезда стояли у своих вагонов и отдавали мне честь, приложив руку к фуражке. Машинист махал фуражкой, точно так же многие пассажиры, стоявшие у окон, махали шляпами и фуражками и желали мне здоровья. Я был очень тронут этими знаками симпатии.

Когда я приехал в Губертусбург и встретился с Либкнехтом, он посмеивался по поводу того, что я заработал себе лишних девять месяцев тюрьмы. Он, мол, был умнее. Ему хорошо было смеяться! Своими статьями, которые он тайно посылал из Губертусбурга в «Фольксштаат», он навлек на ответственных редакторов этой газеты гораздо более девяти месяцев кутузки. А между тем он считал себя очень осторожным. Если написанная им статья вызывала у него сомнения в отношении формы, он призывал меня на совет. Затем он читал мне соответствующее место. Но если я предлагал опустить какое-нибудь место, вызывавшее у меня опасения, то он пытался доказать, что оно не представляет никакой опасности. И всегда получал от меня один и тот же ответ: «Ты был бы прав, если бы прокурор и судьи думали так же, как и ты». Он начинал тогда грызть ногти, придумывая другое выражение. Но оно часто бывало еще резче первого. Он очень неохотно отказывался от мысли, обнародование которой могло задеть противника.

Кроме Либкнехта в крепости содержались еще Карл Гирш и один товарищ из Хемница. Заключение Вальтейха уже закончилось, но судьи постоянно заботились о смене. Нас было большей частью пять или шесть товарищей. Изредка попадался какой-нибудь студент, приговоренный за дуэль к краткосрочному заключению в крепости. Только к концу моего заключения я оказался последним из могикан, которых приютил у себя Губертусбург.

Нас удивило, что вместо саксонской крепости Кёнигштейн нас содержат в Губертусбурге. Оказалось, что в Кёнигштейне не было камер для гражданских заключенных: их нужно было еще приготовить.

Губертусбург получил широкую известность благодаря тому, что в 1763 году в нем был заключен мир, которым окончилась Семилетняя война. Замок представляет собой великолепное здание в стиле рококо. Перед ним расстилается большой двор, окруженный домиками в один и два этажа, где раньше жили придворные чины и служащие. В наше время там обитали чиновники, работавшие в различных учреждениях, сосредоточенных в Губертусбурге. Часть здания в течение долгого времени служила окружной тюрьмой. Для нас, «крепостников», отвели флигель, в котором приготовили шесть или семь камер. В Губертусбурге находилась еще больница, дом для умалишенных женщин и приют для слепых и слабоумных детей. Но обитателей этих учреждений мы никогда не видели. В наших камерах были высокие окна с железными решетками. Из окон открывался вид на большой сад, где мы совершали свои прогулки, а за его стенами — на лес, поля и лежащий вдалеке маленький городок Мутцшен.

Наши камеры убирал так называемый истопник. За уборку и квартиру — государство и тюремную камеру не предоставляет даром — мы должны были платить пять талеров в месяц. Пищу мы получали из трактира в Вермсдорфе, граничащем с Губертусбургом. Распорядок дня у нас был следующий: в 7 часов утра, когда камеры открывались для уборки, мы должны были быть уже одеты; пока продолжалась уборка, мы завтракали все вместе в широком коридоре, куда выходили двери наших камер. Карл Гирш всегда пользовался этим перерывом, чтобы сыграть с кем-нибудь партию в шахматы, причем оба игрока, к нашему великому удовольствию, регулярно начинали друг с другом перебранку. В 8 часов нас снова запирали до 10 — время, когда мы выходили на прогулку в сад. В 12 часов нас снова запирали до 3 часов дня зимой и до 4 летом, затем следовала вторая прогулка, после которой нас в 5 или 6 часов, смотря по времени года, снова запирали до следующего утра. Так как мы имели право пользоваться освещением до 10 часов вечера, то в эти часы я главным образом и занимался. Через несколько месяцев Либкнехту разрешили давать мне уроки французского и английского языков, и он оставался в моей камере ежедневно с 8 до 10 часов утра. Мы пользовались, конечно, этим случаем, чтобы совместно обсуждать внутренние дела партии и политические события. Мою деловую корреспонденцию я вел на основании данных, которые мне ежедневно присылала жена.

Мы с Либкнехтом были страстными любителями чая. Но чая нам не давали, а кипятить его самим нам было запрещено из опасения пожара. Однако запрещения для того и существуют, чтобы их нарушать. Я тайным путем достал спиртовку для кипячения чая и необходимые ингредиенты. Как только надзиратель вечером запирал наши камеры и удалялся, я начинал готовить чай. Чтобы дать и Либкнехту возможность полакомиться напитком, я вырезал в саду длинную, приблизительно в два метра, палку. К концу ее я привязал веревку со сплетенной мною сеткой, в которую я мог поставить полный стакан. Когда чай был готов, я стучал Либкнехту, камера которого находилась рядом с моей, и он подходил к своему окну. Затем я высовывал палку со стаканом чая за окно, описывал ею дугу по направлению к окну Либкнехта, вслед за тем он, взяв стакан, говорил: «Получил, спасибо!». Подобным же образом поступали мы с обменом газет, которые каждый хотел прочесть как можно скорее. Мы прикрепили к окнам камер вдоль железных брусков решетки передвигающийся шнур. Как только кто-нибудь из нас прочитывал газету, он прикреплял ее крючком к веревке и стучал соседу, который немедленно подходил к окну и притягивал сверток с газетой к себе.

Едва я успел устроиться в своей камере по-домашнему, как свалился с ног. Напряженная работа и волнения последних лет не дали мне почувствовать, как истощились мои силы. Теперь же, когда я против своей воли получил отдых, когда нервное напряжение ослабло, здоровье мое надломилось. Я до такой степени обессилел, что несколько недель не мог взяться ни за какую серьезную работу. Но абсолютный покой и свежий воздух мало-помалу поставили меня на ноги. Мой домашний врач оказался прав, когда утешал мою жену, что пребывание в крепости в течение года будет мне полезно. Позже при внимательном освидетельствовании выяснилось, что мое левое легкое было поражено туберкулезом и что в нем образовалась каверна, которая в крепости совершенно зарубцевалась. Друзья мои, узнав об этом, со смехом говорили, что я должен благодарить правительство за то, что оно отправило меня в крепость. Я отвечал, что должен был бы быть ему благодарным, если бы оно посадило меня в крепость с целью восстановления моего здоровья. Мне снова, как не раз в моей жизни, повезло: «Не было бы счастья, да несчастье помогло!»

Как только окончательно выяснилось, что я на тридцать один месяц лишен свободы, я решил всеми силами использовать это время, чтобы по возможности пополнить свое образование. Итак, едва ко мне вернулась работоспособность, как я со всей энергией принялся за работу — это наилучшее средство облегчения неприятной ситуации. Главным образом занимался я политической экономией и историей. Я проштудировал вторично «Капитал» (тогда был издан только первый том), перечитал «Положение рабочего класса в Англии» Энгельса, «Систему приобретенных прав» Лассаля, «Политическую экономию» Стюарта Милля, сочинения Дюринга и Кэри, «Первобытную собственность» Лавелэ, «Историю социализма и коммунизма во Франции» Лоренца Штейна, «Государство» Платона, «Политику» Аристотеля, «Государя» Макиавелли, «Утопию» Томаса Мора, «Изолированное государство» фон Тюнена. Из книг по истории я с особенным интересом прочитал «Историю английской цивилизации» Бокля и «Историю крестьянской войны в Германии» Вильгельма Циммермана. Последняя вещь вызвала у меня желание написать популярную книгу под названием «Крестьянская война в Германии в связи с главнейшими социальными движениями средних веков». Книга эта была издана В. Бракке в Брауншвейге; впоследствии, во время действия закона против социалистов, она была запрещена. Вторым изданием я ее не выпускал из-за отсутствия времени для новой ее переработки. Я не оставлял без внимания также и естественные науки. Я прочел «Происхождение видов» Дарвина, «Естественную историю мироздания» Геккеля, «Силу и материю» и «Положение человека в природе» Бюхнера, «Химические письма» Либиха и т. д. Часть своего времени я посвятил также чтению классиков. Меня охватила тогда настоящая страсть к учению и работе.

Кроме того, во время пребывания в заключении я перевел «Социальные учения христианства» Ива Гюйо и Сигизмунда Лакруа, перевод этот до сегодняшнего дня издается под заглавием «Истинная природа христианства». Я написал также возражение на эту книгу под заглавием «Примечания к книге «Социальные учения христианства» Ива Гюйо и Сигизмунда Лакруа» с приложением работы о положении женщины в настоящем и будущем. Мне кажется, что это была первая партийная статья, в которой обсуждалось положение женщины с социалистической точки зрения. Написать эту работу меня побудило изучение доктрины французских социалистов и коммунистов-утопистов. Во время своего заключения я собирал также материалы для моей книги «Женщина», которая впервые вышла в 1879 году под заглавием «Женщина в прошлом, настоящем и будущем» и, несмотря на ее запрещение, выдержала в эпоху закона против социалистов восемь изданий. В 1910 году вышли 50-е и 51-е издания.

Конечно, хорошо, что время своего заключения я мог использовать на благо себе, но все же я вздохнул свободно и приветствовал тот день, когда снова очутился на воле. Чтобы не поддаваться мучительному нетерпению и беспокойству, которое испытывает перед освобождением каждый заключенный, и не считать дни и часы, я старался заняться определенной работой, выполнить которую можно было только при максимальном напряжении всех сил. Этот метод я применял и после, когда мне приходилось отбывать тюремное заключение, и всегда с большим успехом.

Наши семьи посещали нас раз в три-четыре недели. В конце концов мы добились того, что им разрешили целиком использовать тот срок — три дня, на который были действительны обратные билеты. Жили они эти дни в деревне. Каждая из жен привозила с собой ребенка; г- жа Либкнехт — старшего сына, который был немного моложе моей дочери. Эти поездки были утомительны, особенно в плохую погоду. Женщины и дети должны были уходить из дому очень рано, до 7 часов утра, тратить деньги на извозчика наши жены считали преступлением. Они оставались у нас в камере от 91/2 утра до 7 часов вечера и были вместе с нами во время прогулки в саду. Эти свидания были для нас большой радостью.

Я испытывал сильную потребность в физическом труде, и мне пришло в голову заняться вместе с товарищами огородничеством в саду. На нашу просьбу предоставить нам для этого клочок земли ответили отказом, но отвели в полное наше распоряжение полосу земли шириной в несколько метров вдоль забора. Мы сейчас же воспользовались этим разрешением. Вооружившись необходимыми инструментами, мы приступили к работе. Либкнехт, писавший тогда свою брошюру об аграрном вопросе, считал себя знатоком агрономии. Он уверял нас, что отведенная нам полоса богата перегноем. Но как только мы воткнули заступы в землю, раздался лязг, пронизавший нас до мозга костей. На каждом шагу мы натыкались на камни. У Либкнехта вытянулось лицо, а мы неудержимо хохотали. Вместо перегноя мы обнаружили суглинок, который, как уверял нас наш надзиратель, может дать урожай только в том случае, если его удобрить. Мы с Либкнехтом взяли большую корзину и направились к навозной куче, находившейся в углу сада. Кто видел такую кучу, знает, что стоит только к ней прикоснуться, и она издает аромат, которого не могут заглушить все благовония Индии и Аравии. Но мы поистине самоотверженно принялись за работу. Наполнив корзину, мы просовывали через ее ручки две палки и бежали с ней к своей грядке: Либкнехт впереди, я сзади. Работавшие в саду женщины хохотали во все горло, наблюдая за нашей возней. Я и тогда и после часто говаривал: «Если бы правительство захотело принудить нас к такой работе, мы с величайшим негодованием отказались бы от нее». Вот в чем заключается разница между принуждением и свободной волей.

Мы посеяли на нашей грядке редиску и с нетерпением ждали урожая. Семена прекрасно принялись, зелень буйно разрослась в вышину, но желанной редиски все не было. Каждое утро, когда нас выпускали на прогулку, мы стремглав бежали к нашей грядке: каждый из нас хотел сорвать первую редиску. Напрасно! Когда мы однажды, покачивая головами, стояли у своей грядки и занимались глубокомысленными рассуждениями о причине постигшего нас неурожая, надзиратель, стоявший неподалеку от нас и слышавший наш разговор, рассмеялся и сказал: «Я могу сказать вам, господа, почему у вас нет редиски: вы слишком усердно удобряли почву». Потрясающе! Так весь наш труд и пропал даром.

* * *

В первые месяцы 1873 года должен был снова собраться рейхстаг, и саксонскому правительству волей-неволей пришлось провести новые выборы в моем избирательном округе. Выборы назначены были на 20 января. Вся партия считала делом чести не только вновь отвоевать для меня мой мандат, но и добиться еще большего количества голосов.

Все имевшиеся в нашем распоряжении агитаторские силы были спешно брошены в мой избирательный округ. Ауэр, Моттелер, Вальтейх, Вильгельм Штолле, Вальстер, Иорк и другие принялись за работу. Наши противники выставили своим кандидатом председателя окружного суда в Глаухау Петцольдта, который благодаря своей общительности был очень любим в округе. Но это им не помогло. Вечером, в день выборов, оказалось, что за меня было подано 10 740 голосов, а за моего противника — 4240. Вполне понятно, что результат этих выборов вызвал большую радость в избирательном округе и во всей партии. Он явился оглушительной оплеухой для суда, который лишил меня мандата. Я получил почти на 4000 голосов больше, чем 3 марта 1871 года. Мало того, через несколько дней после выборов мой потерпевший неудачу противник выразил в прессе благодарность партии за ее благородное поведение в предвыборной борьбе против него.

Ауэр и Иорк, посетив после выборов мою жену в Лейпциге и поздравив ее, приехали в Губертусбург, чтобы поздравить и меня. Это было радостное свидание.

Когда началась сессия рейхстага, я пытался получить у саксонского правительства разрешение принять участие в заседаниях рейхстага. Как я и предвидел, ходатайство мое было отклонено. Тогда Шрапс, при поддержке нескольких либеральных депутатов, внес предложение, чтобы меня освободили на время сессии. Огромным большинством это предложение было отвергнуто. Депутат фон Малинкродт заявил, что он сожалеет, что я не могу участвовать в заседаниях рейхстага, но § 31 конституции не распространяет иммунитет депутатов на отбывающих тюремное заключение.

Признаюсь, что это решение меня не огорчило. Если бы меня отпустили, то я должен был бы отсидеть все то время, что продолжалось мое отсутствие. И так как подобная судьба ожидала меня в течение трех или четырех сессий, то мое тюремное заключение окончилось бы вместо весны 1875 года самое раннее летом 1876 года.

В конституционном государстве само собой разумеется, что депутат, находящийся в тюрьме, с началом сессии немедленно выходит на волю, чтобы выполнить свои обязанности депутата. Но в Германии об этом и знать не хотят. И все же для депутата, который, подобно мне, должен отбыть несколько лет тюремного заключения, регулярное освобождение на время сессии ни в коем случае не является чем-то приятным, как многие ошибочно думают. Я по крайней мере считал бы это освобождение усугублением моего наказания, так как оно прежде всего еще больше повредило бы моим делам.

Мы с Либкнехтом, само собой разумеется, чувствовали потребность в возможно большем общении с товарищами на воле, хотя бы с руководителями движения. Это было, конечно, возможно только в ограниченной степени. Правда, мы довольно часто могли тайным путем передавать письма на волю, но всегда существовала опасность, что какой-нибудь неудачный ответ выдаст смотрителю тюрьмы тайну переписки, а это имело бы для нас неприятные последствия. Значит, требовалась осторожность. Поэтому мы писали по возможности открыто, хотя эта корреспонденция подвергалась официальному контролю. Иногда она носила юмористический характер. Я привожу письмо, которое получил в ответ на мое от Моста из областной тюрьмы в Цвиккау, где он должен был отсидеть больше года за нарушение законов о печати и собраниях; оно в то же время прекрасно характеризует самого Моста. Мост отвечал мне:

«Цвиккау, 21.4.73.

Мой дорогой Бебель!

Из твоего письма, которое как яркая молнпя на мрачном небе озарило мое одиночество, я вижу с радостью, что вы, нечестивые злодеи, подрывавшие устои государства при помощи стальных перьев и чернильниц, чувствуете себя превосходно. Вы хотите также знать, как я поживаю; охотно верю этому, ибо представляю себе, что вы, так же как и я до моего водворения сюда, при слове «Цвиккау» думаете zwicken (щипке) и вам чудится вскрик «ай!»,

«ай!». Должен признаться, что, несмотря на мою кошачью выносливость и па мой юмор висельника, я до того, как прибыл в тюрьму — хотя и не праздновал труса, но чувствовал себя далеко не так хорошо, как известные 500 свиней62; но теперь, когда я здесь, дело имеет совсем другой вид.

62 «Раздолье и блаженство нам,
Как в луже свиньям пятистам», (Гёте. Фауст, ч. 1. Сцена в погребке Ауэрбаха.— Ред.).

Правда, я не веду, подобно вам, жизнь обитателя охотничьего замка, а нахожусь скорее на положении монаха-картезианца, но, несмотря на это, скуки я не испытываю, так как мне надо восполнить очень многие пробелы в моем образовании, и я использую поэтому предоставившийся мне случай, чтобы прилежно заниматься. Развлечением мне служат газеты, которые я получаю, а все мои физические потребности (питание, одежда и т. д.) я удовлетворяю обычным порядком. Вообще я страдаю от отсутствия свободы, но не испытываю физических лишений — под ними я подразумеваю все неприятности, которые можно причинить заключенному, кроме лишения свободы. Удобств у меня, за исключением стола, за которым можно писать, нет. В собственной кровати я не испытываю потребности, так как у меня ведь есть собственная подушка. Камера точь-в-точь такая, как ее описывал Вальтейх (который также довольно долго просидел в областной тюрьме в Цвиккау); других здесь нет; но к ним скоро привыкаешь, тем более что эти камеры, несмотря на высоко расположенное окно, очень светлы. Гуляю я ежедневно два часа в отведенном для того месте, представляющем собою нечто среднее между двором и садом,— и совершенно один. Визитов мне никто не делает, а посему, конечно, я не могу их принимать. Тебе в свое время тоже не запретят, чтобы ты общался с членами твоей семьи. Точно так же у тебя, как и у меня, не захотят снять бороду. Светом я пользуюсь до 10 часов. Ну вот, это, кажется, самое существенное, что я могу тебе сообщить из моей социалистической кельи. Что касается занятий, то вы, конечно, в лучшем положении, так как при вас находится и ваш профессор. Мне особенно не хватает учителя при занятиях языками, тем более что вести разговор без такового совершенно невозможно. Кстати! Каким учебником французского языка ты пользуешься? Вальтейх, которого я просил прислать французскую грамматику, доставил мне невероятно древнюю, никуда не годную, невыносимо обстоятельную и нелепую книжонку (Гирцеля), и уже не раз в пылу гнева я готов был разорвать ее в клочья. То, что ты пишешь о Тьере, совершенно верно. Этот карлик — величайший интриган Франции, ходячий денежный мешок и в то же время единственный человек, умевший служить монархистам, правда, без успеха, но, во всяком случае, план был неплохо задуман: сохранять возможно дольше статус-кво и потихоньку и полегоньку, так сказать, незаметно сводить на нет республику и превращать ее в монархию. Всякий другой монархист на его месте давно бы совершил государственный переворот — при этом сломал бы себе шею и вообще нанес бы монархии смертельный удар. В Испании — невольно напрашивается мысль — правящие страной кумушки от сплошной болтовни потеряли последние остатки рассудка; иначе поистине непостижимо, что они не могут справиться с горсткой карлистских бандитов. Ну, надеюсь, что там, как и во Франции, скоро выскребут весь навоз. Тебя поражают успехи нашего дела за последнее время; ну, для этого имеется вполне достаточно оснований. Поверь мне, если бы у нас было 1000 человек, таких, как ты или даже как я (говоря без хвастовства), то через 5 лет не только Германия, но и вся Европа стала бы социалистической. Правда, новых сил нарождается достаточно, и если бы трусость не была так велика, то их обнаружилось бы еще больше, но все же этого слишком мало. Право, кажется, что большинство людей при рождении повреждают себе голову или даже рот, ибо они не в состоянии открыть его как следует. А нам нужны только люди, у которых сердце на надлежащем месте и хорошо подвешен язык. Хотя я и не обольщаюсь особыми надеждами, все же страшно радуюсь предстоящей избирательной кампании. Во всяком случае, агитация будет такая, что только искры полетят. Ситуация как бы специально создана для нас. Банкротство прогрессистов, похмелье после опьянения победой, вопрос об инвалидах, квартирный вопрос, школьный вопрос, вопрос о миллиардах, вопрос о мире, вопрос о грюндерах, дело с «культуркампфом», союзы фабрикантов, карательные мероприятия, преследования, высылки и т. д. внесут свою лепту нам на пользу. Поэтому я берегу свои легкие и точу свой клюв, чтобы в свое время, когда забушует предвыборная борьба, пустить ко дну того или другого пирата, промышляющего в политическом болоте. В Саксонии, правда, я не смогу произносить сам свои громовые речи, но и в других местах есть много людей, которым необходимо просветить головы. Ведь из Саксонии полиция меня уже выслала, хотя высшие инстанции еще не высказались по поводу того, следует ли приводить в исполнение этот противоречащий законам приказ; я ничего хорошего не жду; да мне, впрочем, в высшей степени безразлично, чем кончится это дело. Менее безразлично, даже совершенно непонятно, что кроткий Юлиус63 до сих пор не удосужился написать комментарий к этому акту…64 Постой, чуть не забыл самое прекрасное; я получил официальное извещение, что в случае если я, несмотря на высылку, покажусь в Саксонии, то меня засадят в исправительный дом! И об этом тоже хранят молчание. Ну, когда я снова буду на свободе, мне еще представится случай для…

63 Вальтейх. Мост обвинял Вальтейха в том, что он интриговал против его кандидатуры в рейхстаг от Хемница и не допускал опубликования различных сообщений в «Хемницер фрейе прессе».

64 Далее зачеркнуто контролем.

В общем я чувствую себя очень хорошо и пребываю в превосходнейшем настроении. А теперь будь здоров, передай привет всем обитателям социалистической семинарии и прими также наилучший привет от твоего Иог. Моста».

Иной характер, чем письмо Моста, носило письмо Кокоского. После неудачной попытки издавать в 1871 году в Кенигсберге «Демократишес блэттер» он в конце 1872 года вступил по приглашению Бракке в редакцию «Брауншвейнигер фолькс фрейнд». У Кокоского была очень сильна юмористическая жилка, о чем могут много порассказать участники товарищеских ужинов, устраивавшихся партийными съездами. Его также не миновала судьба социал-демократических редакторов того времени. Через очень короткий срок он получил несколько месяцев тюрьмы. Это, однако, не испортило ему настроения, о чем свидетельствует следующее письмо:

«Брауншвейг, 14 мая 1873 года.

Дорогие друзья! Вам везет, отечески заботящееся о вас государство взяло вас под свою охрану, чтобы вы в созерцательном покое ознакомились с благами хорошего правительства. Могли ведь три мужа в печи огненной петь хвалебные гимны, почему же вы не можете это делать за стенами Губертусбурга, если, конечно, это не запрещено тюремными правилами.

Милосердное провидение даровало и мне три месяца крепости, чтобы я, хотя бы в течение некоторого времени, не слышал ужасных слов: «Господин Кокоский, не хватает материала!». Одна мысль о том, что получаемые нами письма должны сперва пройти цензуру, действует на меня успокоительно, ибо до нас не доходят неприятные и волнующие сообщения. Поэтому и я воздерживаюсь от всяких революционных сообщений, как бы мне ни хотелось написать вам о состоянии вооружений, о чрезвычайно удачном способе изготовления ручных гранат и нитроглицериновых бомб, совершающих истинные чудеса. Ограничусь одним сообщением:

Гамбург, 27 мая. С нефтью крепче, на месте 16, 20—80 марок, в мае 16, 20, в августе — декабре 17, Б., 19, 16, 90 Г.

Буржуазия уже начинает нам завидовать. Когда недавно в одном буржуазном обществе поносили социал-демократов, то один биржевик, пользующийся репутацией очень ловкого, даже сверхловкого дельца, заявил: «Сегодняшние биржевые сообщения нагнали на меня такой страх, что я готов завидовать Бебелю, который спокойно сидит в Губертусбурге и не заботится о колебаниях курса. Дайте какому-нибудь социал-демократу на 30 тысяч талеров акций по 130, и пусть они потом падут до 85 или акции шахты «Луиза» с 15 процентами выше нарицательной цены, и могу вас уверить, он будет достаточно наказан». Итак, учитесь взирать па дело с этой точки зрения, и тогда кипящий яд дракона вновь превратится в млеко благочестивого образа мыслей, с каковыми, а равно и с наилучшими пожеланиями — кончаю, так как пора сдавать письмо на почту — остаюсь

Ваш верный друг и товарищ

С. Кокоский».

* * *

29 октября 1873 года умер король Иоганн Саксонский и на престол вступил его сын Альберт. Поскольку обычно восшествие на престол сопровождается амнистией, наши жены надеялись, что мы будем освобождены. Это было вполне понятно, ибо они очень тяжело переносили наше осуждение и заключение, на что мы смотрели, как на неизбежное последствие нашей деятельности. Лишь только мы узнали о пробудившихся у них надеждах, мы написали им, чтобы они не питали никаких иллюзий: амнистия, может быть, и будет, но только не для нас. В письме к жене я говорил: «Новый король скорее помилует всех каторжников Саксонии, чем нас». Амнистия действительно оказалась очень неполной: из всех наших многочисленных товарищей, томившихся в разных тюрьмах Саксонии, насколько мне помнится, не был освобожден ни один. И это оказалось к лучшему. Происходившие в начале 1874 года всеобщие выборы в рейхстаг — депутаты избирались тогда только на три года — обнаружили такое настроение в стране, которое не следовало портить амнистией.

Мне пришла в голову мысль, что я, несмотря на заключение, смогу принять очень полезное участие в предвыборной агитации, если напишу отчет о прошлой деятельности рейхстага, который предоставил бы в распоряжение кандидатов и агитаторов партии необходимый им материал. Задумано — сделано! Брошюра «Парламентская деятельность рейхстага и ландтагов и социал-демократия с 1871 по 1873 год» успела выйти вовремя. В приложении к ней я привел важнейшие постановления избирательного закона, наказ о выборах, соответствующие параграфы уголовного уложения, закона о союзах и некоторые указания для агитации. Брошюра, изданная анонимно, была очень хорошо принята в партии. Двадцать лет спустя по поводу этой брошюры я получил комплимент от Евгения Рихтера, с которым мы случайно встретились в купе вагона по дороге в Гамбург. До того времени, несмотря на то что мы были уже двадцать пять лет коллегами по рейхстагу, мы никогда не вели частных бесед. В вагоне мы разговорились. Во время беседы он рассказал мне, что в 70- х годах он читал доклад на народном собрании в каком-то городе Тюрингии и один из моих партийных товарищей напомнил ему во время последовавших прений целый ряд прегрешений, часть которых он уже давно сам позабыл. Заметив, что оратор, делавший ему эти упреки, держит в руках какую-то книжку, он попросил своего товарища пробраться к оратору и посмотреть, из какой брошюры тот приводит цитаты. Он затем достал ее и, ознакомившись с ее содержанием, нашел, что основная идея этой брошюры очень удачна. Тогда он решил составить для своей партии, в иной, конечно, форме, такой же отчет. Так возникла его известная «Политическая азбука». Мне было в ту минуту очень приятно узнать, что я являюсь учителем своего столь знаменитого политического противника. Впоследствии, как известно, и другие партии последовали нашему примеру и издали такие же политические руководства.

Другим следствием моей брошюры явилось выступление священника Гохоффа из Гюффе, в Вестфалии, с рядом статей, опубликованных в «Фольксштаат». Он полемизировал в них против моего понимания христианства и «культуркампфа». Я ответил ему в нескольких статьях, изданных потом отдельной брошюрой под заглавием «Христианство и социализм». Брошюра эта выдержала до настоящего времени несколько изданий.

Выборы были назначены на 10 января 1874 года. Результат их был для нас очень благоприятен. Уже в первом туре прошло шесть депутатов: Гейб (Фрейберг), Либкнехт (Штольберг — Шнееберг), Мост (Хемниц), Вальтейх (Митвейда — Бургштедт), Моттелер (Криммичау — Цвиккау) и я в моем старом округе Глаухау — Мееране. В 13-м избирательном округе (Лейпцигский сельский округ) Иоганн Якоби попал в перебаллотировку. Всеобщий германский рабочий союз провел двух своих кандидатов: Газенклевера от Альтоны и Реймера от шлезвиг-гольштейнского избирательного округа Зеегеберг. Гассельман победоносно прошел перебаллотировку в Бармен-Эльберфельде. Победил также и Иоганн Якоби — 7577 голосов против 6674,— но, к общему и неприятному изумлению членов партии, он отказался от мандата. Правда, давая согласие на выдвижение его кандидатуры, он не обещал, что согласится принять мандат депутата. В своем письме он говорил: товарищи знакомы с моими взглядами на прусско-германскую империю; они могут поэтому понять, как мало у него желания участвовать в бесполезных прениях рейхстага. Но он ничего не имеет против своей кандидатуры, если по тактическим соображениям партия находит это нужным. Он должен только заранее предупредить, что оставляет за собой право в случае избрания его принять мандат или отказаться от него. Извещая о своем отказе, он писал, что выставил свою кандидатуру только в знак протеста, ибо о том, как он относится к новому положению вещей в Германии, он уже высказался 6 мая 1871 года в прусской палате депутатов. Он не верит, чтобы можно было парламентским путем превратить военное государство в народное.

Ошибку допустил избирательный комитет, который после первого письма Якоби не потребовал от него ясного и определенного ответа. Волнение, вызванное поступком Якоби, еще усилилось, когда на вторичных выборах наш кандидат Вильгельм Бракке провалился, получив 5676 голосов против почти 8000, отданных его противнику. Я лично был так возмущен, что написал д-ру Гвидо Вейсу, другу Якоби, очень резкое письмо, в котором осуждал отказ Якоби от мандата.

Обе социал-демократические фракции были теперь представлены в рейхстаге девятью депутатами. Число поданных за их кандидатов голосов составляло 351 670, из которых кандидаты Всеобщего германского рабочего союза собрали 180 319, а кандидаты социал- демократической рабочей партии — 171 351 голос. Обе партии имели, таким образом, почти одинаковое число приверженцев; в сравнении с 1871 годом вся сумма голосов увеличилась на 200 процентов — в общем на 236 тысяч голосов.

Высшие сферы и буржуазные классы общества были весьма обескуражены такими блестящими результатами выборов. Они не ожидали подобного исхода. Выборы показали, что, вопреки всем преследованиям и притеснениям, партия продолжала расти и это все больше укрепляло в руководящих сферах убеждение в необходимости разгромить партию с помощью исключительных законов.

* * *

Утомительное однообразие нашей жизни в тюрьме было забавным образом прервано в конце февраля 1874 года визитом Густава Раша. Раш был писателем, любившим всякого рода сенсации, в своих трудах он часто сгущал краски. Он создал себе имя, опубликовав в конце 50-х и начале 60-х годов в «Гартенлаубе» и в некоторых крупных либеральных газетах множество вызвавших большой шум статей о гнусном хозяйничанье австрийцев в Венеции и Шлезвиге. Либкнехт и я познакомились с ним в Берлине. По всей вероятности, он посетил нас теперь, надеясь получить материал для статьи. Подобные свидания происходили в помещении бюро в присутствии чиновника и не должны были длиться более часа. Это, однако, не устраивало Раша. Он требовал от директора, чтобы тот разрешил ему говорить с нами наедине, и хотел также посмотреть наши камеры. Директор отклонил эту просьбу, заявив: пусть он (Раш) поставит себя на место директора, тогда он поймет, что это невозможно; если бы он (Раш) был директором, он тоже не мог бы поступить иначе; на это Раш ответил со свойственной ему исключительной наглостью: «О, если бы я был директором, я б, конечно, это позволил!» Его ответ вызвал у нас взрыв хохота.

КЁНИГШТЕЙН

В марте мы получили официальное сообщение, что нас 1 апреля переведут в крепость Кёнигштейн. Известие это нам не особенно понравилось. Либкнехт кончал срок своего заключения в середине апреля, я — в середине мая, и этот переезд, со всеми нашими книгами, рукописями и всякой мебелью, пришелся совсем некстати. Но в последний момент отъезд был отложен, и Либкнехту удалось еще из Губертусбурга уехать 15 апреля в Лейпциг. Мне же пришлось 23 апреля 1874 года в сопровождении служащего в штатском совершить путешествие в Кёнигштейн. Когда я в день отъезда, прощаясь с директором, поблагодарил его за любезное отношение к нам, он был очень тронут. Он горячо пожал мне на прощание руку и напутствовал меня словами: «Идите с богом!». Самое лучшее, что, с его точки зрения, он мог мне пожелать. Когда я на следующий день в 5 часов утра собрался в путь, то вся семья надзирателя пришла проводить меня. Надзиратель был после переведен в Вальдгеймскую тюрьму; думаю, что время, когда мы находились у него под надзором, было лучшим в его жизни. Вскоре после этого он умер.

23 апреля выдался прекрасный день; вся долина Эльбы зеленела и цвела в полной весенней красе. При входе в крепость мы встретили ее коменданта генерал-лейтенанта фон Леонгарди, которому и представил меня мой провожатый. Когда мы вдвоем поднимались наверх, генерал завязал со мной разговор. Он пожелал узнать, каковы были распорядок дня и условия заключения в Губертусбурге. Когда я сообщил ему желаемые сведения, он заявил: «Ну, у меня вам будет не хуже».

Меня повели в старое, по прежним понятиям способное противостоять бомбардировке здание, в котором раньше помещался цейхгауз. В коридоре потолок поддерживали такие толстые балки, какие встречаются в настоящее время только в старых церквах. В отведенной мне просторной комнате было два напоминающие амбразуры окна с крепчайшей железной решеткой, будто дело шло о заточении бандитов. У стены возвышалась огромная кафельная печь, быстро поглощавшая ежедневную казенную порцию в пять фунтов угля, так как, несмотря на прекрасную весеннюю погоду, в камере стоял невыносимый холод. Чтобы не мерзнуть, мне приходилось на свои средства прикупать топливо. Если бы нам пришлось просидеть тут все время, мы потратили бы немало денег на отопление.

Интересной личностью был мой надзиратель, семидесятилетний старик; он уже 36 лет служил в крепости, и под его надзором находились в 1849 году два члена временного саксонского правительства, Тодт и Гейбнер, затем Август Реккель и один из руководителей майского восстания в Дрездене, Михаил Бакунин, впоследствии, по мнению одних, просто знаменитый, а по мнению других, печально знаменитый вождь анархистов. Все они отбывали в крепости предварительное заключение.

Для прогулок мне отведено было очень ограниченное пространство; я должен был гулять по одной-единствениой короткой дорожке маленького парка крепости, где стоял часовой, чтобы держать меня в отдалении от многочисленных посетителей Кёнигштейна. Недурна была только пища, получаемая из маленького трактира в крепости. Хозяин, по-видимому, был ко мне расположен; пища была не только хороша и недорога, но и очень обильна. Я был удивлен, увидев в первый день предназначенную для меня порцию, и был еще более поражен, когда я всю ее съел. Горный воздух оказал свое действие. Солдаты маленького местного гарнизона жаловались, что они тут в горах никогда не наедаются досыта, и с нетерпением ждали, когда кончится их смена, что происходило раз в три месяца.

Наконец наступило 14 мая — день моего временного освобождения. Среди друзей, приветствовавших меня дома, находился и Э. Бернштейн, специально для этого приехавший из Берлина в Лейпциг. С Бернштейном я познакомился еще в 1871 году. По ходатайству моего адвоката Отто Фрейтага министерство соблаговолило отсрочить на шесть недель начало отбывания мною заключения в Цвиккау. Так как на это время пришлась троица, то я совершил с женой, дочерью и несколькими друзьями поездку в Саксонскую Швейцарию и в Кёнигштейн. Здесь мне доставило большое удовольствие, что камера, в которой я просидел три недели, была за этот промежуток времени возведена в ранг одной из достопримечательностей крепости.

Проводник обращал внимание посетителей на окно камеры, в которой я тогда обитал. Позже ему это запретили. Дрезденские товарищи долгое время в шутку называли Кёнигштейн «Бебельбургом».

ЦВИККАУ

Прежде чем приступить к отбыванию тюремного заключения, я посетил начальника окружной тюрьмы, чтобы справиться, какие льготы будут предоставлены мне, как политическому заключенному, и 1 июля 1874 года явился в тюрьму. Тюремные порядки и льготы, предоставлявшиеся большинству заключенных, уже упоминались в письме Моста ко мне. Я поэтому здесь просто отсылаю к этому письму. Моя семья могла посещать меня раз в месяц, причем свидания, происходившие в присутствии чиновника, продолжались не больше часа. После первого же приезда жены, на третьем месяце моего заключения, мы оба решили отказаться от дальнейших встреч. Предпринимать дорогостоящее путешествие для свидания, на котором чиновник контролировал каждое произнесенное нами слово,— слишком большая жертва. Прочие визитеры тоже навещали меня очень редко, да я к этому и не стремился.

Я опять с жадностью набросился на работу. Меня очень волновали письма жены, в которых она сообщала мне о плохом положении дел в нашей мастерской, так как за это время разразился сильнейший промышленный кризис, и, кроме того, сказывалась гибельная конкуренция одного недавно организованного фабричного предприятия. Кто сам не переживал подобного состояния, тот не имеет понятия, как угнетающе действует на заключенного сознание своей полной беспомощности. Главной моей работой в тюрьме была уже упоминавшаяся и давно исчезнувшая с книжного рынка «История крестьянской войны в Германии». Она уже потому не могла стать шедевром, что у меня не было под рукой необходимых подсобных материалов. Я писал ее, так как считал великую крестьянскую войну 1525 года и непосредственно предшествовавшие ей революционные крестьянские восстания самым важным событием новой германской истории, которым официальные историки позорно пренебрегали.

1 января 1875 года я получил от Моттелера телеграмму, в которой сообщалось, что накануне умер Иорк. Иорк — человек несколько суровый и упрямый — был неутомимым работником, готовым на величайшие жертвы и в то же время в высшей степени скромным. В первые годы своей деятельности в качестве партийного секретаря он довольствовался таким жалованьем, которое, как он мне однажды писал, не позволяло ему даже приобрести себе новые брюки. Он умер бедным как церковная крыса, и партия отблагодарила его тем, что взяла на свое попечение его жену и детей. Секретарем партии вместо Иорка стал еще осенью Ауэр.

Наконец прошли и эти девять месяцев заключения в Цвиккау. 1 апреля 1875 года — день, в который Бисмарку исполнилось 60 лет,— меня освободили. И здесь прощание с начальником тюрьмы было теплым. Я всегда придерживался мнения, что со всякой неизбежностью, не подлежащей изменению, следует по возможности мириться, стараясь при этом извлечь из нее больше хорошего. Исходя из этой точки зрения, я, не поступаясь ни в чем, шел, как только мог, навстречу тюремным служащим при исполнении ими их тяжелых обязанностей и подчинялся правилам. За это служащие всегда были мне благодарны. В больших тюрьмах, где приходится иметь дело с многочисленными опасными в социальном отношении и испорченными элементами — печальным продуктом нашего замечательного социального порядка,— служба тюремных чиновников невыносимо тяжела, и они счастливы, когда под их надзор попадают порядочные люди.

Товарищи по цвиккауской тюрьме устроили мне в день моего освобождения торжественные проводы: они поднесли мне и моей жене пару изящных кофейных чашек с посвящением, в котором желали нам, чтобы мы еще долго в довольстве и покое, не разлучаясь больше, вкушали национальный саксонский напиток. Пожелание было благое, но осуществить его не удалось.

