Третья часть

ОБСУЖДЕНИЕ ЗАКОНА ПРОТИВ СОЦИАЛИСТОВ
БЛИЖАЙШИЕ РЕЗУЛЬТАТЫ ИСКЛЮЧИТЕЛЬНОГО ЗАКОНА
ПЕРВЫЕ ПРОЯВЛЕНИЯ ЖИЗНЕДЕЯТЕЛЬНОСТИ ПАРТИИ
СОЗДАНИЕ НЕЛЕГАЛЬНОЙ ПАРТИЙНОЙ ПЕЧАТИ
ЕЖЕГОДНИК РИХТЕРА
«СОЦИАЛ-ДЕМОКРАТ»
РАСПРОСТРАНЕНИЕ ГАЗЕТЫ «СОЦИАЛ-ДЕМОКРАТ» И «КРАСНЫЙ ПОЧТМЕЙСТЕР»
СЕССИЯ РЕЙХСТАГА 1879 ГОДА
ПОТЕРЯННОЕ НАСЛЕДСТВО
БОРЬБА С ГЕРМАНСКОЙ ПОЛИЦИЕЙ
НЕСКОЛЬКО СЛОВ О СОБРАНИЯХ В ПЕРИОД ДЕЙСТВИЯ ЗАКОНА ПРОТИВ СОЦИАЛИСТОВ
ПОДПОЛЬНАЯ РАБОТА
СЕССИЯ РЕЙХСТАГА 1880 ГОДА
НАКАНУНЕ, ВО ВРЕМЯ И ПОСЛЕ ВИДЕНСКОГО СЪЕЗДА
«МАЛОЕ ОСАДНОЕ ПОЛОЖЕНИЕ» В ГАМБУРГЕ — АЛЬТОНЕ И ОКРЕСТНОСТЯХ
ПУТЕШЕСТВИЕ В КАНОССУ — В ЛОНДОН
ПЕРВАЯ СЕССИЯ РЕЙХСТАГА В 1881 ГОДУ
«МАЛОЕ ОСАДНОЕ ПОЛОЖЕНИЕ» В ЛЕЙПЦИГЕ И ОКРЕСТНОСТЯХ
МОЕ ИЗБРАНИЕ В САКСОНСКИЙ ЛАНДТАГ
ВСЕОБЩИЕ ВЫБОРЫ В РЕЙХСТАГ ОСЕНЬЮ 1881 ГОДА
ПОСЛЕ ДРЕЗДЕНСКИХ ВЫБОРОВ
МНИМО УМЕРШИЙ
В САКСОНСКОМ ЛАНДТАГЕ В 1881—1882 ГОДАХ
ПЕРВЫЙ ПРОЦЕСС О ГОСУДАРСТВЕННОЙ ИЗМЕНЕ В ИМПЕРСКОМ СУДЕ С 10 ПО 21 ОКТЯБРЯ 1881 ГОДА
РАЗНОГЛАСИЯ
АВГУСТОВСКАЯ КОНФЕРЕНЦИЯ В ЦЮРИХЕ
«ДНИ ОТДЫХА»
ПОСЛЕСЛОВИЕ ИЗДАТЕЛЯ

 

Первая часть «Из моей жизни»

Вторая часть «Из моей жизни»

 

Третья часть

 

ОБСУЖДЕНИЕ ЗАКОНА ПРОТИВ СОЦИАЛИСТОВ

 

Открытие только что избранного рейхстага происходило в Белом зале королевского дворца. Ожидали, что вместо императора, который еще продолжал хворать, тронную речь произнесет кронпринц. Но ни он, ни канцлер не явились. Эту миссию взял на себя заместитель канцлера граф Отто Штольберг-Верни-героде.

Это происшествие дало повод к оживленным толкам в обществе. На этом основании делали вывод, что кронпринц не одобряет исключительного закона и потому отказался открыть рейхстаг. Бисмарк же не принял участия в открытии, так как был рассержен отказом кронпринца. Таким образом, честь открытия рейхстага выпала на долю заместителя канцлера.

Эта война мышей и лягушек в высших правительственных сферах представляла некоторый интерес, но по существу она ничего не меняла, ибо не подлежало никакому сомнению, что после исхода выборов и при господствующем настроении значительной части прессы принятие проекта исключительного закона в той или иной форме вполне обеспечено.

Внесенный теперь законопроект имел то преимущество перед майским проектом, что текст его был отредактирован более тщательно. Зато мотивировка была чрезвычайно жалкая. В ней, между прочим, указывалось на то, что союзные правительства под влиянием террористических покушений и последовавшего за ними ряда оскорблений величества пришли к убеждению, что в широких кругах господствует образ мыслей, отвергающий всякие требования права и нравственности и угрожающий серьезными опасностями государству и обществу. А поэтому необходим закон, направленный против социал- демократического движения, которое служит источником этих опасностей.

Затем следовал краткий и весьма поверхностный обзор социалистического движения со времени основания Всеобщего германского рабочего союза (1863 г.) и Международного товарищества рабочих (1864 г.). За скудным историческим обзором следовала перепечатка уставов Интернационала и Всеобщего германского рабочего союза, Эйзенахской и Готской программ и Гентского воззвания 1877 года. В Уставе Интернационала имелось следующее положение:

«Первый международный рабочий конгресс заявляет, что Международное товарищество рабочих и все вступившие в него общества и отдельные лица будут признавать истину, справедливость и нравственность основой в своих отношениях друг к другу и ко всем людям независимо от их цвета кожи, их верований или национальности».