Среди многочисленных поздравлений по случаю моего освобождения было также поздравление от тогда еще демократической «Франкфуртер цейтунг», которая, между прочим, писала, намекая на день рождения Бисмарка: «…наши поздравления направлены по другому адресу и другому человеку. Они предназначаются простому рабочему и гражданину, покидающему завтра — после почти непрерывного трехлетнего заключения — тюрьму, с такой же незапятнанной репутацией, с какой он после судебного приговора, который будет осужден потомством, раз это еще не сделали современники, вошел в нее, любимый своими товарищами, внушающий страх и уважение своим противникам. Мы не принадлежим ни к тем, ни к другим, но мы ценим верность убеждениям и честное, бескорыстное стремление к цели там, где мы их встречаем, и испытываем глубочайшую симпатию к каждому, кому приходится из-за них страдать… Мы шлем поэтому привет и поздравления депутату рейхстага Августу Бебелю».

За несколько месяцев до того основатель «Франкфуртер цейтунг» Леопольд Зоннеман прислал мне в тюрьму 20 бутылок вина. Я отослал их домой, потому что в тюрьме распивать подобные напитки не разрешалось. Я выпил вино впоследствии с женою и друзьями — 1 апреля, в день моего освобождения. От Зоннемана я получил письменное поздравление, в котором он говорил: «Надеюсь, что теперь твое мученичество кончилось на долгое время». Мы были с ним на ты с 1866 года.

* * *

Вскоре после своего освобождения из Цвиккау я получил письмо от профессора Шеффле из Штутгарта. Шеффле после своего выхода из министерства Гогенварта в Вене переехал в Штутгарт, где отдался научным занятиям. В 1874 году он издал брошюру под заглавием

«Сущность социализма». Благодаря той объективности, с которой в ней излагалось учение социализма, она произвела большую сенсацию. Теперь он послал мне первый том своего трехтомного труда «Жизнь и строение общественного организма» со следующим сопроводительным письмом:

«Я не знаю, помните ли вы еще о нашем знакомстве в таможенном парламенте. Нам не пришлось с тех пор больше видеться, но мы часто слышали друг о друге. Хотя наши взгляды на жизнь во многом расходятся, но мы оба одинаково сохранили сильный интерес к социальным вопросам. Я позволяю себе поэтому послать вам экземпляр моей новой книги, многие выводы которой, наверное, заинтересуют вас. Я буду очень рад, если вы примете на память от меня эту книгу, которая мне стоила большого труда и умственного напряжения».

Я ответил соответствующим образом и поблагодарил его задним числом за то, что при вступлении в министерство Гогенварта он потребовал амнистии для осужденных «государственных преступников» — Шея, Моста, Обервиндера и других.

Летом 1877 года Шеффле посетил меня в Лейпциге. Мы долго беседовали. Главной темой нашей беседы было развитие социал-демократической партии и время торжества социализма. Я, как оптимист, считал этот момент очень близким; Шеффле же, наоборот, думал, что до того пройдет еще минимум двести лет. По этому вопросу мы поспорили. В 1880 году я посетил Шеффле в Штутгарте, где мы снова имели продолжительную беседу, которая показала, что он, как и прежде, относится к нам дружественно. Но уже в ближайшие годы в нем произошла решительная перемена. Когда Бисмарк решил приступить к законодательству о страховании, в котором, по его мнению, его тайные советники слишком мало смыслили, он обратил свое внимание на Шеффле. Последний был склонен поступить на имперскую службу. Чтобы рассеять существовавшее против него предубеждение, он написал брошюру «Беспочвенность социал-демократии», защищавшую взгляды, противоположные его прежним воззрениям. Герман Бар, который, как и многие из наших интеллигентов, в молодости щеголял в социалистическом наряде, ответил ему брошюрой под заглавием «Беспочвенность господина Шеффле», где очень искусно и с большим юмором высмеивал Шеффле и его книжку. Мои сношения с Шеффле прекратились в 1880 году. Как известно, его надежды попасть на имперскую службу не оправдались.

ОТ 1871 ГОДА ДО ОБЪЕДИНИТЕЛЬНОГО СЪЕЗДА В ГОТЕ

ПРАВИТЕЛЬСТВА И СОЦИАЛ-ДЕМОКРАТИЯ

Парижская коммуна вызвала в правящих сферах сильный страх перед социалистическим движением. Симпатия, с которой относились к Коммуне рабочие всех стран, где имелось социалистическое движение, произвела самое неприятное впечатление на господствующие классы и еще более усилила их беспокойство. К этому присоединились еще преувеличенные, чтобы не сказать нелепые, представления, созданные буржуазией и правительствами о силе Интернационала. Утверждали, например, что Интернационал послал Парижской коммуне 2 миллиона франков, много тысяч ружей, боевые припасы и т. д., хотя в распоряжении Коммуны находились средства Французского банка и парижские арсеналы с их запасами оружия и боеприпасов. Кроме того, всеобщее народное вооружение было проведено еще в начале сентября, когда Парижу стало угрожать окружение немецкими войсками, то есть еще при буржуазном правительстве. В Германии также раздавались многочисленные голоса, требовавшие принятия строгих мер против социалистического движения, пожелание, которому полиция, прокуроры и суды охотно шли навстречу. При этой ситуации очень достойно вел себя Гарибальди, написавший редактору газеты «Романьоле» в августе 1871 года из Капреры: «Интернационал представляет интересы многочисленной части общества, страдающей из-за кучки привилегированных. Необходимо поэтому выступать в защиту Интернационала, и если в его Уставе имеются недостатки, то надо постараться исправить их».

Хотя социалистическое движение имело тогда в Австрии ничтожное значение и министерство Гогенварта — Шеффле не выказывало ни малейшей склонности прибегать к репрессивным мерам, все же рейхсканцлер граф фон Бейст принял приглашение Бисмарка устроить совещание обоих императоров и их канцлеров в Гаштейне, чтобы совместно обсудить меры против Интернационала. Шеффле высказался против этого совещания, но он был в натянутых отношениях с Бейстом; кроме того, Бейст мог желать встретиться, наконец, со своим старым «интимным» врагом. А Бисмарк надеялся, что за встречей последует сближение с его противником еще времен 1866 года — сближение, необходимое ему для его дальнейшей внешней политики. Согласно просочившимся в печать сведениям, относительно Интернационала было решено сначала «изучить» социальное положение.

Напротив, испанское правительство — Испания тем временем успела уже получить короля в лице принца Амедея Савойского — сочло себя вынужденным в первых числах февраля 1872 года обратиться ко всем державам с циркулярной депешей, содержавшей отчаянный вопль о помощи в связи с деятельностью Интернационала: его стремления, мол, представляют собой вызов всем традициям человечества, он изгоняет отовсюду бога, вычеркивает из жизни семью и право наследства и со своей страшной организацией представляет опасность, размеры которой трудно переоценить. Испанское правительство поэтому желало, чтобы одна из великих держав взяла это дело в свои руки. Но это пожелание встретило у английского правительства очень плохой прием. Руководитель английской внешней политики лорд Гренвилль ответил Испании нотой, отбившей у нее охоту предпринимать какие-либо дальнейшие шаги в указанном направлении. Он заявил, что, «хотя Интернационал стал действительно центром, объединяющим рабочих и профессиональные союзы в различных странах мира, в Великобритании он ограничивается главным образом тем, что дает советы в области стачечного движения. Кроме того, денежные средства, имеющиеся в его распоряжении, очень незначительны. В силу существующих в Великобритании законов все иностранцы пользуются ничем не ограниченным правом въезда в эту страну и пребывания в ее пределах, и пока они остаются в ней, они, как и британские подданные, находятся под покровительством ее законов. Они могут быть подвергнуты наказанию только в случае нарушения ими закона и на основании приговора обычных судебных инстанций, опирающегося на доказательства, добытые путем публичного судопроизводства. Ни один иностранец, как таковой, не может быть изгнан из страны, за исключением тех, которые подлежат высылке в силу договоров с другими государствами о взаимной выдаче уголовных преступников». «До сих пор,— писал Гренвилль в заключение,— у нас не было никаких оснований изменять существующее законодательство о пребывании иностранцев в Великобритании».

Эта позиция английского правительства исключала всякую возможность международного соглашения правительств против Интернационала. Наконец, исход конгресса Интернационала в Гааге, в сентябре 1872 года закончившегося расколом между социалистами и анархистами, то есть между Марксом и Бакуниным, показал даже самым робким правительствам, что опасность, которой они так боялись, пока еще не особенно близка. Кроме того, перевод Генерального Совета из Лондона в Нью-Йорк служил также доказательством того, что сам Интернационал считает для себя необходимым реорганизоваться.

Если, таким образом, надежда на международное преследование социалистов исчезла, то Бисмарк с тем большей настойчивостью требовал преследования рабочего движения в Германии путем издания соответствующих законов. Об этом свидетельствовала его речь, произнесенная в конце апреля 1873 в палате господ. Он доказывал, что суровые законы против «партии Интернационала», как он называл нас, так же необходимы, как и законы против партии, защищающей светскую власть духовенства, то есть центра.

За словами последовало дело. В начале июня 1873 года Бисмарк внес в рейхстаг проект закона о печати, § 20 которого гласил: «Кто позволит себе нападать в печати на семью, собственность, всеобщую воинскую повинность или другие основы существующего государственного порядка в такой форме, которая подрывает принципы морали, правовое сознание или любовь к отечеству, или станет объявлять достойными подражания и уважения или обязательными поступки, наказуемые по закону, пли говорить об условиях существующего общественного уклада в форме, угрожающей общественному спокойствию,— подлежит заключению в тюрьме или крепости на срок до двух лет. Кто выступит в печати с преступными высказываниями, предусмотренными § 166 германского уголовного уложения (преступления против религии), тот подлежит заключению в тюрьме на срок от трех месяцев до четырех лет». В силу § 21 этого законопроекта ответственный редактор периодического издания подлежал тем же наказаниям, что и автор инкриминируемой статьи.

Однако эти дьявольские постановления, вносившие существенные изменения в уголовное уложение и делавшие невозможным научное обсуждение перечисленных вопросов, могли быть использованы также и против других партий. Поэтому они показались большинству рейхстага слишком рискованными. Законопроект провалился.

Но Бисмарк не ограничился законопроектом о печати. В ту же сессию он внес также предложение об изменении § 153 промыслового устава: прежнее максимальное наказание— три месяца тюремного заключения — увеличивалось до шести месяцев, а в некоторых случаях даже до года. Кроме того, он предложил изменить § 108 промыслового устава: конфликты между предпринимателями и рабочими должны были разбираться в промысловом суде, председатель которого назначался прокурорским надзором соответствующего союзного государства, а члены — местными муниципалитетами. Закрытие сессии помешало обсуждению этих законопроектов.

В следующем году Бисмарк внес проект закона о нарушении договора о найме и новый законопроект о печати, а в сессию 1875—1876 годов — дополнение к уголовному кодексу и, наконец, после весенних покушений 1878 года — исключительный закон против социалистов. Так как начиная с 1874 года социал-демократия вновь имела своих представителей в рейхстаге, то мне еще представится случай подробнее говорить об обсуждении этих законопроектов.

ВОПРОС ОБ ОБЪЕДИНЕНИИ И ОТНОШЕНИЕ К НЕМУ ОБЕИХ ФРАКЦИЙ

Характер, который приняли с 1872 года преследования против обеих фракций социал- демократии, должен был бы вызвать в них стремление к солидарному образу действий и к объединению. Но признаков такого настроения пока было очень мало. Наоборот, в 1872 и 1873 годах взаимные нападки обеих фракций в прессе были сильнее, чем когда-либо, а резкий тон в печати переносился и на собрания. Так как в это время самыми усердными и популярными агитаторами с нашей стороны были Иорк и Ауэр, то им приходилось с особенной силой испытывать на себе все последствия этого способа борьбы. Особенно трудно приходилось Ауэру во время его выступлений в Берлине. Оба они в письмах ко мне в Губертусбург часто жаловались на свою судьбу. Ауэр только и говорил, что об учениках Тёльке и тёлькианцах. Все это объясняет язвительный тон Ауэра на съездах, когда затрагивался вопрос об объединении, а также его поведение на объединительном съезде в Готе. Но это не мешало ему честно стремиться к объединению, и когда оно наконец при его содействии осуществилось, то никто больше его не старался уладить личные разногласия, существование которых после многих лет ожесточенной борьбы было вполне естественным.

Вопрос об объединении был впервые официально поднят на съезде Всеобщего германского рабочего союза в Берлине (22— 25 мая 1872 г.), когда член союза Харм, примиренческие тенденции которого ярко выявились уже на общенемецком съезде ткачей, внес от имени своих эльберфельдских товарищей предложение, чтобы «съезд занялся изысканием средств и путей для объединения различных фракций немецкой рабочей партии». Это предложение встретило резкие возражения, сопровождавшиеся ожесточенными нападками на нашу партию, и в конце концов было решено перейти к порядку дня.

* * *

С 7 по 11 сентября 1872 года в Майнце происходил IV съезд социал-демократической рабочей партии. Председателями были выбраны Моттелер и Вальтейх. Среди гостей находился Гартунг из Вены, представлявший теперь швейцарские профессиональные союзы. Гартунгу удалось в 1869 году спастись бегством от привлечения к суду по обвинению в государственной измене. В течение нескольких лет он принимал участие в Цюрихе в швейцарском рабочем движении, но после отошел от него и в качестве владельца большой столярной мастерской в Цюрихе стал впоследствии состоятельным человеком. Обервиндер, связанный с Гартунгом тесной дружбой, остался в Австрии, где был редактором «Фольксвилле». Приказ о его изгнании был отменен. Однако роль, которую он начал играть с этого времени в австрийском рабочем движении, становилась все более двусмысленной и в конце концов привела к расколу. Но его пребывание в Австрии не было продолжительным. Во время действия закона против социалистов он жил в Париже, где у товарищей по партии возникло подозрение, что он состоит на службе у прусской полиции. С партией он распрощался. Позднее он вернулся в Германию и стал главным редактором «Дрезденер анцейгер», официального органа дрезденского городского совета. В 1911 году он удалился на покой в свой родной город Вейльбург на Лане.

В своей книге я уже много раз упоминал Обервиндера, а здесь говорю о нем в связи с моими замечаниями о Гартунге. Андрасс Шей, тоже один из вождей тогдашнего австрийского рабочего движения, вступивший в конфликт с Обервиндером, был вынужден после жестоких преследований оставить родину. Он поселился в Англии.

Среди 51 делегата на Майнцском съезде находился молодой Карл Грилленбергер, завоевавший себе тогда первопризнание среди рабочих Нюрнберга. Из-за своей агитаторской деятельности он потерял место на фабрике Крамера-Клетшена, где работал в качестве слесаря.

На съезде был также поднят вопрос об объединении. Бруно Гейзер внес длинное предложение, в котором редакции «Фольксштаат» выносилось резкое порицание за ее выступления против «Нового Социал-демократа». Он требовал, чтобы редакция «Фольксштаат» немедленно прекратила эти выступления и возобновила бы их только в том случае, если того потребует комитет партии. Это предложение было отклонено. Далее на очереди стояли еще три предложения; все они высказывались в пользу объединения. В конце концов принята была следующая резолюция, устранявшая все остальные:

«Всеобщий германский рабочий союз в силу своих социалистических принципов является единственным естественным союзником социал-демократической рабочей партии; поэтому съезд поручает комитету снова попытаться войти в принципиальное соглашение с Всеобщим германским рабочим союзом; далее — позаботиться о том, чтобы все местные комитеты, враждебно относящиеся к Всеобщему германскому рабочему союзу, заняли по отношению к нему примирительную позицию, а редакция «Фольксштаат» немедленно прекратила всякие выступления против Всеобщего германского рабочего союза и его руководителей и равным образом отвечала молчанием на возможные новые враждебные выходки со стороны последних, кроме тех исключительных случаев, когда комитет партии сочтет безусловно необходимым поместить фактические опровержения».

Через некоторое время, а именно 20 сентября 1872 года, газета «Новый Социал-демократ» напечатала статью под заглавием «Серьезный разговор с рабочими эйзенахской партии» — обращение, в котором газета, верная своей постоянной тактике по отношению к нам, замалчивала имя нашей партии и пыталась проводить различие между рабочими и интеллигентами в партии. В этом обращении, перепечатанном слово в слово в «Фольксштаат», она горько жаловалась на мнимые нападки на Всеобщий германский рабочий союз со стороны газеты «Фольксштаат» и отдельных членов партии, вопреки принятой в Майнце резолюции. Лассальянцы якобы всегда занимали только оборонительную позицию, тогда как «Фольксштаат» была нападающей стороной. На эти обвинения «Фольксштаат» ответила 28 сентября в статье, озаглавленной «Ответ» и подписанной «Редакция». В этой статье опровергались вышеуказанные нападки. В конце статьи, которую мы с Либкнехтом составили в Губертусбурге и оттуда прислали в редакцию, говорилось: «Мы готовы прекратить выступления против «Нового Социал-демократа» при условии, что эта газета 1) определенно и недвусмысленно признает нашу партию социал- демократической и, говоря о ней, постоянно будет называть ее настоящим именем и 2) что она воздержится от нападок на Международное товарищество рабочих.

«Со своей стороны, мы заявляем, как мы уже неоднократно это делали: 1) что мы признаем членов Всеобщего германского рабочего союза своими партийными товарищами, хотя это признание не исключает того, что мы будем питать к известным личностям из среды Всеобщего германского рабочего союза решительное недоверие до тех пор, пока выдвинутые с нашей стороны основания для такого подозрительного отношения не получат убедительного опровержения; 2) мы заявляем о своей готовности поддержать предложение, направленное к созыву общего съезда обеих фракций, на котором должны быть обсуждены наши разногласия и вопрос об объединении. Если окажется, что объединение или слияние невозможны, то в таком случае должна быть, по крайней мере, выработана общая программа и установлены формы, в которых протекала бы общая деятельность (во время избирательных кампаний, при агитации и пр.). Комитет, избранный поровну обеими сторонами, наблюдал бы за выполнением совместно принятых постановлений. Далее мы рекомендуем учреждение избранного поровну от обеих фракций третейского суда, задачей которого было бы расследование и рассмотрение жалоб, возбуждаемых членами одной фракции против членов другой. Мы хотели бы отметить, что предложения, аналогичные вышеприведенным, мы неоднократно частным образом уже делали членам Всеобщего германского рабочего союза, причем последние относились к ним одобрительно.

На Майнцском съезде социал-демократическая рабочая партия в торжественной форме дала официальное выражение своему примирительному настроению: теперь наступила очередь Всеобщего германского рабочего союза взять протянутую ему руку и даровать мир немецкому рабочему классу».

На это предложение газета «Новый Социал-демократ» ответила ничего не говорящими увертками. А когда в скором времени после этого лассальянцы силой сорвали собрание наших партийных товарищей в Берлине, «Фольксштаат» опубликовала нечто вроде объявления войны против «Нового Социал-демократа», заканчивавшееся словами: «Явные предатели рабочего дела должны быть обезврежены».

Тем самым борьба между обеими фракциями разгоралась вновь; оба руководящие органа обстреливали друг друга и взаимно выдвигали такие яростные обвинения, что объединение казалось теперь значительно менее возможным, чем прежде. В итоге улучшением во взаимоотношениях между обеими фракциями приходилось считать, например, то, что газета «Новый Социал-демократ» ввиду выборов 20 января 1873 года в 17-м саксонском избирательном округе рекомендовала своим партийным товарищам ничего не предпринимать против моего переизбрания.

Крайне неприятное впечатление произвело на нас то обстоятельство, что Ф. В. Фрицше, который в 1869 году вместе с нами был одним из основателей социал-демократической рабочей партии в Эйзенахе, теперь вдруг снова перебежал в другой лагерь и выступил против нас.

Во время этой междоусобной борьбы Контрольная комиссия, заседавшая в Бреславле под руководством Гейзера, сочла нужным сделать редакции «Фольксштаат» выговор за то, что она позволила себе на свой собственный страх и риск выступить с примирительными предложениями и вместе с тем опять возобновила борьбу против «Нового Социал- демократа».

Ответ Контрольной комиссии был дан ближайшим съездом Всеобщего германского рабочего союза.

* * *

В происходивших тогда полицейских преследованиях лейпцигский начальник полиции стремился затмить всех своих коллег в Германии. Не довольствуясь роспусками организаций и высылками, он под угрозой четырехнедельного тюремного заключения запретил делегатам поездку на международный рабочий конгресс в Гааге. Равным образом он преследовал за принадлежность к Интернационалу, за вербовку для него членов и сбор денег в его пользу. Когда Гепнер, вопреки этому запрещению, поехал на Гаагский конгресс, его постигла судьба, которой ему угрожали. Он получил свои четыре недели тюрьмы и ближайшей весной был в связи с этим выслан из Лейпцига — кара, которой он в дальнейшем неоднократно подвергался в окрестностях Лейпцига. А так как вместе с тем у него возник конфликт с партийным комитетом, то он решил перебраться в Бреславль; там он намеревался основать книгоиздательство.

Враждебное отношение Гепнера к партийному комитету и особенно к Иорку, как к партийному секретарю, которого он считал заядлым лассальянцем и злым гением партии, побуждало его посылать Марксу и Энгельсу письма, рисовавшие партийные дела в самом плачевном свете. При преувеличенном недоверии, которое Маркс и Энгельс питали ко всему лассалевскому, этих гепнеровских сообщений оказалось достаточным для того, чтобы Энгельс от своего имени, а также от имени Маркса написал Либкнехту предостерегающее письмо. Так как Либкнехт сообщил мне содержание этого письма, то я позволил себе написать Марксу следующее:

«Губертусбург, 19 мая 1873 года Уважаемый друг!

…Вот уже свыше пяти лет прошло с тех пор, как я в последний раз писал Вам. В моем письме шла речь о Швейцере. С тех пор он, к счастью, сошел со сцены, и многое другое также изменилось. Наша же партия, напротив, сильно развилась, и, как я надеюсь, в следующие пять лет она сделает такие успехи, что с ней станут серьезно считаться. Судя по всему, Гепнер обрисовал Вам и другу Энгельсу наши партийные дела в слишком мрачном свете,— и совершенно несправедливо. По этому поводу я подробнее писал другу Энгельсу, который передаст Вам мое письмо. В общем и целом я считаю положение партии вполне удовлетворительным. Имеющиеся еще недостатки по истечении короткого времени будут, наверное, устранены. Во всяком случае, необходимо проявлять возможно большую уживчивость, а не стараться во что бы то ни стало заводить скандал. Меня побуждает к уступчивости мое твердое убеждение, что инакомыслящим также присуще самое честное и искреннее стремление к процветанию партии. А в таком случае я считаю неправильным круто браться за дело и толкать на разрыв из-за малейшего различия во мнениях. Не думайте, однако, что мы таким образом доводим свое примиренчество до малодушия. Есть границы нашему терпению. И тогда мы находим достаточно средств и сил, чтобы настоять на своем…

Я всецело присоединяюсь к пожеланию Либкнехта, чтобы Вы как-нибудь подвергли критическому разбору сочинения Лассаля. Такая работа безусловно необходима, и для надлежащего эффекта написать ее должны именно Вы и никто другой. Подобная критика расчистит для партии в Германии почву в различных направлениях.

С Либкнехтом я уже несколько раз говорил относительно нового издания «Манифеста Коммунистической партии», но мы не можем отважиться на это из-за заключительной части брошюры. Она немедленно навлекла бы на нас процесс по обвинению в государственной измене. Правда, Манифест был перепечатан в одном из изданий отчета о лейпцигском процессе в качестве вещественного доказательства; существуют также отдельные извлечения из него, но всего этого недостаточно; было бы желательно, чтобы его настойчиво рекомендовали и открыто продавали. Снабженный подходящим предисловием, он открыл бы глаза многим и разоблачил бы всю бесконечную слабость лассалевских предложений. Подумайте-ка об этом!

С дружеским приветом

Ваш Бебель».

А вот что говорилось в важнейших местах моего письма к Энгельсу:

«Ваше письмо, которое Вы 17 числа прошлого месяца послали Либкнехту и с содержанием которого я ознакомился, побуждает меня обратиться также и к Вам с несколькими строками. Очевидно, Гепнер, описывая Вам состояние наших партийных дел, слишком сгустил краски и, в частности, особенно мрачно изобразил влияние и стремления Иорка. Со стороны Гепнера это меня ничуть не удивляет. Он славный и верный товарищ, но несколько желчный. А против комитета и особенно против Иорка он вследствие целого ряда столкновений с ними так разъярен, что готов думать о них самое худшее, и каждое их слово истолковывает в самую дурную сторону!»

Затем я подробно изложил, почему Гепнер и Иорк так ожесточенно враждуют друг с другом, и продолжал:

«Наряду с дурными Иорк отличается также безусловно хорошими свойствами: сюда относятся чрезвычайное усердие, с которым он занимается агитацией и следит за регулярным поступлением взносов — две крайне необходимые вещи, находившиеся со времени сумятицы 1870 года (арест Брауншвейгского комитета) в крайне запущенном состоянии. Это — его поле деятельности, и здесь он во всяком случае может похвастать известными заслугами.

Вторым пунктом является наше отношение к Лассалю и лассальянству. Здесь Вы, так же как Гепнер, решительно неправы, полагая, что мы могли бы действовать без оглядки, не причиняя этим партии значительного вреда. Культ Лассаля должен быть вырван с корнем, с этим я совершенно согласен; равным образом следует бороться с ложными воззрениями Лассаля, но делать это нужно умело. Вы издалека не в состоянии точно судить о наших отношениях, а Гепнер слишком непрактичен.

Вы не должны забывать, что сочинения Лассаля благодаря своему общедоступному изложению фактически составляют основу социалистического мировоззрения масс; это совершенно бесспорно. Они в десять, двадцать раз шире распространены в Германии, чем какое-либо другое социалистическое сочинение, и потому Лассаль пользуется такой значительной популярностью. Эта популярность благодаря достаточно известным Вам стараниям графини Гацфельдт, Швейцера и других возведена в культ, и если последний благодаря здоровому чувству масс и нашей собственной деятельности уже значительно ослабел и с каждым днем все больше ослабевает, то было бы все-таки неумно оскорблять эти чувства бестактными приемами.

В нашей собственной партии культ Лассаля, можно сказать, почти совершенно исчез, но тем не менее имеются некоторые местности, вроде Рейнской области и Силезии, в которых он имеет сторонников; особенно побуждает нас действовать не слишком круто то обстоятельство, что очень многие рабочие из прежнего гацфельдтовского лагеря и Всеобщего германского рабочего союза все больше и больше приближаются к нам и частично уже полностью к нам примкнули. Что когда-нибудь лассальянство в Германии возьмет снова верх, об этом и думать не приходится. Итак, предоставим дело его естественному течению и при каждом удобном случае будем наносить удар специфическому лассальянству — тогда все пойдет на лад. Это, по-моему, делала до сих пор также и «Фольксштаат», а если Иорк и некоторые другие негодуют по этому поводу — пожалуйста, мы им не препятствуем.

Культу Лассаля был бы нанесен убийственный удар, если бы друг Маркс исполнил желание Либкнехта, которое я всецело разделяю, и в нескольких объективно написанных статьях в «Фольксштаат» научно объяснил ошибки и недостатки лассалевских «теорий». Научный авторитет Маркса в экономических вопросах настолько бесспорен, что влияние такой работы было бы колоссально. Посодействуйте нам в том, чтобы Маркс оказал партии эту услугу.

Резюмируя вкратце все вышесказанное, мы видим, что дело обстоит так: влияние Иорка незначительно, сам он отнюдь не опасен, лассальянство в партии также мало распространено, а бережное отношение к честным многочисленным, но введенным в заблуждение рабочим, которые при умелой тактике наверняка будут нашими, безусловно необходимо.

Надеюсь, что после этих объяснений Вы не откажетесь от дальнейшего сотрудничества в «Фольксштаат». Ваш уход из газеты (чем угрожал Энгельс) был бы поступком, чреватым самыми неприятными последствиями; таким актом Вы придали бы оппозиционным элементам значение, которого они абсолютно не имеют, и повредили бы партии…

С дружеским приветом

Ваш Бебель».

Место Гепнера в качестве главного редактора занял Вильгельм Блос. Прежде Блос редактировал несколько южногерманских демократических газет, а затем начал сотрудничать в нашем партийном органе «Фюртер демократишес вохенблат», главный круг читателей которого, впрочем, находился в Нюрнберге. В 1872 году Блос вступил в партию и в Интернационал и сделался вместо арестованного Кокоского редактором «Брауншвейгер фольксфрейнд», а затем и «Фольксштаат», из которой он вышел весной 1874 года, после освобождения Либкнехта, для того чтобы по желанию последнего взять на себя редактирование майнцской газеты «Зюддейче фольксштимме».

В те годы «Фольксштаат» подвергалась столь ожесточенным судебным преследованиям, что два, а то и три из ее ответственных редакторов постоянно сидели в тюрьме. Точно так же обстояло дело с большинством других наших партийных органов, к которым тогда кроме «Фольксштаат» принадлежали «Брауншвейгер фольксфрейнд», «Дрезденер фольксботе», «Хемницер фрейе прессе», «Криммичауер бюргер-унд бауэрфрейнд», «Фюртер демократишес вохенблат», «Мюнхнер цейтгейст», «Гофер цейтунг», майнцская «Зюддейче фольксштимме» и «Тюрингер фольксботе».

Все руководящие деятели того времени, за ничтожным исключением, более или менее часто знакомились с тюрьмой.

В Саксонии к этому присоединялась еще высылка из определенных мест и целых округов, каковая участь наряду с Мостом и Гепнером постигла, между прочим, Ауэра, Дашнера, Лизера, Мута, Рюдта, Уферта, а впоследствии также Макса Кайзера.

ПАРТИЙНЫЙ СЪЕЗД В ЭЙЗЕНАХЕ В 1873 ГОДУ

В те времена Бавария также маршировала в рядах реакции. Партийный комитет созвал в Нюрнберге съезд на 24 августа 1873 года. 31 июля королевский комиссар города Нюрнберга запретил созыв съезда со ссылкой на статью 17 баварского закона о союзах и собраниях. При этом выражалось также опасение, что созывом съезда будут нарушены §§110, 130, 131 и 360 статьи 11 имперского уголовного уложения. Этот изумительный запрет даже не был обжалован, так как комитет немедленно постановил созвать съезд в Эйзенахе. Тогда лейпцигский начальник полиции Рюдер не пожелал отстать от нюрнбергского комиссара и воспретил посещение Эйзенахского съезда под угрозой четырехнедельного тюремного заключения в случае ослушания. Действительно, вследствие этого запрета Лейпциг не был представлен на Эйзенахском съезде.

Делегатов было 71, представлявших 9224 члена из 132 местностей. На съезде председательствовали Гейб и Моттелер. Во время прений речь зашла также о неприятном для партии деле Меммингера, которое уже в течение нескольких лет служило предметом раздора между нюрнбергскими и фюртскими товарищами. На стороне Меммингера стоял Грилленбергер, против него были Ауэр и Левенштейн. Подавляющим большинством съезд признал, что Меммингер повинен во вредных для партии деяниях и целым рядом проступков поставил себя вне партии.

На обсуждении вопроса об объединении, также стоявшем в повестке дня, крайне неблагоприятно отразилась позиция, занятая Всеобщим германским рабочим союзом на его съезде, состоявшемся в минувшем мае в Берлине. На этом съезде Фроме, Газенклевер, Гассельман и другие ораторы самым решительным образом высказывались против резолюции, требовавшей объединения. В конце концов всеми голосами против трех принято предложение Рихтера из Вандсбека, которое подписали: Тёльке, Харм из Эльберфельда, Дасбах из Ганау и другие. Оно гласило:

«Принимая во внимание: 1) что так называемая «Социал-демократическая рабочая партия» первоначально основана была на съезде шульце-деличских рабочих просветительных обществ в Нюрнберге в 1868 году, а позже — на съезде в Эйзенахе в 1869 году исключительно с целью повредить рабочему движению в Германии путем создания наряду с Всеобщим германским рабочим союзом второй мнимо социал-демократической фракции, которая выставила якобы более революционную программу только для того, чтобы с ее помощью привлекать немецких рабочих и таким образом вызвать раскол в их рядах;

принимая во внимание: 2) что теперешнее сотрудничество г-на фон Швейцера с руководителями так называемой «Социал-демократической рабочей партии» в целях совместного подрыва и ликвидации организации Всеобщего германского рабочего союза неопровержимо доказывает, что уничтожение Всеобщего германского рабочего союза составляет главную цель руководителей социал-демократической рабочей партии, которые для достижения этой цели не останавливаются перед союзом с явно реакционными элементами;

принимая во внимание: 3) что программа, организация и тактика социал-демократической рабочей партии совершенно несовместима с программой и организацией Всеобщего германского рабочего союза, — съезд присоединяется к постановлению Центрального комитета Всеобщего германского рабочего союза от 5 января сего года, которое гласит:

принимая во внимание, что для членов Всеобщего германского рабочего союза с принципиальной и формальной стороны нет ровно никакого основания предпринимать какие-либо изменения в организации Всеобщего германского рабочего союза в целях объединения с эйзенахской партией;

принимая далее во внимание, что членам упомянутой партии не возбраняется вступать во Всеобщий германский рабочий союз, согласно уставу последнего, причем союз благодаря своей крепкой организации, равно как благодаря значительно большему числу своих членов, представляет наилучшую основу для сплочения рабочих, — Центральный комитет отвергает так называемые объединительные предложения эйзенахской партии и переходит к порядку дня».

Съезду предстояло обсудить ряд резолюций, касавшихся вопроса об объединении, из которых одни высказывались за, другие против, а третьи требовали поддержки на определенных условиях кандидатов Всеобщего германского рабочего союза во время предстоявших выборов в рейхстаг.

В прениях принял участие также Ауэр. Он доказывал, что после сделанных попыток было бы недостойным для нашей партии вступать в новые компромиссы с Всеобщим германским рабочим союзом. В таком же смысле высказался Блос, выразивший, кроме того, пожелание, чтобы мы не вступали также ни в какие компромиссы с Народной партией, члены которой никогда не станут голосовать за рабочего кандидата. В заключение Ауэр взял обратно берлинскую резолюцию в пользу резолюции Альберта из Глаухау, гласившую:

«Социал-демократическая партия рассматривает выборы в рейхстаг исключительно как агитационное средство и как способ выяснения степени распространенности своих принципов, отвергая при этом всякий компромисс с другими партиями».

Вместе с этой резолюцией была принята резолюция ронсдорфских товарищей, которая гласила:

«Так как со стороны нашей партии уже были сделаны шаги к объединению германской социал-демократии, но почти единогласно отклонены состоявшимся в текущем году съездом Всеобщего германского рабочего союза, съезд заявляет, что все попытки соглашения с вышеупомянутой фракцией, касаются ли они объединения партии или избирательной кампании, прекращаются».

Когда на основании этого решения наши партийные товарищи в Альтоне выставили мою кандидатуру в рейхстаг против Газенклевера, а газета «Новый Социал-демократ» вздумала жаловаться на это, Ауэр высмеял ее в корреспонденции из Дрездена в № 123 «Фольксштаат», заканчивавшейся следующими словами: «В заключение я советую г-ну Гассельмарату и марионетке Газенклеверу подумать над поговоркой: поспешишь — людей насмешишь». Кстати, эта выдержка показывает, в каком духе в то время велись иногда споры.

О результате выборов 10 января 1874 года я уже говорил. Небезынтересно отметить, какими финансовыми средствами мы в те времена располагали для проведения избирательной кампании в рейхстаг. Расходы партийной кассы на всю Германию составляли 1300 талеров. Саксонский областной комитет на 91 тысячу голосов, доставшихся в Саксонии нашим кандидатам, израсходовал 780 талеров. Выборы в городском и сельском избирательных округах Лейпцига вместе с дополнительными выборами в лейпцигском сельском округе обошлись в 733 талера, в Хемнице — в 345, в Фрейбурге-Эдеране (избирательный округ Гейба) — в 165, в Штольберге-Шнееберге (избирательный округ Либкнехта) — в 350 талеров. По сравнению с нынешними расходами на аналогичные цели эти суммы должны быть признаны ничтожно малыми. Но между тогдашней и современной эпохой существует одно различие. Теперь партийные товарищи жертвуют больше денег и оплачивают работу во время выборов. Тогда же партийные товарищи жертвовали меньше денег, потому что они меньше их имели, а также потому, что, по сравнению с нынешним временем, и членов партии было мало, но зато они по большей части проводили избирательную кампанию безвозмездно. Для достижения нужных результатов отдельная личность должна была тогда в среднем приносить гораздо больше жертв, чем в настоящее время. С другой стороны, не следует упускать из виду, что теперь избирательная агитация в Германии и со стороны наших противников ведется в совершенно ином масштабе, чем прежде, и уже по одному этому требует и с нашей стороны гораздо больших усилий и затрат.

ПЕРВАЯ СЕССИЯ НОВОГО РЕЙХСТАГА 1874 ГОДА

Эта сессия открылась в феврале 1874 года. Наши депутаты обратились к депутатам Всеобщего германского рабочего союза с предложением образовать одну фракцию. Они отклонили это предложение. Зато постановили оказывать друг другу взаимную поддержку при внесении предложений и решили способствовать прекращению взаимных нападок в печати и на собраниях. Это был незначительный шаг, но за ним должны были последовать другие. Многим партийным товарищам той и другой стороны мало-помалу стали надоедать взаимные столкновения, выгодные только для наших врагов, и они желали, поскольку объединение еще не было возможно, войти по крайней мере в соглашение относительно совместных выступлений.

В рядах нашей партии царило недовольство поведением наших представителей в рейхстаге. Находили, что они выступают слишком редко и говорят недостаточно резко. Это недовольство неоднократно выражалось и в партийной прессе. Либкнехт уже не присутствовал ни на одном заседании, так как сессия закончилась вскоре после его выхода на волю. С самых различных сторон я получал письма, в которых авторы жаловались на поведение товарищей в парламенте. Так, например, после закрытия сессии Роберт Швейхель, который со времени своего переезда в Берлин взял на себя обязанности редактора «Роман цейтунг» и поэтому не мог активно участвовать в открытой политической деятельности, писал мне, что поведение социал-демократических депутатов вызвало всеобщее разочарование. После блестящего исхода выборов можно было ожидать с их стороны другого поведения; теперь же они не приносят партии никакой пользы. Рюбнер, экспедитор «Хемницер фрейе прессе», писал мне: «Представители Всеобщего германского рабочего союза ловко утерли нос нашим товарищам в рейхстаге. Наши люди страшно бесятся по этому поводу».

Сами депутаты горько жаловались, что председатель при предоставлении слова оказывал предпочтение представителям Всеобщего германского рабочего союза. В этом утверждении была доля истины. Место Симсона занял Форкенбек, который, как я уже однажды упоминал, был пристрастнейшим из всех когда-либо бывших председателей рейхстага. Особенно легко стало ему проявлять свои симпатии и антипатии после отмены предварительной записи ораторов; это было сделано, чтобы как можно больше мешать социал-демократическим депутатам выступать с речами. Теперь депутаты должны были делать знак председателю, что они хотят получить слово, вроде того как дети в школе поднимают руку, показывая учителю, что могут ответить на вопрос. С установлением такого порядка стало зависеть от произвола председателя, заметить ли такой знак желающего говорить или нет, равно как удовлетворять ли просьбу и когда именно. И вот Форкенбек начал пользоваться своей властью самым бессовестным образом. Впоследствии это побудило Виндхорста и его друзей внести предложение о восстановлении списка ораторов. Это предложение, за которое с нашей стороны высказался Вальтейх, было отклонено. После этого Мост счел себя вынужденным незадолго до окончания сессии открыто разоблачить в рейхстаге пристрастное поведение председателя: по его словам, несмотря на множество знаков, он только один раз получил слово. По отношению к нему, по всей видимости, дело шло об акте мести. А именно: в начале сессии, до отъезда в Берлин, Моста уговорили напечатать в «Хемницер фрейе прессе», выходившей под его редакцией, своего рода объявление войны рейхстагу, в котором он грозил бороться с ним не на жизнь, а на смерть. Очевидно, за это ему и приходилось теперь расплачиваться. Единственная речь, с которой ему удалось выступить, касалась проекта закона об оспопрививании, да и то она ему не удалась. Он закончил свою краткую речь следующими словами: «На первый раз мы требуем учреждения общественных бань, а когда мы их получим, мы поговорим с вами и о нормальном рабочем дне». Не удивительно, что это заключение в устах Моста вызвало веселое настроение у противников.