Это прекрасное, бесспорное и заслуживающее лишь одобрения положение было теперь использовано для обоснования исключительного закона. Далее следовали выдержки из отчетов партии, представленных ею на съездах в Готе в 1876 и 1877 годах. Все это были документы, опубликованные и известные каждому, кто занимался рабочим движением.

Теперь они должны были послужить материалом для костра, на котором надеялись сжечь социал-демократическую партию.

Прения по поводу законопроекта начались 16 сентября и велись под председательством фон Форкенбека. Заместитель канцлера открыл прения очень жиденькой речью, продолжавшейся едва ли пять минут. Сам канцлер от участия в прениях устранился. Да и к чему ему было тратить ораторское красноречие при наличии парламентского большинства, которое было твердо намерено поднести ему желанный закон?

Первым оратором в палате выступил представитель центра депутат Петер Рейхеншпергер из Ольпе. В то время центр еще основательно чувствовал на себе следы «культуркампфа», хотя эта борьба уже шла на убыль. Из-за одного этого исключительный закон, хотя и направленный против ненавистной ему партии, казался для центра опасным по своим последствиям. Да как было сторонникам центра не учитывать эти последствия, когда сами они находились под действием исключительного закона. Поэтому г-н Райхеншпергер «пока» высказался как против принятия законопроекта в целом, так и против его изменения.

Иное дело депутат фон Гельдорф-Бедтэа, один из самых неистовых членов консервативной партии. Он с приятной откровенностью высказался за законопроект и поставил вопрос о том, достаточен ли исключительный закон и не требуется ли кроме него заняться изменением избирательного закона в смысле обеспечения больших прав зрелому возрасту и продолжительной оседлости и не полезно ли увеличить срок полномочий рейхстага, чтобы покончить с растущими волнениями политической жизни.

Это последнее сердечное пожелание исполнилось спустя девять лет. Вслед за Гельдорфом слово взял я, как первый оратор нашей фракции.

Во фракции было принято решение бороться всеми силами как против закона в целом, так и по отдельным вопросам. С этой целью весь материал был распределен между несколькими ораторами. Вальтейх и Кайзер не смогли принять участия в прениях, они в это время находились на казенных харчах.

Следуя своему принципу, что наступление — лучший способ обороны, я посвятил двухчасовую речь нападкам на законопроект и на предшествующих ораторов. Прежде всего я изложил историю законопроекта, причем доказывал, что официальная редакция текста нередко противоречит истине. Затем я обрушился на произвол полицейских властей и варварские приговоры судов в период покушений, на действия, которые принадлежат к числу наиболее печальных и темных фактов новейшей германской истории и являются стыдом и позором для германского государства. За это я был призван к порядку. Далее я обрисовал историю партии, указал на попытки Бисмарка сейчас же после его вступления в прусский кабинет в сентябре 1862 года приобрести при помощи своих агентов влияние на рабочее движение, на его переговоры с Лассалем, на старания его тайного советника Лотара Бухера привлечь Карла Маркса к сотрудничеству в «Штаатс-анцейгер», на роль Швейцера во Всеобщем германском рабочем союзе и т. д., словом, привел факты, показывающие, что Бисмарк отнюдь не испытывал отвращения к социал-демократии, а скорее, им руководило раздражение по поводу того, что партия оказалась недоступной для его замыслов и стала резкой противницей его политики. Это и побудило его использовать для введения исключительного закона против нас покушения, которые ни один порядочный человек не мог бы связать с нашей деятельностью.

С помощью этого закона, продолжал я, не удастся достигнуть намеченной цели. Социал- демократия при нем и благодаря ему еще более расширит круг своих сторонников. Интерес к ней возрастет, и не мы, а наши противники окажутся побежденными, поэтому законопроект следует отправить туда, где его настоящее место,— в корзинку для мусора. В борьбе с нами следует опираться не на пустые обвинения и фразы, а на факты и доказательства, которые, однако, до сих пор нам не представили.

Затем я указал, что, по всей вероятности, мы и во время действия закона против социалистов будем работать над распространением наших идей, не давая полиции поводов к вмешательству, а распространение запрещенной литературы примет неслыханные доселе размеры. Будущее покажет, что закон не достигнет своей цели.

Моя речь, как показали речи последующих ораторов, возымела свое действие. Газеты всех партий как в Германии, так и за границей уделили ей внимание. Прусский министр внутренних дел граф Эйленбург, взявший слово после меня, поступил так же, как и его коллега граф Штольберг-Вернигероде: он был чрезвычайно краток. Он ограничился лишь приведением нескольких цитат из моей книги, которые должны были доказать, что партия является сторонницей насильственного переворота. К тому же он оспаривал, что между социал-демократами и представителями правительства были какие-либо связи, а если и были, то лишь в то время, когда и партия была иная; ему будто бы ничего не известно о тех соглашениях и связях, о которых я сообщил. Не будь приведены конкретные факты, каждый из которых ему пришлось опровергать отдельно, он решительно отрицал бы какие-либо попытки соглашения. Иначе поступил депутат национал-либералов д-р Бамбергер, попытавшийся в краткой речи показать всю опасность социалистического учения; он с неудовольствием констатировал, что в известных кругах не всегда отрицательно относились к социал-демократии, на что указывает отношение Бисмарка к Лассалю. Сообщенные мною факты частично уже известны, но частично новы. И в «Штаатссоциалисте», основанном Штекером, пастором Тодтом и другими проводились взгляды, якобы совпадающие с нашими; тем опаснее было их влияние.

Бамбергер предложил избрать комиссию из 21 члена, ибо законопроект нуждается в обстоятельном и внимательном рассмотрении. Моя речь убедила его в том, что надо принять все меры, чтобы оградить общество от опасностей, на которые я указал. Бамбергер, проживший в Париже почти два десятка лет на положении политического эмигранта, делал вид, будто только из моей речи он впервые узнал, что такое социализм.

На следующий день появился Бисмарк, чтобы вступить со мной в полемику. Он сослался на плохое состояние своего здоровья, которое до сих пор заставляло его оставаться в стороне от обсуждения. Теперь же он явился для того, чтобы воспрепятствовать распространению легенды, которую я создал. Он не желает, чтобы эта легенда вошла в историю. Наиболее существенное из сказанного Бисмарком против меня было приведено уже в первой части, здесь я лишь сошлюсь на это место. В конце своей речи Бисмарк заявил, что истинную природу социал-демократии он впервые постиг, когда познакомился с моей речью, произнесенной по поводу Коммуны (май 1871 г.), и с тех пор он стал нашим решительным врагом. Парламенту известно, что он уже неоднократно делал попытки ввести ограничительные законы против нас, как врагов государства и общества, но до сих пор он не встречал в парламенте надлежащей поддержки. «Социалистическая пресса угрожала нам и кричала: «discite moniti» …«Вас предупреждали». Но относительно чего предупреждали? Очевидно, относительно кинжала нигилистов и пистолета Нобилинга. Да, милостивые государи, если нам придется существовать под гнетом тирании кучки бандитов, то всякое существование утратит вообще свой смысл. (Аплодисменты справа.) Теперь надо оградить безопасность императора. Быть может, некоторые из нас вследствие этого падут жертвой предательского убийства. Это вполне возможно. Но каждый, над кем висит такая угроза, должен помнить, что он погибнет на поле брани ради блага, ради великого блага своей родины». Правые депутаты при этих словах разразились бурей аплодисментов. Мы запротестовали, и я попросил слова к порядку, имея в виду потребовать, чтобы канцлеру было выражено порицание за нанесенные нам оскорбления. Но председатель уже предоставил слово ярому консерватору старику г-ну фон Клейст-Ретцову. Последний нападал на нас со всем фанатизмом, на какой только способен правоверный христианско- прусский юнкер, борющийся за права своего класса. Всю нашу деятельность в печати и на собраниях можно было, по его мнению, квалифицировать как подготовку к государственной измене. Наши песни — боевые песни, вся наша деятельность — подготовка к войне. Мы отняли у народа религию, вследствие чего народ требует уже в этом мире не только одинаковых прав, но и одинаковых наслаждений. Свою филиппику он закончил жалобой на рост недовольства и падение чувства благодарности, на испорченность широких масс, представляющей угрозу для христианства. Наконец я получил слово и потребовал призвать к порядку как государственного канцлера, так и г-на фон Клейста-Ретцова, обвинявшего нас в подготовке государственной измены. Председатель оспаривал, что слова предыдущего оратора имели указанный мною смысл, и заявил, что отклоняет всякую попытку вмешиваться в его руководство прениями.

Бракке, получивший слово вслед за мной, несмотря на бурный характер, который приняли прения, говорил очень спокойно. На цитаты, понадерганные министром внутренних дел и г- ном фон Клейстом-Ретцовым из нашей литературы, он ответил цитатами из сочинений буржуазных писателей, частью из времен «культуркампфа», превосходящими по резкости все, что могли привести против нас. На либеральные экономические теории Бамбергера он ответил социалистическим учением о государстве и обществе. Подобно мне, он тоже заявил, что нашим противникам не удастся сломить нас исключительным законодательством.

После Бракке эльзасский фабрикант Дольфус пытался доказать, что в Мюльгаузене в виде так называемых благотворительных учреждений для рабочих удалось найти всеисцеляющее средство против социал-демократии. Однако еще до отмены закона против социалистов Мюльгаузен был представлен в рейхстаге социал-демократом. За эльзасцем выступил один польский депутат, испытавший на своей собственной шкуре прусское исключительное законодательство против поляков. Он резко высказался против законопроекта. Это побудило следующего выступавшего, г-на фон Кардорфа, с тем большей горячностью защищать законопроект. После длинной речи Евгения Рихтера, в которой он главным образом возражал канцлеру, большинством голосов было принято решение о прекращении прений, и, таким образом, я лишился слова для возражения канцлеру. Я мог лишь в личном объяснении опровергнуть его неверные утверждения и поклепы, направленные против меня.

Палата решила, согласно предложению Бамбергера, передать законопроект в комиссию из 21 члена. Приличие требовало от парламента, даже, казалось бы, вменяло ему в обязанность включить в состав этой комиссии также члена обвиняемой партии, судьба которой решалась законопроектом, для того чтобы он мог дать объяснение и внести все бесспорно необходимые поправки. Часть палаты склонялась к этому. Наша фракция на запрос, кого она желает избрать в комиссию, указала на меня. Но против меня немедленно начались интриги, и я был забаллотирован.

В комиссии начались жалкие прения. Левое крыло национал-либералов под предводительством Ласкера снова пыталось разрешить квадратуру круга. Хотя дело и шло об исключительном законе, они все же пытались по возможности ограничить произвол полиции. Они хотели помешать тому, чтобы законом задевались так называемые законные требования социал-демократии, которые впоследствии называли «здоровым ядром» наших требований. Наряду с этим под действие закона не должны подпадать стремления буржуазных кругов, родственные социалистическим реформаторским стремлениям. Наоборот, правое крыло комиссии держалось того мнения, что надо принять решительные меры; следует отнять у социал-демократии всякую возможность преследовать свои опасные стремления в безобидных формах, и в данном отношении необходимо иметь доверие к административным властям и не связывать их рук неясными и двусмысленными положениями закона. С помощью противников законопроекта, голосовавших за все предложения смягчающего характера, победили Ласкер и его друзья. Опыт, впрочем, показал, что принятые половинчатые решения явились лишь тонкой паутиной, которой администрация не дала себя опутать; она истолковывала закон по своему произволу.