Но, начиная с этой сессии, в рейхстаге стало практиковаться при поддержке Форкенбека еще одно безобразие, принимавшее все более злостный характер. В лице члена национал- либеральной партии гильдбургхаузенского депутата Валентина, адвоката по профессии, нашелся всегда готовый к услугам поставщик предложений о прекращении прений. Как только у Форкенбека появлялось желание пресечь дебаты, он подавал условный знак Валентину, который тут же услужливо вносил предложение о прекращении прений, и оно, как по команде, принималось большинством, состоявшим из национал-либералов и консерваторов. Этот способ затыкать рот получил даже в рейхстаге особое обозначение: говорили, что желавший взять слово депутат был «валентинирован», то есть духовно гильотинирован. В конце концов это безобразие дошло до того, что на председательском столе лежал заранее приготовленный запас валентиновских предложений о прекращении прений, которыми председатель и пользовался по своему усмотрению. За свою деятельность Валентин был вознагражден своей фракцией в следующей форме: как рассказывали в рейхстаге, его коллеги поднесли ему ко дню рождения шкатулку с отпечатанными предложениями о прекращении прений.

Характерно для тогдашнего положения дел в рейхстаге было также то, что депутат Бамбергер посмел назвать социалистических депутатов гостями, которых терпят, но которым можно и отказать от дома. Другим проявлением мелкого пакостничества было то, что я и Либкнехт во время нашего содержания под стражей при поименных голосованиях всегда отмечались в списках как «отсутствующие без уважительных причин». Этому безобразию был положен конец только после энергичного протеста Вальтейха на открытом заседании.

Среди проектов, находившихся на рассмотрении рейхстага, имелось несколько особо важных. К ним относился новый законопроект о военной службе, который предусматривал значительное увеличение численного состава армии (до цифры свыше 401 тысячи человек, не считая вольноопределяющихся, служащих один год) и притом на семилетний срок. В тот момент либералы, вплоть до национал-либералов, еще не решались по конституционным соображениям подписываться под подобными постановлениями, рассчитанными на несколько лет. Дело дошло до острых споров, но в конце концов национал-либералы смирились и, после того как Бисмарк пригрозил уходом в отставку, дали свое согласие. При первом чтении законопроекта произнес речь Газенклевер, а во время генеральных дебатов при третьем чтении — Моттелер. Оба они высказались за введение милиционной системы. Во время этих дебатов Мольтке, выступавший в защиту проекта, произнес следующие слова, которые впоследствии часто цитировались: «То, чего мы с оружием в руках добились в полгода, мы должны защищать оружием в течение полувека, дабы оно снова не было отнято у нас. В этом отношении, господа, мы не должны предаваться никаким иллюзиям: со времени наших удачных войн мы повсюду завоевали уважение, но нигде не снискали любви».

Этими словами подтверждалось то, что мы неоднократно предсказывали в 1870—1871 годах. Не война сама по себе, а ее последствия — аннексия Эльзас-Лотарингии — создали в Европе положение, которое все больше сгущало атмосферу, доставило России преобладающее влияние и влекло за собой безостановочный рост вооружений. На наши выступления в пользу милиционной системы Мольтке ответил: «Господа! Раздаь оружие легко, но трудно получить его обратно!» (Смех.)

Когда депутат Малинкродт внес предложение о двухлетнем сроке службы, то Вальтейх голосовал за, Гейб против, Мост и Моттелер воздержались от голосования. Газенклевер, Гассельман и Реймер предложили предоставить правительству 540 тысяч человек на два месяца и 18 тысяч человек еще на 10 месяцев; а затем они рекомендовали ввести военное обучение молодежи в возрасте от 14 до 20 лет. За это предложение голосовали только его авторы. Все эти голосования рисовали деятельность социал-демократических депутатов не в особенно блестящем свете.

Вторым проектом, имевшим важное значение для рабочего класса, была поправка к промысловому уставу, которая в несколько измененной форме воспроизводила проект, оставшийся от предыдущей сессии. На этот раз удовольствовались усилением наказания за нарушение § 153; вместо максимальных трех месяцев это нарушение должно было караться шестью месяцами тюрьмы. Зато в новом пункте «а» § 153 предложено было установить наказание за нарушение договора: денежный штраф до 150 марок или арест. Забастовки, в годы грюндерской горячки часто сопровождавшиеся нарушением договоров, и оборонительные стачки, которые с наступлением кризиса вспыхивали в ответ на понижение заработной платы и удлинение рабочего дня, также с несоблюдением сроков, установленных для отказа от работ, привели предпринимателей в сильнейшее раздражение. Они инсценировали широкую петиционную кампанию, причем требовали от союзных правительств и от рейхстага установления уголовной ответственности за нарушение договора. Этому требованию союзные правительства и пошли навстречу внесением пункта «а» в § 153. Далее снова были внесены уже прежде предлагавшиеся постановления относительно промысловых третейских судов, но с тем небольшим отличием, что высшей административной власти предоставлялось право определять, должны ли выбирать заседателей этих судов заинтересованные рабочие и работодатели. По поводу этого проекта Гассельман произнес прекрасную речь. В комиссию с нашей стороны был избран Моттелер, который, однако, не принимал участия в ее работах, а присутствовал на ее заседаниях в качестве молчаливого слушателя, за что он подвергался критике с различных сторон. Комиссия вычеркнула параграф относительно нарушения договора, было также отклонено усиление наказания по § 153; далее она постановила, что избрание заседателей промысловых судов должно производиться только заинтересованными лицами путем всеобщего голосования. Впрочем, на пленарном заседании проект не был обсужден до конца. В то время большинство рейхстага еще не было склонно к исключительным мерам или к усилению строгости действующих законов.

Третьим важным предложением был проект закона о печати. В этом проекте прошлогодний § 20 получил следующую редакцию:

«Всякий, кто в печати позволяет себе изображать неповиновение законам или их нарушение, как дозволенный или заслуживающий одобрения поступок, карается заключением в тюрьме или крепости на срок до двух лет. Всякий, кто в печати совершает преступления, предусмотренные § 166 германского уголовного уложения, карается тюремным заключением на срок от трех месяцев до четырех лет».

По поводу этого законопроекта Гассельман опять произнес хорошую речь; кроме него говорил Гейб. § 20 провалился в комиссии и на пленарном заседании. Сверх того, закон отменял залог и запрещал штемпельный сбор с газет и налог на объявления там, где таковой еще сохранился. На деле этот закон принес улучшение сравнительно с прежним положением вещей только в Пруссии, Брауншвейге и в обоих Мекленбургах; для Саксонии, среднегерманских и южногерманских государств он, напротив, создал различные, частью серьезные ухудшения, так что принятие его вначале было сомнительным. Здесь случилось то же, что и со всеми важными имперскими законами; улучшения всегда сопровождались известными ухудшениями; возвыситься до издания политического закона, который означал бы существенное улучшение для всех, рейхстаг не мог и всегда уступал давлению правительств, то есть Пруссии — застрельщице всякого регресса.

Следует упомянуть, что в начале сессии снова было внесено предложение о моем освобождении на время сессии, но его постигла такая же неудача, как и всё предыдущие. В защиту этого предложения выступили Вальтейх и Газенклевер. Прогрессистская партия отказалась поддержать предложение под тем предлогом, что вносить его бесцельно.

* * *

То обстоятельство, что представители обеих социал-демократических фракций в рейхстаге вынуждены были в целом ряде случаев выступать во время прений солидарно, послужило для всех сторонников объединения новым импульсом к действию. Первый шаг в этом направлении сделан был на съезде Всеобщего германского рабочего союза, происходившем с 26 мая по 5 июня 1874 года в Ганновере. Ф. В. Фрицше, Гартман из Гамбурга, Мейстер из Ганновера и другие предложили следующую резолюцию: «Съезд Всеобщего германского рабочего союза признает объединение всех социал-демократических рабочих Германии необходимым для достижения конечных целей социал-демократии, и для подготовки этого объединения рекомендует им прекратить взаимную борьбу и споры на всех публичных собраниях и в партийной прессе. Вносить и обсуждать определенные предложения относительно объединения можно будет только после того как съезд эйзенахцев докажет, что и он искренне стремится к объединению».

Правда, это предложение после продолжительных прений было отклонено 50 голосами против 19, но на этот раз обсуждение велось в заметно другом тоне, чем прежде в подобных случаях.

Съезд социал-демократической рабочей партии происходил в следующем месяце, с 18 по 21 июля, в Кобурге, причем Либкнехт впервые с 1871 года снова появился на партийном съезде. Здесь также обсуждался вопрос об объединении, по поводу которого внесен был ряд предложений. В докладе, представленном от имени комитета Гейбом, уже говорилось: «Если мы в заключение упоминаем еще раз о нашем отношении к Всеобщему германскому рабочему союзу, то лишь для того, чтобы констатировать, что со времени последних выборов старая грызня стала ослабевать. Этому сильно способствует тот факт, что правительство теперь подходит к Всеобщему германскому рабочему союзу с такой же меркой, как и к нашей партии. Что Всеобщий германский рабочий союз все же проявляет сдержанное отношение к этому вопросу, недвусмысленно явствует из голосования по поводу резолюции в пользу объединения, которая была предложена последнему съезду этого союза и за которую из 69 делегатов голосовали только 19. Ввиду этого и мы должны занять выжидательное положение и прежде всего следить за принципиальной позицией Всеобщего германского рабочего союза, так как именно здесь надлежит искать существенного, если не самого существенного, пункта при определении нашей тактики по вопросу объединения». В последовавших затем прениях по поводу предложений в пользу объединения выступил, между прочим, Ауэр, который по-прежнему все еще относился к этому вопросу холодно, пессимистически заявил: «В общем и целом все мы стоим за объединение; но до тех пор, пока с обеих сторон не устранены принципиальные разногласия, о действительном объединении не может быть и речи. В этом отношении перспективы, которые открывает перед нами Всеобщий германский рабочий союз, неутешительны; это явствует из его последнего сектантского решения называть себя «лассальянцами». Наше примиренческое увлечение до сих пор принесло мало пользы. Единственное средство к объединению заключается в том, чтобы укрепиться и дать лассальянцам почувствовать нашу силу. Станем на точку зрения объединительных предложений, опубликованных два года назад в «Фольксштаат». Для обсуждения вопроса об объединении следовало бы созвать общий съезд». Бернштейн подошел к вопросу более оптимистически, чем Ауэр. Уже и сейчас многие члены Всеобщего германского рабочего союза стоят за объединение. Прения на съезде Всеобщего германского рабочего союза подтверждают его взгляд. Он также высказался за созыв съезда в целях выработки соглашения. Либкнехт в длинной речи развил ту мысль, что если в ближайшее время объединение невозможно, то необходимо стремиться к единению, а объединение потом само придет — об этом заботятся г-н Тессендорф и логика событий,— если не при содействии вожаков, то наперекор им. Моттелер доложил о совещаниях, имевших место в Берлине между Газенклевером и Гассельманом, с одной стороны, и нашими представителями — с другой. По его словам, Газенклевер и Гассельман заявили, что об объединении нечего и думать, так как Всеобщий германский рабочий союз обладает, бесспорно, лучшей организацией. Договорились на мирном сожительстве в прессе и на собраниях. В заключение значительным большинством принята была резолюция Гейба, гласившая:

«Съезд заявляет, что он сочувствует объединению обеих немецких рабочих фракций. Что касается формы этого объединения, то он надеется, что комитет и принадлежащие к партии члены рейхстага внесут на следующем съезде соответствующие предложения. В остальном съезд переходит к порядку дня».

* * *

На Кобургском съезде также разгорелись оживленные споры по поводу неуместного усердия партийных товарищей, основывавших в крупных центрах местные органы печати, недостаточно обеспеченные с финансовой стороны и причиняющие партии значительные затруднения, так как их отныне приходилось поддерживать любой ценой. Знакомые жалобы, повторяющиеся до настоящего времени! Немалое количество этих органов влачило жалкое существование и доставляло партийному комитету тяжелые заботы. Для многих из них было сущим благодеянием, когда они были уничтожены исключительным законом против социалистов; они пали по крайней мере с честью на поле брани, в борьбе с более могучим противником.

Кобургский съезд рассматривал также вопрос об изменении программы. В этом смысле внесен был целый ряд предложений, между прочим, также Бракке. После продолжительных прений принята была резолюция Кокоского, Грилленбергера и других, в которой съезд признавал необходимость переработки программы, но откладывал изменение ее до ближайшего съезда ввиду того, что в настоящий момент вопрос недостаточно разработан. Решено было открыть в партийной прессе дискуссию относительно изменения программы.

Затем были организованы публичные чтения, причем Либкнехт и Моттелер говорили о политической позиции социал-демократии, а Иорк и Грилленбергер — о рабочем вопросе в промышленности и сельском хозяйстве. Грилленбергер, говоривший на последнюю тему, произнес по этому вопросу прекрасную поучительную речь.

ТЕССЕНДОРФ КАК ПОСОБНИК ОБЪЕДИНЕНИЯ. ПЕРЕГОВОРЫ ОТНОСИТЕЛЬНО ОБЪЕДИНЕНИЯ

Гейб и Либкнехт были правы, когда утверждали, что стремление к объединению с нами среди членов Всеобщего германского рабочего союза будет усилено тем, что правящие круги теперь относятся к нему так же, как к нам. Самым выдающимся представителем этой системы репрессий оказался прокурор Тессендорф, переведенный летом 1873 года из Магдебурга в берлинский городской суд. В седьмом отделении берлинского городского суда в лице г-на Рейха как председателя, фон Оссовского и Гирша как заседателей он нашел трех единомышленников, которые всячески поддерживали его и в течение целого ряда лет вели себя во время процессов, направленных против значительного числа партийных товарищей, как истинные палачи.

Тессендорф еще в Магдебурге приобрел славу истребителя социалистов с тем, впрочем, результатом, что ненавистная и гонимая им партия после каждого наносимого им удара все более крепла и усиливалась. Это был один из худших карьеристов в нашу столь богатую карьеристами эпоху. Уже в 1871 году обнаружилось, как огорчен был Тессендорф тем, что ему не пришлось выступить в процессе по обвинению нас в государственной измене. Об этом свидетельствует следующий инцидент, на котором я остановлюсь сравнительно подробно, так как он бросает верный свет на этого самого заядлого из социалистоедов.

«Магдебургер цейтунг» в корреспонденциях из Лейпцига систематически обливала нас грязью, в то время как мы сидели под замком и лишены были возможности защищаться. Когда в марте 1871 года в Цюрихе разразился большой скандал по поводу празднества, устроенного в тамошнем концертном зале по случаю победы проживавшими в Цюрихе немцами, то в корреспонденции из Лейпцига «Магдебургер цейтунг» изобразила нас зачинщиками этого скандала, а наших цюрихских партийных товарищей — организаторами его. Замечу, кстати, что, как впоследствии было установлено судом, наши партийные товарищи, проживавшие в Цюрихе, не имели ровно никакого отношения к этому скандалу. Ввиду этого наш адвокат Отто Фрейтаг счел себя вынужденным подать в магдебургский городской и окружной суд жалобу на «Магдебургер цейтунг». К немалому его изумлению, он получил длинное послание от прокурора Тессендорфа, который заявлял о своем отказе официально возбудить преследование против «Магдебургер цейтунг». При этом он вдавался в длиннейшие и злобные политические рассуждения относительно нашего образа действий. Фрейтаг ответил, что ему и в голову не приходило обращаться к заступничеству королевско-прусской прокуратуры, как об этом ясно говорит содержание поданной им жалобы. А засим он должен признать вмешательство его, Тессендорфа, в политические дела, которые совершенно его не касаются, узурпацией не принадлежащих ему прав. Через месяц Тессендорф в письме к Фрейтагу снова вернулся к этому инциденту, причем сделал бестактное признание, что он до сих пор тщетно дожидался опубликования своего письма в «Фольксштаат». Если до сих пор опубликование это не имело места из уважения к его личности, то он считает нужным сообщить, что с ним можно не считаться. Фрейтаг послал ему 28 апреля едкий ответ, заключительные фразы которого гласили:

«Все ваше поведение в вышеуказанном деле доказывает, что вы сделаете вашу карьеру в качестве королевско-прусского прокурора и полицейского даже в том случае, если о вашем солдафонском выступлении против гг. Бебеля и Либкнехта не будут кричать на всех перекрестках. Быть может, вам удастся еще найти другой путь для того, чтобы увидеть свое послание в печати».

И действительно, Тессендорф сделал карьеру. В конце концов он стал обер-прокурором при имперском суде в Лейпциге. Но он так и умер, не дождавшись осуществления своей надежды и заветной мечты сделаться прусским министром юстиции. В те времена в Билефельде жил еще другой прокурор-карьерист, который 26 апреля 1871 года даже обратился к населению с официальным предостережением не подписываться на «Фольксштаат». Это уже была беспримерная наглость.

Тессендорф вполне оправдал надежды, которые возлагало на него его начальство, и в особенности Бисмарк. Число обвинительных приговоров, вынесенных по его предложению пресловутым седьмым отделением в ближайшие годы в Берлине, было колоссально, и при этом суровость и жестокость этих приговоров систематически возрастали. Но вместе с усилением гонений росло также сопротивление наших партийных товарищей, и если Тессендорф и судьи седьмого отделения на закате своей жизни честно отдали бы себе отчет в своих деяниях, то они должны были бы сказать: «Мы старались напрасно; мы разбили много жизней, разрушили семейное счастье многих людей и не одного человека вогнали преждевременно в гроб своими суровыми приговорами, но движение, которое мы хотели одолеть, одолело нас. Мы побеждены, а те, кого мы хотели уничтожить, остались победителями».

В 1874 году упомянутое отделение берлинского суда приговорило Моста к полуторагодичному тюремному заключению за речь о Парижской коммуне. Наборщик товарищ Гейнш, один из лучших берлинских организаторов, был приговорен к годичному заключению за перепечатку одного стихотворения. А. Каппелль из Всеобщего германского рабочего союза получил девять месяцев, которые апелляционный суд сократил до трех месяцев; Фроме также получил девять месяцев, которые апелляционным судом были сведены к шести. Целый ряд других партийных товарищей был приговорен к столь же высоким, а в некоторых случаях даже к более высоким наказаниям, и почти во всех этих процессах дело шло о пустяках, которые во всяком другом суде карались бы несколькими неделями заключения или денежным штрафом. Нервозность в известных кругах все возрастала.

По всей Пруссии в 1874 году 87 лассальянцев по 104 процессам были приговорены к 211 месяцам и 3 неделям тюремного заключения. Точно так же обстояло дело и в Саксонии, где приговоры тоже становились все более суровыми. Если прежде довольствовались месяцами, то теперь осуждали на годы. Главный контингент пострадавших состоял из членов нашей партии.

Рука об руку с судебными приговорами шли полицейские мероприятия и роспуски. В Берлине в конце июня полиция закрыла Всеобщий германский рабочий союз. А когда Газенклевер в качестве президента союза перенес местопребывание последнего в Бремен, то он был приговорен к двухмесячному тюремному заключению за нарушение закона о союзах. Далее в Берлине подверглись роспуску комитет социал-демократической рабочей партии, союз девушек и женщин-работниц, Всеобщий германский союз сапожников, Всеобщий германский союз столяров и Всеобщий германский союз каменщиков. Во Франкфурте-на-Майне полиция шла по стопам своих берлинских коллег и тоже распустила большую часть существовавших там рабочих организаций. В Ганновере, прусском Кенигсберге и в других местах как Всеобщий германский рабочий союз, так и комитеты социал-демократической рабочей партии были закрыты в административном порядке.

Саксония и Бавария не отставали в этом отношении от Пруссии. Так погибли рабочие организации в Мюнхене, Нюрнберге, Эрлангене, Гофе. Одновременно с этим в Мюнхене был закрыт целый ряд профессиональных союзов, как, например, Всеобщий германский союз портных, профессиональный союз маляров, лакировщиков и позолотчиков, Всеобщий германский союз металлистов и Всеобщий германский союз деревообделочников.

Все эти события сильно способствовали тому, что даже самые упорные элементы поняли наконец, что только объединение даст возможность успешно сопротивляться этим насильственным мероприятиям, направленным против обеих фракций.

Вот что писал мне 11 октября 1874 года в тюрьму Цвиккау Либкнехт:

«Вчера был здесь Тёльке; он хочет объединения с нами. В таком же духе писал мне сегодня Фрицше. Как пишет Фрицше, Реймер и Гассельман также хотят по меньшей мере сближения; полное слияние еще невозможно. Подробнее в устной беседе: за неделю до открытия рейхстага я посещу тебя. Скажу только одно: не подлежит сомнению, что Всеобщий германский рабочий союз находится в полном разброде; Тёльке (наша встреча с ним заслуживала быть увековеченной на полотне) с грустью сознался, что священная организация не оправдала себя… То, что мы не хотим созвать объединительный съезд уже 15 ноября, было для него горьким разочарованием. А еще горше было для него мое заявление, что мы ни за что не допустим возвращения к лассалевской программе, даже переделанной. Тёльке высказал мнение, что имени Лассаля можно вовсе не называть, что вообще культ Лассаля поддерживался только по чисто тактическим соображениям и т. д., и т. д. Тёльке прибыл по поручению Газенклевера, который сидит в Цейце, и по согласованию с Воде. Это одна группа; другая — это Гассельман — Реймер. Между ними в качестве так называемого третейского судьи — Фрицше. Тёльке страшно злится на Гассельмана. На мой вопрос, согласен ли Гассельман с его, Тёльке, шагом, он ответил: «Нет, но должен быть согласен!». А на мое замечание: «Если вы выступите против Гассельмана, в руках которого находится «Новый Социал-демократ», то вас просто-напросто вышибут, как в свое время Швейцер вышиб оппозицию», Тёльке сказал: «Гассельман ничего не может сделать, так как юридическим собственником газеты является Газенклевер»».

Дальше Либкнехт писал, что он заявил Тёльке, что мы не можем принять в Лейпциге окончательного решения, что он (Либкнехт) должен предварительно съездить в Гамбург, местопребывание Центрального комитета, и там переговорить с Гейбом, Ауэром и пр. До рождества съезд невозможен; кроме того, ему должна предшествовать конференция; но нужно действовать осторожно. «О слиянии нечего и думать»,— писал Либкнехт в конце своего письма; но раз уже сказано «а», то самый ход событий заставит пойти дальше.

В Гамбурге сошлись на предложении составить комиссию из равного числа представителей обеих фракций; задача этой комиссии сводилась к обсуждению условий объединения и выработке определенных предложений. В рядах нашей партии эти попытки к объединению, как только они сделались известны, встретили всеобщее одобрение. Когда товарищ Доцауер из Цвиккау написал мне 15 октября 1874 года в тюрьму, что, по дошедшим до него слухам, ведутся переговоры об объединении, я ответил: «Мне об этом известно. Я очень рад, что теперь деятели Всеобщего германского рабочего союза пошли нам навстречу и протянули руку примирения. Он (Доцауер) плохо осведомлен, если утверждает, будто Либкнехт «без лишних слов» отклонил сделанное предложение,— его шаги в Гамбурге доказывают обратное. Либкнехт и я с удовлетворением приветствуем эти мирные предложения. Борьба, длившаяся восемь лет, отняла у меня добрую толику моих лучших сил, массу времени и стоила мне других жертв. И прекрасно, что она раз навсегда, и вдобавок удачно, кончается».

Относительно действий Гассельмана и Реймера Тёльке послал 22 октября 1874 года члену Центрального комитета Воде, который во время содержания Газенклевера под стражей был вице-президентом союза, из Изерлона письмо, где говорилось:

«Судя по анонсам в «Фольксштаат», эйзенахцы значительно продвинулись вперед в деле обсуждения проблемы объединения. Если мы не хотим, чтобы они нас обогнали, то мы должны — тем более если принять во внимание нерасположение гг. Гассельмана и Реймера — развернуть самую неутомимую деятельность. Я особенно обращаю твое внимание на то, что Гассельман и Реймер своим обращением в № 119 «Нового Социал-демократа» открыто демонстрируют свое намерение действовать совершенно самостоятельно в области агитации, абсолютно не считаясь с руководящими сферами союза; для этих господ вице- президент, очевидно, совершенно не существует.

Таким образом, необходимо действовать во всех направлениях безотлагательно, и поэтому я считаю нужным, чтобы мы поступали следующим образом:

Ввиду того что, по мнению Газенклевера, ни он, ни ты, ни члены Центрального комитета не могут в данном случае предпринимать официальных шагов и ввиду того что повсюду от меня ждут сообщений о результате моей поездки, было бы целесообразно, чтобы с нашей стороны корреспонденцию по поводу созыва смешанной комиссии и вплоть до начала ее работ вел я…
Дабы обезвредить известную контрагитацию, я должен как можно скорее созвать конференцию всех уполномоченных Рейнской области и Вестфалии в Вуппертале…»

Тёльке предлагал, кроме того, созвать конференцию также для Юга с Касселем включительно и вызвался съездить во Франкфурт, Оффенбах, Ганау и Кассель. Затем он продолжал:

«Передовицей во вчерашнем номере «Нового Социал-демократа», особенно ее заключительной частью, Гассельман уже начал свою агитацию против съезда».

Тёльке заканчивал свое письмо требованием безотлагательных и быстрых действий.

Газенклевер был согласен с образом действий Тёльке, но в беседе, которую он вел в Цейцской тюрьме с Либкнехтом и некоторыми другими, было условлено подождать с дальнейшими действиями до его освобождения, последовавшего в начале декабря. Тогда представители обеих фракций собрались в Берлине, чтобы обсудить дальнейшие шаги. Там решили, что каждая фракция изберет одинаковое число членов и что каждая фракция выработает, со своей стороны, проект программы и организационного устава. После этого представители обеих фракций должны были съехаться и на основании обоих проектов выработать новый, который и предполагалось предложить съезду как основу для обсуждения.

Впервые известие о происходящих переговорах получило широкую огласку благодаря воззванию Газенклевера к членам своего союза, которое он опубликовал 11 декабря 1874 года в «Новом Социал-демократе» и которое перепечатал «Фольксштаат». В этом документе он сообщал, что, когда он узнал об одобрении подавляющим большинством членов Всеобщего германского рабочего союза предложения об объединении, немедленно начались переговоры с социал-демократической рабочей партией, которая также желает объединения. Пожелание лассальянцев, чтобы воззрения и требования Лассаля были внесены в общую программу и чтобы создана была единая крепкая организация, будет учтено, но не должно быть допущено никакой опрометчивости в переговорах — этой точки зрения придерживаются представители обеих партий.

Первая массовая демонстрация в пользу объединения произошла в Берлине. На состоявшемся по этому поводу собрании присутствовали семь находившихся на свободе депутатов рейхстага. Единогласно была принята резолюция в пользу объединения и решение сообщить об этом событии Мосту в Плетцензее и мне в Цвиккау.

Во вторую демонстрацию в пользу объединения превратились в Гамбурге похороны Иорка, который, как я уже сообщал, скончался в ночь на 1 января 1875 года. Пять тысяч рабочих из обеих фракций следовали с двадцатью знаменами за гробом человека, который был одним из основателей как Всеобщего германского рабочего союза, так и социал-демократической рабочей партии и был предан движению телом и душой.

19 января Эдуард Бернштейн написал мне письмо, в котором извинялся, что только теперь собрался выполнить свою обязанность в качестве секретаря большого народного собрания, состоявшегося в Берлине и поручившего ему передать Мосту и мне сердечнейший привет:

«Я не знаю, каково Ваше мнение об объединении, но полагаю, что в одном мы согласны, а именно, что необходимо как можно дольше поддерживать мысль о таком объединении. Я не питаю никаких иллюзий, но знаю, что потребность в объединении сильна также и среди членов Всеобщего германского рабочего союза. К сожалению, это такие завзятые лассальянцы, что в этом отношении нам придется пойти на уступки».

Назначенная комиссия состояла из восьми членов от каждой фракции. Лассальянцы послали Газенклевера, Гассельмана, А. и О. Капеллей, Воде, Рейндерса, Гартмана и Вальтера, эйзенахцы — Ауэра, Бернштейна, Бока из Готы, Гейба, Либкнехта, Моттелера, Рамма и Вальтейха.

Комиссия заседала 14 и 15 февраля 1875 года в Готе, пытаясь из двух сильно разнившихся проектов программы и организационного устава сделать один проект. Работа была не из легких, и в конце концов выбрана была редакционная комиссия, состоявшая из Гейба, Газенклевера, Гассельмана и Либкнехта. Наконец, комиссия могла заявить, что порученное ей дело выполнено к полному удовлетворению участников. Не все в нашей партии придерживались такого мнения. Когда Либкнехт 5 марта прислал мне в тюрьму проект программы с замечанием, что большего достигнуть нельзя было, я точно свалился с облаков. Должен заметить, что уже в течение нескольких недель я находился в состоянии сильного волнения и раздражения, потому что Либкнехт ни разу не явился ко мне, вопреки своему обещанию, а также потому, что ни он, ни Моттелер не сочли нужным сообщить мне хоть какие-нибудь сведения о ходе переговоров. Этого-то уж, кажется, я мог от них ожидать. Я тотчас же уселся за стол и написал очень резкое письмо в несколько листов, в котором жестоко раскритиковал программу и набросал контрпроект, оказавшийся, впрочем, чрезмерно длинным и детализированным. Это было новым доказательством того, как сильно оторванность от внешнего мира способствует развитию склонности к мудрствованию. Либкнехт просил извинить его за то, что он меня не посетил и не переговорил со мной. Но, писал он мне, он был страшно завален работой и притом рассудил, что разговор на такие щекотливые темы в присутствии чиновника — не совсем приятная вещь. Это было верно. Но заключенный, знающий, что за стенами тюрьмы решаются дела, заполняющие все его мысли и чувства, жаждет объяснений, какими бы стеснительными условиями они ни были обставлены. Либкнехт переслал мое письмо партийному комитету в Гамбурге, где оно, конечно, также встретило отрицательное отношение. Если я в конце концов отказался от своих собственных предложений, то это вовсе не означало, что проект перестал вызывать во мне недовольство. Кроме меня с решительной оппозицией против проекта выступил также Бракке. Поздравляя меня 1 апреля с окончательным освобождением, он в самой запальчивой форме высказался против программы. В последние годы Бракке вынужден был держаться до известной степени в стороне от партийных дел. Он все время хворал и должен был неоднократно предпринимать поездки для восстановления своего здоровья. С другой стороны, дела — он стоял во главе отцовского предприятия и с основанием типографии и издательства взял на себя такие тяжелые финансовые обязательства, что только величайшая осмотрительность могла предохранить его от тяжелых потерь,— принуждали его держаться в стороне от многих важных событий в партийной жизни. Потому-то Бракке не попал в объединительную комиссию, о чем можно было только глубоко сожалеть. Как он сообщал мне, он писал, между прочим, Гейбу, что программа в третьем разделе прямо бессмысленна. Сущее безобразие пичкать партийных товарищей такой ерундой, запрещать партийным кругам выступать против нее и ставить принадлежность к партии в зависимость от согласия с такой нелепицей и т. д. У нас завязалась переписка, причем Бракке писал мне 19 апреля:

«На этот раз извиняться приходится мне. Но у меня ведь тоже так мало времени, и я должен признаться, что этот +++65 проект отнял у меня всякую охоту урвать всеми правдами и неправдами хоть час для этого предмета.

Я полностью разделяю твое мнение, что исправить этот проект абсолютно невозможно, а необходимо выработать совершенно новый, и поэтому охотно встречусь с тобою в Магдебурге, но вряд ли мне удастся набросать проект, ибо где же взять время?»

В заключение он высказал мнение, что ввиду отсутствия у нас времени для основательного обсуждения, а также для составления нового проекта следовало бы признать проект комиссии предварительной программой, постаравшись до того как можно сильнее раскритиковать и подорвать его. С размазыванием деталей в моем проекте он также не мог согласиться, ибо, по его мнению, это должно составить предмет особой брошюры.

Бракке переписывался по поводу проекта программы кроме меня также с Марксом и Энгельсом и побудил Маркса написать известную «Критику Готской программы», которая была опубликована в «Нейе цейт» (том IX, стр. 385)66.

65 Кресты поставлены Бебелем, по всей вероятности, вместо крепкого эпитета. Примечание к немецкому изданию.

66 См. К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., изд. 2, т. 19, стр. 1—32 — Ред.

В частном письме к Энгельсу (23 февраля 1875 г.) я задал ему вопрос: «Что Вы и Маркс думаете об объединении? Я еще не составил себе на этот счет определенного мнения, так как у меня нет никаких сведений, я знаю только то, что сообщается в газетах. С нетерпением жду 1 апреля, когда я должен выйти на свободу, чтобы самому посмотреть и послушать, как обстоят дела». На это Энгельс ответил мне:

«Лондон, 18—28 марта 1875 г. Дорогой Бебель!

Получил Ваше письмо от 23 февраля и радуюсь, что Вы так хорошо себя чувствуете.

Вы спрашиваете меня, каково наше мнение по поводу истории с объединением? К сожалению, мы оказались в том же положении, что и Вы. Ни Либкнехт, ни кто-либо другой нам ничего не сообщал; поэтому и мы знаем не больше того, что есть в газетах, а в них ничего не писали, пока дней восемь тому назад не появился проект программы. Проект этот, конечно, поверг нас в немалое изумление.

Наша партия так часто протягивала лассальянцам руку, предлагая примирение или, по крайней мере, хотя бы сотрудничество, и так часто встречала наглый отказ со стороны Газенклеверов, Гассельманов и Тёльке, что даже ребенок должен был отсюда сделать такой вывод: раз эти господа теперь сами приходят с предложением примирения, значит они находятся в дьявольски затруднительном положении. Но, имея в виду хорошо известный характер этих людей, мы обязаны использовать их затруднительное положение и выговорить себе все возможные гарантии, чтобы эти господа за счет нашей партии не укрепили вновь в глазах рабочих свои поколебленные позиции. Их следовало встретить как можно более холодно и недоверчиво, обусловить объединение степенью их готовности отказаться от своих сектантских лозунгов и от своей «государственной помощи» и принять в основном Эйзенахскую программу 1869 г. или же ее исправленное издание, приноровленное к настоящему моменту. Нашей партии абсолютно нечему учиться у лассальянцев в теоретическом отношении, т. е. в том, что для программы имеет решающее значение; лассальянцы же могли бы, конечно, поучиться у нашей партии. Первое условие объединения должно было заключаться в том, чтобы они перестали быть сектантами, лассальянцами,— следовательно, чтобы они прежде всего отказались от всеисцеляющего знахарского средства государственной помощи или хотя бы признали ее подчиненной переходной мерой наряду со многими другими возможными мерами. Проект программы доказывает, что наши люди, будучи в теоретическом отношении во сто раз выше лассальянских лидеров, оказались во столько же раз ниже их в смысле политической ловкости; «честных» и на этот раз жестоко околпачили нечестные.

Во-первых, принята напыщенная, но исторически ложная лассалевская фраза о том, что по отношению к рабочему классу все остальные классы составляют лишь одну реакционную массу. Это положение верно только в отдельных исключительных случаях, например во время такой пролетарской революции, какой была Коммуна, или в такой стране, где не только буржуазия создала государство и общество по своему образу и подобию, но вслед за ней и демократическая мелкая буржуазия уже довела это преобразование до крайних его последствий. Если бы, например, в Германии демократическая мелкая буржуазия принадлежала к этой реакционной массе, то как могла бы Социал-демократическая рабочая партия годами идти рука об руку с нею, с Народной партией? Как мог бы «Volksstaat» черпать почти все свое политическое содержание из мелкобуржуазно-демократической «Frankfurter Zeitung»? И как было бы возможно включить в эту самую программу целых семь требований, прямо и буквально совпадающих с программою Народной партии и мелкобуржуазной демократии? Я имею в виду семь политических требований: 1—5 и 1—2, среди которых нет ни одного, не являющегося буржуазно-демократическим.

Во-вторых, принцип интернациональности рабочего движения практически для настоящего времени совершенно отбрасывается, и отбрасывается людьми, которые целых пять лет и при труднейших обстоятельствах проводили этот принцип самым блестящим образом.

Германские рабочие оказались в авангарде европейского движения главным образом благодаря своему подлинному интернационалистскому поведению во время войны; никакой другой пролетариат не мог бы держать себя так хорошо. И вот теперь им предлагают отречься от этого принципа, отречься в тот самый момент, когда за границей рабочие повсюду начинают подчеркивать его в той же мере, в какой правительства стремятся подавить всякую попытку осуществить этот принцип в рамках какой-либо организации! Что же остается в конце концов от интернационализма рабочего движения? Только слабая надежда — и не на сотрудничество европейских рабочих в дальнейшем, в борьбе за свое освобождение, нет,— а на будущее «международное братство народов», на

«Соединенные Штаты Европы» господ буржуа из Лиги мира!

Конечно, не было надобности говорить об Интернационале, как таковом. Но нужно было по меньшей мере не сделать ни шагу назад от программы 1869 г. и сказать примерно так: хотя германская рабочая партия действует прежде всего внутри положенных ей государственных границ (она не имеет права говорить от имени европейского пролетариата и, в особенности, говорить что-либо ложное), тем не менее она сознает свою солидарность с рабочими всех стран и всегда готова будет выполнять и впредь, как выполняла до сих пор, вытекающие из этой солидарности обязательства. Подобные обязательства существуют и без того, чтобы провозглашать себя или считать себя частью Интернационала; к ним относятся, например, помощь и недопущение штрейкбрехерства во время стачек, забота о том, чтобы германские рабочие были осведомлены партийными органами о движении за границей, агитация против угрожающих или разражающихся династических войн, а во время таких войн — тактика, подобная той, какая была образцово проведена в 1870 и 1871 гг., и тому подобное.

В-третьих, наши позволили навязать себе лассалевский «железный закон заработной платы», основанный на совершенно устаревшем экономическом воззрении, будто рабочий получает в среднем лишь минимум заработной платы и именно потому, что, согласно мальтузианской теории народонаселения, всегда имеется избыток рабочих (такова была аргументация Лассаля). Однако Маркс в «Капитале» подробно доказал, что законы, регулирующие заработную плату, весьма сложны, что в зависимости от условий получает перевес то тот, то другой из них, что они, таким образом, отнюдь не железны, а, напротив, очень эластичные и что вообще этот вопрос нельзя решить в двух-трех словах, как воображал Лассаль. Мальтузианское обоснование закона, списанного Лассалем у Мальтуса и Рикардо (с извращением последнего), как оно, например, цитируется на стр. 5 «Книги для чтения рабочих» из другой брошюры Лассаля, подробно опровергнуто Марксом в отделе о «процессе накопления капитала». Приняв лассалевский «железный закон», признали, следовательно, ложное положение и его ложное обоснование.

В-четвертых, программа выдвигает в качестве единственного социального требования лассалевскую государственную помощь в самом неприкрытом виде, в каком Лассаль ее украл у Бюше. И это после того, как Бракке очень хорошо вскрыл всю никчемность этого требования, после того как почти все, если не все, ораторы нашей партии вынуждены были в борьбе с лассальянцами выступить против этой «государственной помощи»! Большего унижения для нашей партии нельзя себе представить. Интернационализм, низведенный до уровня Аманда Гоегга, социализм, опустившийся до буржуазного республиканизма Бюше, который выдвинул это требование в противовес социалистам, в целях борьбы с ними!