Главные изменения, принятые комиссией и вслед за нею рейхстагом, сводились к следующему: в законопроекте говорилось, что воспрещаются и подлежат преследованию общества, всякого рода объединения, а также товарищеские кассы, собрания, произведения печати, денежные сборы, коль скоро окажется, что они служат стремлениям, направленным на подтачивание существующего государственного или общественного строя. Согласно постановлению комиссии, а затем и рейхстага этот пункт гласил теперь, что запрещение или преследование должно последовать, коль скоро обнаруживаются социалистические, социал-демократические или коммунистические стремления, направленные на ниспровержение существующего государственного или общественного строя, и притом в форме, угрожающей общественному спокойствию, особенно согласию между классами населения.

Спор о словах. Карасю совершенно безразлично, как его изжарят.

Далее, согласно проекту учреждалась комиссия из семи человек, избираемая Союзным советом из своей среды, которая должна была служить последней инстанцией для жалоб на мероприятия низших властей. Комиссия и рейхстаг постановили установить комиссию из девяти членов; четырех из них выбирает из своей среды Союзный совет, другие пять должны были назначаться из числа членов высших судов империи или отдельных государств. Рейхстаг думал создать этим большую гарантию против слишком смелого истолкования закона. Практика показала, что он заблуждался и в данном случае. Приговоры этой комиссии по жалобам были столь реакционны, что в 1880 году в Лейпциге партийное руководство постановило впредь совсем не обращаться к ней с жалобами ввиду бесполезности этого.

В § 20 законопроекта, позднее § 28 закона, касавшемся так называемого «малого осадного положения», было предусмотрено, что в округах, где благодаря социалистическим стремлениям создается угроза общественной безопасности, все собрания могут быть объявлены подлежащими предварительному разрешению полиции. Комиссия и рейхстаг решили, что из этого постановления должно быть сделано исключение для выборов в рейхстаг или в один из ландтагов. Но гамбургский сенат обошел это предписание тем, что, опираясь на местное законодательство, запрещал любые собрания. За все время действия исключительного закона, не считая лишь выборов в рейхстаг в феврале 1890 года, когда стало ясно, что в конце сентября закон утратит свою силу, социал-демократия не смогла там провести решительно ни одного предвыборного собрания. Эта мера гамбургского сената никакой пользы не принесла, так как за время действия закона все три избирательных округа попали в руки социал-демократии и остались ее достоянием.

Другое изменение, и притом улучшающее § 20 (в законе § 28), состояло в том, что о каждом мероприятии, произведенном на основании упомянутого параграфа, в рейхстаг (немедленно или сейчас же по возобновлении сессии) представляется доклад о причинах, поведших к данной мере. Правда, это постановление нигде не помешало объявлению «малого осадного положения», но оно давало нам возможность из года в год при обсуждении этих репрессивных мер критиковать применение закона; прения по поводу исключительного закона стали, таким образом, обычным явлением.

Второе чтение законопроекта в рейхстаге началось 9 октября. Центр устами своего председателя заявил, что его партия будет голосовать против законопроекта. «Хотя мы и решительные противники социал-демократии,— говорилось в декларации центра,— но мы не можем одобрить исключительный закон, который ставит под сомнение правовые гарантии граждан, который наряду с недопустимыми действиями карает и правомерные и который на место судебного приговора ставит полицейское усмотрение». В связи с беспрерывным ростом опасности в Государстве центр считает Целесообразным издать общий закон, который распространил бы уголовное законодательство на выпады в печати, в союзах и на собраниях.

Центр ожидает также, что будут наконец приняты положительные меры для устранения бесспорно существующих и широко распространенных недостатков в экономической и социальной жизни, особенно в жизни рабочего класса, «дабы справедливость, страх божий и мир, в особенности же мир в области государственно-церковных отношений, могли нерушимо господствовать в Германской империи».

В сущности говоря, центр желал еще большего, чем предлагал ему закон против социалистов. Он требовал общего усиления законодательства против нас, общей реакции.

Первым оратором в защиту законопроекта выступил депутат, барон Маршалл фон Биберштейн, впоследствии государственный секретарь министерства иностранных дел и затем посланник в Константинополе и Лондоне, высокий, представительный по внешности; в ту пору он был прокурором в Мангейме, где неоднократно выступал в качестве публичного обвинителя против партийных товарищей, как, например, против Франца- Иосифа Эрхарта. Это обвинение послужило поводом к одному забавному эпизоду. Эрхарта обвиняли в составлении плаката, в котором я, как кандидат от мангеймской партийной группы, рекомендовался избирателям мангеймского избирательного округа в таких выражениях, что я-де храбрый сын народа, который за борьбу ради свободы и прав парода приговорен к двум годам заключения в крепости. Речь шла о выборах в рейхстаг в январе 1877 года. Г-н фон Маршалл, как прокурор, усмотрел в этом утверждении извращение фактов, благодаря чему заведомо изображаются в ненавистном виде распоряжения высших властей. Он возбудил против Эрхарта обвинение на основании § 131 германского имперского уголовного уложения и требовал для этого юного грешника примерного тюремного наказания. Ибо я, дескать, был осужден не за свою борьбу за политическую свободу, а за подготовку к государственной измене. Председатель суда собирался уже закончить разбор дела, когда Эрхарт попросил слова, заявив, что желает еще кое-что сказать. Ему предоставили слово. Свою коротенькую защитительную речь, произнесенную на чистом пфальцском диалекте, он закончил следующими словами: «Господа судьи, не верьте ему (прокурору), он из мухи делает слона». Маршалл быстро схватил газету и закрыл ею лицо, чтобы скрыть улыбку. Суд, однако, поверил прокурору и отправил Эрхарта на 3 месяца в тюрьму. Его дальнейшее поведение не подтвердило, что кара эта оказала на него воспитательное воздействие.

В противоположность своим резко реакционно настроенным товарищам по партии г-н фон Маршалл был умеренным. Он высказался за краткосрочный закон, при помощи которого вполне можно достигнуть намеченной цели. За ним говорил Зоннеман, высказавшийся против закона. Бисмарк, еще со времени войны 1866 года бывший в ссоре с Зоннеманом, отвечал последнему.

Не решаюсь сказать, кого Бисмарк лично ненавидел сильнее — Евгения Рихтера или Зоннемана. Мне думается, последнего, ибо Евгений Рихтер, несмотря на всю свою оппозиционность, всегда был добрым пруссаком, тогда как в лице Зоннемана он ненавидел южногерманского врага пруссаков, «республиканца», о газете которого «Франкфуртер цейтунг» он утверждал, что она больше симпатизирует Французской республике, чем Германской империи. Этим объясняется то, что, когда во время выборов в рейхстаг в 1884 году Зоннеман попал в перебаллотировку с нашим кандидатом Сабором, Бисмарк на запрос франкфуртских национал-либералов, за кого им следует голосовать, велел ответить: «Князь желает Сабора». И был избран Сабор.

У Бисмарка была привычка, когда он бывал в боевом настроении — а в этот день настроение его было именно таким,— не очень придерживаться вопроса, поставленного на обсуждение. Чтобы облегчить свое сердце, он перескакивал с одного предмета на другой и набрасывался на врага, стоящего у него на пути,— часто к отчаянию председателя, не осмеливавшегося прервать его, но также не имевшего возможности помешать тому, чтобы подвергшиеся его нападению не отвечали ему, в результате чего возникали прения, далеко выходившие за рамки обсуждаемого вопроса. Так случилось и на этот раз.

Разделавшись с Зоннеманом, Бисмарк обрушился на нас. Ранше-де опытным полем для социализма была Франция, после поражения Коммуны им стала Германия. Затем он принялся жаловаться: немцы-де — критиканы от рождения, которым доставляет истинную радость дискредитирование властей и учреждений. Это относится особенно к прогрессистской партии, которая в больших городах подготовила почву для нас, социал- демократов; она якобы является «предтечей социал-демократии». Затем он снова обрушился на нас, осудил приемы нашей агитации и то, как мы заманиваем к себе массы. Дальше он жаловался на мягкость нашего уголовного законодательства, на добродушие судей, на право свободного передвижения, на развращение масс удовольствиями больших городов. Речь его была иеремиадой, вылившейся из самых глубин души юнкеров и их единомышленников. Но в ней не было ни следа необходимого для государственного деятеля понимания сущности и движущих сил буржуазного мира, именно в нем и заложены корни всего того, на что он жаловался, и этот мир сделал социал-демократию абсолютно необходимым явлением общественной жизни, с которым ему приходилось считаться.

Затем он плакался на расколы в среде буржуазных партий, на неполное доверие и недостаточную отзывчивость с их стороны. Его речь заканчивалась призывом сплотиться в одну фалангу, проникнутую полным доверием всех ее частей друг к другу, чтобы империя могла пережить все бури и оказать им действенное сопротивление. После всего того, что сам Бисмарк сделал для натравливания партий друг против друга и что он сам для достижения своей цели наговорил еще и в своей речи, этот призыв оказался для палаты совсем непереваримым угощением. Он закончил речь при отсутствии хотя бы малейшего признака одобрения.

На другой день Гассельман получил возможность ответить на нападки и провокационные выходки Бисмарка. Он сделал это в большей части своей речи с несомненным искусством, но под конец сам не удержался от провоцирования. На нападки Бисмарка в его предпоследней речи против меня Гассельман отвечал: мы не точим кинжал на князя Бисмарка, мы презираем кинжал, поражающий в спину; когда мы вступаем в борьбу, мы боремся грудь с грудью, но если для нас льют пули и оттачивают штыки, то мы говорим: «Если при таких условиях мы должны существовать под гнетом тирании общества бандитов…» Тут его прервала буря в рейхстаге. Председатель призвал Гассельмана к порядку, обвинив его в том, что он хочет спровоцировать восстание. Гассельман продолжал: «Провоцирую не я; я достаточно ясно показал, что предпочитаю мирный путь. (Смех.) Да, я предпочитаю мир, но я также готов пожертвовать своей жизнью. Князю Бисмарку не мешает помнить о дне 18 марта».

Лёве из Кальбе, говоривший после Гассельмана, заявил: «Я благодарен господину оратору за то, что он отбросил метод Бебеля в защите своего дела и выступил с откровенной речью». Г- н фон Беннигсен, теперь тоже взявший слово, пытался длинными рассуждениями затушевать разумную точку зрения, которой он придерживался при обсуждении первого проекта исключительного закона после покушения Хёделя. Он говорил теперь: «Отче, прости меня».