Но «государственная помощь» в лассалевском смысле есть в лучшем случае только одно из многих мероприятий для достижения цели, что здесь, в проекте программы, выражено беспомощными словами: «чтобы проложить путь к разрешению социального вопроса», как будто для нас еще существует какой-то теоретически не разрешенный социальный вопрос! Если, стало быть, сказать: «германская рабочая партия стремится к уничтожению наемного труда и тем самым классовых различий посредством осуществления коллективного производства в промышленности и земледелии и в национальном масштабе; она выступает за всякое мероприятие, которое пригодно для достижения этой цели»,— то ни один лассальянец не сможет что-либо против этого возразить.

В-пятых, об организации рабочего класса, как класса, посредством профессиональных союзов не сказано ни слова. А это весьма существенный пункт, потому что это и есть подлинная классовая организация пролетариата, в которой он ведет свою повседневную борьбу с капиталом, которая является для него школой и которую теперь уже никак не может задушить даже самая жестокая реакция (как теперь в Париже). При той важности, которую эта организация приобретает также и в Германии, было бы, по нашему мнению, безусловно необходимо напомнить о ней в программе и по возможности отвести ей определенное место в партийной организации.

Вот что сделали наши в угоду лассальянцам. А чем поступились те? Тем, что в программе фигурирует куча довольно путаных, чисто демократических требований, из коих некоторые являются просто предметами моды, как, например, «народное законодательство», которое существует в Швейцарии и приносит там больше вреда, чем пользы, если вообще что- нибудь приносит. «Управление через посредство народа» еще имело бы какой-нибудь смысл. Отсутствует также первое условие всякой свободы — ответственность всех чиновников за все свои служебные действия по отношению к любому из граждан перед обыкновенными судами и по общему праву. О том, что такие требования, как свобода науки, свобода совести, фигурируют во всякой либеральной буржуазной программе и здесь выглядят несколько странно, я распространяться не стану.

Свободное народное государство превратилось в свободное государство. По грамматическому смыслу этих слов, свободное государство есть такое, в котором государство свободно по отношению к своим гражданам, т. е. государство с деспотическим правительством. Следовало бы бросить всю эту болтовню о государстве, особенно после Коммуны, которая не была уже государством в собственном смысле слова. «Народным государством» анархисты кололи нам глаза более чем достаточно, хотя уже сочинение Маркса против Прудона, а затем «Коммунистический манифест» говорят прямо, что с введением социалистического общественного строя государство само собою распускается [sich auflöst] и исчезает. Так как государство есть лишь преходящее учреждение, которым приходится пользоваться в борьбе, в революции, чтобы насильственно подавить своих противников, то говорить о свободном народном государстве есть чистая бессмыслица: пока пролетариат еще нуждается в государстве, он нуждается в нем не в интересах свободы, а в интересах подавления своих противников, а когда становится возможным говорить о свободе, тогда государство как таковое перестает существовать. Мы предложили бы поэтому поставить везде вместо слова «государство» слово «община» [Gemein — wesen], прекрасное старое немецкое слово, соответствующее французскому слову «коммуна».

«Устранение всякого социального и политического неравенства» — тоже весьма сомнительная фраза вместо «уничтожения всех классовых различий». Между отдельными странами, областями и даже местностями всегда будет существовать известное неравенство в жизненных условиях, которое можно будет свести до минимума, но никогда не удастся устранить полностью. Обитатели Альп всегда будут иметь другие жизненные условия, чем жители равнин. Представление о социалистическом обществе, как о царстве равенства есть одностороннее французское представление, связанное со старым лозунгом «свободы, равенства и братства»,— представление, которое как определенная ступень развития было правомерно в свое время и на своем месте, но которое, подобно всем односторонностям прежних социалистических школ, теперь должно быть преодолено, так как оно вносит только путаницу и так как теперь найдены более точные способы изложения этого вопроса.

Я заканчиваю, хотя почти каждое слово в этой программе, написанной к тому же вялым и бесцветным языком, заслуживает критики. Программа эта такова, что в случае, если она будет принята, Маркс и я никогда не согласимся примкнуть к основанной на таком фундаменте новой партии и должны будем очень серьезно задуматься над вопросом о том, какую позицию (также и публично) занять по отношению к ней. Учтите, что за границей за все и всякие выступления и действия германской Социал-демократической рабочей партии делают ответственными нас. Так Бакунин в своем сочинении «Государственность и анархия» делает нас ответственными за всякое необдуманное слово, сказанное или написанное Либкнехтом со времени основания «Demokratisches Wochenblatt». Люди воображают, что мы отсюда командуем всем движением, тогда как Вы знаете не хуже меня, что мы почти никогда не вмешивались ни в малейшей мере во внутренние дела партии, а если и вмешивались, то только для того, чтобы по возможности исправить допущенные, на наш взгляд, ошибки, да и то лишь теоретические. Но Вы сами поймете, что эта программа образует поворотный пункт, который очень легко может заставить нас сложить с себя всякую ответственность за партию, признавшую такую программу.

Вообще официальная программа партии имеет меньшее значение, чем то, что партия делает в действительности. Но все же новая программа всегда представляет собой открыто водруженное знамя, и внешний мир судит о партии по этому знамени. Поэтому программа ни в коем случае не должна быть шагом назад, каким рассматриваемый проект является по сравнению с Эйзенахской программой. Ведь надо же было подумать и о том, что скажут об этой программе рабочие других стран, какое впечатление произведет эта капитуляция всего германского социалистического пролетариата перед лассальянством.

Притом я убежден, что объединение на такой основе не продержится и года. Неужели лучшие люди нашей партии согласятся пережевывать в своих выступлениях заученные наизусть фразы Лассаля о железном законе заработной платы и о государственной помощи? Хотел бы я увидеть, например, Вас в этой роли! А если бы они и пошли на это, их освистали бы их слушатели. Между тем я уверен, что лассальянцы настаивают как раз на этих пунктах программы, как ростовщик Шейлок на своем фунте мяса. Произойдет раскол; но предварительно мы восстановим «честное» имя Гассельмана, Газенклевера, Тёльке и компании; после раскола мы окажемся ослабленными, а лассальянцы — окрепшими; наша партия утратит свою политическую непорочность и уж никогда не сможет беззаветно бороться против лассалевских фраз, которые она на некоторое время сама же начертала на своем знамени; и если лассальянцы опять будут заявлять тогда, что они — самая подлинная и единственная рабочая партия, а наши сторонники — буржуа,— то в доказательство они смогут указать на эту программу. Все социалистические мероприятия в этой последней принадлежат им, в то время как наша партия внесла туда только требования мелкобуржуазной демократии, которую, однако, она сама в той же самой программе охарактеризовала как часть «реакционной массы».

Я задержал отправку этого письма, так как Вы будете освобождены лишь 1 апреля, в честь дня рождения Бисмарка, и я не хотел подвергать письмо риску быть перехваченным при попытке доставить его контрабандным путем. Но вот только что пришло письмо от Бракке, у которого тоже возникли серьезные сомнения по поводу программы и который хочет узнать наше мнение. Поэтому я для ускорения дела посылаю настоящее письмо ему, чтобы он прочел его и чтобы мне не пришлось еще раз писать про всю эту канитель сначала. Впрочем, я изложил дело напрямик также и Рамму, а Либкнехту написал лишь вкратце. Я не могу ему простить того, что он не сообщил нам ни слова обо всем этом деле (между тем как Рамм и другие думали, что он нас точно осведомил), пока не стало уже, так сказать, слишком поздно. Правда, так поступал он издавна — и отсюда та обширная неприятная переписка, которую нам, Марксу и мне, пришлось с ним вести,— но на этот раз дело приняло слишком уж скверный оборот, и мы решительно отказываемся идти вместе с ним по такому пути.

Постарайтесь устроить так, чтобы летом приехать сюда. Будете жить, конечно, у меня, и, если погода будет хорошая, мы могли бы на несколько дней поехать на морские купания; после продолжительной отсидки это будет для Вас очень полезно.

С дружеским приветом Ваш Ф. Э.

Маркс недавно переменил квартиру. Его адрес: 41, Мейтленд-парк, Кресент, Норд-Уэст, Лондон».

10 мая Бракке писал Марксу, намекая на занятую мною тогда позицию:

«Сначала я думал, что Бебель будет склонен к решительным действиям, но, с одной стороны, его расстроенное здоровье и необходимость работать для урегулирования материальных дел, а с другой — настойчивые просьбы Либкнехта, по-видимому, удержали его от этого».

Не одни только просьбы Либкнехта побудили меня воздержаться от публичного выражения своего недовольства проектом программы, но и давление со всех сторон: меня просили не вызывать скандала своим выступлением и не ставить объединение под угрозу срыва.

Я уступил этому желанию, так как объединение было и мне по душе. Кроме того, в партии стремление к объединению было настолько сильно, что все соображения относительно недостатков программы должны были умолкнуть. Да, наконец, сделанные ошибки могли быть исправлены в будущем.

* * *

Объединительным стремлениям среди вождей сильно содействовал созыв рейхстага, который делал необходимым продолжительное пребывание депутатов в Берлине. Сессия открылась 29 октября 1874 года, но 30 января она была уже закрыта.

Наши представители не принимали особенно активного участия в прениях. Переговоры относительно объединения партии гораздо больше интересовали депутатов, чем дебаты в рейхстаге, хотя последний был занят важными вопросами. Так, между прочим, был внесен законопроект о судоустройстве, об уголовном и гражданском судопроизводстве, а также законопроект о ландштурме, по поводу которого Либкнехт и Гассельман выступили впоследствии с речами.

Само собою разумеется, что снова внесено было предложение об освобождении нас из тюрьмы на время сессии — предложение, касавшееся на этот раз Газенклевера, Моста и меня. Для обоснования этого предложения взял слово Либкнехт, который не упустил случая детально разобрать процессы, повлекшие за собою наше осуждение, и основательно раскритиковать обвинительные приговоры. Особенно резко он отозвался о недостойном обращении с Мостом в Плетцензее.

После Либкнехта взял слово Виндхорст, который также горячо жаловался на обращение с политическими заключенными из лагеря староганноверцев. Однако он заявил, что ввиду содержания статьи 31 конституции он не может голосовать за наше освобождение, но желал бы, чтобы в том случае, если находящийся в заключении депутат попросит выпустить его из тюрьмы на время сессии, власти отнеслись к такой просьбе благожелательно и рейхсканцлер ее поддержал. После этого выступил Бисмарк и иронически заметил, что «господин рейхсканцлер» в данном случае выскажется за освобождение арестованного, если он об этом попросит, ибо в рейхстаге давненько не слыхали таких речей, как речи обоих предыдущих ораторов, они чрезвычайно поучительны, и нам их давно недоставало. (Смех.) Рейхстаг и не подозревал, что отрицательное постановление, которое он принял на этот раз, как и прежде, вскоре поставит его в неловкое положение. Прения по поводу предложения Либкнехта и других имели место 21 ноября, а уже 12 декабря депутат Ласкер, поддержанный депутатами фон Беннигсеном, Шенком фон Штауфенбергом, фон Форкенбеком, д-ром Генелем, Виндхорстом, фон Денцином, д-ром Шварце и князем Гогенлоэ-Лангенбургом, то есть представителями всех буржуазных партий, был вынужден внести следующее предложение:

«Ввиду поступления достоверного известия о том, что вчера последовал арест члена рейхстага г-на Маюнке на основании вступившего в законную силу судебного приговора, поручить комиссии по наказу представить возможно скорее доклад по вопросам: 1) допустимо ли согласно статье 31 германской имперской конституции содержание члена рейхстага под стражей в период сессии рейхстага без согласия последнего, 2) возможно ли и какие следует предпринять шаги к тому, чтобы предотвратить содержание под стражей членов рейхстага на основании вступившего в силу судебного приговора во время сессии рейхстага без согласия последнего».

Это предложение, к обсуждению которого рейхстаг немедленно приступил, было смехотворно. Если, как это неоднократно, и в частности последний раз еще 21 ноября, рейхстаг постановлял, что статья 31 конституции неприменима к депутатам, содержащимся под стражей, то соответствующие власти имели также бесспорное право подвергать депутата аресту во время сессии. Случай с депутатом Маюнке, приговоренным к годичному тюремному заключению в качестве редактора газеты «Германия», вызвал колоссальный шум. Не подлежало также никакому сомнению, что его арест незадолго до начала заседания рейхстага был произведен не без согласия Бисмарка. Дело в том, что приговор вступил в законную силу с 23 сентября; так что арест Маюнке можно было без всякого ущерба для правосудия отложить до закрытия сессии в конце января, раз власти упустили время арестовать его до начала сессии. Но этого-то Бисмарк и не хотел. Он, очевидно, хотел всыпать центру за прения 4 декабря; а что при этом получит моральную пощечину и рейхстаг, который должен будет примириться с этой выходкой в силу собственных своих постановлений, для него было в высшей степени безразлично. Он не счел даже нужным присутствовать при обсуждении этого вопроса. Таким образом, предложение Ласкера было передано в комиссию по наказу, которая, как и следовало предвидеть, не могла сойтись ни на одном предложении и через несколько дней явилась в рейхстаг с пустыми руками. Здесь прения приняли такой же жалкий характер. Целый ряд внесенных предложений систематически отклонялся тем или другим большинством. Исход всего этого дела для рейхстага был более чем постыден.

Я упоминал о прениях 4 декабря как о причине, побудившей Бисмарка выполнить свой акт мести по отношению к Маюнке. На этом заседании католический социал-политик Иёрг произнес речь о внешней политике Бисмарка и о несозыве комитета Союзного совета для контроля над этой политикой. Бисмарк, раздраженный пастырским посланием французских епископов, из коих многие в то время причисляли к своим прихожанам также эльзас- лотарингских имперских подданных, посланием, в котором епископы неодобрительно отзывались о мероприятиях германского «культуркампфа», разослал циркулярную депешу имперским посланникам, в которой говорил: «Если окажется, что Германская империя не сможет долго ужиться в мире со своим западным соседом, то мы не станем дожидаться, пока французы вполне подготовятся к нападению, а сами выберем подходящий момент и возьмем на себя инициативу». Это была угроза войной, возбудившая сильнейшую тревогу. По выражению Бисмарка в «Норддейче альгемейне цейтунг», депеша получила историческое название: «депеша холодного душа». Иёрг усмотрел в этом поступке Бисмарка безответственный образ действий, с легким сердцем подвергающий государство серьезной опасности. Он жаловался также на то, что на центр возлагают ответственность за покушение на Бисмарка, совершенное прошлым летом Кульманом в Киссингене. Иёрг охарактеризовал Кульмана как полусумасшедшего, за которого центр не берет на себя никакой ответственности. Тогда Бисмарк выступил против центра с очень агрессивной речью. Ссылаясь на признание, сделанное ему, Бисмарку, Кульманом в тюрьме, что на покушение его толкнуло чтение газет центра, он обвинил центр в соучастии в покушении, так как Кульман разделяет взгляды этой партии. Эти слова вызвали ужасный шум и многочисленные возгласы членов центра по адресу Бисмарка — «позор!». Громче всех кричал граф Баллестрем, впоследствии председатель рейхстага.

Этого инцидента Бисмарк не забыл, так как главной чертой его необузданной натуры было умение ненавидеть. Он всегда нравился мне этим своим свойством, но мне крайне не нравилась в нем та мелочность и злобность, которые он проявлял, давая удовлетворение своей ненависти. Тут для него все средства были хороши.

Неожиданно для нас мы в ту сессию одержали одну победу. Мост направил рейхстагу петицию с жалобой на обращение с ним в Плетцензее и просил о законодательном урегулировании условий содержания под стражей. Комиссия по рассмотрению петиции, которая должна была представить доклад по этому делу, не могла не признать основательными жалобы Моста. При обсуждении вопроса на пленарном заседании, во время которого Либкнехт тоже выступил с речью, подавляющим большинством было принято следующее предложение комиссии:

«Передать петицию господину рейхсканцлеру с предложением принять меры к тому, чтобы в тех союзных государствах, в которых условия содержания под стражей до сего времени еще не урегулированы законом, и особенно в Прусском королевстве, эти условия и тюремные порядки были возможно скорее установлены союзными правительствами таким образом, чтобы содержание под стражей (а именно в тюрьме) определялось согласно уголовному уложению, особенно § 16 его: просить далее господина рейхсканцлера войти с ходатайством в королевско-прусское правительство, чтобы § 23 инструкции от 24 октября 1837 года, циркуляр министра юстиции от 24 ноября 1851 года (5с) и § 37 регламента исправительного дома под Берлином, как противоречащие § 16, пункту 2 уголовного уложения, были отменены».

Мое освобождение 1 апреля 1875 года (день рождения Бисмарка) после 31-месячного заключения было радостным днем не только для меня и для моей семьи. Со всех сторон я получил от членов партии такую массу приветственных писем и телеграмм, что вправе назвать этот день днем радости также для значительной части партии.

11 апреля в моем избирательном округе в Глаухау была организована большая торжественная встреча, на которую я отправился со своей семьей. В произнесенной мною речи я сказал по поводу предстоявшего объединения: «С чувством глубокой радости приветствую я членов другой фракции, которые на этом самом месте часто противостояли нам в качестве противников: отныне мы не только дружно идем рука об руку, но уже и теперь сообща боремся за достижение высокой цели, к которой мы стремимся. Но скоро мы объединимся в одной общей организации. И если до сих пор мы ожесточенно боролись друг с другом, то отныне мы тем энергичнее, мужественнее и бесстрашнее будем выступать против общего врага. Успех не замедлит последовать». Настроение на празднестве не оставляло желать ничего лучшего; все участники после состоявшегося примирения чувствовали себя как бы освободившимися от кошмара. В июле мееранские товарищи также организовали большое празднество, а несколько позже состоялся праздник в Гогенштейн- Эрнсттале.

Мориц Гесс не дожил до объединения. Он скончался в апреле в Париже. Надгробную речь произнес Карл Гирш. В том же месяце скончался и Георг Гервег, который со времени смерти Лассаля держался в стороне от партии и жил в Баден-Бадене. В том же году «Франкфуртер цейтунг» пришлось организовать сбор пожертвований в пользу бывшего «каторжника» Августа Реккеля, жившего в крайней нужде в Вене.

ОТ ОБЪЕДИНИТЕЛЬНОГО СЪЕЗДА В ГОТЕ ДО КАНУНА ИСКЛЮЧИТЕЛЬНОГО ЗАКОНА ПРОТИВ СОЦИАЛИСТОВ

ОБЪЕДИНЕНИЕ

Организационный комитет созвал объединительный съезд на 25-е и последующие дни мая 1875 года. После долголетней и яростной взаимной борьбы враждовавшие доселе братья сошлись лицом к лицу для совместного дела. Что собравшиеся не обнялись сразу по- братски, а, наоборот, продолжали отчасти недоверчиво коситься друг на друга,— можно ли этому удивляться? Требовались большая взаимная уступчивость и в высшей степени осторожное поведение с обеих сторон, чтобы избежать обострения еще сохранившихся личных и принципиальных разногласий. С напряженным любопытством следили наши общие враги в дни, следовавшие за Готским съездом, удастся ли дело объединения. Оно удалось сверх ожиданий после некоторых незначительных трений и принесло свои плоды.

На съезде 127 делегатов представляли 25 659 членов партии. Из этого числа на Всеобщий германский рабочий союз приходилось 16 38 членов и 71 делегат, а на социал- демократическую рабочую партию—9121 член и 56 делегатов.

В. Бок (Гота) от имени местного комитета открыл заседание съезда и приветствовал собравшихся. Бок был одним из основателей социал-демократической рабочей партии в Эйзенахе, и теперь он вторично приложил свою руку к делу основания новой, большей партии.

Председателями съезда были избраны Гейб и Газенклевер. Во время проверки мандатов я высказался за допущение небольшой группы лейпцигских лассальянцев, отколовшихся от основного союза. Раз объединение — то уж полное. Ауэр возражал. Мое предложение провалилось, но представитель этой секты был допущен с совещательным голосом. Таким образом, я наполовину победил. Далее представитель Бреславля внес предложение, в силу которого обе фракции должны были до открытия общего съезда устроить самостоятельные съезды для урегулирования своих внутренних дел. Против этого высказался Ауэр. Сепаратные съезды могут прекрасно состояться и после общего съезда. Эйзенахцам требуется для этого один день. У них все счета правильны, как это могут засвидетельствовать присутствующие делегаты. Ведь съезд происходит после состоявшихся уже совещаний представителей обеих партий. Задних мыслей ни у кого не было. Пароль эйзенахцев гласит: «Мы бедны, но честны. Мы не можем затягивать съезд до бесконечности, и поэтому высказываемся против бреславльского предложения». Эта аргументация Ауэра, понятным образом, задела другую сторону, и поэтому Фрицше на следующий день выступил с речью, в которой жаловался на фразу Ауэра: «Мы бедны, но честны». Эти слова, говорил он, вызвали подозрение, будто во Всеобщем германском рабочем союзе дело обстоит нечестно. Гейб успокаивал Фрицше. Ауэр заявил, что он считает свои слова вполне оправданными при данных условиях. Лассальянцы сами выдвигали такие упреки и при этом говорили об «обеих сторонах».

Это был единственный серьезный диссонанс, прозвучавший на съезде.

По вопросу о программе докладчиком был Либкнехт. В программе имелось следующее предложение: «Освобождение рабочих должно быть делом рабочего класса, по отношению к которому все остальные классы представляют единую реакционную массу». Я предложил заменить конец предложения словами: «…по отношению к которому все остальные классы реакционны». Вальтейх пошел еще дальше и предложил вычеркнуть весь пункт. Его предложение было отклонено 111 голосами против 12, а мое — 58 против 50. Во время детального обсуждения ближайших требований я выступил в защиту избирательного права для граждан обоего пола. Гассельман выступил против моего предложения, Ауэр — за. Оно было отклонено 62 голосами против 55. Позже Газенклевер дал по этому поводу следующее объяснение: «Многие делегаты голосовали против моего предложения потому, что, по их мнению, это требование покрывается термином «граждане»; в этом же роде высказался и Либкнехт: он, мол, голосовал против моего предложения по стилистическим соображениям, по существу же он со мною согласен. Затем был принят еще целый ряд внесенных нами мелких поправок. При окончательном голосовании программа была принята единогласно. Вот как гласили ее принципиальные положения:

Труд есть источник всего богатства и всей культуры, а так как общеполезный труд возможен только в обществе, то вся масса продуктов труда принадлежит обществу, то есть всем его членам, при условии обязательности труда для всех, на равных правах, каждому по его разумным потребностям.

В современном обществе орудия труда составляют монополию класса капиталистов; обусловленное этим зависимое положение рабочего класса является причиной нищеты и порабощения во всех формах.

Освобождение труда требует превращения орудий труда в коллективную собственность общества и товарищеского регулирования коллективного труда с общеполезным применением и справедливым распределением продуктов труда.

Освобождение труда должно быть делом рабочего класса, по отношению к которому все остальные классы представляют единую реакционную массу.

Исходя из этих основных положений, Социалистическая рабочая партия Германии стремится всеми законными средствами к учреждению свободного государства и социалистического общества, к разрушению железного закона заработной платы путем отмены системы наемного труда, к уничтожению эксплуатации во всех ее видах, к устранению всякого социального и политического неравенства.

Социалистическая рабочая партия Германии, хотя действующая пока в национальных рамках, сознает интернациональный характер рабочего движения и выражает свою решимость выполнить все обязательства, налагаемые им на рабочих, чтобы осуществить на деле братство всех людей.

Социалистическая рабочая партия Германии, чтобы расчистить путь к разрешению социального вопроса, требует учреждения социалистических производительных товариществ с помощью государства, под демократическим контролем трудящихся. Производительные товарищества в промышленности и земледелии должны быть созданы в таком объеме, чтобы из них сложилась социалистическая организация коллективного труда.

Далее следовали требования демократизации государства и ближайшие социальные требования.

Как видно из программы, объединенная партия приняла название «Социалистическая рабочая партия». Докладчиком по организационным вопросам был Газенклевер. Проект организационного устава с некоторыми изменениями также был принят единогласно. Согласно уставу во главе партии поставлено было правление из пяти лиц, избиравшихся съездом. Для контроля над деятельностью правления учреждена была Контрольная комиссия из семи членов, место пребывания которой устанавливалось съездом и избрание производилось членами партии в месте пребывания этой комиссии. Кроме того, избран был комитет из восемнадцати человек, живших в разных местах Германии. Этот комитет был облечен судебной властью над правлением в качестве первой инстанции и в особенно важных случаях должен был приглашаться правлением для совместного совещания. Руководство местными делами поручалось уполномоченному, назначавшемуся правлением по предложению членов местной партийной организации. Таким путем надеялись обойти обвинения в противозаконных связях отдельных союзов друг с другом. Как вскоре оказалось, это была напрасная надежда.

Местопребыванием правления по моему предложению был выбран Гамбург. Далее, по моему предложению назначено было жалованье пяти членам правления в следующем размере: заведующий делами — председатель должен был получать ежемесячно 65 талеров, его заместитель — 15 талеров, оба секретаря — по 50 талеров, а кассир — 35 талеров. О всех этих пунктах мы договорились заранее. Равным образом я предложил от имени эйзенахцев избрать в новое правление трех лассальянцев и двух эйзенахцев, что также было принято. Вслед за этим были избраны: Газенклевер первым, а Гартман из Гамбурга — вторым председателем, Ауэр и Деросси — секретарями и Гейб — кассиром. Местом пребывания Контрольной комиссии был назначен Лейпциг, а ее председателем — я.

Официальными органами партии были признаны: «Новый Социал-демократ» в Берлине и «Фольксштаат» в Лейпциге. Обе газеты перешли в собственность партии.

27 мая в половине двенадцатого ночи совещания были закончены, и съезд закрылся под возгласы «ура» в честь рабочих всех цивилизованных стран и пение рабочей «Марсельезы».

* * *

Бракке по нездоровью не мог присутствовать на съезде, но исход последнего по достигнутым результатам произвел на него благоприятное впечатление. Так, 27 мая он писал Энгельсу:

«Я лично не могу еще ничего сообщить Вам. так как, прежде чем произнести свое суждение, нужно иметь перед глазами принятые резолюции. Если решения не бессмысленны, то и мы не предпримем ничего бессмысленного. (Намек на письмо Либкнехта к Бракке.) Во всяком случае, у Либкнехта, Гейба и прочих заметна была полная готовность исправить сделанную ими ошибку. Ход съезда доказал, что содержащиеся в проекте уступки были произведены не так из-за рабочих, как из желания угодить Газенклеверу и другим. Насколько вообще об этом можно судить в настоящий момент, я доволен съездом, ибо он показал, что в действительности рабочие ушли гораздо дальше, чем я полагал».

Только осенью мне удалось ответить Энгельсу на его письмо от конца марта. Я писал ему:

«Лейпциг, 21 сентября 1875 года.

Дорогой Энгельс!

Я должен извиниться перед Вами за то, что оставил без всякого ответа Ваше письмо от конца марта. Но могу уверить Вас, что в первые три-четыре месяца после моего выхода на волю у меня не было ни одного спокойного часа, чтобы ответить на письмо, и даже сейчас мне очень трудно урвать необходимое для этого время.

Я вполне согласен с тем приговором, который Вы вынесли проекту программы, что доказывают и мои письма к Бракке. Я тоже резко упрекал Либкнехта за его уступчивость, но раз уж беда стряслась, нужно было думать о том, как бы выпутаться из нее по возможности благополучно. Принятые съездом решения являются максимумом того, чего можно было достигнуть. Другая сторона проявила ужасающую ограниченность, а отчасти и озлобленность; с этими людьми приходилось обращаться, как с фарфоровыми куколками; в противном случае возвещенный с таким шумом объединительный съезд окончился бы полным фиаско, к торжеству врагов и к вящему позору для партии. Однако в конце концов удалось, особенно в вопросе о личном составе правления, провести дело так, что мы могли быть довольны результатами съезда. Конечно, придется еще немало бороться с ограниченностью и с личным эгоизмом, но я не сомневаюсь, что и эта борьба, если мы станем действовать искусно, закончится без ущерба для нашего дела и что через два года даже те элементы, которые до сих пор продолжают отчасти упорствовать, проникнутся совершенно другим духом.

Все сводится к вопросу о перевоспитании. Естественно, что люди, воспитывавшиеся в течение 8—9 лет в лассалевско-швейцеровском духе, не могут сразу привыкнуть к другому методу — здесь необходимо терпение.

Указываемый мною воспитательный метод потребовал бы, по всей вероятности, значительно меньше времени, если бы мы могли принимать все приглашения на собрания и торжества, которые мы получаем со всех сторон. При личном общении с людьми легче рассеиваются предрассудки и предубеждения, но мы даже в отдаленной степени не можем выполнить то, чего от нас требуют.

Лично я, например, очень сильно связан своей мастерской, и провал на выборах в ландтаг никого не обрадовал так, как меня. Не лучше обстоят дела у Либкнехта и Моттелера, несмотря на то что они — партийные профессионалы, ибо их текущая работа плохо мирится с бродячим образом жизни агитаторов, и, кроме того, мы в этом отношении сделали уже так много, что не можем особенно увлекаться агитацией. Легкие и органы речи также дают о себе знать.

В общем мы можем быть весьма довольны состоянием партии; только теперь видно, как прежняя склока дробила силы; теперь партия в финансовом отношении крепка, как никогда, и взносы, несмотря на плохие дела, поступают весьма аккуратно и регулярно.

Само собою разумеется, что при описанных выше обстоятельствах я не мог принять Вашего дружеского приглашения приехать в Лондон; я охотно посетил бы когда-нибудь «старую Англию», но сейчас об этом нечего и думать. Может быть, в будущем году мне придется съездить в Рейнскую область или даже в Голландию. А оттуда путь к Вам не очень дальний.

Как я слышал, Маркс находится в Карлсбаде, но, вероятно, мне не удастся его повидать; как мне сообщил Либкнехт, он хочет обратно поехать через Баварию. Дней через 14 я съезжу в Карлсбад, так как собираюсь совершить деловую поездку в Богемию, но тогда его уж там не будет. Передайте Марксу привет, когда он вернется. А Вы не собираетесь ли как-нибудь совершить налет на Германию? Вы там в Англии словно приросли.

Дружеский привет от преданного Вам

Бебеля».

Полученный мною от Энгельса ответ показал, что он и Маркс истолковали мое письмо в таком смысле, который не совсем соответствовал его содержанию. Вот что писал Энгельс:

«Лондон, 12 октября 1875 г. Дорогой Бебель!

Ваше письмо всецело подтверждает наше мнение о том, что объединение было с нашей стороны опрометчивым шагом и носит в себе зародыш будущего раскола. Хорошо еще, если удастся оттянуть этот раскол до окончания ближайших выборов в рейхстаг…

Программа в ее теперешнем виде состоит из трех частей:

из лассалевских фраз и лозунгов, принятие которых для нашей партии — позор. Когда две фракции сходятся на общей программе, они вносят в нее то, в чем они согласны, и не касаются того, в чем несогласны. Лассалевская государственная помощь имелась, правда, и в Эйзенахской программе, но лишь как одна из многих переходных мер, и, судя по всем сведениям, которые до меня дошли, можно было бы почти не сомневаться, что, если бы не произошло объединения, она в этом году была бы вычеркнута на съезде партии по предложению Бракке. Теперь она фигурирует в программе как непогрешимое и исключительное средство исцеления от всех социальных недугов. Позволить навязать себе «железный закон заработной платы» и другие лассалевские фразы было для нашей партии огромным моральным поражением. Она обратилась в лассалевскую веру. Этого уж никак нельзя отрицать. Эта часть программы представляет собой Кавдинское ущелье, через которое наша партия проползла к вящей славе святого Лассаля;

из демократических требований, сформулированных вполне в духе и стиле Народной партии;
из требований, предъявляемых к «современному государству» (причем неизвестно, к кому же обращены прочие «требования»), очень путанных и нелогичных;
из общих положений, большею частью заимствованных из «Коммунистического манифеста» и Устава Интернационала, но переделанных так, что они содержат либо совершенно ложные утверждения, либо чистую бессмыслицу, как это подробно показал Маркс в известном Вам документе.

Вся программа в целом в высшей степени неряшлива, сбивчива, бессвязна, нелогична и позорна. Если бы в буржуазной прессе нашелся хоть один толковый человек, он разобрал бы ее но косточкам, исследовал бы действительное содержание каждой фразы, показал бы воочию ее бессмысленность, вскрыл бы все противоречия и экономические ошибки (например, утверждение, будто средства труда составляют ныне «монополию класса капиталистов», как будто нет па свете землевладельцев, или разговоры об «освобождении труда» вместо освобождения рабочего класса, тогда как труд в наше время именно чересчур свободен!) и выставил бы всю нашу партию в чудовищно смешном виде. Вместо этого безмозглые буржуазные писаки приняли эту программу всерьез, вычитали из нее то, чего в ней нет, и истолковали ее в коммунистическом смысле. Рабочие поступают, по-видимому, так же. Только это обстоятельство и позволило Марксу и мне не отмежеваться публично от подобной программы. Пока наши противники, а равно и рабочие, вкладывают в эту программу наши взгляды, мы имеем право о ней молчать.

Если Вы довольны результатами в вопросе о личном составе, то, значит, требования с нашей стороны понизились довольно сильно. Двое наших и трое лассальянцев! И тут, стало быть, наши являются не равноправными союзниками, а побежденной стороной, заранее обреченной на роль меньшинства. Деятельность комитета, насколько мы о ней знаем, не очень-то отрадна: 1) постановление не вносить в список партийной литературы работу Бракке и две работы Б. Беккера о лассальянстве; если это постановление взято обратно, то тут ни комитет, ни Либкнехт ни при чем; 2) запрещение Вальтейху принять предложение Зоннемана стать корреспондентом «Frankfurter Zeitung». Об этом Зоннеман сам рассказал Марксу, когда тот был там проездом. Еще больше, чем наглость комитета и готовность, с какой Вальтейх подчинился ему, вместо того чтобы наплевать на него, поражает меня невероятная глупость этого решения. Ведь комитету скорей следовало бы позаботиться о том, чтобы такая газета, как «Frankfurter Zeitung», обслуживалась отовсюду только нашими людьми…

…Что вся эта история представляет собой педагогический эксперимент, который и при настоящих условиях сулит весьма благоприятные результаты,— в этом Вы совершенно правы. Объединение как таковое — очень крупный успех, если оно просуществует даже два года. Но его можно было, без сомнения, добиться гораздо более дешевой ценой…»

Как видите, нелегко было столковаться с обоими лондонскими стариками! Что у нас считалось благоразумным расчетом и искусной тактикой, в том они усматривали слабость и безответственную уступчивость; но в конце концов важнее всего был самый факт объединения. Логически он заключал в себе возможность дальнейшего развития, и об этом продолжали по-прежнему заботиться наши «друзья — враги». А тут даже ограниченность и узость, которые правление проявило в раскритикованных Энгельсом случаях, ничего не могли изменить. Следует упомянуть, что в те времена «Франкфуртер цейтунг» благожелательно относилась к представляемому нами направлению, тогда как у Всеобщего германского рабочего союза были с Зоннеманом разные счеты. Поэтому и отношение лассальянцев к нему и к его газете было весьма враждебное.

ОТГОЛОСКИ БЫЛЫХ ТРЕНИЙ

Между тем объединение далеко не везде проходило так гладко, как я изобразил его в своем письме к Энгельсу. В частности, в Гамбурге, где вражду разжигали Гассельман и Рихтер из Вандсбека, вместе со своей свитой, столкновения зачастую принимали очень резкий характер. Ауэр, проживавший в Гамбурге в качестве партийного секретаря, считал эти инциденты довольно грозным симптомом. Так, 15 сентября 1875 года он писал мне, что среди членов партии, как и прежде, царит большое несогласие и возникает вопрос, не приведут ли эти чертовы дрязги к расколу. Эти жалобы он повторил и в своем письме ко мне от 25 сентября. Впоследствии, на партийном съезде в 1876 году, Рихтер за антипартийное поведение был исключен из партии.

* * *

В Лейпциге д-р Стефани, избранный депутатом рейхстага, весною 1875 года сложил свои полномочия. Ввиду этого были назначены дополнительные выборы, на которых партия выставила меня своим кандидатом. На выборах 11 мая я получил 4018 голосов, на 367 больше, чем за год до того, во время общих выборов. Мой национал-либеральный противник получил на тысячу с лишним меньше голосов, которые достались консерватору. Я был также выставлен кандидатом в ландтаг от саксонского избирательного округа Мееране — Гогенштейн — Эрнстталь. Но и здесь я потерпел поражение, а именно — за меня было подано 694 голоса против 899, полученных моим национал-либеральным противником. Как я писал Энгельсу в приведенном выше письме, я был очень доволен этим поражением. В ту эпоху партия еще мало интересовалась выборами в ландтаги, хотя избирательная система в сравнении с ныне существующей была очень мягкой: от избирателя требовался ценз в размере трех марок прямых государственных налогов, саксонское подданство и двадцатипятилетний возраст. Для права быть избранным в депутаты, так называемого пассивного избирательного права, требовался ценз в размере 30 марок прямых государственных налогов, тридцатилетний возраст и трехлетнее подданство. Несмотря на это, число наших избирателей было ничтожно, так как в то время немногие рабочие уплачивали государственный налог в размере трех марок, что соответствовало годовому доходу в 600 марок. Только с введением нового закона о подоходном налоге в 1876 году положение дел изменилось к нашей выгоде вследствие более высокого исчисления доходов. С этого времени мы начали успешно принимать участие в выборах в ландтаг.

Желая содействовать тому, чтобы состоявшееся объединение все больше входило в плоть и кровь некогда враждовавших братьев, мы условились между собою, чтобы наиболее известные личности из прежних двух лагерей устраивали собрания преимущественно в тех округах, которые до того были для них более или менее недоступны. Таким образом, Либкнехт и Моттелер поехали на север и на запад, Газенклевер, Дреесбах и другие — на юг и в Саксонию, я — в Альтону, Гамбург, где мои собрания привлекли необычайно большое количество посетителей. То же самое имело место в Берлине, где я провел в Тиволи колоссальное собрание. В Гамбурге, Альтоне и окрестностях движение получило новую опорную базу с основанием газеты «Гамбургер-Альтонаер фольксштаат», которая начала выходить с 1 октября 1875 года. Теперь Газенклевер предпочел уйти из правления и войти в редакцию «Гамбургер-Альтонаер фольксштаат».

* * *

Мое личное положение было тогда далеко не из приятных. Я тяжело страдал от того, что мои деловые интересы противоречили моим интересам как члена партии; в письме ко мне в конце августа на это же жаловался и Бракке. «Ужасно,— писал он,— быть рабом торгового предприятия. Но как избавиться от этого?» Он лелеет мысль о продаже своего типографско- издательского дела лейпцигской кооперативной типографии, но, с другой стороны, его опять-таки берет сомнение. Его угнетает изнурительная работа и тяжелый дефицит, приносимый издательством и типографией. Я удивлялся его жизнерадостности, которую он сохранял, несмотря на все заботы. Так как около того времени я сговорился со своим будущим компаньоном (комбинация, которая могла осуществиться только следующей весной, но известие о которой с быстротой молнии распространилось по Лейпцигу), то возник поддерживавшийся моими врагами слух, будто я намерен отказаться от партийной деятельности. Впервые я узнал об этой сплетне от одного альтенбургского товарища. 30 августа он писал мне, что в свое кратковременное пребывание в Лейпциге он слыхал с разных сторон, будто я нашел себе компаньона, делаюсь крупным промышленником и собираюсь постепенно отойти от партии. На одном рабочем празднике в Шмельне он сообщил об этом также мееранским и гесенитцким товарищам и сказал им, что они должны постараться перенести болезненный удар, который я им наношу. Но трогательно было видеть, с какой непоколебимой уверенностью эти товарищи ответили, что они этому не верят и считают это невозможным. Тем временем он тоже узнал, что это неправда; но он обещал им написать мне по этому поводу; он просил извинения за свою навязчивость, но советовал публично опровергнуть этот слух. Удовлетворить это желание я счел ниже своего достоинства.

Приблизительно в это время — сентябрь 1875 года — Мост все еще находился в тюрьме в Плетцензее. Я написал ему для утешения длинное письмо и осведомился, как он поживает. Уже до того я узнал, что отношение к нему сделалось более терпимым по сравнению с прошлым. На это он 27 сентября ответил мне:

«Дорогой Бебель! Если я тебе скажу, что иногда по целым месяцам не получаю ни единого словечка ни от партии, ни от партийных товарищей, то ты сможешь себе представить, как меня обрадовало твое письмо. Обо мне не беспокойся. Правда, дела у меня обстоят довольно-таки пакостно (единственно по причине моего нищенского образа жизни), но пропадать из-за этого я еще не собираюсь. С самого детства, особенно же за последние семь лет, мне жилось так скверно, что я могу выдержать что угодно… Известия, которые ты сообщаешь относительно нашей партии, лишний раз доказывают, что все состряпанные против нас преследования были и останутся бесплодными. Как только я выйду на свободу, я уж развернусь вовсю. А что касается моих голосовых связок, то еще немного они во всяком случае послужат… Ты спрашиваешь, что я делаю? Так знай, что я работаю, как вол! Во- первых, я пишу для Гейба, во-вторых, усиленно занимаюсь французскими переводами, а в- третьих, основательно знакомлюсь с материализмом…

В наше время нужно очень много читать, если не хочешь прослыть глупцом… Время бежит сравнительно быстро. Гейб полагает, что я должен ходатайствовать о своем временном освобождении. Но я уже трижды отклонял это предложение, так как считаю подобные слезницы и беспринципными, и бесцельными».

РАБОТА В РЕЙХСТАГЕ

В конце октября 1875 года открылась новая сессия рейхстага. После перерыва почти в три с половиной года я впервые снова принял участие в его заседаниях. Это была первая сессия, в течение которой наши депутаты публично выступали в качестве представителей объединенной партии. И выступления фракции сразу стали живее, исполненными большего достоинства и энергичнее, чем в течение какой-либо из предыдущих сессий. С другой стороны, и самый характер обсуждавшихся вопросов способствовал оживлению нашего вмешательства.

В рейхстаг поступил законопроект относительно изменения раздела 8 промыслового устава в связи с проектом закона о кассах взаимопомощи. Мы выступали самым энергичным образом во время обсуждения этого законопроекта на различных его стадиях. Почти все члены фракции — некоторые по нескольку раз — выступали в прениях и внесли значительное количество поправок к отдельным параграфам. В рабочей среде этот проект возбудил сильнейшее недовольство и вызвал ряд петиций, из которых укажем, в частности, на петицию, составленную комиссией правлений берлинских больничных касс и очень подробно разбиравшую отдельные постановления законопроекта.

Фракция выделила меня оратором во время общих прений. Прения начались 6 ноября и в тот же день были окончены. Большинство предпочитало как можно меньше рассуждать и быстро закончить дело. Я решительно выступил против проекта в его тогдашнем виде. В то время фракция и партия стояли на той точке зрения, что больничные кассы принадлежат исключительно рабочим, что последние должны одни уплачивать взносы и осуществлять полное самоуправление. Ответственность за увечья или за несчастные случаи со всеми ее последствиями должна падать исключительно на предпринимателей. Страхование на случай инвалидности и старости должно основываться на взносах обеих сторон. Я заявил:

«Проект ставит рабочих под опеку властей и предпринимателей. Он отрицает за рабочими право, которым пользуется при управлении своим собственным имуществом всякий другой класс, а именно — право неограниченного самоуправления. Что сказал бы рейхстаг, если бы мы внесли в закон об акционерных обществах или компаниях предписания, проникнутые духом такой опеки! Составители законопроекта о кассах не ставили перед собой широких, достойных империи задач, а руководствовались мелкими и мелочными соображениями. Законопроект вызывает величайшие сомнения, особенно в связи с § 4 закона об ответственности предпринимателей за увечья рабочих, так как он возлагает на рабочих, принимающих участие в больничных кассах, обязанности, которые должны возлагаться на предпринимателей. Если законопроект сохранит в основе свой теперешний характер, то он вместо удовлетворения создаст в рабочей среде сильнейшее недовольство, и применение его вызовет, таким образом, результаты, обратные предполагавшимся». Законопроект был передан комиссии в составе 21 члена. После того как было принято это решение, ко мне подошел депутат Микель и спросил меня, согласился ли бы я войти в комиссию. Переговорив со своими товарищами по фракции, я заявил о своем согласии. Но перед началом выборов Микель снова подошел ко мне: он должен, к своему сожалению, сообщить мне, что подавляющее большинство его фракции против моего избрания. Он посоветовал мне столковаться с центром. Я отклонил это предложение, указав ему, что мы считаем ниже своего достоинства выпрашивать у другой фракции место в комиссии. Тогда уже существовал совет старейшин, распределявший места в комиссиях соответственно численности отдельных фракций. Но наша группа из девяти членов не рассматривалась как фракция, так как для этого требовалось наличие не менее пятнадцати человек. Таким образом, мое участие в работе комиссии не состоялось. В конце концов мы голосовали против закона, так как нам не повезло с нашими поправками: все они были отклонены.

Вторым законопроектом, потребовавшим нашего вмешательства в прения, были дополнения к уголовному кодексу, согласно которым изменялось или заново вносилось не менее 53 параграфов уголовного кодекса, введенного в действие всего за пять лет до этого. Союзные правительства хотели путем этого законопроекта обеспечить возможность преследования по закону четырнадцати новых проступков.

Бисмарк был всегда сторонником насильственных мер; он полагал, что всякое неудобное или неприятное для него веяние времени может быть уничтожено применением государственного насилия. Этим путем он думал расправиться с католическим, польским и социалистическим движениями. И он так и не отказался от этого взгляда, хотя к концу его жизни полнейшее фиаско подобной политики стало очевидно для всех, и он оказался побежденным, а не победителем. Изменение уголовного кодекса имело целыо осуществить в большом масштабе то, чего до сих пор не удавалось достигнуть с помощью полиции и суда. С этой-то целью и предполагалось соответственно усилить, в особенности так называемые «политические», параграфы уголовного кодекса, как, например, §§ 95, 103, 110, 111, ИЗ, 114, 117, 128, 130, 130-а, 131 и т. д. Так, § 130 должен был получить следующую формулировку:

«Виновный в публичном возбуждении различных классов населения друг против друга в форме, опасной для общественного спокойствия, или виновный в устных или письменных публичных нападках на институты брака, семьи и собственности в такой же форме, карается тюремным заключением». Аналогичным образом расширялся § 131. Вместо него предлагалась в слегка измененном виде прежняя пресловутая прусская статья закона, карающая за возбуждение ненависти или презрения к кому-нибудь или чему-нибудь. Мы держались следующей тактики: сначала мы воздерживались от выступлений и предоставляли первое место либералам, которые были весьма недовольны правительственным законопроектом. Эта тактика оказалась правильной. Не только д-р Генель от прогрессистской партии, но даже национал-либералы Бамбергер и Ласкер высказывали такие взгляды относительно свободы общественного мнения, к которым нам нечего было прибавлять и которые во всяком случае находились в резком противоречии с позицией, занятой этими господами через несколько лет по отношению ко второму проекту исключительного закона против социалистов. Часть проекта поступила в комиссию, а другая часть должна была обсуждаться на пленарном заседании.

Наше участие в собственном смысле слова началось с переходом к обсуждению § 130, который был поставлен на повестку дня 27 января 1876 года. Граф Эйленбург, прусский министр внутренних дел, начал свою речь словами: «Господа, § 130 направлен против социал-демократии». Дальнейшая его речь состояла преимущественно из длинных цитат, взятых из «Социал-демократа» и «Фольксштаат» и из одной лассалевской речи 1863 года, с помощью которых он старался доказать, что мы опасны для государства. В заключение он предложил разрешить союзным правительствам применять против нас испрашиваемые ими репрессивные меры; в противном случае придется ограничиться нынешними недостаточными параграфами закона, «пока ружья не начнут стрелять, а сабли рубить». Эта речь не произвела решительно никакого впечатления, так что Гассельману, говорившему после Эйленбурга, не трудно было его опровергнуть. Правительство, заявил он, не понимает сущности социал-демократического движения, хотя оно представляет собой лишь естественный результат современного экономического неустройства. Требования, содержащиеся в социал-демократической программе, представляют собой мероприятия, которые мы предлагаем для борьбы против существующего зла. На обвинение в том, что мы на народных собраниях возбуждаем рабочих, он ответил вопросом: почему же наши противники не являются на эти собрания, чтобы нас опровергнуть? Классовую борьбу начали наши враги, и к каким жестоким и кровавым расправам они при случае прибегают, показала Парижская коммуна. В заключение он заявил, что мы будем продолжать борьбу на законной почве, каких бы тяжелых жертв это нам ни стоило. Прения кончились тем, что после отклонения поправки, внесенной консерваторами, за правительственное предложение не было подано ни одного голоса, что вызвало громкий смех.

Партийная пресса ответила на речь Эйленбурга выражением благодарности за агитационное действие ее в пользу партии, а правление решило дать ей массовое распространение. Точно так же и § 131 во вновь предложенной формулировке не встретил в рейхстаге никакого сочувствия и столь же бесследно и бесславно канул в Лету. При обсуждении так называемого «Арнимовского» параграфа (§ 335-а) Либкнехт произнес краткую, но очень сильную речь, вызвавшую оживленные протесты со стороны большинства рейхстага.

При третьем чтении законопроекта Бисмарк почувствовал необходимость снова выступить в защиту § 130. Но так как этого параграфа уже не существовало, то депутат барон фон Нордек-Рабенау снова внес предложение. Бисмарк немедленно обрушился на нас самым резким образом. Он выразил пожелание, чтобы социалистической агитации и в рейхстаге был дан должный отпор. «Когда в парламенте говорит социалистический депутат, то так уже заведено, что его слушают, как будто говорит выходец из иного мира, до которого рейхстагу нет дела. Необходимо возможно широко распространять возражения против утопической бессмыслицы социалистов; ведь дело дошло уже до того, что убийцы и поджигатели Парижской коммуны публично восхваляются здесь, в рейхстаге, причем никто не считает нужным выступить с противоположными воззрениями. Все это — образы, которые одураченные люди видят только при полумраке волшебного фонаря соблазнителей; но если их выставить на солнце и свежий воздух, то сейчас же обнаружилась бы их нереальность и преступная глупость».

Эти обвинения Бисмарка были, несомненно, направлены против моей речи, произнесенной на сессии в 1871 году в защиту Коммуны, так как с тех пор никаких речей о Коммуне в рейхстаге не произносилось, и поэтому я попросил слова. После того как Виндхорст и Бисмарк снова произнесли речи, барон фон Нордек-Рабенау взял обратно свое предложение с мотивировкой, сводившейся к тому, что князь Бисмарк, который должен был отсутствовать во время второго чтения, теперь успел получить слово, и этим достигнута цель его предложения. Когда Виндхорст начал настаивать на продолжении прений, Симсон, заменявший в течение короткого времени отсутствующего председателя Форкенбека, стал оспаривать допустимость этого требования, а когда Зоннеман, чтобы предоставить мне возможность говорить, снова внес от себя предложение фон Нордека-Рабенау, Симсон заявил, что в таком случае депутат Валентин вносит предложение о прекращении прений.

Следовательно, предложение Валентина о прекращении прений снова уже лежало наперед заготовленным на председательском столе для надлежащего употребления. Таким образом меня лишили возможности ответить на нападки Бисмарка. Я попытался, однако, защитить себя, взяв слово для личного объяснения. Я выразил протест против того, что после резких заявлений имперского канцлера по моему адресу мне не дали слова для возражения. (Многочисленные возгласы.) Не подлежит никакому сомнению, что выпады имперского канцлера были направлены лично против меня, как я это доказал ссылками на мои речи 1871 года.

Имперский канцлер жаловался на часто наносимые ему личные оскорбления, пускай же он последует доброму совету, который он преподал рейхстагу, прежде всего в отношении меня и моей партии. Его обвинение, будто я защищал убийц и поджигателей, я отверг, как возведенный на меня оскорбительный поклеп. Я защищал деятелей Коммуны именно потому, что они не убийцы и поджигатели, а люди, по отношению к которым была проявлена чудовищная несправедливость. Что они не были убийцами и поджигателями, видно из того, что три пользующихся высоким уважением правительства — швейцарский Союзный совет, бельгийское и английское правительства — отказались выдать беглецов Парижской коммуны, ввиду того что они не были преступниками.

Здесь председатель прервал меня замечанием, что мои рассуждения уже не носят личного характера, что я говорю по существу вопроса и что раз одна точка зрения противопоставляется другой, то это уже выходит за рамки личного объяснения. Таким образом, мне пришлось отказаться от дальнейшего развития своих мыслей. Но я вознаградил себя на одном из собраний в Лейпциге, на котором излил свою душу, как хотел.

Вопрос о содержании под стражей депутатов снова подвергся обсуждению в связи с внесенным прогрессистами предложением, которому мы ввиду его половинчатого характера противопоставили наше, более широкое и справедливое предложение. Наше предложение, мотивировать которое пришлось мне, провалилось; но и резолюция прогрессистов была отклонена 142 голосами против 127. Ласкер, который, судя по его поведению в предыдущую сессию, должен был бы голосовать за предложение, воздержался от голосования, а фон Беннигсен отсутствовал по уважительной причине.

В эту сессию произошел инцидент, подвергшийся обсуждению на ближайшем партийном съезде и вызвавший нападки на нашу фракцию: я имею в виду наше голосование по поводу предложения Шульце-Делича и его коллег относительно вознаграждения депутатов. При втором чтении этого проекта Либкнехт и я воздержались от голосования, Газенклевер голосовал за него, Мост находился в заключении, а остальные товарищи во время голосования отсутствовали. При третьем чтении я выступил от имени всей фракции и заявил, что все мы воздержимся от голосования. Нам надоело все время работать для мусорной корзинки Союзного совета, так как рейхстаг каждую сессию принимает все возрастающим большинством резолюцию о вознаграждении депутатов, а Союзный совет столь же регулярно бросает ее в мусорную корзинку. Если рейхстаг серьезно думает о вознаграждении депутатов, то он должен также применить все находящиеся в его распоряжении средства, чтобы добиться этого. И прежде всего он должен отказать рейхсканцлеру в жалованье. Позор отказывать рейхстагу в том, что имеют все остальные парламенты в Германии. Больше играть в эту комедию мы не намерены и решили воздержаться от голосования, так как голосовать против этого предложения мы не можем. Во время этой коротенькой речи председатель дважды призывал меня к порядку. 10 февраля сессия была закрыта.

МОЕ ОТНОШЕНИЕ К КОММУНЕ

10 марта 1876 года в Лейпциге между мною и Бруно Шпаригом, главным агитатором национал-либералов, происходил диспут. В своей речи Шпариг нападал на меня за мое отношение к Коммуне и собрал все аргументы, выдвигавшиеся тогда против нее. Собрание это было организовано нашей партией совместно с национал-либералами. Каждая партия получила одинаковое число входных билетов и каждая выбрала также своего председателя, который вел собрание, пока говорил противник. С нашей стороны председателем был Юлиус Моттелер, а со стороны противников некий директор Пейкер.

Думаю, что окажу услугу многим моим читателям, если помещу здесь, хотя и с сокращениями, свою речь, произнесенную тогда в Лейпциге:

«Директор Пейкер. Слово имеет г-н Бебель. (Поднимающегося на трибуну оратора встречают бурными аплодисментами.)

Бебель. Я отвечу на последние слова г-на Шпарига. (Движение в зале.) Господа, я с самого начала предложил г-ну Шпаригу в случае, если не удастся закончить диспут в один вечер, продолжить его на другой день или несколько позже. Мы могли бы тогда продолжать прения завтра или в будущий понедельник, я иду на это. (Сильное движение в зале, шиканье.) Но г-н Шпариг заявил, что одного вечера достаточно для разрешения вопроса. (Возгласы: «Браво!» Шиканье.)

Господа, начну с личного заявления, предназначенного для моих товарищей по партии; часть из них резко упрекала меня, что я нарушил принцип народных собраний и пошел на то, чтобы вход на собрание был по билетам. Господа, я никогда не согласился бы на это предложение, если бы не был убежден, что иначе собрание не состоится вовсе. Я согласился на это исключительно по вышеуказанному соображению, но в другой раз я на это не соглашусь, так как, хотя при наших переговорах г-н Шпариг обещал, что из соображений «благопристойности» плата за вход не будет взиматься, чтобы не превращать диспут в гешефт, он не сдержал слова, нарушил договор, и билеты предлагались за деньги. (Сильное движение в зале. Возгласы: «Это неправда!») Как вы можете утверждать, что это неправда? (Возгласы: «Браво!»)

Господа! Прежде всего я прошу моих товарищей не прерывать меня выражениями одобрения, по той простой причине, что они отнимают у меня слишком много времени. У меня только полтора часа в моем распоряжении. (Возгласы и шиканье.)

Председатель Пейкер. Господа, я обращаюсь к вам с просьбой воздержаться от всяких восклицаний, вроде «Это неправда» и т. д. Г-н Бебель имеет слово согласно заключенному с ним договору. Убедительно прошу обе стороны дать г-ну Бебелю спокойно говорить.

Бебель. Мои товарищи слушали г-на Шпарига с величайшим спокойствием, хотя у них было немало оснований для проявления своего неудовольствия. (Волнение на скамьях либералов.)

Я полагаю, господа, что сегодня мы доказали либеральной партии лживость ее утверждения, будто на социал-демократических собраниях не дают выступать противникам; наоборот, г-н Шпариг мог говорить совершенно спокойно, в то время как вы… (Сильное движение в зале. Возгласы: «Долой!» Шум на скамьях либералов.) Надеюсь, что господа противники не хотят спровоцировать роспуск собрания полицией. Невольно думаешь, что они к этому стремятся. Г-н Шпариг упоминал о наших жалобах на то, что в рейхстаге нам не дают говорить, и заявил далее, что ему вполне понятно нежелание депутатов постоянно выслушивать социал-демократические разглагольствования. Мы являемся в рейхстаге такими же правомочными представителями наших избирателей, как и все другие депутаты, и мы не только имеем право, но и обязаны защищать взгляды нашей партии при всяком представляющемся нам случае. Либеральная пресса, и в особенности «Лейпцигер тагеблат», ведет строгий учет наших посещений рейхстага, и если кто-нибудь из нас не присутствует на каком-либо заседании, то на следующий день сообщается: при голосовании такого-то вопроса такие-то социал-демократические депутаты отсутствовали. Если социал-демократические депутаты выступают, то газеты негодуют: «Какое бесстыдство!» А когда нас лишают слова, даже в случае если мы были спровоцированы на выступление, то либеральная пресса и г-н Шпариг одобряют такой образ действий.

Затем г-н Шпариг говорил о деятельности рейхстага в 1871 году и упомянул при этом в первую очередь о заседании 25 мая, на котором обсуждался вопрос об аннексии Эльзаса и Лотарингии. Здесь г-н Шпариг допустил хронологический промах: по его словам, моя речь от 10 апреля была произнесена после речи от 25 мая. В моей речи от 10 апреля я заявил, что, правда, не одобряю целиком и полностью деятельность Коммуны и именно с точки зрения целесообразности, но что тем не менее я защищаю Коммуну и считаю себя тем более обязанным делать это, так как даже либеральная пресса, которая сперва клеймила некоторые поступки Коммуны как акты насилия, спустя несколько времени вынуждена была взять обратно свои обвинения, как не соответствующие действительности.

Г-н Шпариг изобразил деятельность Коммуны как длинную непрерывную цепь преступлений и ужасов. Главными позорными деяниями коммунаров г-н Шпариг считает расстрел генералов Клемана Тома и Леконта, затем расстрел заложников и приказ поджечь здание министерства финансов, который он приписывает Ферре. Других «позорных актов» он не мог указать.

Но как в действительности обстояло дело с этими «позорными актами»? 18 марта, в день расстрела генералов Тома и Леконта, Коммуна, по признанию самого г-на Шпарига, еще не существовала. Ее, следовательно, нельзя делать ответственной за этот акт.

В тот день, когда заложники были расстреляны — сам г-н Шпариг указывает, что это произошло 24 мая,— Коммуна официально уже не существовала: последнее очень малолюдное заседание Генерального совета Коммуны состоялось 20 мая, это тоже констатировал г-н Шпариг. И если действительно, как утверждает Шпариг, хотя это и не доказано, приказ о расстреле заложников был дан Ферре и Раулем Риго, то из 90 членов Совета ответственны только эти два человека, а не вся Коммуна.

Оратор сделал затем краткий исторический очерк возникновения Коммуны, осады Парижа, недоверия, которое возбуждал к себе среди населения Трошю, сдачи Парижа и назначения выборов в Национальное собрание, которое должно было ратифицировать мирный договор.

Выборы были назначены в тот момент, когда две трети Франции были заняты немецкими войсками, когда большая часть страны находилась в осадном положении, когда немыслимо было за краткостью срока какое-либо соглашение по вопросу о том, кого следует избирать, когда, наконец, на службе оставалась большая часть бонапартистских префектов и чиновников, прибегавших в течение десятилетий к самым низким приемам во время избирательной кампании и искушенных в них. При таких условиях не могло быть и речи о свободных выборах.

Результаты выборов подтвердили это. Правда, большинство избранных не было настроено бонапартистски, но все же Национальное собрание состояло из роялистов и врагов республики. В результате уход в отставку Гамбетты, и г-н Тьер во главе правительства. Но Национальное собрание, заседавшее, как известно, тогда в Бордо и избранное исключительно для утверждения условий мира, сочло себя вправе распоряжаться судьбой Франции и грубейшим образом нарушило свои полномочия. Жалкое правительство согласилось с подобными притязаниями. Больше того, через короткое время даже такие умеренные республиканцы, как Жюль Фавр и его товарищи, были совершенно вытеснены из правительства.

С этим поведением собрания в Бордо гармонировали дальнейшие шаги правительства против Парижа. Правительство потребовало от парижской национальной гвардии, вопреки условиям мирного договора, чтобы она сдала оружие. Осадное положение, снятое со времени революции 4 сентября в Париже, было введено вновь. Иезуит генерал Орель де Паладин, известный враг республики, был назначен главнокомандующим национальной гвардией, ненавистный народу бонапартистский генерал Винуа — губернатором Парижа. К этим враждебным Парижу мероприятиям присоединился целый ряд других. Вследствие осады Парижа и полной приостановки дел и торговли была раньше провозглашена отсрочка уплаты по векселям, срок которым истек. Правительство, переехавшее тем временем из Бордо в Версаль, постановило теперь, хотя сильный застой в делах все еще продолжался, чтобы уплата по вышеупомянутым векселям была произведена немедленно. Затем оно приказало немедленно погасить задолженность по квартирной плате, по которой раньше тоже была объявлена отсрочка. Одновременно был введен двухсантимный штемпельный сбор с каждой газеты. Все это привело к тому, что не только социалисты, но и большая часть парижского населения — мелкие торговцы, лавочники, ремесленники — объединилась с революционными элементами. Они заявили, что ни в коем случае не согласятся на условия и предложения теперешнего правительства. Когда правительство увидело, каково настроение в Париже, оно попыталось перейти в наступление. Было решено овладеть Парижем силой. В ночь на 18 марта генерал Леконт по приказанию генерала Орель де Паладина выступил с несколькими батальонами линейного полка против Монмартра, чтобы захватить привезенные туда несколько сот орудий, приобретенных национальной гвардией во время осады на собственные средства. За день до того план стал известен национальной гвардии, и она приняла необходимые меры. Войска при своем приближении застали все подходы занятыми. Леконт увидел, что нельзя овладеть пушками без борьбы, как он надеялся; он приказал стрелять. Как обычно бывает в подобных случаях, вместе с национальной гвардией находилось также множество народу, мужчин, женщин и детей, которые при стрельбе обязательно пострадали бы. Тогда солдаты заявили: «Мы не будем стрелять». Вместо того чтобы обратить оружие против национальной гвардии, они подняли винтовки прикладами вверх и стали брататься с народом. Четыре раза генерал Леконт отдавал приказ стрелять, и четыре раза солдаты отказывались повиноваться. Тогда генерал начал ругаться площадной бранью. Это обозлило его солдат, и он был арестован своими собственными подчиненными и в тот же день расстрелян. При этом не присутствовало ни одного члена Центрального комитета национальной гвардии, а Коммуна была провозглашена только несколько дней спустя.

В это дело вмешался генерал Клеман Тома; одетый в штатское платье, он с целью шпионажа присоединился к толпе и был узнан, когда начал ругать солдат за их поведение. Г-н Шпариг говорит, что Клеман Тома был республиканцем.

Господа! Во Франции имеется множество людей, называющих себя республиканцами, но по существу представляющих то же, что наши национал-либералы. Клеман Тома принадлежал к этому водянистому республиканскому направлению. Бывший офицер, вышедший в отставку, в начале 1848 года он работал в газете «Насиональ» в должности фиктивного редактора, исполнявшего одновременно обязанности дуэлянта при стычках с редакторами других газет. Вновь принятый в армию февральским правительством и произведенный в генералы, он играл накануне и во время июньской бойни 1848 года роль гнуснейшего палача и приобрел печальную славу своим варварским отношением к рабочим.

Этого самого генерала Трошю назначил главнокомандующим парижской национальной гвардией после того, как генерал Тамизье в ноябре 1870 года сложил с себя это звание, так как правительство нарушило свое обещание, что Париж будет управляться свободно избранной Коммуной. Назначение Клемана Тома было настоящей провокацией. Вступив в должность, Клеман Тома безотлагательно начал проявлять во всех своих действиях самую неприкрытую враждебность к национальным гвардейцам из рабочих районов. И в тот момент, когда возмущение поведением генерала Леконта достигло наивысших пределов, этот ненавистный гвардейцам человек появился на сцене и вступился за Леконта. Он был арестован и, подобно Леконту, расстрелян разъяренными солдатами.

Госиода! Это был акт насилия, и я далек от того, чтобы относиться к нему с одобрением. Но нужно представить себе создавшееся положение, и тогда вы вынуждены будете решительно оправдать эти поступки. Реакция чинила гораздо больше жестокостей — и не в период возбуждения и разгара страстей, как при Коммуне, а в спокойное время и совершенно хладнокровно. Нужно вспомнить только чудовищное обращение с членами Коммуны, сосланными в Новую Каледонию, которое по своей жестокости переходило все границы и продолжалось много лет после окончания борьбы. Эти ужасы вызывают негодование и возмущение во всяком гуманном человеке.

Когда находившиеся в Париже правительственные власти увидели, каково настроение среди населения и солдат, они сочли за благо поспешно удалиться. Центральный комитет национальной гвардии взял тогда бразды правления в свои руки.

Г-н Шпариг считает своим долгом упрекать версальское правительство за то, что оно 18 марта не послало в Париж верные войска. Но верных правительству войск вообще не существовало. Вся находившаяся тогда на родине французская армия была возмущена поведением правительства и сочувствовала народу. Единственно верные войска: гвардейцы Наполеона, зуавы и алжирские полки — находились в германском плену. И только после того, как г-н Тьер и г-н фон Бисмарк сговорились друг с другом, последний оказал ему любезность, предоставив в его распоряжение более 80 тысяч солдат упомянутых войск, которые теперь, будто желая выместить на своих соотечественниках позор поражения, нанесенного им немцами, накинулись, как звери, на Париж и в ужасной кровавой бойне уничтожили свыше 30 тысяч человек. Эти войска навеки покрыли себя позором, и впоследствии им не раз приходилось выслушивать от своих товарищей в армии, как постыдно их согласие выступить в качестве палачей и душителей парижского населения.

По предложению Центрального избирательного комитета национальной гвардии население Парижа выбрало 25 марта Коммуну. Г-н Шпариг заявил, что очень многие не явились на выборы, и, кажется, считает возможным сделать из этого вывод, будто все не принимавшие участия в выборах были противниками Коммуны.

Относительно избрания Коммуны я могу сослаться на ярого врага социалистов, а именно на г-на Иоганнеса Шерра, публикующего в настоящее время в «Гартенлаубе» серию статей, которые в том, что касается брани по адресу Коммуны, поистине не оставляют ничего желать.

Так вот, в этих статьях г-н Шерр сообщает, что из 490 тысяч избирателей 25 марта к урнам явилось 277 300 человек, голосовавших за Коммуну. Это ровно 57 процентов. Участвовало ли когда-либо в Лейпциге хотя бы приблизительно столько народу на выборах в рейхстаг или даже в муниципальный совет. На последних выборах в совет процент явки едва равнялся 33. И что бы сказал г-н Шпариг, если бы мы согласились с его умозаключениями и заявили, что остальные 67 процентов избирателей, воздержавшиеся от голосования, социал-демократы? Он высмеял бы нас, и с полным правом. Но того же заслуживают и его суждения о Коммуне.

Неоспоримый факт, что значительное большинство населения Парижа высказалось за Коммуну; да сам г-н Шерр утверждает, что выборы Коммуны 25 марта происходили так единодушно и с таким подъемом, что этот день должен считаться одним из прекраснейших дней, пережитых парижанами. Он заявляет, что население Парижа проявило себя в этот день с самой лучшей стороны и так блистательно, как вряд ли когда-либо еще при каком- нибудь историческом событии. Вот какой отзыв о Коммуне вынужден был дать один из противников социал-демократии!

Г-н Шпариг подверг затем критике быстроту, с которой Коммуна «пекла законы». Он сказал, что декреты следовали один за другим, то отменяя, то усиливая друг друга.

Но можно ли было поступать иначе, когда приходилось очищать такие авгиевы конюшни, как императорский Париж? (Смех.) Волей-неволей нужно было издавать очень много декретов, и само собой понятно, что при такой ситуации не все шло как по маслу. Война 1870 года была, безусловно, очень хорошо подготовлена немцами, но спросите-ка начальника генерального штаба Мольтке, все ли шло гладко, и он ответит вам, что было немало изъянов. Тем более это естественно, когда речь идет о революционном движении, когда нужно было в окружении сотен тысяч врагов — немецкой армии и версальцев, всеми силами и средствами старавшихся уничтожить новые учреждения,— создать вместо старого новое государство.

Но и сам г-н Шпариг не решился охарактеризовать приведенные им декреты как способные компрометировать Коммуну. Если он, например, по поводу декрета Коммуны о ночном труде булочников говорит, что, по его мнению, даже социалисты вряд ли были бы склонны получать к своему утреннему кофе черствую булочку, то это только плоская шутка, на которой я не хочу даже останавливаться. При введении этого мероприятия речь шла не о том, следует ли считаться с избалованным вкусом буржуазии, а о том, можно ли постоянно подвергать многочисленную группу рабочих изнурительному и губительному для здоровья ночному труду. Всякий хоть немного изучавший этот вопрос знает, что булочники вследствие ночного труда и чересчур продолжительного рабочего времени, доходящего до 16—18 часов, большей частью осуждены на преждевременную смерть.

И если Коммуна обратила внимание на их положение, то это только делает ей честь. (Одобрение.)

Г-н Шпариг указал далее, что хотя Коммуна и отменила смертную казнь, но она ввела расстрелы, и сослался при этом на декрет, угрожавший расстрелом всем отказывающимся от службы в национальной гвардии, то есть от участия в защите города.

Коммуна, исходя из той точки зрения, что каждое постоянное войско представляет собой орудие в руках правительства для угнетения народа, потребовала отмены постоянного войска и ввела всеобщее народное ополчение. Следовательно, каждый способный к ношению оружия человек обязан был защищать город.

Это никому не наносило ущерба и было справедливо по отношению ко всем, чего ни в коем случае нельзя сказать о нашей военной организации, при которой, несмотря на разглагольствования о всеобщей воинской повинности, вооружается только часть народа. Конечно, тогда имелась часть населения, не желавшая выступить на защиту Коммуны, несмотря на то что Коммуна была окружена врагами, которые стремились уничтожить ее всеми находившимися в их распоряжении средствами.

Коммуна, подвергавшаяся нападению со всех концов и вынужденная вести войну, должна была в этом положении применить те средства, которые имеются и должны быть в подобных случаях у всех воюющих сторон. Она угрожала расстрелом каждому, кто отказывался взяться за оружие для ее защиты.

В 1870 году тысячи социал-демократов были против войны, и их не спрашивали, хотят ли они воевать. Их просто призывали, а в случае отказа предали бы военному суду и беспощадно расстреляли.

Г-н Шпариг, таким образом, спутал отмену смертной казни в условиях мирного времени со смертной казнью по приговору военного суда, а это огромная разница. Пока существует война, неизбежна и смертная казнь для поддержания дисциплины в армии.

Г-н Шпариг привел далее декрет Коммуны, согласно которому фабрики и заводы, оставленные предпринимателями, подлежали конфискации и передавались для дальнейшей эксплуатации занятым в них рабочим. Кроме того, должна была быть выбрана особая комиссия, чтобы оценить эти заводы и определить размер вознаграждения, причитавшегося их владельцам. Он совершенно прав, утверждая, что Коммуна осуществила бы эту меру в полном масштабе, если бы имела в своих руках необходимую власть. И он прав также, когда предполагает, что мы повсюду поступили бы подобным же образом, если бы могли. Мы желаем уничтожить антагонизм между рабочими и предпринимателями, так как интересы их в настоящее время диаметрально противоположны. Предприниматели хотят платить по возможности мало и по возможности удлинить рабочий день. Рабочие хотят получать по возможности высокую плату за по возможности короткий рабочий день. Каждая вновь изобретенная машина, каждая новая фабрика обостряют эти классовые противоречия. Каждая строящаяся железная дорога, каждый прокладываемый телеграфный кабель несут знания в более широкие круги населения, создают нам новых приверженцев. Каждый шаг к концентрации капитала, к уничтожению мелких предпринимателей увеличивает раскол и приближает нас к тому дню, когда производство и распределение будут совершаться на общих началах, то есть все мастерские, все фабрики перейдут в руки общества и будут эксплуатироваться им на основании равного права и в интересах всех граждан. Каждый должен работать, и каждый полностью участвует как в прибылях, так, само собой разумеется, и в убытках. Место частной промышленности, дикого, неорганизованного производства, которое обрушило на нас современный кризис, займет социалистическое, то есть организованное, производство, когда один стоит за всех и все за одного. Коммуна сделала первый шаг к этому, причем упомянутые предприниматели не потерпели бы абсолютно никакого ущерба, так как должны были получить полную стоимость своих заводов и фабрик.

По нашим понятиям, общество обязано придать себе такую организацию, при которой было бы в равной степени обеспечено благо всех его членов и каждый его член все в большей степени пользовался бы достижениями культуры и цивилизации во всех областях человеческой жизни. Наши противники утверждают, правда, будто они тоже стоят за прогресс, но как только затрагивается вопрос об улучшении положения масс, то те, которые как сыр в масле катаются и сосредоточивают власть в своих руках, начинают кричать, что мы живем в самом лучшем из миров и что преобразовывать его — преступление.

Всеми средствами защищают они занимаемое ими преимущественное положение, и при этом дело доходит до того, что люди при обсуждении совершенно второстепенного закона, не имеющего никакого касательства к социализму, как, например, закона о кассах взаимопомощи, позволяют себе утверждать, что этот закон наносит ущерб работодателям. А если кто-нибудь выступает в защиту закона, то ему бросают упрек — ибо это считается упреком: «ты социалист». Мы это только сегодня читали в «Тагеблат». Там ясно сказано: «У нас нет никакого желания делать даже самые ничтожные уступки угнетенным».

Когда всюду, как в малом, так и в большом, как в законодательстве, так и в социальной жизни, проявляется это классовое противоречие, то нет ничего удивительного, что возникают революции, подобные парижской. И я глубоко убежден — как я говорил уже в упоминавшейся здесь речи в рейхстаге,— что не пройдет и нескольких десятилетий, и все то, что случилось в Париже, повторится во всей Европе. Само общество должно проявить рассудительность и постараться сгладить существующие классовые противоречия законодательным путем.

Что еще сделала Коммуна? Она осуществила старое требование либералов, уже в течение десятков лет стоящее в программе либеральной партии, но выброшенное последней, как старый хлам, с тех пор как она добилась власти. Коммуна постановила и провела отделение церкви от государства и школы и затем постановила конфисковать церковное имущество. Меня удивляет только то, что г-н Шпариг не упомянул об этом и не обвинил Коммуну в нарушении прав собственности. Ну, раз г-н Шпариг не упомянул об этом, то упомяну я, чтобы дополнить его речь. (Веселое оживление в зале.)

Жаль только, что все сделанное в этом случае Коммуной давно было уже сделано до нее другими. Если в эпоху Реформации, начавшейся в 1517 году, многие государи перешли на сторону Лютера, то это произошло не в силу какого-либо идеализма, а просто потому, что они хотели набить свои бездонные карманы церковными богатствами. (Смех. Аплодисменты.)

А когда в Соединенных Штатах Северной Америки 15 лет тому назад вспыхнула война между Севером и Югом и Север в конце концов уничтожил рабство, то это было самое решительное посягательство на собственность рабовладельцев, какое только можно себе представить. Наши противники находят, что то, что полезно для них, естественно и справедливо, но если то же самое делает народ в своих интересах, то это преступление и грабеж.

Та самая партия, которая теперь обвиняет Коммуну в посягательстве на собственность, в начале 60-х годов, когда она еще хорошо относилась к Австрии, советовала ей конфисковать церковное имущество, чтобы ликвидировать свой огромный государственный долг, и она же восторженно приветствовала Италию, когда та пошла по этому пути. А ведь церковные корпорации владеют своим имуществом на тех же правовых основаниях, что и всякий буржуа своим домом или земельным участком. Где же последовательность? Провозгласив отделение церкви от школы и государства, Коммуна декретировала также обязательное и бесплатное обучение, причем бесплатность распространялась не только на обучение, но и на учебные пособия. Бедные и богатые должны были получать одинаковое воспитание, и то, что государство равным образом заботилось обо всех, должно было помешать возникновению в молодых сердцах зависти и ненависти бедных к богатым. Укажите мне хоть одно либеральное государство, которое сделало хоть нечто подобное. (Аплодисменты.)

Г-н Шпариг позволил себе, далее, язвительные замечания по поводу заявления Коммуны, что ее политика и стремления базируются на научных основах. Коммуна хотела этим сказать, что она намерена по возможности использовать все достижения современной науки в области политической экономии, юриспруденции и техники, чтобы осуществить их в своей законодательной практике, и не связывает себя никакими определенными теориями и аксиомами. Она, таким образом, стала на точку зрения современной науки, на ту точку зрения, которая исходит не из определенных предпосылок и предвзятых взглядов, но старается отыскать наилучшее, опираясь на проверенный опыт.

Если Коммуна не успела создать что-либо законченное, то это объясняется ее положением и условиями, в которых она находилась. Ведь она за все время своего существования не имела ни минуты спокойствия и постоянно находилась в состоянии войны и борьбы — как же могло быть иначе?

Г-н Шпариг особенно упрекал Коммуну за то, что она, стремившаяся осуществить полную свободу печати, якобы отменила свободу печати, закрыв газеты противников. И этот образ действий также очень легко объясняется трудным положением, в котором находилась Коммуна. Подвергаясь нападкам со всех сторон, в разгаре борьбы и революции она в силу самих обстоятельств не должна была терпеть наряду с врагом, стоящим у ворот, еще врага в своих собственных стенах. Она должна была запретить издание газет, которые изо дня в день яростно нападали на нее, обливали ее грязью, которые поддерживали связь с врагом, стоявшим у ворот, и делали все возможное, чтобы вызвать падение Коммуны.

Когда вспыхнула война 1870 года, то в Германии во всех областях, считавшихся угрожаемыми, было объявлено военное положение. Были закрыты оппозиционные газеты и арестованы все лица, подозревавшиеся во враждебном отношении к войне. Ну, я считаю, что на то же имеет право и Коммуна.

Г-н Шпариг находит также абсурдным, что Коммуна жаловалась на отмену г-ном Тьером городской ввозной пошлины на продукты питания, в то время как она утверждала, будто является противницей косвенных налогов. Она имела право на эту жалобу. Эта пошлина принадлежала городу, и Коммуна не была в состоянии в разгар войны вводить новую систему налогов. Упомянутая пошлина служила единственным источником регулярно поступающих доходов, и Коммуна должна была использовать ее для целей обороны и управления.