По мере того как продолжалось второе чтение, прения становились все более ожесточенными. Все буржуазные партии для защиты своей точки зрения выставили свои лучшие силы. С нашей стороны выступали Бракке, Фрицше, Гассельман, Либкнехт, Рейндерс и я, большинство из нас — по нескольку раз. Бурный инцидент вызвало заявление Бракке при обсуждении § 4 законопроекта, который впоследствии стал § 8 закона и касался вопроса о роспуске союзов. В нем говорилось, что жалоба на запрещение союза не влечет за собой отсрочки этого запрещения. Бракке в своей краткой речи очень резко высказался против этого постановления и вдруг, оборвав общий ход речи, крикнул на весь зал: «Господа, скажу вам откровенно: нам наплевать на весь этот закон».

Мы стали бурно аплодировать, большая часть парламента бесновалась от возмущения, а председатель призвал Бракке к порядку. Но за стенами парламента партия ликовала по поводу этой меткой характеристики нашего отношения к закону.

18 октября началось третье чтение законопроекта. Депутат фон Шорлемер-Альст от имени центра еще раз резко высказался против законопроекта. «Кто сам, как мы, находился под действием исключительного закона, тот никогда не может голосовать за исключительный закон». Это было хорошо сказано. Но при последующих дебатах о продлении срока действия закона получилось иначе. От партии центра все больше голосов подавалось за продление закона, или же они совсем не появлялись на решающих заседаниях, чтобы обеспечить большинство сторонникам продления действия исключительного закона.

От нас еще раз взял слово Либкнехт, чтобы самым решительным образом протестовать против закона, хотя он и знал, как он заявил в начале своей речи, что решение уже принято.

«Я говорю,— сказал Либкнехт,— только для того, чтобы исполнить свой долг», и он закончил свою речь словами: «Наступит день, когда немецкий народ потребует к ответу за это покушение на его благосостояние, свободу и честь». 19 октября было устроено два заседания. Депутаты рейхстага торопились вернуться домой. Первое заседание открылось в 10 ч. 30 м., второе в 2 ч. 15 м. Последнее было назначено исключительно для поименного голосования. Пока оно продолжалось, в зале царила мертвая тишина. Наконец, председатель огласил результаты голосования. В заседании участвовало 370 депутатов — всего их было в рейхстаге 397. За законопроект был подан 221 голос, против — 149. Перевес, таким образом, составили 72 голоса. Вслед за тем поднялся Бисмарк и прочел императорское послание, закрывавшее сессию. Но Бисмарк не удовлетворился этим, он еще обратился к палате с особой речью. Он должен высказать свое удовлетворение, заявил Бисмарк, по поводу того, что, несмотря на крупные разногласия, обнаружившиеся в начале обсуждения законопроекта, нашлось решение, удовлетворяющее все части палаты. Если при действии закона на практике выяснится, что он не достигает своей цели, союзные правительства снова с полным доверием обратятся к рейхстагу, чтобы провести или усиление строгости закона, или реформу общего законодательства, что он лично считает лучшим путем. Союзные правительства питают при этом надежду, что, поскольку они оправдают лояльным применением закона доверие рейхстага, им будут обеспечены в меру необходимости помощь и поддержка рейхстага.

Обещание лояльно применять закон звучало как ирония. Закон, открывавший безграничный простор усмотрению властей, предоставлял свободу для произвола. Это должно было проявиться достаточно скоро. И Бисмарк был первым, кто защищал и оправдывал любой акт произвола, коль скоро он был направлен против пас.

Объявив о закрытии заседаний рейхстага, председатель провозгласил обычную здравицу в честь императора. Мы тем временем вышли из зала, хотя и разбитые, покинули рейхстаг в бодром настроении, надеясь, что настанет день, когда мы, хотя и пережив тяжелые времена, вернемся в него победителями. Не стану отрицать: когда я ехал домой, мною овладели мрачные мысли. В этот момент я дал себе слово приложить все усилия, насколько это будет зависеть от меня, чтобы помешать действию закона, и я честно сдержал данное себе слово.

Наши враги торопились. На следующий день закон уже был опубликован. 21 октября он вступил в силу.

 

БЛИЖАЙШИЕ РЕЗУЛЬТАТЫ ИСКЛЮЧИТЕЛЬНОГО ЗАКОНА

 

Когда 17 сентября рейхстаг закончил первое чтение законопроекта и он был передан на обсуждение комиссии, фракция отправилась в Гамбург, чтобы там вместе с партийным комитетом обсудить, какие меры следует принять после вступления закона в силу. Настроение в комитете было отнюдь не приподнятое. С тех пор как Ауэр переселился из Гамбурга в Берлин, чтобы вступить в состав редакции «Фрейе прессе», Август Гейб был единственной авторитетной личностью в комитете, состоявшем из пяти человек. Поэтому Гейб чувствовал себя изолированным и лишенным сколько-нибудь существенной поддержки в предстоявшей теперь борьбе. К тому же Гейб, человек высокоинтеллигентный, безупречно порядочный и очень опытный, умевший спокойно и хладнокровно вести дела, не был тем, что называется боевой натурой. Уметь дать отпор врагу и использовать все средства, чтобы нанести ему поражение,— это было не в его характере. Сюда присоединялись еще два обстоятельства, тогда нам неизвестные, но вполне объясняющие его поведение. Гейб страдал болезнью сердца, как показала нам его смерть вскоре после того и как я случайно узнал об этом во время обыска у него, при котором мне пришлось оказаться невольным свидетелем. А затем после его смерти, к нашему общему изумлению, выяснилось, что его материальное положение было совсем не таким, каким его считали. Он казался умеренно зажиточным человеком, получающим приличный доход от принадлежащей ему библиотеки с выдачей книг на дом. Домашний уют, который он сумел создать себе с помощью своей жены, и отличавшее его гостеприимство подкрепляли это мнение. Но это была ошибка. Если бы ему пришлось дожить до объявления «малого осадного положения» в Гамбурге — Альтоне и оказаться в числе первых высылаемых из города, это повело бы к полному его разорению, а что это значит для такого исключительно впечатлительного человека, легко себе представить. К тому же Гейб не мог бы справиться со всей той работой, которая выпала бы на его долю при исключительном законе, хотя бы он и перестал носить официальное звание члена комитета. О жалованье нечего было и думать. Все это Гейб мог себе сказать, и так, к нашему неприятному изумлению, он заявил, что он во что бы то ни стало слагает с себя звание члена комитета и полагает, что необходимо распустить партию еще прежде, чем закон вступит в силу, чтобы предупредить роспуск партии со стороны полиции. С уходом Гейба Гамбург не мог больше служить центральным пунктом партийной работы.

Между нами и Гейбом завязался оживленный спор. Делались самые различные предложения относительно того, как можно облегчить ему его деятельность, но он настаивал на своем. Тогда я заявил, что невозможно оставить партию без центра, куда товарищи могли бы в минуты затруднений обращаться за советом и помощью. Если Гамбург отказывается, заявил я, то я предлагаю Лейпциг и готов занять место Гейба в качестве казначея для заведования средствами, добывать которые ввиду предстоящих жертв мне казалось тогда самой важной задачей. Так и решили. После этого Гейб воучил мне последнюю тысячу марок, которая у него еще оставалась в кассе. Это был основной фонд для моей будущей деятельности в качестве «министра финансов» в период действия закона против социалистов.

Мы должны были также уступить настроениям Гейба и объявить партию распущенной, так как он не желал более оставаться на своем посту. Было бы смешно избирать временный комитет на ничтожный срок в несколько недель, оставшиеся до того времени, пока партия подверглась бы роспуску со стороны полиции. Было принято решение обратиться к партии с заявлением по поводу роспуска. Но форма, в какой это было сделано, вызвала недовольство. Вместо того чтобы комитет партии, или Центральный избирательный комитет, как он назывался с тех пор, как Тессендорф добился запрещения партийной организации в Пруссии, обратился сам к членам партии с заявлением о роспуске организации, дал бы им советы для дальнейших действий и ободрил товарищей, в «Форвертсе» появилось сообщение секретаря Деросси, хуже которого по сухости тона и слабости содержания нельзя было себе представить. Только после нашего протеста и заявления, что одного сообщения секретаря недостаточно и что комитет должен объявить о роспуске партийной организации за подписью всех своих членов, такое заявление, помеченное 15 октября, появилось в «Форвертсе» 21 октября. Но это заявление не подняло настроения. Комитет объявил, что он сообщил о своем роспуске полицейским властям и что, следовательно, в настоящее время централизованной организации партии более не существует, а значит, вообще нет никакой постоянно действующей организации. С ней все покончено. Для отправки денежных взносов тоже нет больше места назначения, и поэтому их не следует направлять к Гейбу. Заявление шло еще дальше и требовало, если где-либо еще существуют партийные организации, чтобы они были тотчас же распущены. Обращение заканчивалось словами: «Единство в вопросах тактики даже в период угнетения служит гарантией лучшего будущего».

На гамбургском совещании единодушным было мнение, что необходимо выждать, какие меры будут приняты против партии после опубликования закона, и уже в зависимости от их характера наметить необходимые мероприятия. Ни при каких условиях не следует добровольно покидать поле боя. Можно было предвидеть, что в первую очередь подвергнутся запрещению партийные и профессиональные газеты. В ту пору существовало 23 политических печатных органа, из которых 8 выходили шесть раз в неделю, 8 — три раза, 4 — два раза и 3 — один раз в неделю. Кроме того, выходила еще занимательная газета «Нейе вельт». Профессиональных печатных органов насчитывалось 14. Большинство этих газет и журналов печаталось в 16 кооперативных типографиях.

С закрытием этих газет и журналов должно было сразу лишиться куска хлеба значительное число лиц — редакторы, экспедиторы, разносчики, заведующие, наборщики, всякого рода вспомогательный персонал. Для того чтобы по возможности помочь всем этим лишившимся заработка лицам, нужно было попытаться основать вместо закрытых новые издания, которые попробовали бы приспособиться к закону. Ведь Ласкер, равно как и докладчик комиссии, заявил при обсуждении закона, что периодические издания, которые изменят свое направление, не будут подлежать закрытию. Но вряд ли будут считаться с этими обещаниями. Наряду с созданием новых газет надо приняться за издание популярной просветительной литературы. Создание периодических печатных органов диктуется также тем соображением, что они могут быть наиболее удобным и наименее уязвимым средством поддержания связи между членами партии. Если же не удастся организовать в том или другом виде помощь, то значительное число руководящих работников окажется вынужденным эмигрировать за границу, что повлечет за собой большой ущерб для партии. С ярлыком социалистов, учитывая настроения предпринимательских кругов, они не могли бы найти работы, тем более что вследствие кризиса и без того имеется избыток рабочих рук.