Так как г-н Тьер отнял у Коммуны налоги, то она для удовлетворения своих нужд вынуждена была прибегнуть к займам во Французском банке и у Ротшильда, и эти займы были предоставлены беспрепятственно, и при этом с согласия г-на Тьера. Но финансовая политика Коммуны отличается одним свойством, которое не посмел осудить даже г-н Шпариг. Это — великая бережливость и хозяйственность Коммуны, заслужившие величайшее признание даже из уст противников.

С полным правом министр финансов Коммуны Журд мог сказать версальским судьям: «Я ушел из министерства финансов более бедным человеком, чем я вошел в него». (Возгласы: «Слушайте!») Укажите мне хоть одного монархистского министра финансов, который мог бы сказать о себе то же самое! (Смех, одобрение.) Вступив в 1830 году при Луи-Филиппе в министерство бедным адвокатом и литератором, г-н Тьер оставил его в 1836 году миллионером.

Первым шагом Коммуны была отмена всех высоких окладов, члены ее должны были получать заработную плату квалифицированного рабочего. Ни один служащий Коммуны, какой бы пост он ни занимал, не мог иметь больше 6 тысяч франков, то есть 4800 марок в год. Первый бургомистр Лейпцига получает в год 15 тысяч марок. (Смех. Возгласы: «Слушайте!») Главнокомандующий Коммуны тоже получал 6 тысяч франков, а г-н Тьер, как только сделался президентом, поспешил выхлопотать себе цивильный лист в 3 миллиона франков. (Возгласы: «Слушайте!») Коммуна показала пример бережливости, который должен был бы служить образцом для всех правительств. Это признал даже такой враг социалистов, как г-н Шерр. Правда, г-н Шпариг не упомянул об этом, и потому я упоминаю об этом. (Смех.)

Перехожу теперь к расстрелу заложников и к поджогам. Говоря о последних, г-н Шпариг заметил, что он был в Париже через две недели после падения Коммуны и видел разрушения собственными глазами. Он даже рассказал нам об одном частном доме, который не находился на линии обороны и который тем не менее собирались поджечь. Правда, он не сказал нам, действительно ли его подожгли. И как он может, если он не присутствовал во время борьбы, вообще судить, что было необходимо для обороны и что нет? Он ссылается на слышанные им устные утверждения. Они в моих глазах ничего не стоят. Жажда преследования, обуявшая версальцев, и их звериная ярость были так велики, что не только спустя несколько недель, но и спустя много месяцев и лет после падения Коммуны подвергался преследованиям каждый обмолвившийся хотя бы словом сочувствия ей. Страх был так велик, что не только никто не решался выступить в ее защиту, но многие нарочно ругали ее, чтобы отвести от себя всякое подозрение. И при этом низость буржуазии предстала в самом ярком свете. В течение первых нескольких дней после падения Коммуны версальцам было подано не менее 370 тысяч доносов. Парижская буржуазия вела себя в то время так же подло, как лейпцигская буржуазия в 1866 году, представившая тогда прусскому генералу столько доносов, что он с отвращением заявил, что он об этом знать ничего не хочет.

И когда г-н Шпариг предъявляет здесь письмо с распоряжением о поджогах, якобы подписанное Ферре и снабженное печатью военного министерства, которую таким же образом мог приложить военный министр г-на Тьера, то в моих глазах это грязный клочок бумажки, заслуживающий, чтобы его разорвали. (Оратор рвет бумагу. Возгласы: «Браво!» Волнение в зале.) Господа, существует множество документов относительно поджогов, расстрела заложников, мнимой конфискации имущества и т. д., которые судом были признаны подделками.

Ферре, обвиненный на основании предъявленного в суде документа в поджоге министерства финансов, до последней минуты отрицал подлинность этого документа; он пытался доказать по некоторым буквам, что документ подделан; но так как приглашенный версальцами эксперт по почеркам подтвердил подлинность документа, то Ферре был осужден. Точно так же Ферре обвинили в расстреле заложников. А сам он говорит, что отдал приказ об их освобождении, а не о расстреле. Это подтверждается и другими сообщениями, например одного английского врача, и точно так же установлено, что священники, арестованные как заложники, впоследствии выступали на суде в качестве свидетелей, значит, расстреляны они не были. Правда, некоторая часть заложников была расстреляна, но утверждают, что это было сделано только тогда, когда они вышли из тюрьмы и отказались выполнить требование сражавшихся на баррикадах людей принять участие в обороне. Тогда им начали стрелять вслед. Рауля Риго тоже обвиняют в расстреле заложников. Ну, Рауль Риго мертв, он сражался как мужчина и погиб в бою как мужчина, его легко обвинять, он мертв и не может опровергнуть.

Какая цель института заложников? В 1870 году немцы взяли во Франции много заложников, потому что вольные стрелки или просто жители Франции стремились причинять немцам возможный ущерб, нападая на обозы, разрушая железнодорожные пути, мосты и дороги, атакуя и уничтожая отдельные посты; короче говоря, вредили, где только могли. Поступая таким образом, вольные стрелки делали то же, что и прусский ландштурм в 1813 году по отношению к французам, и я могу, если хотите, огласить здесь тогдашний устав ландштурма, предписывавший, чтобы врагу вредили и уничтожали его любыми средствами и где только представится случай.

Немцы не желали признавать этот способ ведения войны законным, и все офицеры получили приказ всюду, где солдатам был указанным способом нанесен вред, брать заложников и беспощадно расстреливать их в случае, если не удастся обнаружить виновных. Затем повелевалось накладывать контрибуции на сельских жителей, не разбирая, кто прав, кто виноват, сжигать дотла дома или деревни, из которых стреляли в солдат. Эти приказы часто приводились в исполнение. Таким образом, многие сотни людей лишились жизни, дома и целые поселки поджигались, и я не видел в либеральной прессе ни слова осуждения по этому поводу, а, наоборот, видел слова одобрения.

Коммуна находилась по отношению к версальцам в таком же положении, как и немцы по отношению к иррегулярным военным действиям вольных стрелков, и имела по меньшей мере такое же право на аналогичные поступки. Во время длившейся несколько недель борьбы против Парижа версальцы, вопреки всякому военному праву, зверски убивали всех пленных, попадавших им в руки. Таким образом были умерщвлены генералы Коммуны Дюваль и Флуранс и многие другие офицеры. Да, версальцы не стыдились подвергать обстрелу перевязочные пункты и расстреливать пленных сестер милосердия, предварительно обесчестив их. Так могли поступать только скоты, подобные тем, которые были предоставлены Тьеру немцами из числа захваченных ими в плен.

Перед лицом этих позорных деяний Коммуна постановила взять заложников и расстреливать трех за каждого убитого национального гвардейца. Но постановление осталось на бумаге, и когда в конце концов некоторое количество заложников было расстреляно, то, по утверждению самого г-на Шпарига, Коммуны уже не существовало; следовательно, она не может быть ответственной за это.

Когда же версальцы благодаря содействию немцев, которые очистили им для этого путь, ворвались в Париж — что без чужой помощи вряд ли им удалось бы,— то на улицах города началась неслыханная в анналах истории резня и кровавая баня. Версальцы убивали без разбору всех попадавших им в руки: мужчин, женщин и детей; пленных сотнями выстраивали в ряд, как, например, на кладбище Пер-Лашез, расстреливали их из митральез и бросали в ямы еще конвульсивно вздрагивающие трупы, полив их известью и керосином.

Как свирепствовали версальцы, доказывает тот факт, что среди коммунаров не оказалось ни одного раненого. Итак, за несколько дней было, по достоверным данным, перебито 15-20 тысяч человек.

В таком положении Коммуне оставалось только защищаться всеми средствами, находившимися в ее распоряжении. Что совершенно законные поступки побежденных всегда изображаются как позорные, к этому мы уже привыкли. Прочитайте книгу Реккеля о его заключении в Вальдгейме, в которой он рассказывает также о майском восстании 1849 года в Дрездене, и вы увидите, что реакция так же клеветала на майских повстанцев, как теперь она клевещет на Коммуну, а между тем майская революция в Дрездене была буржуазной революцией. Прочитайте также историю октябрьского восстания 1848 года в Вене, после подавления которого был расстрелян Роберт Блюм. Прокламация, которую опубликовал тогда князь Виндишгрец, чтобы ознакомить мир с положением дел в Вене, как две капли воды похожа на ту, посредством которой версальцы оповещали мир о положении в Париже во время Коммуны.

У меня в руках написанная Блюмом статья, где он в самой резкой форме выражает свое негодование по поводу этой прокламации Виндишгреца и с возмущением восклицает: «Что должен подумать мир о Вене, о которой он ничего не может узнать, если это осмеливаются говорить нам, хорошо знакомым с действительным положением дел!»

Здесь я хочу также упомянуть, как Блюм тогда понимал революцию и как он в одной своей речи в актовом зале заявил: «Не будем останавливаться на полпути, будем вести борьбу с нашими противниками до конца и без всякой пощады!» И память Роберта Блюма доныне чтится либералами, и с полным основанием.

Точно так же как тогда в Вене столкнулись буржуазия и реакция, так в Париже стояли друг против друга Коммуна и версальцы. Коммуна должна была бороться до последнего дыхания— и она действительно боролась героически. Этого не могут отрицать даже ее самые ярые противники. И точно так же как наши лучшие люди расстреливались в 1848—1849 годах по приговору военных судов в Вене, Раштатте и Мангейме, погибали и защитники Коммуны, большинство из них с возгласами: «Да здравствует республика! Да здравствует Коммуна!».

Теперь я перехожу к поджогам.

Версальцы вели борьбу против Парижа в течение многих недель и стреляли не сахарным горошком; само собой разумеется, что при этом были разрушения. Но в последние восемь дней, когда с помощью немцев им удалось установить на Монмартре 50 тяжелых орудий, они обстреливали дома калеными ядрами и даже зажигательными бомбами, так что, как и следовало ожидать, многие дома загорелись. Таким образом, виновниками большинства пожаров, приписывавшихся версальцами Коммуне, были они сами. Когда разгоралась уличная борьба, которую версальцы вели с дикой жестокостью, то Коммуна была вынуждена с целью обороны поджигать отдельные здания, чтобы на некоторый срок задержать версальцев. Неужели этот образ действий так несправедлив и неслыхан, что заслуживает названия поджога? При осаде Страсбурга немцы разрушили от 500 до 600 домов, чтобы принудить город к сдаче, хотя они не вели войну с гражданским населением. Согласно сообщениям самых различных корреспондентов, после сдачи крепости Суассон в городе не оставалось почти ни одного неповрежденного дома, были уничтожены целые улицы, почти все крыши были разбиты снарядами, но стены крепости сохранились нетронутыми. Обстреливали частные дома, ранили и убивали население, чтобы жители, движимые отчаянием, заставили офицеров сдаться. Я что-то не видел, чтобы либеральная пресса осуждала этот способ ведения войны. И подобно тому как немцы поступали с крепостями, Тьер поступил с Парижем, и все же считают преступлением, что Коммуна защищалась, как могла! Во время дрезденского восстания 1849 года г-н фон Бейст потребовал от призванных на помощь пруссаков, чтобы они подожгли снарядами город, и это произошло бы, если бы командующий войсками граф Вальдерзее не заявил, что он и без того надеется справиться с повстанцами. Во всяком случае в других варварствах недостатка не было. Так, например, некоторое количество пленных было сброшено в воду с большого моста через Эльбу, и если они пытались ухватиться за перила, им отрубали пальцы саблями. Подобные и еще худшие жестокости творили наводившие «порядок» версальские бандиты в Париже в течение многих недель.

Большая часть пожаров возникла, следовательно, в результате обстрела Парижа версальцами, о чем открыто заявил в «Гадзетта д’Италия» очевидец, член итальянского парламента Патручелли делла Гаттинеа, который как раз в то время находился в Париже, где он проживал уже 20 лет. Он утверждал, что из десяти горевших домов девять безусловно были подожжены версальскими бомбами. Коммуна поджигала дома в целях обороны. Так как число подожженных и сгоревших домов равнялось приблизительно двумстам, то на долю Коммуны падает сравнительно небольшая часть.

Господа, мое время почти истекло, у меня осталось лишь несколько минут, но я представлю подтверждения сказанного мною, или отвечая г-ну Шпаригу, или на втором собрании, если оно понадобится. Я могу привести в доказательство истинности моих слов высказывания наших противников…»

Затем я еще раз вернулся к расстрелу заложников, произведенному якобы по распоряжению Ферре, и продолжал:

«Коммуна действовала, как она обязана была действовать при данном положении вещей, и даже тот, кто не одобряет ее поведения, должен по крайней мере понять и извинить его.

Г-н Шпариг закончил свою речь обвинением Ферре; я тоже сейчас кончу. Не подлежит никакому сомнению, что Коммуна не совершила ничего такого, чего ей следовало бы стыдиться, — и я надеюсь, что мне еще представится случай лишний раз доказать это,— а что касается насильственных актов, то она не совершила и тысячной доли того, что в подобных случаях сделало бы любое монархическое правительство в Европе». (Бурные, продолжительные аплодисменты.)

Председатель Моттелер. Господа, пора кончать: г-н начальник полиции только что сообщил мне, что он может разрешить собрание только до 12 часов.

После того как г-н Шпариг кратко, но весьма бессодержательно ответил мне, я опять попросил слова:

«Господа, г-н Шпариг не ответил на мою речь, он также не заявил о своем согласии на созыв второго собрания, хотя мы сегодня из-за позднего времени не сможем закончить дискуссию. Я вынужден теперь кратко возразить на некоторые последние замечания г-на Шпарига. Г-н Шпариг восхвалял свое собственное мужество, выразившееся в том, что он выступил против нас. Нужно ли действительно обладать большим мужеством, чтобы выступать против партии, о которой сам г-н Шпариг утверждает, будто она состоит из кучки фантазеров,— решайте сами.

Г-н Шпариг выразил затем надежду, что сегодняшнее собрание будет способствовать более активному участию населения в выборах; мы тоже надеемся на это. (Смех.) Нам от этого никакого вреда не будет. (Одобрение.) До сих пор каждая избирательная кампания давала нам на несколько сот голосов больше, чем предыдущая, и надеюсь, сегодняшнее собрание будет способствовать тому, что это тем более произойдет на ближайших выборах в рейхстаг. (Смех. Возгласы: «Браво!»)

Г-н Шпариг счел себя также обязанным выразить от имени потомков Блюма протест против того, что я упомянул его в связи с Коммуной. Не знаю, кто уполномочил г-на Шпарига протестовать против того, чего не было. (Смех.) Я знаю не хуже всех прочих, что Роберт Блюм не был социалистом, но он был хорошим демократом и подлинным республиканцем, чего г-н Шпариг о себе сказать не может. (Аплодисменты. Г-н Шпариг кланяется. Громкий смех.) Я заявил только, что Коммуна находилась в таком же положении, как Вена в октябрьские дни 1848 года, и что Роберт Блюм, бывший тогда в Вене, высказался за продолжение революции с такой решительностью, которой могла бы позавидовать даже Коммуна.

И так как я ранее сослался на речь Роберта Блюма, произнесенную в те дни, то замечу здесь, что она опубликована в книге, которую издал в честь Блюма некий Артур Фрей, задавшийся целью изобразить в ней Роберта Блюма как человека, писателя и политического деятеля. Соответствующее место речи гласит:

«Никакой половинчатой революции! Движение вперед, пусть даже обагренное кровью, по избранному пути — никакой пощады сторонникам старого режима, жаждущим покоя из эгоистических соображений; против таких людей нужно вести войну на уничтожение».

Мог ли самый решительный социалист выразиться против врагов революции более резко, чем это сделал в своей речи Роберт Блюм? (Аплодисменты.)

А теперь выслушайте также отрывок из обращения к жителям Вены, изданного Виндишгрецом:

«Город осквернен зверствами, наполняющими ужасом грудь всякого честного человека!.. Вена находится во власти маленькой, но неустрашимой и не отступающей ни перед какой гнусностью банды; жизнь и имущество отданы на произвол горстки преступников!»

Не совпадает ли это почти дословно с высказываниями г-на Тьера о Париже и Коммуне? (Одобрение.)

Г-н Шпариг далее сказал: пока социал-демократия остается в плену своих интернационалистских фантазий, она не может рассчитывать на уважение со стороны его партии. От последнего мы охотно отказываемся. (Смех.) Но разве идея интернационализма действительно представляет собой нечто фантастическое? Из семьи развилось племя, из нескольких племен — государство и нация, а на почве тесного сближения отдельных наций развивается в конце концов интернационализм. Это исторический процесс. И именно потому, что социализм становится на точку зрения человечности и братства, потому, что он борется за то, чтобы прекратились национальные войны и взаимная травля, чтобы все нации жили, мирно трудясь и развивая свою культуру, социал-демократия осуществляет наивысшую идею цивилизации. (Аплодисменты.)

Когда на нашу партию клевещут и ее преследуют за то, что она борется с ограниченным национализмом, что она выступает против борьбы рас и защищает идею братства народов, то с ней поступают так же, как во все времена поступали с передовыми бойцами. Господа! Поезжайте, к примеру, еще теперь в какую-нибудь правоверную католическую страну и послушайте, с каким невежеством там судят о Лютере! Так происходило и с либеральной партией. Ныне, когда либеральная партия стоит у кормила правления и пользуется властью, она считает свой мир наилучшим из миров, а с нами, не желающими признавать этого, она обращается ныне так, как даже феодальная партия не обращалась с ней 20 лет назад. И это вполне естественно!

Подобные обвинения не могут сбить нас с пути; мы знаем, что наше время придет, что обстоятельства работают на нас, что с ростом классовых противоречий, с исчезновением среднего слоя, мелкой буржуазии, отбрасываемой в ряды наемных рабочих, социал- демократия становится все сильнее и в конце концов добьется власти. (Бурные аплодисменты.)

Г-н Шпариг радовался, что в Хемнице при последних выборах в ландтаг туда не попал ни один социал-демократ. Недолго ему осталось радоваться. (Смех.) Но характерно для него, что он таким образом выказывает одобрение избирательному закону, реакционные постановления которого препятствуют свободному выражению воли народа. (Аплодисменты.) Но социал-демократ все-таки попадет в ландтаг, если не в этом году, то в будущем непременно. (Возгласы: «Браво!» Смех.) И если бы Хемницкий городской совет составлял списки избирателей с такой же тщательностью, как списки налогоплательщиков, то социал-демократ давно уже заседал бы в ландтаге. (Громкий смех и аплодисменты.)

Наконец, г-н Шпариг, обращаясь к присутствующим здесь представителям консервативной прессы, высказал мнение, что консервативная пресса теперь, наверное, поймет, что у национал-либералов нет ничего общего с социал-демократами. Безусловно, этому никто серьезно не верил, и меньше всего те, кто писал об этом.

Факт тот, что грызня между консерваторами и национал-либералами представляет собой не что иное, как спор повздоривших супругов. Стоит кому-нибудь вмешаться в него, как между ними немедленно устанавливается согласие. (Смех.)

Несколько недель назад в «Лейпцигер тагеблат» появилась статья с призывом ко всем противникам социал-демократии: «Образуем вместе одну-единственную великую партию порядка». С чем мы вас и поздравляем, вам это понадобится. (Смех.) Мы недавно видели это уже в Хемнице. Вначале консерваторы и национал-либералы дрались друг с другом, и каждая партия хотела выдвинуть своего собственного кандидата, но, как только стало известно, что намечается кандидатура социалиста, драка тотчас же прекратилась и был брошен лозунг: «Все против Бебеля!». (Громкий смех и аплодисменты.)

Этой моей речью закончилось блестяще прошедшее собрание.

НОВЫЕ ПРЕСЛЕДОВАНИЯ

В первых числах января 1876 года саксонские товарищи созвали в Хемнице областной съезд, на котором присутствовало очень большое количество делегатов; он рассмотрел вопрос о выдвижении кандидатов на выборы в рейхстаг, ожидавшиеся в январе 1877 года. Настроение было, несмотря на все преследования, превосходное. С января же 1876 года берлинские товарищи начали издавать местную газету «Берлинер фрейе прессе», которая постепенно завоевала себе уважение и друзей и противников. Теперь уже стали отчетливее вырисовываться первые признаки изменения всей политики империи. С увольнением в конце апреля в отставку Дельбрюка, начальника канцелярии рейхсканцлера, начался официальный поворот в сторону протекционизма. По этому торному пути за ним скоро последовал прусский министр торговли фон Кампгаузен, еще незадолго до того оправдывавший в рейхстаге понижение заработной платы предпринимателями как средство выйти из кризиса и удостоившийся за это похвалы от Евгения Рихтера, который заявил, что министр, осмеливающийся высказывать такие непопулярные истины, достоин всяческого уважения. Тем временем преследования против членов партии непрерывно продолжались, в особенности за оскорбление рейхсканцлера. Бисмарк усвоил себе привычку размножать на гектографе свои требования о привлечении к суду и посылал их прокурорам, называя им какого-нибудь оскорбителя.

Эта практика продолжалась непрерывно вплоть до его отставки в феврале 1890 года. Требования рассылались тысячами, и осужденные содействовали заселению тюрем. О величии характера такой образ действий не свидетельствует. Даже многие поклонники Бисмарка относились к этому отрицательно.

Покорно выполняя пожелания Бисмарка, Тессендорф продолжал преследовать рабочие организации. Возбудив в марте 1875 года против руководителей Всеобщего германского рабочего союза обвинение в нарушении прусского закона о союзах, он так аргументировал свое требование о закрытии союза: «Уничтожим социалистическую организацию, и тогда перестанет существовать социалистическая партия» — слова, ясно доказывавшие полное непонимание им значения социалистического движения. Теперь он решил, что наступило время для дальнейших аналогичных мероприятий. Закрытие Всеобщего германского рабочего союза было компенсировано основанием социалистической рабочей партии в Готе. Настала и ее очередь. Тессендорфу удалось добиться от берлинского городского суда постановления, в силу которого не только берлинская организация, но и вся партия в Пруссии была временно распущена. Правление партии ответило на этот акт обращением ко всем товарищам, в котором рекомендовало, чтобы они, не обращая внимания на постановления, начали агитацию в связи с предстоящими выборами в рейхстаг. Партия должна показать, что ее не могут запугать такие постановления, как постановление берлинского городского суда. Отныне особенно необходимо, чтобы каждый товарищ добросовестно выполнял свой долг перед партией. На лозунг Тессендорфа «Долой социал- демократию!» нужно ответить лозунгом «Да здравствует социал-демократия!» Во всей Пруссии вместо ликвидированной единой партийной организации теперь основаны были местные организации, которые должны были тщательно избегать даже видимости какой- либо связи с продолжавшей существовать общей для всей Германии центральной организацией. Новое выступление Тессендорфа ровным счетом ни к чему не привело, так как в отношении вербовки новых членов, распространения партийной прессы и сбора денежных средств эти местные организации делали не меньше, чем ликвидированная центральная организация.

Правда, при этих условиях не было возможности созвать съезд партии в прежней форме. Но так как мы не хотели и не могли обойтись без съезда, то фракция рейхстага и партийный комитет устроили совместное совещание, чтобы найти какой-нибудь выход из создавшегося положения. Все очень быстро приняли мое предложение, чтобы фракция рейхстага от своего имени созвала всеобщий съезд социалистов на 20—23 августа в Готе и чтобы делегаты на этот съезд выбирались на открытых собраниях. Кроме того, чтобы облегчить членам партии в Пруссии уплату партийных взносов в форме, к которой нельзя было бы придраться, было решено издавать крошечный ежемесячный журнал под названием «Дер Вэлер», прекрасно раскупавшийся по 20 пфеннигов за экземпляр.

Но страсть Тессендорфа к репрессиям не удовлетворилась роспуском партийной организации в Пруссии. Вслед за этим он немедленно возбудил судебные преследования также против целого ряда центральных объединений профессиональных союзов, чтобы уготовить им, как «политическим организациям», судьбу нашей партии. Ему удалось добиться закрытия четырех комитетов, которые вынуждены были переехать в Гамбург, где закон о союзах не предусматривал запрещения связи между политическими союзами.

* * *

28 июня после двадцати шести месяцев заключения был наконец выпущен из Плетцензее Мост. В тот же день Бракке объявил о выходе написанной Мостом брошюры «Бастилия в Плетцензее», в которой он рассказывал о своих переживаниях в тюрьме и о том, как он и другие товарищи за спиной тюремного начальства создавали для себя различные льготы и водили за нос своих тюремщиков. Со стороны Моста это было неумно. Едва только вышла брошюра, как министр внутренних дел потребовал от ничего не подозревавшего директора тюрьмы в Плетцензее объяснений по поводу изображенных в ней происшествий. В результате было наказано и уволено несколько служащих, и с того времени порядки в тюрьмах стали гораздо строже. Кроме того, большинство политических заключенных (для меня, когда я тоже должен был поселиться на жительство в Плетцензее, сделали исключение, о чем подробнее ниже) сажали с этого времени в так называемый «флигель масок». Когда Мост в 1878 году снова попал на шесть месяцев в Плетцензее, ему отплатили за его нескромность. Его содержали в строгом одиночном заключении, и когда он выходил из камеры, он должен был, как и другие обитатели упомянутого флигеля, надевать черную маску, чтобы его никто не узнал.

В соответствии со все более агрессивным характером преследований членов партии устанавливались и наказания. Где прежде довольствовались неделями и месяцами, там теперь осуждали на срок втрое и вчетверо больший. Приговоры к двенадцати, пятнадцати, восемнадцати и больше месяцам тюрьмы становились правилом. У некоторых партийных газет, как «Форвертс» и «Берлинер фрейе прессе», не проходило дня, чтобы кто-нибудь из редакторов не сидел в тюрьме. Так, Зевеке в Хемнице за оскорбление величества и, так сказать, богохульство получил два года тюрьмы; аугсбургский суд присяжных приговорил за различные нарушения законов о печати Р. Франца к трем годам, Ротманнера и Э. Кёбера— каждого к двум годам тюрьмы. Этот приговор вызвал во всей партии бурю негодования. В других процессах Томаса из Аугсбурга приговорили к двум годам, Лоофа из Хемница — к году и четырем месяцам. Вальтейх получил в следующем году за различные нарушения законов о печати полтора года тюрьмы, и к такому же наказанию был присужден еще через год Г. фон Фольмар, редактор «Дрезденер фольксцейтунг». В конце концов эти приговоры почти перестали производить впечатление в партии; тот, кто был агитатором или редактором, должен был считаться с тюрьмой, как с неизбежным атрибутом своего положения. С Фольмаром как с редактором «Дрезденер фольксцейтунг» у меня завязалась оживленная переписка. Различные процессы за нарушение законов о печати, в которые он был втянут, заставили его подумать о том, не будет ли у него отнята пенсия, которую он получал, как один из тяжело раненных участников франко-прусской войны, и он запросил меня, каково мое мнение по этому поводу. В ответ на его письмо я ему писал 17 июня 1877 года:

«Относительно дела с Вашей пенсией я еще не успел поговорить с Фрейтагом, но не думаю, что он сможет сказать Вам больше, чем я.

Я просмотрел стенографические отчеты рейхстага. Пункт в) параграфа 32 закона о пенсиях и обеспечении военных гласит, что лишение пенсии может последовать по вступившему в силу приговору суда; далее говорится:

Надбавки к пенсиям, однако, не подлежат отмене по решению суда.

В отчетах нет ни слова, в каких же случаях суд может лишить пенсии. При обсуждении закона указывалось на то, что в имперском уголовном кодексе, имеющем силу также для Баварии, вычеркнуты все постановления, относящиеся к лишению пенсии. Но зато имеет еще силу старый прусский свод военно-уголовных законов, содержащий подобные постановления. Так как этот последний, насколько мне известно, не имеет силы в Баварии, то возникает вопрос, содержит ли соответствующие постановления баварский свод военно- уголовных законов, ибо в утвердительном случае считаться нужно с ними, а этот свод законов Вы, по всей вероятности, сможете легко достать. Рекомендую писать мне как можно осторожней. Я боюсь, что Вас хотят основательно провести. Так как осуждение ни в коем случае не может повлечь за собою лишения почетных прав, то спрашивается, не служит ли это последнее условием для отнятия пенсии,— в таком случае Вам ничего не грозит. В том, что господствующая власть относится к Вам как к «отступнику», с особенной враждебностью, сомнений быть не может…»

Большое удовлетворение вызвало тогда в партии известие, что высший суд в герцогстве Брауншвейг присудил генерала Фогеля фон Фалькенштейна за лётценское дело к возмещению убытков, понесенных нашими товарищами, арестованными по его распоряжению, а именно: Бракке — 2100 марок, Гралле — 108, Бонгорсту — 105, Элерсу, как самостоятельному ремесленнику,— за каждый день 71/2 марок, Кюну, как рабочему,— 3 марки за каждый день.

ГОТСКИЙ СЪЕЗД 1876 ГОДА

Для партийного съезда в Готе — с 19 по 23 августа — мы установили следующий порядок дня: 1) деятельность социалистических депутатов; 2) состояние и развитие социалистической агитации в Германии; 3) предстоящие выборы в рейхстаг; 4) выдвижение социалистических кандидатур; 5) социалистическая организация в Германии; 6) партийная пресса.

Официозная «Норддейче альгемейне цейтунг» подняла большой шум по поводу этого съезда и угрожала производством расследования с целью выяснения, не представляет ли он попытку обхода закона. Но мы решили не обращать никакого внимания на эти угрозы. Мы должны были показать, что не дадим запугать себя и готовы использовать все средства, чтобы отразить направленные против нас удары.

Председателями опять были избраны Гейб и Газенклевер. Присутствовало 98 делегатов, представлявших 38 254 члена партии от 291 населенного пункта. Либкнехт и я были задержаны личными делами и попали на съезд только на второй день его работы. Из прочитанного Ауэром отчета видно было, что доходы партии с 8 июня 1875 года по 19 августа 1876 года составляли 53 973 марки, а расходы — 54 432 марки. Следовательно, существовал небольшой дефицит, покрытый из прибыли в 4330 марок от газеты «Дер Вэлер». Партия имела в то время 23 политические газеты и недавно основанный литературный журнал «Ди нейе вельт». Восемь из этих газет выходили шесть раз в неделю, восемь — три раза, четыре — два раза и три — раз в неделю. На этом съезде впервые получены были приветствия от социалистических организаций других стран. Все они выражали восхищение мужественным поведением германской социал-демократии. Я имел возможность передать также приветствие от международной конференции в Берне, на которой мне удалось присутствовать, так как я в это время совершил поездку в Швейцарию по своим делам. В знак братской международной солидарности было постановлено устроить денежные сборы в пользу испытывавших острую нужду коммунаров. Карл Гирш прибыл на съезд как делегат от парижских рабочих.

О деятельности фракции в рейхстаге докладывал Газенклевер. Я воспользовался этим случаем, чтобы объяснить, почему мы воздержались от голосования в вопросе о вознаграждении депутатов. От имени противников нашего поведения говорил Молькенбур. Он утверждал, что наше поведение повредило агитационной деятельности партии и вызвало удивление среди товарищей, и доказывал, что фракция должна всегда занимать определенную позицию — за или против какого-нибудь законопроекта — и голосовать единогласно. После продолжительных дебатов А. Капелль и Дреесбах внесли предложение, согласно которому наше голосование по вопросу о вознаграждении депутатов характеризовалось как непрактичное. Это предложение было отклонено. Съезд принял предложение Левенштейна перейти к порядку дня, так как само собою разумеется, что социалистические депутаты стоят за вознаграждение депутатам, воздержание от голосования в данном случае имело лишь целью указать на обман, допущенный в этом деле частью либеральных депутатов.

Дальнейшие прения показали, что в недавно объединившейся партии существовали еще сильные личные и принципиальные разногласия, которые теперь вспыхнули снова. Так, горячую дискуссию вызвал в особенности Фроме, обвинявший различные партийные органы, а также Либкнехта и меня в том, что мы получали денежную поддержку от Зоннемана (из Франкфурта). Было установлено, что нет ни одного органа, получавшего деньги от Зоннемана; то же самое относилось и к Либкнехту. Что касается меня, то я сообщил, что Зоннеман, во время моего заключения несколько раз выражавший готовность ссудить меня деньгами, если они мне будут нужны для восстановления моего дела, после освобождения действительно одолжил мне 600 талеров, которые я выплатил ему частично с пятипроцентной надбавкой. Все это имело тем меньше значения, что с 1865 года я был в дружеских отношениях с Зоннеманом, и сделка носила совершенно частный характер. Только вследствие нескромности самого Зоннемана, рассказавшего об этом одному франкфуртскому товарищу, история эта получила огласку. В заключение прений большинством голосов против семи было принято предложение Бракке, после многолетнего перерыва впервые появившегося на съезде, которое порицало направленную против меня критику. Я постарался еще в том же году выплатить полученную от Зоннемана ссуду.

Ожесточенный характер принимали также временами прения по вопросу, должны ли продолжать и дальше существовать два официальных органа («Новый Социал-демократ» в Берлине и «Фольксштаат» в Лейпциге), и если только один, то какой именно. В конце концов за Лейпциг было подано 49 голосов, а за Берлин — 38, шесть делегатов воздержались от голосования. Затем съезд решил, что центральный орган будет выходить с 1 октября под названием «Форвертс» три раза в неделю. Не менее горячие споры вызвал вопрос о выборе обоих редакторов. Гассельман, который с самого начала не был сторонником объединения, заявил, что он ни при каких условиях не переселится в Лейпциг и отказывается от должности редактора. По предложению Гейба Газенклевер согласился взять на себя редакцию вместе с Либкнехтом. Так как партия в Пруссии была запрещена, то решили заменить правление в Гамбурге Центральным комитетом. Членами его были избраны Ауэр, Браш, Деросси, Гейб и Гартман. По моему предложению секретарю назначили жалованье в 150 марок, казначею — 105 и обоим членам комитета — по 45 марок в месяц.

В дальнейшем съезду пришлось впервые высказать свое отношение к текущим экономическим вопросам. Промышленный кризис, начавшийся в 1874 году и с каждым годом все более обострявшийся, произвел полный переворот во взглядах промышленников на протекционизм и свободную торговлю, а затем то же самое случилось и с сельскохозяйственными кругами, которые в течение десятилетий были главными защитниками свободы торговли. В особенности волновались владельцы металлургических предприятий, давно боровшиеся против намеченной на 1 января 1877 года отмены пошлины на железо. К ним примкнули и другие промышленники, главным образом хлопчатобумажные фабриканты. А так как вследствие все более усиливавшейся конкуренции Америки в области торговли зерном цены на зерно не только не находились на желательном уровне, но и начали падать, то ост-эльбские производители зерна ввиду сокращения вывоза хлеба за границу в связи с американской конкуренцией, влияние которой они стали испытывать даже в собственной стране, перешли в протекционистский лагерь. Этот переворот во взглядах на свободу торговли и протекционизм в широких кругах населения должен был, конечно, найти отклик и в партийных кругах. Так, Ауэр, Фрицше и Макс Кайзер высказывались в течение 1876 года за более или менее резко выраженный протекционизм. Съезд вынужден был поэтому занять определенную позицию в этом вопросе; но он сделал это в не особенно удачной форме, указывавшей на некоторую неясность во взглядах. По предложению Бракке, Фрика, Фрицше, Грилленбергера, Гассельмана, Либкнехта и Моста съезд без всяких прений принял следующую резолюцию:

«Немецкие социалисты относятся с полным безразличием к борьбе, разгоревшейся среди имущих классов между защитниками свободной торговли и протекционизма. Свободная торговля или протекционизм — это чисто практический вопрос, который должен решаться в каждом отдельном случае особо. Нужда рабочих классов коренится в общих экономических условиях, но существующие торговые договоры, заключенные правительством, неблагоприятны для немецкой промышленности и требуют изменения. Партийная пресса обязана предупредить рабочих, чтобы они не таскали из огня каштаны для буржуазии, добивающейся под флагом протекционизма государственной помощи для себя». А так как в это время возник вопрос о сравнительных преимуществах частного и государственного владения железными дорогами и Бисмарк хотел ввести монополию империи на железные дороги, то съезд определил свое отношение и к этому вопросу. Он высказался за передачу железных дорог в руки государства, но против бисмарковского проекта, потому что последний преследовал выгоды классового и военного государства: доходы предназначались на непроизводительные цели, с помощью чего империя усиливалась в направлении, враждебном интересам народа, а биржевые дельцы получали в свое распоряжение крупные суммы из народного достояния.

Мягкий и добродушный Бракке, который все еще не мог забыть неприятностей, причиненных ему лассальянцами после его ухода из Всеобщего германского рабочего союза, писал Энгельсу 31 августа о работе съезда.

«Прения были чрезвычайно интересны. Инцидент Фроме — Зоннеман, затем голосование по вопросу о вознаграждении депутатам, затем вопрос о том, куда следует перенести центральный орган — в Лейпциг или Берлин,— вот три главных пункта, вокруг которых разгорелись страсти. Лассальянцы серьезно рассчитывали захватить движение в свои руки; во всяком случае они были уверены, что в организационном вопросе окажутся победителями. И они имели полное основание для этого. На одной конференции в Берлине Рамм (управляющий партийной типографией в Лейпциге.— А. Б.) согласился на перевод в Берлин, и Гейб, оставшись в одиночестве, отказался от дальнейшей оппозиции. Но Бебель и я, а также Ауэр заявили, что этот перевод совершенно невозможен. Мы завоевали сочувствие многих и пробудили Либкнехта, Гейба и других к новой жизни. И тогда сражение было выиграно блестяще. После того как мы взяли верх в инциденте Зоннеман — Фроме, по вопросу о вознаграждении депутатам, лассальянцы сосредоточили все свои усилия на третьем вопросе, причем за них говорили экономические интересы берлинского предприятия. Возбуждение с обеих сторон было очень велико; произошло настоящее парламентское сражение. Сначала записалось 42 оратора — кроме Бебеля, все берлинцы. Мы, путем соответствующих предложений захватив противников врасплох, возглавили список и могли тогда проявить великодушие, причем нам в конце концов оказал большую помощь Рихтер из Вандсбека. Возбуждение достигло крайних пределов, обе стороны использовали любые средства для достижения цели. Но наши противники дали себя увлечь своему возбуждению, сильно шумели и старались вполне использовать предоставленные каждому оратору пять минут, в то время как мы оставались спокойны и все без исключения говорили медленно и сдержанно. Результат вам известен. Бебель и Либкнехт вели себя замечательно.

Нашу победу завершило согласие Газенклевера — его в конце концов уговорил Гейб — вступить в редакцию центрального органа в Лейпциге. Иначе могли бы утверждать, как Фрик из Бремена: «Новый орган представляет собой лишь газету господ Либкнехта и Бебеля. Теперь объединение закреплено…»»

Гассельман 1 октября 1876 года отказался от работы в «Берлинер фрейе прессе» и переехал в Бармен-Эльберфельд, где стал редактором газеты «Бергише штимме» и основал новый орган— «Роте фане», который якобы должен был быть лишь летучим листком. Но очень скоро выяснилось, что Гассельман, основывая эту газету, преследовал сепаратистские цели. Это поставило его в двусмысленное положение по отношению к партии и Центральному избирательному комитету и на ближайшем партийном съезде снова вызвало неприятные прения.

ИЗБИРАТЕЛЬНАЯ КАМПАНИЯ 1876-1877 ГОДОВ

Эта кампания была открыта Центральным избирательным комитетом 12 октября 1876 года особым воззванием. По желанию комитета и многих товарищей я опять написал брошюру под заглавием «Парламентская деятельность немецкого рейхстага и ландтагов с 1874 по 1876 год». На этот раз ее напечатали за моей подписью в кооперативной типографии в Берлине, то есть под носом у Тессендорфа, который, как я очень скоро это испытал на себе, соответствующим образом использовал это обстоятельство.

30 октября началась последняя сессия рейхстага. Так как она должна была быть очень непродолжительной и на повестке дня не было никаких интересных для нас законопроектов, то мы посвящали очень мало времени парламентским прениям и занимались главным образом предвыборной агитацией. В это время я ездил из Лейпцига в Кёльн, оттуда — в Кёнигсберг в Пруссии, затем — в Бреславль и т. д. В Кёнигсберге я говорил в переполненном зале два вечера подряд, так как мой доклад вызвал прения, которые могли быть закончены лишь на второй день. На первом собрании присутствовал также Иоганн Якоби, избранный почетным председателем собрания. Только в этот приезд я познакомился с ним лично. Человек этот — ниже среднего роста и, очевидно, по своей природе очень замкнутый. И лишь обстоятельства вынуждали его демонстративно вмешиваться в общественную жизнь. На меня он произвел исключительно благоприятное впечатление. Перед собранием я посетил его. Он принял меня в очень большом рабочем кабинете, сплошь уставленном полками и шкафами с книгами. Завидно было смотреть на это идеально оборудованное помещение, которое так и располагало к работе. Якоби умер следующей весной после операции на почке. Франц Циглер умер еще раньше, в октябре предыдущего года.

* * *

Вернувшись в Лейпциг, я созвал народное собрание по вопросу «О положении женщины в современном государстве и ее отношении к социализму». Несмотря на то что нам удалось получить самый большой зал Лейпцига, он не мог вместить массу явившихся слушателей, так что многим пришлось вернуться домой. Присутствовало очень много женщин. Я, между прочим, объяснил им, почему они тоже должны быть живейшим образом заинтересованы в предстоящих выборах. Но так как они пока не имеют избирательного права, то их задача — активное участие в избирательной борьбе; они должны побуждать своих мужей и родственников к участию в выборах и голосовать за социал-демократов, отстаивающих полное политическое и социальное равноправие женщин. Собрание прошло как нельзя лучше. Это было первое собрание, на котором женщины призывались к политической деятельности во время предвыборной кампании.

Из Лейпцига я поспешил для агитации в Дрезден, где партия выставила мою кандидатуру. Организованные рабочие в 17-м избирательном округе Глаухау — Мееране, где я тоже был кандидатом, заявили наперед, что в случае моего избрания в другом округе они согласны на другую кандидатуру, так как для всех было ясно, что в 17-м избирательном округе победа социал-демократа обеспечена. Так оно и случилось.

В Дрездене, где было выставлено три кандидата, я получил относительное большинство и попал в перебаллотировку с кандидатом либералов, профессором Майгофом, которого и победил 10 837 голосами против 9920. Когда я получил телеграмму с известием о моей победе — на другой день после выборов, так как я просил не телеграфировать мне в день выборов вечером,— я спросил жену, есть ли у нас еще бутылка вина в погребе, и, получив утвердительный ответ, сказал: «Хорошо, тогда мы сегодня за обедом выпьем за здоровье моих дрезденских избирателей». Дочурка моя, бывшая при этом разговоре, спросила: «Папа, а профессор Майгоф тоже будет пить сегодня за обедом вино?» Я, смеясь, ответил: «Об этом мне ничего не известно, я не знаю вкусов господина профессора». Вместо меня в 17-м избирательном округе был избран Вильгельм Бракке.

Исход выборов был для нас очень благоприятен. Правда, Гассельман провалился в Бармен- Эльберфельде, получив 14 485 голосов, но соседний округ, Золингенский, послал в рейхстаг Риттингхаузена 10 636 голосами против 7453. В Нюрнберге чуть-чуть не был избран Грилленбергер, получивший 12 089 голосов против 12 625, доставшихся его противнику. Партия принимала участие в 24 перебаллотировках. Выбрано было двенадцать депутатов: Ауэр, Блос, Бракке, придворный архитектор Деммлер из Шверина, в 13-м саксонском избирательном округе Фрицше, Газенклевер, А. Капелль, Либкнехт, Мост, Моттелер, Риттингхаузен и я.

Старый Деммлер рассказывал нам как-то, что, покидая на долгое время Шверин, делал обычно прощальный визит великому герцогу Мекленбургскому, которому он, будучи его придворным архитектором, построил великолепный Шверинский замок. Так он поступил и на этот раз перед своим отъездом в Берлин. Великий герцог сказал ему: «Желаю вам счастливого пути, но, дорогой Деммлер,— и он, шутя, погрозил ему пальцем,— не слишком свирепствуйте в Берлине». Между прочим, Деммлер построил Шверинский замок без помощи подрядчиков, сговариваясь непосредственно с рабочими, и остался очень доволен достигнутым результатом.

2 февраля я писал в Дрезден товарищу Шлютеру, экспедитору нашей тамошней партийной газеты, что я известил комиссара по выборам о принятии мною дрезденского мандата и добавил:

«Меня забавляет мысль, что ровно 19 лет назад я, как ремесленный подмастерье, покинул родину, не подозревая, разумеется, что в тот же день через 19 лет пошлю комиссару мое заявление о принятии мною мандата в рейхстаг от столицы Саксонии. Старый Наполеон говорил, что всякий солдат носит в своем ранце маршальский жезл. Теперь можно сказать: всякий ремесленный подмастерье носит в сумке депутатский мандат. Дело идет вперед. Да здравствуют наши друзья — наши враги!»

А последние были очень недовольны результатами выборов, ибо еще больше, чем 2 завоеванных нами мандата, их беспокоил сильный рост числа полученных нами голосов. Оно возросло с 351 670 в 1874 году до 493 447 голосов в январе 1877 года. Прирост составлял 141 777 голосов, или 36 процентов. В Саксонии из 318 740 голосов мы получили относительное большинство — 124 600.

Таким образом, система Тессендорфа, распространившаяся за пределами Пруссии и принятая в большинстве средних и мелких государств, потерпела, как показали результаты выборов, жалкое фиаско. И хотя после выборов начался новый бешеный натиск против социал-демократической прессы и социал-демократических организаций и на членов партии продолжали сыпаться приговоры, один суровее другого,— все было напрасно. Не помог и счастливый случай, который дал наконец Бисмарку возможность добиться того, к чему он так давно стремился — жестокого исключительного закона против партии, ненавистной ему и вызывавшей у него такой страх.

РЕЙХСТАГ В 1877 ГОДУ

На открывшейся 22 февраля сессии рейхстага социальные вопросы играли важную роль. Непрерывный рост социал-демократических голосов причинял беспокойство в особенности центру, который под фирмой графа Галена и компании впервые внес законопроект, вполне соответствовавший занятому им отныне двойственному положению в социально- политической области. До тех пор центр воздерживался от определенных высказываний на социальные темы. Законопроект должен был улучшить положение как мелких промышленников, так и их рабочих. Фрицше и я выработали контрпроект, требовавший изменения в пользу рабочих целого ряда важных постановлений в разделах 1, 2, 7, 9 и 10 промыслового устава. Наша фракция одобрила его. Законопроект требовал урегулирования труда заключенных и ограничения его работами для государства. Дальше следовало: отмена воскресного труда в промышленности, а там, где это невозможно, предоставление рабочим одного свободного дня в неделю; девятичасовой нормальный рабочий день для взрослых мужчин и восьмичасовой для работниц, юношей, не достигших восемнадцатилетнего возраста и учеников; запрещение ночного труда и введение восьмичасовой смены там, где это запрещение в силу условий производства невозможно; продление отпуска для беременных и рожениц. В каждой мастерской должен был быть введен распорядок труда, установленный на основе взаимного соглашения предпринимателей и рабочих. Затем мы требовали: отмены рабочих книжек также и для горнорабочих; выдачи свидетельств только по желанию рабочего; установления одинаковых сроков предупреждения об отказе от работы для обеих сторон, запрещения расплаты товарами, более строгих правил охраны труда для работниц и учеников и имперской рабочей инспекции под руководством и контролем имперского министерства здравоохранения. Наконец, мы требовали обеспечения и расширения права коалиции.

Прения по поводу одновременно поставленных на обсуждение законопроектов центра и нашей партии вел от имени нашей партии Фрицше. Прения превратились в спор о социализме, давший мне случай опровергнуть со всей резкостью все выдвинутые против нас обвинения и подвергнуть соответствующей критике защищаемое ораторами центра так называемое «христианское» мировоззрение. Речь моя произвела большое впечатление. Союз лейпцигских наборщиков преподнес мне отдельный оттиск ее в прекрасном переплете.

Практического результата эти прения, однако, не дали. На заседании 24 апреля рейхстаг объявил недействительным избрание Газенклевера в 6-м берлинском избирательном округе. Оказалось, что по недосмотру список избирателей каким-то странным образом затерялся в одном избирательном участке, так что некоторые избиратели не могли воспользоваться своим правом голоса. Прогрессистская партия надеялась на перевыборах вновь завоевать 6-й округ, но она обманулась. Мы бросились со всей энергией в предвыборную борьбу, и Газенклевер победил на этот раз большинством свыше тысячи голосов.

При обсуждении вопроса о пошлинах на железо Бракке произнес прекрасную речь о свободе торговли и протекционизме, но когда дело дошло до голосования, то фракция голосовала врозь, и меньшинство голосовало за пошлины.

Попытки провести другую редакцию § 46 наказа, чтобы положить конец продолжающимся злоупотреблениям при внесении предложений о прекращении прений, кончились неудачей.

Наше предложение не было поставлено на обсуждение. Зато рейхстаг принял предложение о прекращении возбужденного против меня судебного дела. Тессендорф добился в берлинском городском суде, чтобы меня привлекли к ответственности за мою брошюру о рейхстаге, в которой я, мол, позволил себе многократно оскорбить рейхсканцлера и нарушить § 131 уголовного уложения. Параграф этот гласит: «Кто публично утверждает или распространяет вымышленные или искаженные факты, зная, что они вымышлены или искажены, чтобы таким путем дискредитировать государственные учреждения или распоряжения властей, тот карается денежным штрафом до 600 марок или тюремным заключением до двух лет». При обыске, произведенном по распоряжению Тессендорфа 12 января в экспедиции «Берлинер фрейе прессе», найдено было только 12 экземпляров моей брошюры, которые и были конфискованы.

ГОТСКИЙ СЪЕЗД 1877 ГОДА

Как и в прошлом году, фракция рейхстага созвала в 1877 году общенемецкий съезд социалистов на 27—30 мая в Готе. На повестке дня стояли: 1. Отчет депутатов рейхстага об их деятельности; 2. Отчет о положении и развитии социалистического движения в Германии; 3. Социалистическая организация в Германии; 4. Партийная печать; 5. Программа партии.

Из сделанного и на этот раз Ауэром доклада видно было, что партия выставила собственных кандидатов в 175 избирательных округах из 397. Число партийных газет и журналов возросло до 41, имелось 14 принадлежащих партии типографий. Доходы партии составили 54 217 марок, расходы — 50 635.

Доклад о деятельности фракции вместо Либкнехта, не явившегося в связи с болезнью одного из членов его семьи, сделал Фрицше. Я, задержанный делами, прибыл в Готу вместе с Либкнехтом только 28 мая.

По организационному вопросу докладывал Тёльке, который от имени избранной съездом организационной комиссии предложил одобрить следующую резолюцию:

«Принимая во внимание, что прусские власти с неслыханной наглостью открыто провозгласили полное бесправие социалистических союзов в Пруссии, съезд отказывается от восстановления партийной организации, которая могла бы подпасть под действие существующих в Германии, и особенно в Пруссии, законов о союзах; съезд предоставляет право членам партии в отдельных местностях организовываться самостоятельно, сообразуясь с местными условиями и нуждами».

Эта резолюция была принята единогласно.

Следует заметить, что тогда почти вся либеральная печать, не исключая и прогрессистской, со стоическим равнодушием относилась к преследованиям, придиркам и репрессиям властей, направленным против социалистических организаций, и очень редко подвергала критике эти мероприятия. Власти видели в этом, конечно, только поощрение своей противозаконной репрессивной деятельности.

Неприятные споры вызвало снова поведение Гассельмана. В январе 1877 года он с разрешения Центрального избирательного комитета начал издавать свою газету «Роте фане» в виде летучего листка для поддержки избирательной кампании. Это не вызывало возражений. Но затем он за спиной Центрального избирательного комитета заявил соответствующим властям о превращении этого листка в регулярно выходящий еженедельник, и его приверженцы распространяли его всюду, чтобы вытеснить «Форвертс». Не было никакого сомнения, что Гассельман подготовлял раскол в партии. На это указывало во время прений большинство ораторов. В результате было принято всеми против пяти голосов мое предложение, гласившее: «Съезд предлагает товарищу Гассельману прекратить издание «Роте фане», как только «Бергише меркише фольксштимме», редактором которого он состоял, начнет окупать себя. Но он уже в начале октября должен был объявить о прекращении выхода «Роте фане». Газета приносила дефицит, и продолжение ее издания было для него невозможным.

Еще более неприятными, чем прения по поводу Гассельмана, были прения, вызванные Мостом по поводу серии статей Фридриха Энгельса в «Форвертсе», направленных против профессора Дюринга. Дюрингу удалось увлечь своей теорией почти всех лидеров берлинского движения. Я был также того мнения, что в целях агитации нам следует поддерживать и использовать всякие литературные труды, которые, подобно сочинениям Дюринга, резко критикуют существующий общественный порядок и высказываются за коммунизм. С этой точки зрения я еще в 1874 году написал в крепости для «Фольксштаат» две статьи под заглавием «Новый коммунист», в которых разбирал сочинения Дюринга. Соответствующие книги мне прислал Эдуард Бернштейн, принадлежавший тогда вместе с Мостом, Фрицше и другими к восторженным поклонникам Дюринга. То обстоятельство, что у Дюринга из-за его учений вскоре вслед за этим произошел конфликт с университетским начальством и министерством, окончившийся его увольнением в июне 1877 года из Берлинского университета, еще более подняло его престиж в глазах его приверженцев. Все это заставило Моста внести на съезде предложение, гласящее:

«Съезд заявляет, что в будущем такие статьи, как опубликованные в последние месяцы критические статьи Энгельса против Дюринга, не представляющие никакого интереса для огромного большинства читателей «Форвертса» или даже вызывающие у них негодование, не должны помещаться больше в центральном органе».

Впрочем, вскоре после того авторитет Дюринга сильно упал в глазах его социалистических приверженцев. Он вел себя до такой степени деспотически — поведение его граничило с манией величия,— что они один за другим начали покидать его.

На этом же съезде по инициативе Фольмара, в первый раз присутствовавшего тогда на партийном съезде, принято было следующее предложение:

«В знак солидарности социалистов всех стран съезд постановляет послать делегата на Международный социалистический конгресс в Генте, который должен состояться в этом году. Делегат будет назначен Центральным избирательным комитетом».

Грилленбергер поддержал предложение, Либкнехт, напротив, рекомендовал соблюдать осторожность ввиду того, что в Бельгии тогда господствовало анархо-бакунистское течение, которое будет пытаться завладеть конгрессом.

Состоялся ли конгресс, я не помню; во всяком случае, представителя мы не посылали; к тому времени перед партией встали серьезные и требующие больших затрат задачи внутри страны.

ВЫБОРЫ В САКСОНСКИИ ЛАНДТАГ. ЖУРНАЛ «ЦУКУНФТ»

В сентябре 1877 года нам удалось провести Либкнехта депутатом в саксонский ландтаг от 36-го сельского избирательного округа. Партия предложила сначала мне выставить свою кандидатуру, но я отказался, так как не мог при своих обязательствах по отношению к своему компаньону и к своему делу взять на себя кроме обязанностей депутата рейхстага еще представительство в ландтаге. При проверке результатов выборов оказалось, что Либкнехт состоит саксонским подданным не полных три года, и поэтому не может быть выбран депутатом. Выборы были признаны недействительными. Вместо Либкнехта товарищи из избирательного округа выставили кандидатуру члена партии адвоката Отто Фрейтага (Лейпциг), который и был избран.

1 сентября Вальтейх начал отбывать свои 18 месяцев заключения в Цвиккау; в 1878 году за ним последовал Фольмар.

1 октября 1877 года в Берлине стал выходить ежемесячник под названием «Цукунфт», средства на издание которого были предоставлены Карлом Хёхбергом, сыном франкфуртского банкира. Хёхберг примкнул к движению, можно сказать, по философски- сентиментальным мотивам. Его личным секретарем был Эдуард Бернштейн, отказавшийся ради этого от места в одном берлинском банке. Неопределенная позиция, которую журнал— как в силу взглядов его основателя, так и ввиду состава его сотрудников, представлявших все течения,— занял по отношению к научному социализму Маркса и Энгельса, с самого начала возбудила недоверие к нему со стороны обоих лондонских стариков, еще более усилившееся, когда ход событий и тяжелое финансовое положение партии заставили ее часто и по самым разнообразным поводам прибегать к помощи Хёхберга. Маркс и Энгельс, которые могли судить о партийных делах только из своего прекрасного далека и не были хорошо знакомы с отдельными лицами и обстоятельствами, усматривали в этой готовности Хёхберга на финансовые жертвы только хитрый расчет и хладнокровное стремление увлечь партию на ложный путь, увести ее от ее задач.

Это было совершенно ошибочное представление. Хёхберг ни разу не сделал попытки использовать свои финансовые средства в указанном направлении или поставить это условием своей помощи. Он жертвовал от чистого сердца и для пользы дела и всегда советовался при этом со мной или с другими друзьями — Либкнехтом, Гейбом и т. д. Но устранить недоверие лондонцев к Хёхбергу нам удалось только тогда, когда я решился вместе с Бернштейном совершить осенью 1880 года ставшее впоследствии в партии знаменитым «путешествие в Каноссу», чтобы разъяснить Марксу и Энгельсу действительное положение дел. Об этом — в следующем томе.

Я тоже написал несколько статей для «Цукунфт», в том числе статью о пропорциональном представительстве — вопрос, который тогда еще мало обсуждался в партии. Способ осуществления этой избирательной системы, казавшийся мне само собой разумеющимся и действительно применявшийся впоследствии на практике, вызвал тогда некоторые возражения со стороны главного его защитника в Швейцарии — нашего старого и заслуженного товарища, Карла Бюркли. Но когда я осенью 1901 года прощался с ним после обеда у профессора Доделя в Цюрихе, он сказал мне: «Мы больше не увидимся, Бебель,— ему шел тогда 79-й год,— но я должен вам сказать, что предложение, сделанное вами в свое время в «Цукунфт» по поводу способа проведения пропорциональных выборов, совершенно правильно». Спустя несколько месяцев Бюркли умер; предчувствие близкого конца не обмануло его.

СНОВА ГОТОВ ДЛЯ ТЮРЬМЫ

12 июня 1877 года и я предстал наконец в качестве обвиняемого перед пресловутым 7-м отделением городского суда в Берлине. Тессендорф обнаружил в моей брошюре не менее трех оскорбительных выпадов против Бисмарка и, кроме того, как я уже упоминал, нарушение § 131 уголовного уложения. Бисмарк с полной готовностью согласился возбудить против меня преследование. Надо сознаться, что я не совсем мягко отнесся к рейхсканцлеру. Когда я писал свою брошюру, меня еще точили оскорбительные слова, которые он бросил мне в лицо в рейхстаге в начале 1876 года и на которые мне помешало ответить большинство рейхстага, принявшее предложение о прекращении прений. Если бы я тогда смог подробно высказаться, то, по всей вероятности, мне не было бы предъявлено обвинения в оскорблении канцлера, ибо в своей брошюре, на вменявшихся мне в вину страницах, я как раз упоминал о событиях в рейхстаге. Кроме того, в выпаде против национал-либералов я издевался над ними за то, что они разрешают Бисмарку обращаться с ними как с холопами, но я вовсе не думал этим нанести оскорбления Бисмарку. Это было сделано как раз в то время, когда Бамбергер в припадке достойной уважения откровенности изрек по поводу обращения имперского канцлера с ним и его друзьями: «Да, мы действительно псы!».

Нарушение § 131 уголовного уложения усмотрено было в резкой критике, которой я подверг милитаризм, хотя она находилась в полном согласии с защищаемыми нами взглядами. Я же считал личным оскорблением утверждение, будто я публично распространял заведомо ложные или искаженные факты с целью скомпрометировать милитаризм, ибо то, что я писал, соответствовало моим взглядам и убеждениям.

Тессендорф, выступавший в качестве прокурора, не очень утруждал себя: он слишком хорошо знал 7-е отделение. Совершенно непринужденно, точно ведя частную беседу, стоял он в поношенном черном фраке перед судьями, засунув одну руку в карман своих светлых летних панталон — принятое теперь официальное одеяние было введено позже,— и после речи, продолжавшейся едва пять минут, предложил суду присудить меня к девяти месяцам за оскорбление имперского канцлера и пяти месяцам за нарушение § 131 уголовного уложения, итого — к 14 месяцам тюрьмы, которые он предложил снизить до одного года.

Приемы Тессендорфа окончательно вывели меня из себя. Я защищался сам. В полуторачасовой речи я опровергал обвинение пункт за пунктом. Если в моей брошюре хотят обнаружить оскорбление имперского канцлера, то надо принять во внимание обстоятельства, вынудившие меня к моим высказываниям, говорил я и доказывал, что предлагаемая мера наказания чересчур высока. Нарушения § 131 во всяком случае не существует. Предъявление мне обвинения на основе этого параграфа — неслыханная вещь, так как совершенно очевидно, что мои высказывания, опирающиеся вдобавок на факты и цитаты из авторитетных научных и военных трудов, соответствуют моей партийной точке зрения и моим убеждениям.

Речь моя, по-моему, была очень недурна, но она не произвела бы на судей никакого впечатления даже в том случае, если бы внимание их не было отвлечено разразившимся градом, барабанившим в стекла. Вопрос, в какой момент градины разобьют стекла, казался, по-видимому, моим судьям гораздо важнее, чем мое красноречие. Суд сейчас же после окончания моей речи удалился, так как Тессендорф не счел нужным ответить мне, и спустя несколько минут признал меня виновным по всем пунктам и приговорил к девяти месяцам тюрьмы.

Я обжаловал этот приговор, и 28 октября дело рассматривалось в апелляционном суде. На этот раз меня обвинял прокурор Грошуф. В своей речи он счел нужным указать, что уже ввиду того, что я неоднократно был осужден, я не заслуживаю смягчения наказания, и предложил утвердить приговор первой инстанции.

Я снова защищался сам. В течение часа я опровергал утверждения прокурора. Особенно возмутило меня указание прокурора на то, что я, как рецидивист, заслуживаю строгого наказания. Я протестовал против того, что обвиняемого, которому в борьбе за свои убеждения неоднократно приходилось иметь дело с судом, ставят на одну доску с уголовным преступником-рецидивистом — вором или мошенником. Если уголовный преступник нарушает закон, то он делает это для личной выгоды, то есть из корыстных побуждений; политический же «преступник», который при защите или пропаганде своих взглядов вступает в конфликт с законом и руководствуется идеей, за бесстрашную защиту своих убеждений заслуживает не более строгого наказания, а благодарности. Поэтому общество никогда не лишает своего уважения людей, подпавших из-за своих убеждений под действие уголовного уложения. Наоборот, престиж политического преступника еще больше возрастает среди его единомышленников.

В своей дальнейшей речи я уделил главное внимание обвинению в нарушении мною § 131 уголовного уложения, Этим я добился того, что председатель суда распорядился огласить семь страниц моей брошюры, в которых приводились высказывания о милитаризме. В конечном итоге я был признан невиновным в нарушении § 131, но за оскорбление Бисмарка получил шесть месяцев тюрьмы.

Следует упомянуть, что несколько месяцев спустя, в декабре, когда консервативный социал- политик Рудольф Мейер за оскорбление Бисмарка был приговорен апелляционным судом к году тюрьмы, то прокурор Грошуф, поддерживавший обвинение и против меня, сказал, что он желал бы, чтобы это был последний процесс по обвинению в оскорблении Бисмарка. Но эти процессы прекратились только тогда, когда Бисмарк перестал быть рейхсканцлером, то есть через 13 лет.

Так как для меня было чрезвычайно важно как по семейным, так и по деловым соображениям отбывать заключение в лейпцигской тюрьме, в которую, однако, по распоряжению министра не допускались осужденные более чем на пять месяцев, то я обратился в соответствующую инстанцию с вопросом, разрешат ли мне отбыть в лейпцигской тюрьме 5 месяцев заключения. Получив утвердительный ответ, я поехал в Берлин и обратился к председателю 7-го отделения Рейху с просьбой разрешить мне после месяца заключения в Плетцензее отсидеть остальные пять месяцев в тюрьме лейпцигского окружного суда. К немалому моему удивлению, Рейх принял меня с изысканной вежливостью и согласился с моим предложением.

23 ноября я начал отбывать свое заключение в Плетцензее. Процедура приема была очень обстоятельна и очень противна. Когда меня привели к инспектору, он встретил меня словами: «Ну, г-н Бебель, вы уже, наверное, знаете порядки Бастилии в Плетцензее по брошюре Моста». Я ответил, что хотя и читал эту брошюру, но это было много времени тому назад, и потому прошу его информировать меня. Тут у него прорвалась, по-видимому, давно накопившаяся злоба по отношению к Мосту. Он (инспектор) вполне понимает, что заключенный смотрит на тюремных служащих, как на своих врагов, и старается за их спиной добиться возможных облегчений, но трубить впоследствии повсюду, как удавалось обманывать смотрителей или соблазнять их на уступки,— это низость и глупость. Он рассказал затем, какое действие и какие последствия для служащих в Плетцензее имела брошюра Моста, и закончил свою взволнованную речь словами: «Пусть Мост только снова попадется к нам в руки, и мы отомстим ему за его болтовню».

И он довольно скоро опять попал к ним в руки, и они воздали ему за все сторицей. О том, что его ожидает в подобном случае, он мог до некоторой степени судить, когда получил категорический отказ на просьбу о свидании со мной в Плетцензее.

Мне дано было разрешение заниматься литературным трудом и пользоваться светом до десяти часов вечера. «Капитал» Маркса и различные другие социалистические произведения были у меня отобраны, как будто я уже не был «испорчен» до мозга костей. А так как инспектор обязательно требовал, чтобы я не только занимался по книгам, но и представил ему какую-нибудь литературную работу, то я сел и написал маленькую брошюрку, появившуюся под заглавием «Франция в XVIII веке».

Питаться за свой счет можно было только биржевикам, сидевшим в Плетцензее за всякие мошенничества. Политическим заключенным это не разрешалось. Но что делало скудный стол заключенных особенно противным, чтобы не сказать отвратительным, это раз навсегда установленное меню, то есть блюда, подававшиеся на одной неделе утром, днем и вечером, повторялись почти в той же последовательности неделя за неделей, день за днем. В течение двух месяцев, проведенных в Плетцензее, я значительно потерял в весе. Трудно было понять, как тюремные врачи допускали такое питание. По моей просьбе наш врач разрешил мне так называемую больничную пищу. Я начал получать тогда к обеду три раза в неделю тарелку действительно хорошего мясного супа, кусочек мяса — на маленькой острой палочке, так как ножей и вилок заключенным не решались давать,— картофель и зелень. Эти кусочки мяса назывались «воробушками», потому что по форме и величине они напоминали ощипанного воробья.

Я рассчитывал переехать из Плетцензее в Лейпциг непосредственно перед рождеством, чтобы провести праздники в семье. Из восьми рождественских праздников, пережитых моей дочуркой, четыре я провел в тюрьме и надеялся, что мне не придется сделать это в пятый раз. Но именно так и произошло. В лейпцигской тюрьме, как сообщило мне тамошнее начальство в ответ на запрос, могу ли я явиться туда после рождества, не было ни одного свободного места, и только 18 января мне удалось перебраться в Лейпциг.

Во время моего пребывания в Плетцензее меня часто посещал тюремный священник, чтобы побеседовать со мной о политических событиях. Мне разрешили получать «Фоссише цейтунг», но все номера за неделю мне выдавались сразу, по воскресеньям. В это время Мост со всем пылом своего темперамента агитировал за разрыв с государственной церковью. Созываемые им народные собрания происходили всегда в переполненных залах и протекали очень бурно. Возбуждение еще более возросло, когда христианско-социальная партия, основанная незадолго до того придворным проповедником Штеккером, также начала устраивать собрания, и ораторы этой партии стали появляться на собраниях Моста, где, как и следовало ожидать, к великому ликованию масс, их разбивали в пух и прах. Эта агитация чрезвычайно волновала набожных людей, и это возбуждение охватило также тюремного священника. Даже старый император счел себя вынужденным, когда президиум ландтага поздравил его в марте 1878 года с днем рождения, подчеркнуть в своем ответе: «Народу нужно сохранить религию».

ВНУТРЕННИЕ СОБЫТИЯ

В то время как я мог предаваться в стенах тюрьмы различным размышлениям, внутри и вне партии разыгрывались чрезвычайно важные события. В ноябре берлинские товарищи вместо распущенных организаций создали Союз для защиты интересов трудящегося населения. Христианско-консервативные государственные социалисты основали еженедельник под названием «Штаатссоциалист», в сотрудники которого были приглашены профессор Шеффле, профессор фон Шеель, банкир Замтер, профессор Ад. Вагнер, пастор Тодт, д-р Петерман (из Дрездена) и другие. Евангелические социал-политики не хотели отставать от католических и старались спасти от социал-демократической пропаганды тех евангелических рабочих, которых еще можно было спасти.

Но и в области большой политики предстояли, казалось, крупные изменения. Непрерывно возраставшие расходы империи требовали новых источников дохода. Увеличивающиеся матрикулярные налоги, которыми отдельные государства должны были покрывать имперский дефицит, становились им все больше в тягость вследствие роста собственных расходов на внутреннее управление. А о том, чтобы покрыть эти возросшие расходы путем прямого обложения, Бисмарк и слышать не хотел. Он ненавидел прямые налоги и сам старался, по возможности, увильнуть от их уплаты. Еще 22 ноября 1876 года он набросал в рейхстаге свой идеал налоговой системы в следующих словах:

«Я с самого начала высказываюсь преимущественно за добывание всех средств по возможности при помощи косвенных налогов, а на прямые налоги я смотрю только как на грубое и неуклюжее мероприятие, к которому можно прибегнуть лишь в крайнем случае, по аналогии с матрикулярными налогами. Исключение я делаю только для одного прямого налога, которого, так сказать, требует приличие. Я говорю о подоходном налоге с богатых людей… но, конечно, с действительно богатых людей… Я едва могу дождаться того времени, когда табак начнет приносить больший доход, хотя я не хотел бы лишать ни одного курильщика этого наслаждения. И точно так же обстоит дело с пивом, водкой, сахаром, Керосином и всеми теми предметами широкого потребления, которые можно в известном смысле называть предметами роскоши широких масс».

Большинство либералов склонялось на покрытие перерасходов таким путем. Так как Бисмарк в это время сильно повздорил с частью консервативной партии, а с центром все еще находился во враждебных отношениях, то ему пришла мысль привлечь на сторону своей политики национал-либералов, составлявших тогда вместе со своими ближайшими союзниками самую сильную партию в рейхстаге, начав с их лидером г-ном фон Беннигсеном переговоры о его вступлении в прусское правительство. Беннигсен был склонен принять предложение Бисмарка, но считал необходимым заручиться согласием видных членов своей партии. Однако по настоянию Ласкера решено было только тогда согласиться на вступление Беннигсена в правительство, если вместе с ним войдут еще два национал-либерала — баварец фон Штауффенберг и г-н фон Форкенбек, так как Беннигсен один не смог бы справиться с усилившимся реакционным и протекционистским течением. Эти условия страшно разозлили Бисмарка. Больше всего он негодовал на Ласкера, обвинив его в том, что он вновь ему все испортил. А когда затем старый император, узнав о комбинации с Беннигсеном, которого он за его отношение к ганноверской династии в 1866 году считал чуть ли не государственным преступником, решительно высказался против предоставления Беннигсену поста прусского министра, то весь план провалился. Но Бисмарк не забыл национал-либералам их «прегрешения» против него и скоро отомстил им за это.

* * *

В конце 1877 года Ауэр переселился из Гамбурга в Берлин, чтобы вместе с Мостом и другими войти в состав редакции «Берлинер фрейе прессе». Август Гейб старался уговорить Моттелера согласиться вместо Ауэра быть секретарем Центрального избирательного комитета. Но Моттелер, по личным соображениям вышедший в 1876 году из правления Лейпцигской кооперативной типографии, отказался.

Вскоре после этого Берлин стал свидетелем двух событий, сильно взволновавших общественное мнение. 7 марта 1878 года умер управляющий Берлинской кооперативной типографией Август Гейнш и 10 марта его хоронили. Гейнш не был оратором, но он был прекрасным организатором, в руках которого находились все нити берлинского движения. Несмотря на свою болезнь — он умер от чахотки,— он всегда готов был помочь, где только мог, советом и делом и таким образом завоевал себе горячие симпатии берлинских рабочих. Похороны его превратились в социал-демократическую демонстрацию, какой Берлин до сих пор еще никогда не видел. Начальник полиции доказал, как он разбирается в нашем движении, запретив нести в процессии знамена даже в свернутом виде.

Но демонстрация своим спокойствием и порядком произвела такое впечатление на наших противников, что «Кладдерадач» счел нужным посвятить ей стихотворение «Социал- демократии».

Через несколько недель Берлин увидел другие, еще более грандиозные, если это только возможно, похороны. Пауль Дентлер, ответственный редактор «Берлинер фрейе прессе» тоже умер от чахотки, но при таких возмутительных обстоятельствах, что это вызвало в партии — как в Берлине, так и во всей Германии — бурю негодования. Дентлер, как и Гейнш, был еще молодой человек. Мне лично он оказал много небольших услуг во время моего процесса. Высокий, стройный, с бледным лицом и нежной прозрачной кожей, как это часто встречается у чахоточных, Дентлер по всей своей натуре был олицетворением любезности и предупредительности.

По обвинению в неоднократном оскорблении величества на страницах «Берлинер фрейе прессе» и в других преступлениях он в очень тяжелом состоянии был 17 января арестован и 7 февраля осужден 7-м отделением на 21 месяц тюрьмы. Он подал кассационную жалобу и, ссылаясь на свое тяжелое состояние, просил освободить его от предварительного заключения, которое должно было продолжаться до решения по кассационной жалобе. Суд предложил тюремному врачу произвести медицинское освидетельствование. Неделя шла за неделей; доктор Левин — так звали этого «почтенного» человека — время от времени приходил в камеру, спрашивал Дентлера, как он себя чувствует, и снова исчезал. Все, чего Дентлер мог в конце концов добиться,— это перевода незадолго до своей смерти из городской тюрьмы в отделение для заключенных при больнице Шаритэ.

Из больницы Дентлер писал редакции «Берлинер фрейе прессе»:

«Мое состояние ухудшается с каждым днем. Через неделю после подачи заявления (о выпуске на свободу) я напоминаю о нем. Никакого результата. Наступает вторая неделя, она идет к концу, и только в последний день — через 14 дней после моего заявления — приходит медицинский советник Вольф… После очень тщательного исследования он удаляется, признав мое положение опасным. После этого исследования прошла опять целая неделя, а мне до сих пор не известна моя судьба. 7-е отделение заседало с того времени три раза. Ну, а я сегодня во время послеобеденной прогулки харкал кровью, а это, по моему прежнему опыту, является предвестником сильного и близкого кровоизлияния из легких. Чтобы теперь я смог перенести такое же кровоизлияние, как два последних, я считаю просто немыслимым».

И ожидаемое кровоизлияние наступило: 24 апреля Дентлер умер. 28 апреля его хоронили при колоссальном стечении народа; похороны явились пламенным протестом против обращения, которому он подвергся. Буржуазия опять была изумлена и напугана при виде масс, шедших за гробом Дентлера. Это изумление было выражено «Магдебургер цейтунг» в следующих словах:

«Кто еще будет говорить после этой похоронной процессии о рабочих батальонах Берлина? Это были полки, бригады, дивизии, более того — армейские корпуса, отдававшие последний долг павшему товарищу, безусловно много поработавшему для их дела».

С того времени Берлин не раз видел социал-демократические похороны, более грандиозные, чем похороны Гейнша и Дентлера, предвещавшие буржуазному миру приближение его конца — мене, текел, фарес!67

67 Согласно библейской легенде, эти слова, начертанные огненной рукой на стене зала, где пировал вавилонский царь Валтасар, предвещали близкую его гибель.— Ред.

РЕЙХСТАГ ВЕСНОЙ 1878 ГОДА

Тем временем на 6 апреля 1878 года был созван рейхстаг. Тюремное заключение снова помешало мне принять участие в его заседаниях. Ходатайство о моем освобождении, как и прежде, не имело успеха.

Фракция развернула энергичную деятельность и внесла очень много предложений. Она предложила изменить 31-ю статью конституции — распространить иммунитет и на депутатов, находящихся в тюрьме,— реформу закона о выборах в рейхстаг: тайную подачу голосов, выборы в воскресный день, определение законом числа и размера избирательных округов после каждой переписи, изменение статей уголовного уложения, относившихся к попыткам оказать давление на выборы; законопроект о праве союзов и собраний, предложение об изменении закона о свободе передвижения, ограничение прав высылки, предложения к докладу комиссии по вопросу об учреждении промысловых судов, предложения к внесенному правительствами законопроекту об изменении промыслового устава.

Во время частых тогда прений о социалистах Бисмарк однажды позволил себе пошутить, сказав, что охотно предоставил бы мне какой-нибудь польский округ для социалистических экспериментов. Поскольку я находился под замком, я не мог достойным образом ответить ему на эту шутку.

Когда я узнал, что Моттелер будет говорить об использовании на предприятиях детского труда, я написал ему 12 февраля:

«Д-р Глатштерн сказал мне вчера, что ты просил его достать тебе материал о детской смертности. Если тебе это нужно в связи с дополнениями к промысловому уставу об ограничении детского труда, то я советовал бы отказаться от приведения цифровых данных, так как, насколько мне известно, достоверных статистических сведений по этому вопросу нет. Большая детская смертность общеизвестна также и в более старшем возрасте, но нужно принять во внимание, что наряду с работой на предприятиях огромную роль играют еще и другие факторы, например отвратительные квартирные условия, отвратительное питание и отвратительный уход во время болезни. Но если ты думаешь указать на зависимость огромной детской смертности в первые годы жизни от работы женщин на фабриках, то это, бесспорно, необходимо, и наилучшим примером для этого служит «хлопковый голод» в Англии, во время гражданской войны в Америке, когда детская смертность была значительно ниже, потому что матери, не имея работы, оставались дома и могли кормить грудью своих детей (смотри «Капитал» Маркса).

Я думаю, что лучше всего будет, если ты просто укажешь на физический и моральный вред этой работы, как самой по себе, так и в связи с разрушением семейной жизни, которое неизбежно с работой матери вне дома, а потом станешь апеллировать к чувству наших противников; что сказали бы они, если бы такие требования предъявлялись к их женам и детям? При этом следует надлежащим образом заклеймить те гнусные способы, при помощи которых имперское правительство в угоду фабрикантам дозволяет такую эксплуатацию.

Хорошо было бы также развить во всей полноте и следующую новую хорошую мысль. Если при полнейшем запрещении детского и существенном ограничении женского труда фабриканту трудно будет выдержать иностранную конкуренцию, то необходимо будет применить средство, к которому правительство уже прибегало с успехом в других областях— заключение соответствующих международных конвенций. При таком решении вопроса правительство будет иметь на своей стороне не только общественное мнение Германии, но и симпатии трудящихся классов за границей. Моральное значение подобного акта будет так велико, что и другие правительства принуждены будут принять это предложение.

Полагаю, что с этим лозунгом мы можем многого добиться.

В связи с предложением Шульце-Делича к закону о кооперативных обществах (№ 11 материалов рейхстага) вы могли бы также внести некоторые другие предложения, например о введении ограниченной ответственности, аналогично старому саксонскому закону. Против некоторых предложений Шульце-Делича нужно бороться со всей энергией. Я предоставляю в ваше распоряжение мой экземпляр отчета, где я сделал заметки относительно тех вопросов, которые могут быть развиты подробнее. Эту работу мог бы взять на себя Ауэр или любой желающий.

При случае я пришлю этот отчет (документ № 11), но прошу сохранить его и вернуть мне обратно».

ЛЕЙПЦИГСКАЯ ТЮРЬМА И ЧТО ПРОИЗОШЛО ЗА ВРЕМЯ МОЕГО ПРЕБЫВАНИЯ В НЕЙ

Мой досуг в тюрьме я, между прочим, использовал для того, чтобы написать для «Форвертса» статью, в которой указывал на необходимость создания общей партийной библиотеки (архива). Но события ближайших месяцев помешали выполнению этого плана. Впоследствии я эту мысль снова развил в цюрихском «Социал-демократе», и тогда товарищ Шлютер, работавший в издательстве «Социал-демократ», взялся за выполнение этой идеи. Вслед за этим последовала организация партийного архива.

Далее, я работал над окончанием своей книги «Женщина и социализм», первое издание которой появилось в следующем году. Затем я написал брошюру «Имперское санитарное ведомство и его программа». В ней я указывал на те социально-гигиенические задачи, которые, по моему мнению, должно выполнять санитарное ведомство, если оно хочет быть достойным своего наименования и положения.

В лейпцигской тюрьме мне представился также случай помочь моим товарищам по заключению несколько улучшить свое положение. В то время надзор за тюрьмой осуществлял старый инспектор, о котором шла молва, что он разбогател на своей должности, отпуская заключенным, имевшим деньги, съестные припасы и напитки по ценам, дававшим ему большую прибыль. Затем я узнал в частной беседе с моим надзирателем, всегда охотно болтавшим со мной, что инспектор и в других отношениях наживается на заключенных. Так, он экономил на полотенцах и мыле, заставляя заключенных пользоваться ими вдвое дольше, чем это полагалось по закону. Заключенные получали свой обед в фаянсовых кружках. Само собой понятно, что время от времени эти кружки разбивались. Но инспектор не заменял их новыми, а заставлял часть заключенных ждать, пока другие поедят, после чего в той же невымытой посуде им подавали остывший тем временем обед.

Сведения эти возбудили во мне гнев. Я придумал план, как прекратить проделки инспектора. Я сел за стол и написал жалобу председателю суда, которому принадлежал тогда высший надзор над тюрьмами. Под видом человека, только что покинувшего тюрьму и на собственной шкуре испытавшего прелести подобного режима — меня лично эти порядки в действительности вовсе не касались,— я изложил ему все эти злоупотребления. Конечно, письмо должно было быть анонимным.

Когда моя жена пришла на свидание, которые всегда происходили в присутствии инспектора, я тайно сунул ей записку в руку. В этой записке я просил ее в определенный вечер — ровно в 91/2 часов прогуливаться по улице, на которую выходило окно моей камеры; я тогда брошу ей письмо, с тем чтобы она, отдав его предварительно переписать, немедленно отправила председателю суда. Так и вышло. Когда жена с дочкой появились на улице, я бросил им с третьего этажа довольно увесистый пакет, падение которого на мостовую произвело на тихой улице большой шум. Жена быстро схватила пакет и пустилась с дочуркой бежать: ей послышались шаги, и она испугалась, что за ней гонятся. Спустя несколько дней ко мне в камеру вбежал надзиратель в сильном возбуждении и рассказал, что между директором и инспектором утром произошла бурная сцена. Старик — как он называл инспектора — был вызван к директору, который, ссылаясь на полученное им от одного из вышедших на свободу заключенных письмо, перечислил ему все его грехи и страшно ругал его. Старик, сильно взволнованный, пришел к надзирателям и немедленно приказал устранить все дефекты. Надзиратель рассказывал мне все это с большим удовольствием. Я, конечно, не подал и виду, что автором этого письма был его собеседник.

* * *

В начале мая Центральный избирательный комитет опубликовал воззвание о том, что социалистический съезд созывается на 15—18 июня опять-таки в Готе. В порядке дня имелся, между прочим, пункт 3: обсуждение позиции социал-демократии в вопросе о государственном социализме; докладчиком по этому пункту назначены были Риттингхаузен и я. Поводом к обсуждению этого вопроса послужил план Бисмарка передать железные дороги в собственность государства и ввести табачную монополию. Правда, последний проект публично еще не обсуждался, но циркулировали слухи, что в переговорах между Бисмарком и г-ном фон Беннигсеном шла речь и о табачной монополии. Кроме того, наш товарищ Риттингхаузен высказывался публично в пользу перехода страхового дела в руки государства, с чем многие члены партии были несогласны.

Но съезд не мог состояться — наступившие события сделали невозможным его созыв.

ПОКУШЕНИЕ ХЁДЕЛЯ И ЕГО ПОСЛЕДСТВИЯ

12 мая до моей камеры дошло сильно поразившее меня известие, что накануне в 3 часа дня некто Хёдель из Лейпцига, якобы социал-демократ, покушался на старого императора, который, однако, остался невредим. Сначала мне это происшествие показалось непонятным. Фамилия Хёдель, он же Леман, была мне знакома. За год до того он появился в лейпцигской организации. Лично я его не знал. Так как у него не было постоянной работы, а может быть, он и не искал ее (он учился на жестянщика), то он занимался распространением нашего лейпцигского местного органа «Факел» и продажей социалистических брошюр. Вскоре обнаружилось, что он мошенник. Он присваивал полученные деньги, и это заставило экспедицию «Факела» уже 5 апреля объявить, что Хёдель отстранен от распространения газеты. Затем несколько дней спустя лейпцигская организация внесла предложение об исключении Хёделя из партии, и действительно, 9 мая, то есть за два дня до покушения, Центральный избирательный комитет объявил в «Форвертсе» о том, что Хёдель исключен из партии.

Хёдель, убедившись, что мы его не потерпим, обратился к агитатору национал-либеральной партии Шпаригу и редакции национал-либеральной «Лейпцигер цейтунг». Он доставлял им за деньги множество лживых и преувеличенных жалоб на нашу партию, которые «Лейпцигер цейтунг» пыталась использовать против нас. Когда он в Лейпциге выполнил свою миссию против нашей партии, Шпариг и компания, желая от него избавиться, дали ему денег на поездку в Берлин. Приехав сюда, он завязал сношения с обоими лагерями. Он одновременно вступил в один социал-демократический союз и в христианско-социальную партию придворного проповедника Штеккера, вокруг которого тогда группировались многие подозрительные элементы из различных слоев общества. Так, например, в числе последователей Штеккера был портной Грюнеберг, за два года перед тем исключенный за жульничество из социал-демократических организаций в Штутгарте и Мюнхене. Грюнеберг, позже порвавший и со Штеккером, выболтал, что не только Хёдель, но и д-р Нобилинг, впоследствии дважды покушавшийся на жизнь императора, был членом христианско- социальной партии. По приказанию Штеккера Грюнеберг составил новый список членов партии, в котором фамилия Нобилинга отсутствовала. В Берлине Хёдель распространял как социал-демократические, так и христианско-социальные газеты и брошюры, например «Штаатссоциалист» и листовку «О любви к королю и отечеству». При аресте у него нашли также фотографические карточки Либкнехта, Моста и мою, которые он продавал. Мы видим, что моральные качества этого человека не вызывали никаких сомнений.

Как только Бисмарк, живший тогда в Фридрихсруэ, получил известие о покушении Хёделя, он протелеграфировал в Берлин: «Исключительный закон против социал-демократии!», Из этого явствует, как жаждал Бисмарк какого-нибудь случая, чтобы нанести ненавистной партии смертельный удар. Как общество, так и пресса приняли вначале весть о покушении довольно холодно. Когда некоторые газеты сделали попытку свалить ответственность за покушение на социал-демократию, то официозный «Гамбургер корреспондент» в особой статье указал на то, что за последние 78 лет совершено было 35 убийств и покушений на убийство высокопоставленных политических деятелей и учинены они были членами самых разных партий. Обвинение в том, что политические убийства поощряются социал- демократией, не выдерживает критики. Что и в рейхстаге сперва отнеслись к этому событию прохладно, доказывает тот факт, что наше предложение о прекращении судебного преследования против Моста было принято 14 мая без всяких дебатов.

На первом допросе Хёдель отрицал намерение убить императора и заявил, что он носился с мыслью покончить самоубийством, чтобы показать, в каком жалком состоянии находится наше общество, доведшее его до такого решения. В пользу его объяснения говорило еще и то, что при его аресте у него не было ни пфеннига в кармане и что револьвер, из которого он стрелял, как показала экспертиза ружейного мастера, был до того плох, что попасть из него в цель даже на расстоянии нескольких шагов было совершенно невозможно. Затем было установлено, что Хёдель незаконнорожденный и получил очень плохое воспитание; его мать вышла замуж за некоего Лемана, поэтому он иногда называл себя Леманом. Ему, правда, набили голову всякими изречениями из Библии и катехизиса, но он не мог грамотно написать ни одной фразы. К тому же он был сифилитик. Когда его привели в суд, он вошел в зал заседаний с тупой улыбкой на лице и с такой же улыбкой покинул его после своего осуждения. В письме, посланном своим родителям, он подписался: «Макс Хёдель, покушавшийся на жизнь его величества императора германского». Было выяснено далее, что он с детства был вор и лгун. Все поведение этого человека, по признанию самого суда — который тем не менее приговорил его к смерти,— показывало, что это был физически и нравственно дегенерат. И из-за поступка такого человека германская социал-демократия должна была быть пригвождена к кресту.

Хёдель выбрал своим защитником Отто Фрейтага из Лейпцига. Фрейтаг согласился взять на себя защиту, но потребовал, чтобы ему передали весь материал по процессу и предоставили неделю для его изучения и для подготовки к защите. Примечательно, что ему и в том и в другом отказали. С процессом и казнью Хёделя очень торопились. Хёделю назначили официального защитника, который не нашел ничего лучшего, как извиниться перед судом в том, что ему приходится защищать государственного преступника. Палач отрубил Хёделю голову. Когда профессор Вирхов попросил предоставить ему голову Хёделя для анатомического исследования, ему в этом отказали.

Смертный приговор подписан был кронпринцем Фридрихом, выступавшим от имени императора, на которого тем временем было произведено второе покушение: 2 июня он был тяжело ранен Нобилингом. Затем в течение всего своего регентства кронпринц не подписал ни одного смертного приговора, хотя среди осужденных был обвинявшийся в двойном убийстве. По другим признакам также можно было заключить, что кронпринц совершенно иначе смотрел на эти события.

ПЕРВЫЙ ИСКЛЮЧИТЕЛЬНЫЙ ЗАКОН

Желание Бисмарка издать исключительный закон против социалистов было вскоре удовлетворено. Уже 12 мая в Берлине получили его проект исключительного закона; он был изготовлен в его канцелярии и 14 мая одобрен Бисмарком. 16 мая проект был принят Союзным советом — в особенности горячо отстаивало его саксонское правительство,— а 20 мая внесен с докладной запиской в рейхстаг, который включил его в повестку дня на 23 мая.

Национал-либералам при всех этих событиях было не по себе; они инстинктивно чувствовали, что у Бисмарка имеются в запасе и другие планы, направленные против них самих. В прусском правительстве произошли перемены, не обещавшие ничего хорошего. Вместо фон Беннигсена и Форкенбека в кабинет вошли два крайних консерватора — граф Бото цу Эйлен-бург и граф Удо цу Штольберг-Вернигероде — тот самый, который умер в 1909 году, будучи председателем рейхстага. Либеральный министр финансов, приверженец свободной торговли фон Кампгаузен тоже должен был уйти в отставку, и его место занял бесхарактерный национал-либерал Гобрехт. Должен был очистить поле также либеральный министр народного просвещения и вероисповеданий Фальк, автор майских законов против центра и единственного либерального закона эпохи «культуркампфа» — о введении гражданского брака, что представляло большую уступку центру. Национал-либералы имели, таким образом, все основания относиться к Бисмарку с подозрением.

Законопроект против социалистов, состоявший из шести параграфов, давал право Союзному совету запрещать все печатные произведения и союзы, преследующие задачи социал- демократии, с тем чтобы рейхстагу сейчас же после открытия сессии докладывалось о всех подобных актах. Запрещение снималось, если того требовал рейхстаг. Полицейским властям предоставлялось право временно запрещать распространение печатных изданий на улицах, площадях или в других публичных местах. Если в течение четырех недель на издание не налагался окончательный запрет Союзным советом, то запрещение полиции теряло силу. Право запрещать и распускать собрания и союзы было всецело отдано в руки полиции. Обжалованию эти распоряжения не подлежали. Противодействие этим запрещениям должно было караться тюремным заключением на срок до пяти лет. Можно было конфисковать любое произведение печати без разрешения суда. Председатели запрещенных союзов, устроители и руководители запрещенных собраний и хозяин помещения, сдавший его запрещенному союзу или под запрещенное собрание, подлежали тюремному заключению минимум на три месяца. Закон должен был иметь силу в течение трех лет.

Предполагая, что при обсуждении законопроекта фракция выступит против него самым резким образом, я 20 мая писал Моттелеру из тюрьмы:

«Так как проект исключительного закона уже предложен, то пусть оратор нашей фракции не забывает, что его речь должна быть распространена в сотнях тысяч экземпляров. Следует помнить также, что в случае отклонения законопроекта рейхстаг будет распущен и нам снова будет предстоять избирательная кампания, в которой эта речь должна сыграть свою роль. Необходимо поэтому прежде всего привести все имеющиеся у нас факты относительно Хёделя и осветить их пункт за пунктом.

В воскресном номере (утреннем выпуске) «Франкфуртер цейтунг» есть хорошая передовица, которую я рекомендую вашему вниманию. Законопроект граничит с безумием».

Наша фракция после длительного обсуждения решила поручить Либкнехту сделать заявление и не принимать участия в дальнейшем обсуждении.

Обсуждение законопроекта в рейхстаге началось короткой речью графа цу Эйленбурга. Затем Либкнехт получил слово для следующего заявления:

«Попытка использовать покушение безумца еще раньше, чем закончено судебное следствие, для того чтобы провести в жизнь давно подготовленное реакционное мероприятие и свалить «моральную ответственность» за недоказанное еще покушение на германского императора на партию, которая осуждает убийство во всех его формах и находит, что экономическое и политическое развитие страны происходит совершенно независимо от воли отдельных личностей, встречает такое осуждение со стороны всех беспристрастных людей, что мы, представители социал-демократических избирателей Германии, вынуждены заявить:

«Мы считаем ниже своего достоинства принимать участие в обсуждении внесенного сегодня в рейхстаг законопроекта, и никакая провокация, с какой бы стороны она ни исходила, не заставит нас изменить это решение. Но мы примем участие в голосовании, потому что считаем своим долгом сделать со своей стороны все, что в наших силах, чтобы не допустить этого беспримерного покушения на народную свободу.

Каково бы ни было решение рейхстага, немецкая социал-демократия, привыкшая к борьбе и преследованиям, пойдет навстречу новой борьбе и новым преследованиям с уверенностью и спокойствием, которые даются сознанием правоты и непобедимости нашего дела».

После Либкнехта говорил Беннигсен. Он произнес речь, которую я считаю лучшей из всех его речей; она показала, что он может говорить иначе, чем он говорил до тех пор, и что он умеет рассматривать вещи с более возвышенной точки зрения, чем это обыкновенно делали ораторы национал-либералов. Высказывается мнение, сказал он, между прочим, что правительство внесло этот законопроект, зная заранее, что его не примут. Он надеется, что эти слухи будут опровергнуты. Он указал на невиданные доселе неустойчивость и колебания в сфере правительства. В Пруссии наблюдается перманентный правительственный кризис. Если хотят ввести диктаторскую власть, то прежде всего необходимо знать: кому она достанется. Его партия не может принять требуемый исключительный закон, так как история показывает, что такие законы бесполезны и куда они приводят. По этому поводу он пустился в длительные исторические рассуждения. Далее он высказался за прекращение «культуркампфа». Он говорил, как усталый человек, желавший окончания борьбы, в которой его партия ничего не выиграла, хотя некогда он и его друзья восторженно приветствовали и вели эту борьбу под руководством Бисмарка. В конце своей речи он выразил готовность поддержать в ближайшем году законопроект, который на основе существующего права объединял бы гражданскую свободу с требованиями законного порядка и твердым авторитетом в общественной жизни, но для всех классов общества без исключения.

Он, следовательно, предлагал теперь то самое, что два года назад он и его друзья с полным основанием отклонили. Это снова было вполне в духе национал-либералов. Но события опередили эти намерения и заставили Беннигсена и его друзей все же сделать то, что они теперь отклоняли.

После двухдневного обсуждения первый параграф проекта был отклонен 243 голосами против 60 при 6 воздержавшихся. Центр единодушно голосовал против; из национал- либералов высказались в пользу законопроекта профессора Безелер, Гнейст и фон Трейчке. После этого правительство взяло свой проект обратно.

Но если исключительный закон на этот раз провалился, то граф цу Эйленбург приказом от 1 июля призвал полицию принять радикальные меры против социал-демократии. «Следует решительно бороться против социал-демократической агитации, прибегая для этого ко всем имеющимся в распоряжении законным средствам, при строгом соблюдении указанных законом границ; но в этих рамках использовать упомянутые средства до пределов возможного».

Впрочем, полиция не нуждалась в подобном приказании. Она всегда обнаруживала величайшее усердие в своей патриотической деятельности, и в этом ей не уступали ни судьи, ни прокуроры.

ПОКУШЕНИЕ НОБИЛИНГА И ЕГО ПОСЛЕДСТВИЯ

В конце мая я был освобожден из тюрьмы. В воскресенье 2 июня мы с женой и дочерью отправились на прогулку, с которой вернулись после 7 часов вечера. Едва мы успели войти в дом, как к нам вбежала сестра адвоката Фрейтага и взволнованно спросила, знаем ли мы, что случилось? Мы жили на окраине города, и всякие сведения — в особенности в воскресные дни — доходили туда не скоро. Я ответил отрицательно. Тогда г-жа Фрейтаг спросила: «Знаете ли вы некого д-ра Нобилинга? Он сегодня днем стрелял в императора и тяжело его ранил». Я онемел, меня точно гром поразил. Я ответил, что имя Нобилинга мне незнакомо, и я считаю совершенно невозможным, чтобы он принадлежал к нашей партии. Успокоенная моим ответом, молодая женщина ушла.

На следующее утро я поспешил в редакцию «Форвертса» узнать, какие у них имеются сведения о покушении и как они отнеслись к этому событию. В расклеенной по городу телеграмме о покушении не было сказано ни слова о том, что Нобилинг принадлежал к социал-демократической партии. Облегченно вздохнув, я вошел в редакцию со словами: «Ну, уж этого-то они не смогут нам навязать». Либкнехт, Газенклевер и другие присутствовавшие там были того же мнения; никто не знал покушавшегося даже по имени. Совершенно успокоившись, я оставил редакцию, но через несколько минут должен был снова вернуться: за это время была опубликована вторая телеграмма, в которой говорилось, что Нобилинг иа первом допросе заявил, что он социал-демократ и что у него имеются сообщники. Мы все остолбенели.

Позже выяснилось, что эти сведения телеграфного агентства Вольфа, как и многие другие сведения этого рода, распространявшиеся тогда чрезвычайно усердно, являлись фальшивками и грубой ложью. Но эти сведения полностью достигли своей цели. Общественное мнение, уже сильно взволнованное полученным 1 июня известием, что «Великий курфюрст» — один из самых больших кораблей тогдашнего германского флота,— столкнувшись среди бела дня с другим пароходом у английского берега, пошел вместе со всем своим экипажем в 500 человек ко дну, было крайне взбудоражено известием о втором покушении.

Когда Бисмарк получил известие о покушении, он, ликуя, воскликнул: «Теперь эти парни — национал-либералы — у меня в руках; я их так прижму к стенке, что они взвоют», и только затем он справился, как здоровье тяжело раненного Нобилингом императора. Ясно было, что он распустит рейхстаг и назначит новые выборы в надежде, что они дадут ему большинство, которое согласится на исключительный закон против нас и на введение покровительственных пошлин, суливших ему новые доходы.

Нобилинг стрелял в императора из окна дома на Унтер-ден-Линден, где он снял комнату. После покушения он пытался покончить самоубийством, но револьвер дал две осечки. Какой-то офицер, ворвавшийся вместе с другими после покушения на императора в комнату Нобилинга, нанес ему шашкой тяжелую рану в голову. Нобилинг первое время лежал без сознания, и его нельзя было допросить. Было установлено, что несколько лет тому назад он изучал сельское хозяйство в Лейпциге и выступал там на семинаре профессора Бирнбаума, одного из наших злейших врагов, как ярый противник нашей партии. Из Лейпцига он уехал в Дрезден, где посещал семинар профессора Бемерта, принадлежавшего тоже к непримиримым противникам социал-демократии. В Дрездене он неоднократно показывался на собраниях, где произносил речи против нашей партии, и поэтому стал известен местным социал-демократам: Фольмару, Шлютеру, Пашке и другим. Во время следствия по делу Нобилинга эти товарищи, выступая в качестве свидетелей, показывали, что, по их мнению, Нобилинг был ничтожный человек и страшный путаник. К партии он имел еще меньшее отношение, чем Хёдель. Все чаще раздавались голоса, утверждавшие, что Нобилинга к его поступку побудило внимание, которое большая часть прессы уделяла личности Хёделя; так, например, одна газета для семейного чтения опубликовала его портрет, великолепно выгравированный на дереве. Было также широко распространено мнение, что Нобилинг душевно болен. Так, даже газета свободных консерваторов «Пост», одна из отъявлениейших противниц социал-демократии, писала: «Своеобразная улыбка, с которой он отвечает на все вопросы, побуждает считать его ненормальным». Редактору «Германии» Маюнке следователь по делу Нобилинга заявил: «Характеристика Нобилинга, даваемая газетами, совершенно неверна. Он вовсе не умен, он еще глупее Хёделя». Когда Нобилинг 10 мая умер в тюрьме, не было ни малейшего доказательства, что социал- демократия имела какое-либо прямое или косвенное отношение к покушавшемуся или же каким-нибудь образом повлияла на него.

Но для подстрекателей, желавших любой ценой использовать оба покушения для введения исключительного закона против социалистов, всех этих фактов не существовало. Бисмарк пустил в ход свое огромное влияние, которое он благодаря «фонду пресмыкающихся» имел на большую часть прессы, чтобы разжечь в населении фанатическую ненависть к социал- демократии. К этой прессе присоединились все, кому выгодно было поражение социал- демократии, в особенности большое число предпринимателей. В лагере наших противников нашу партию называли не иначе, как партией убийц, всеразрушителей, отнимающей у народа веру в бога, короля, семью, брак и собственность. Вести борьбу против этой партии, а если возможно, и уничтожить ее — вот славная задача, которую ставили себе наши противники! Тысячи и десятки тысяч рабочих, известных как социал-демократы, выбрасывались на улицу. В газетах, на страницах, отведенных для объявлений, публиковались обязательства рабочих не принадлежать в дальнейшем ни к какой социал- демократической организации, не выписывать и не читать социал-демократических газет, не давать денег на социал-демократические цели. Террор предпринимателей был так велик, что наши партийные газеты предложили членам нашей партии подписывать любое заявление, а потом все же поступать так, как им угодно,— перед лицом такого террора не может быть и речи о верности своему слову, но террор, к которому прибавился бойкот, зашел еще дальше — патриоты-домовладельцы отказывались сдавать квартиры социал- демократам; владельцы ресторанов, которые в течение многих лет рады были считать социал-демократов своими клиентами, теперь просили их не посещать больше принадлежавших им заведений. В Лейпциге редакторы «Форвертса» и «Нейе вельт» — Либкнехт, Газенклевер и Гейзер — по окончании работы в редакции обыкновенно заходили в один ресторан выпить «утреннюю кружку пива». Хозяин просил теперь передать им, чтобы они воздержались от посещения его заведения. Точно так же поступали по отношению к редакторам «Берлинер фрейе прессе» и другим.

В Шверине старому Деммлеру две ночи подряд разбивали окна, и это так взволновало 74-х летнего старика, что он уехал на некоторое время из Шверина и отказался выставлять дальше свою кандидатуру в рейхстаг. Но всех этих проявлений фанатичной грубости и политического безумия было еще мало для удовлетворения бешеной страсти наших «патриотов» к преследованиям. Посыпался целый град доносов о подлинных и мнимых оскорблениях величества. Во многих случаях судом было установлено, что доносчиками руководила обыкновенная месть за нарушение их частных интересов. Но это не мешало судьям выносить самые строгие приговоры. Большая часть судей была тоже охвачена этим пароксизмом преследования, и они осуждали людей на срок от одного до пяти лет тюрьмы— максимум, допускавшийся законом. Выражения, которые раньше ни на минуту не нарушили бы спокойствия какого-либо прокурора, теперь рассматривались как тягчайшие преступления и карались самым строгим образом.

В первых числах июля прогрессивная «Фоссише цейтунг» писала: «После того как мы уже сообщили о ряде осуждений за оскорбление величества, где общая сумма наказаний составляла от 500 до 600 лет тюрьмы, мы не в состоянии вести дальше этот печальный список». Что же можно было сказать о судьях, которые совершенно забыли о своем долге? За два месяца 512 человек получили 812 лет тюрьмы. Только небольшая часть этих осужденных были социал-демократы. И полицейские власти, как всегда в подобных случаях, находились точно в состоянии опьянения и производили обыски и аресты направо и налево. Большинство арестованных через короткое время приходилось освобождать.

Если в мае гамбургский сенат не разрешил устроить общенемецкий съезд профессиональных союзов, то в начале июня городской совет в Готе запретил устройство немецкого социалистического съезда. Таким же образом многократно действовали власти и в других местах по отношению к союзам и собраниям. Как нам не раз передавали, в правящих сферах говорили, что социал-демократию следует так схватить за горло и так прижать к стенке, чтобы она начала лягаться и можно было открыть стрельбу. Это заставило «Берлинер фрейе прессе» объявить: «Будьте осторожны и внимательны, в нас хотят стрелять». Несмотря на все, целый ряд партийных газет заявил, что начиная с 1 июля они будут выходить в увеличенном формате. Число подписчиков «Берлинер фрейе прессе» с нового года возросло с 10 тысяч до 14 тысяч. Но в конце сентября 1878 года у «Берлинер фрейе прессе» было уже шесть редакторов в тюрьме, в том числе Рихард Фишер, который совсем еще юношей должен был заплатить за свое вступление в союз гонимых семью месяцами тюрьмы.

* * *

Для меня и моего дела эта всеобщая травля имела особенно печальные последствия. Я вынужден был после моего долгого заключения предпринять наконец деловую поездку. Мне необходимо было направиться в Северо-Западную Германию и нижнерейнские провинции; в большей части этих мест я до сих пор по делам не бывал. В известной степени это было для меня счастьем. Меня лично в тех местах почти не знали, и я мог, таким образом, жить в гостиницах под чужим именем: под своим собственным именем меня нигде не потерпели бы. День за днем мне приходилось за табльдотом видеть и слышать, с какой безграничной ненавистью постояльцы говорили о партии и особенно обо мне лично. Если бы меня узнали, могли бы произойти очень неприятные сцены. То же самое имело место при посещении коммерсантов, которым я предлагал наши изделия. Первый визит я нанес одному купцу в Галле на Заале. Ему понравилась наша продукция, и он сделал значительный заказ. Но как только я вручил ему карточку нашей фирмы и он увидел мою фамилию, он грубо заявил: «С этой фирмой я не желаю иметь никаких дел, аннулируйте мой заказ». Подобные вещи происходили со мной часто. Другие купцы отказывались давать заказы, не входя в объяснения. Дела шли до того плохо, что когда я через шесть недель вернулся домой, радуясь, что все пережитое позади, то оказалось, что продажей наших изделий я не окупил даже расходов по поездке. А между тем я доводил свои расходы до минимума: сам таскал по улицам свой полупудовый чемодан с образцами под дождем и под палящим солнцем, чтобы только не тратить деньги на носильщика.

ВЫБОРЫ 1878 ГОДА

Снова вернувшись домой, я погрузился с головой в предвыборную агитацию. Бисмарк, который и здесь проявил умение ковать железо, пока горячо, и которого оба покушения вывели из затруднительного положения, внес в Союзный совет предложение о роспуске рейхстага; 12 июня рейхстаг был распущен. Новые выборы были назначены на 30 июля 1878 года.

Если бы Бисмарк добивался только исключительного закона против социалистов, он мог бы провести его теперь и без роспуска рейхстага. После покушения Нобилинга вся национал- либеральная пресса и депутаты этой партии при каждом удобном случае заявляли, что они готовы дать свое согласие на самый строгий исключительный закон против нас.

Но Бисмарка это уже не устраивало. Он твердо решил сломить силу национал-либералов; их требования, заявил он, не в состоянии удовлетворить ни одно правительство. А как скромны бывали всегда эти требования! Он опубликовал настоящую программу, в которой полностью отвергал господствовавшую в тогдашней экономической политике систему, якобы способствующую свободной торговле. Преобладание в парламенте юристов, чиновников и ученых, говорилось в ней,— людей непроизводительного труда лишает его работу всякого практического значения. Вражда партий, борьба фракций за обладание властью, честолюбие их руководителей — все это ведет к тому, что время тратится на пустые ораторские упражнения. Большинство депутатов состоит из лиц, никогда не занимавшихся производительным трудом, среди них нет ни ремесленников, ни торговцев, ни промышленников, ни земледельцев. Представительство экономических интересов находится в руках людей, живущих на гонорар, на жалованье или на депутатское вознаграждение (которого члены рейхстага тогда еще не получали. — Л. Б.), на доходы от печатного дела или проценты с ценных бумаг и т. д.

Филиппика эта была столь же недвусмысленна, сколь и груба. Чиновники, имевшие возможность повлиять на избирательную борьбу, поняли теперь, что от них требовалось, и поступали соответственно.

Избирательная борьба велась с невиданным доселе ожесточением. Предвыборная программа Бисмарка не помешала всем буржуазным партиям считать борьбу с нами своей самой благородной задачей. «Социал-демократия должна быть изгнана из парламента. Ни один социал-демократ не должен быть выбран» — таков был лозунг даже и прогрессивной печати. Хотя всем было ясно, каковы намерения Бисмарка и что он стремится не только к нашему уничтожению, но и к ослаблению либералов, лидер партии прогрессистов Евгений Рихтер все же счел нужным во время перебаллотировки в эрфуртском избирательном округе, когда борьба шла между социал-демократом и консерватором, телеграфировать своим товарищам: «Лучше Луциус (консерватор), чем Капелль (социал-демократ)». Ненависть к нам заставила его забыть само собой разумеющееся правило избирательной тактики: ведь социал-демократы, как и либералы, противники экономической политики Бисмарка, а вопрос о будущем строе нока не стоял еще на очереди.

Я снова выставил свою кандидатуру в Дрездене и Лейпциге. Моими противниками в Дрездене были барон фон Фривеи, бывший министр, и один прогрессистский кандидат. При первом туре я получил 9855 голосов, фон Фризен — 7266 и Вальтер (прогрессист) — 5410. Перебаллотировку между мною и фон Фризеном назначили на 9 августа — день, когда фон Фризену исполнялось 70 лет. Очевидно, твердо рассчитывали на мое поражение. Но я победил, получив 11 616 голосов против 10 702. В Лейпциге за меня было подано 5822 голоса, на 600 голосов больше, чем на предыдущих выборах. Кроме меня были еще избраны следующие члены партии: Бракке в Глаухау — Мееране, Фрицше в Берлине, Гассельман в Бармен-Эльберфельде, Кайзер в Эдеране — Фрейберге (Саксония), Либкнехт в Штольберге — Лугау, Райндерс в Бреславле, Вальтейх в Митвейде — Лимбахе, Вимер в Аннаберге — Цшопау (Саксония). Итого девять депутатов, из которых только двое, Либкнехт и Бракке, прошли в первом туре.

Итак, выбросить социал-демократию из рейхстага не удалось. Но и в отношении количества голосов исход был благоприятней, чем мы могли ожидать после ужасной травли против нас,— в некоторых избирательных округах террор противников дошел до таких пределов, что мы не могли вести там никакой агитации. На основных выборах наша партия получила 437 158 голосов против 493 447 на выборах в 1877 году. Мы потеряли 56 389 голосов и три мандата. Противники были очень недовольны этими результатами.

Но для Бисмарка общий результат выборов, как и следовало ожидать, означал победу. Число мандатов национал-либеральной партии пало со 137 до 106, а партии прогрессистов — с 39 до 26. Число мандатов консервативной партии соответственно увеличилось, центр тоже приобрел несколько новых мандатов.

Бисмарк располагал теперь для своей политики двумя большинствами: национал- либерально-консервативное большинство, для того чтобы провести исключительный закон против нас, и большинство из консерваторов и центра, к которому примкнуло правое крыло национал-либералов, для осуществления своей таможенной политики. Открывалась новая эра — эра лишения классово сознательных рабочих политических прав и возложения на широкие массы бремени таможенной политики. Новый рейхстаг был созван на 9 сентября в Берлине для обсуждения закона против социалистов.

Представление могло начаться. Оно должно было быть трагедией, в которой социал- демократии была уготована роль жертвенного животного, возлагаемого на алтарь монархии и капитализма, где его ждала верная смерть. Но и на этот раз случилось по-иному. Геркулес, который должен был нанести нам смертельный удар своей дубиной, после двенадцатилетней бесславной войны рухнул сам. Победителем оказался ненавистный ему противник.

Часть вторая

Первая часть «Измоей жизни»

Третья часть «Из моей жизни»

Вторая часть

ПРЕДИСЛОВИЕ

ЭПОХА Г-НА ФОН ШВЕЙЦЕРА В ПРОЛЕТАРСКОМ РАБОЧЕМ ДВИЖЕНИИ

ЖАН БАПТИСТ ФОН ШВЕЙЦЕР

ГАЗЕТА «СОЦИАЛ-ДЕМОКРАТ»

ШВЕЙЦЕР И КОНСЕРВАТОРЫ

ШВЕЙЦЕР В СЕВЕРОГЕРМАНСКОМ РЕЙХСТАГЕ

ДИКТАТУРА ШВЕЙЦЕРА

СЪЕЗД В БАРМЕН-ЭЛЬБЕРФЕЛЬДЕ

БУНТ ВО ВСЕОБЩЕМ ГЕРМАНСКОМ РАБОЧЕМ СОЮЗЕ

ЭЙЗЕНАХСКИЙ СЪЕЗД

ОСНОВАНИЕ СОЦИАЛ-ДЕМОКРАТИЧЕСКОЙ РАБОЧЕЙ ПАРТИИ И РОСПУСК СОЮЗА НЕМЕЦКИХ РАБОЧИХ ОБЩЕСТВ

ПОСЛЕ ЭЙЗЕНАХА

КОНЕЦ КАРЬЕРЫ ШВЕЙЦЕРА

НАЧАЛО МОЕЙ ПАРЛАМЕНТСКОЙ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ В УЧРЕДИТЕЛЬНОМ СЕВЕРОГЕРМАНСКОМ РЕЙХСТАГЕ

В УЧРЕДИТЕЛЬНОМ СЕВЕРОГЕРМАНСКОМ РЕЙХСТАГЕ

В СЕВЕРОГЕРМАНСКОМ РЕЙХСТАГЕ И В ТАМОЖЕННОМ ПАРЛАМЕНТЕ

ТАКТИЧЕСКИЕ РАЗНОГЛАСИЯ

ФРАНКО-ПРУССКАЯ ВОЙНА

ПРОЛОГ К ОБЪЯВЛЕНИЮ ВОЙНЫ

НОВЫЕ РАЗНОГЛАСИЯ

ЗАЯВЛЕНИЯ И ПРОКЛАМАЦИИ

АРЕСТ БРАУНШВЕЙГСКОГО КОМИТЕТА

АННЕКСИИ И ИМПЕРАТОРСКАЯ КОРОНА

НАШ АРЕСТ

МОЯ ДАЛЬНЕЙШАЯ ПАРЛАМЕНТСКАЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ. ЛЕЙПЦИГСКИЙ ПРОЦЕСС ПО ОБВИНЕНИЮ В ГОСУДАРСТВЕННОЙ ИЗМЕНЕ И ПРОЧЕЕ

ПЕРВАЯ СЕССИЯ ГЕРМАНСКОГО РЕЙХСТАГА

ПЕРВЫЙ СЪЕЗД НЕМЕЦКИХ ТКАЧЕЙ

ДАЛЬНЕЙШИЕ СОБЫТИЯ В САКСОНИИ

ДРЕЗДЕНСКИЙ ПАРТИЙНЫЙ СЪЕЗД

ВТОРАЯ СЕССИЯ ГЕРМАНСКОГО РЕЙХСТАГА

ЛЕЙПЦИГСКИЙ ПРОЦЕСС ПО ОБВИНЕНИЮ В ГОСУДАРСТВЕННОЙ ИЗМЕНЕ

ТРЕТЬЯ СЕССИЯ ПЕРВОГО ГЕРМАНСКОГО РЕЙХСТАГА

МОЙ ПРОЦЕСС ПО ОБВИНЕНИЮ В ОСКОРБЛЕНИИ ВЕЛИЧЕСТВА

НАШЕ ЗАКЛЮЧЕНИЕ В КРЕПОСТИ И СОБЫТИЯ, ПРОИСШЕДШИЕ ЗА ЭТО ВРЕМЯ

ГУБЕРТУСБУРГ

КЁНИГШТЕЙН

ЦВИККАУ

ОТ 1871 ГОДА ДО ОБЪЕДИНИТЕЛЬНОГО СЪЕЗДА В ГОТЕ

ПРАВИТЕЛЬСТВА И СОЦИАЛ-ДЕМОКРАТИЯ

ВОПРОС ОБ ОБЪЕДИНЕНИИ И ОТНОШЕНИЕ К НЕМУ ОБЕИХ ФРАКЦИЙ

ПАРТИЙНЫЙ СЪЕЗД В ЭЙЗЕНАХЕ В 1873 ГОДУ

ПЕРВАЯ СЕССИЯ НОВОГО РЕЙХСТАГА 1874 ГОДА

ТЕССЕНДОРФ КАК ПОСОБНИК ОБЪЕДИНЕНИЯ. ПЕРЕГОВОРЫ ОТНОСИТЕЛЬНО ОБЪЕДИНЕНИЯ

ОТ ОБЪЕДИНИТЕЛЬНОГО СЪЕЗДА В ГОТЕ ДО КАНУНА ИСКЛЮЧИТЕЛЬНОГО ЗАКОНА ПРОТИВ СОЦИАЛИСТОВ

ОБЪЕДИНЕНИЕ

ОТГОЛОСКИ БЫЛЫХ ТРЕНИЙ

РАБОТА В РЕЙХСТАГЕ

МОЕ ОТНОШЕНИЕ К КОММУНЕ

НОВЫЕ ПРЕСЛЕДОВАНИЯ

ГОТСКИЙ СЪЕЗД 1876 ГОДА

ИЗБИРАТЕЛЬНАЯ КАМПАНИЯ 1876-1877 ГОДОВ

РЕЙХСТАГ В 1877 ГОДУ

ГОТСКИЙ СЪЕЗД 1877 ГОДА

ВЫБОРЫ В САКСОНСКИИ ЛАНДТАГ. ЖУРНАЛ «ЦУКУНФТ»

СНОВА ГОТОВ ДЛЯ ТЮРЬМЫ

ВНУТРЕННИЕ СОБЫТИЯ

РЕЙХСТАГ ВЕСНОЙ 1878 ГОДА

ЛЕЙПЦИГСКАЯ ТЮРЬМА И ЧТО ПРОИЗОШЛО ЗА ВРЕМЯ МОЕГО ПРЕБЫВАНИЯ В НЕЙ

ПОКУШЕНИЕ ХЁДЕЛЯ И ЕГО ПОСЛЕДСТВИЯ

ПЕРВЫЙ ИСКЛЮЧИТЕЛЬНЫЙ ЗАКОН

ПОКУШЕНИЕ НОБИЛИНГА И ЕГО ПОСЛЕДСТВИЯ

ВЫБОРЫ 1878 ГОДА

Один ответ на “Из моей жизни”

Добавить комментарий Отменить ответ