Сначала мы не думали о том, что очень скоро придется считаться со значительным — принимая во внимание положение в партии — числом высланных и их очутившихся в бедственном положении семей. Полагаясь на заявления, сделанные компетентным лицом во время прений по поводу «малого осадного положения», мы сперва считали маловероятным объявление последнего. Мы обманулись. Еще до конца ноября в Берлине было объявлено «малое осадное положение». За этим последовало в 1880 году распространение его на Гамбург — Альтону с окрестностями, затем на Гарбург, а в конце июня 1881 года — на город Лейпциг с областью. В объявлении «малого осадного положения» ярче, чем при каком-либо другом мероприятии во время действия закона против социалистов, сказалась лживость обещаний о «лояльном» применении закона.

Как только закон был опубликован и вступил в силу, удары посыпались градом. В течение нескольких дней вся партийная печать, за исключением «Оффенбахер тагесблат» и «Френкише тагеспост» в Нюрнберге, была закрыта. Ее судьбу разделила профессиональная печать, за исключением органа союза типографских рабочих «Корреспондент». Союз типографских рабочих, если не считать гирш-дункеровских союзов, был единственной уцелевшей профессиональной организацией. Все остальные стали жертвой закона. Точно так же были закрыты многочисленные местные социал-демократические рабочие союзы, даже образовательные, певческие и гимнастические общества, во главе которых стояли социал-демократы. За это они попали в рубрику социал-демократических союзов, в которых, как гласил текст закона, «социал-демократические устремления, направленные к ниспровержению существующего государственного и общественного строя, проявляются в форме, угрожающей общественному спокойствию и в особенности мирному сосуществованию различных классов населения».

Читая ныне эту фразу, с трудом удерживаешься от того, чтобы не покачать головой и не улыбнуться. Но в ту пору с нею приходилось очень и очень считаться. Одним росчерком пера полицейские власти уничтожили то, что было создано в течение многих лет и явилось результатом огромных усилий и жертв.

Размеры разрушения еще увеличились благодаря запрету непериодических изданий. Начало положила берлинская полиция. Во главе первого списка из 84 запрещенных произведений, словно в насмешку, стояло сочинение Леопольда Якоби «Да будет свет!». Жертвой слепого запретительного азарта стали и такие сочинения, которые ничего общего не имели с социализмом, например книга Августа Реккеля «Возрождение Саксонии и тюрьма в Вальдгейме» и всякого рода «Стихи и проза» Вильяма Шпиндлера. Даже труд бывшего австрийского министра профессора Шеффле «Сущность социализма» подвергся запрету, который, однако, после поданной автором жалобы был снят.

Попытки выпускать вместо закрытых газет новые, которые в силу создавшегося положения должны были редактироваться с чрезвычайной осторожностью, в первые годы почти всегда кончались неудачно. Так, в Берлине после закрытия «Фрейе прессе» попробовали основать бесцветную газету под названием «Берлинер тагеспост», но она была признана продолжением «Фрейе прессе» и немедленно закрыта, а ее издатели приговорены к значительному денежному штрафу. Вместе с «Форвертсом» в Лейпциге пали жертвой закона несколько выходивших здесь провинциальных газет: «Фольксблат ин Альтенбург», «Фольксблат фюр ден 14 сэксишен валькрейс», «Мульденталер фольксфрейнд», «Грейч- Пегауер фольксблат» и «Фойгтлендише фрейе прессе». Погибли также «Миттель-дейче цейтунг», «Фрейе прессе» и «Нейе лейпцигер цейтунг». В 1879 году за ними последовали «Лейпцигер беобахтер», «Дейче вохенблат» и «Вандерер». Последним был закрыт в 1881 году «Рейхсбюргер», а перед ним уготованная законом против социалистов участь постигла также маленький юмористический листок «Дас лемплейн». В конце концов мы на долгие годы отказались от всякой попытки основать в Лейпциге новую газету. Опыт нам показал, что газеты неизменно подвергались запрещению как раз тогда, когда число их подписчиков доходило до цифры, делающей издание безубыточным.

Это обстоятельство и ряд других вызвали у нас подозрение, и вскоре мы обнаружили, что один из экспедиторов в нашем предприятии был полицейским шпионом, разумеется, мы, после надлежащего морального воздействия, немедленно его вышвырнули. Затем мы сделали попытку издавать газету совместно с буржуазным издателем и под его фирмой, но это вскоре вызвало недоразумения, и от этой попытки нам пришлось отказаться. В связи с тем, что такие же меры, как в Берлине и Лейпциге, принимались против нас почти повсюду, через несколько месяцев перед нами встала задача позаботиться о сотнях товарищей и их семьях. Со всех сторон к нам в Лейпциг стекались просьбы о помощи, а мы даже при напряжении всех наших сил были в состоянии удовлетворить лишь незначительную часть.

Товарищи, стоявшие тогда вдали от событий или даже находившиеся за границей в полной безопасности, впоследствии сочли нужным резко критиковать «бездеятельность» руководителей. Однако эти добрые люди были плохими «музыкантами», они не имели никакого представления о действительном положении вещей, о котором мы не могли открыто трезвонить во все колокола. Смягчающим обстоятельством для отдельных критиков может служить только то, что они судили на основании протокола Виденского съезда. Но протокол съезда способен был ввести в заблуждение. Он подвергся специальной обработке и должен был ей подвергнуться, точно так же как и протокол следующего, Копенгагенского съезда, ибо иначе мывыступили бы с доносами и обвинительным материалом против самих же себя. Поэтому в протоколах были опубликованы лишь нападки на руководство партии, а все то, что они могли сказать в свое оправдание, и вообще все сколько-нибудь важное, что они могли сообщить, по возможности умалчивалось или смягчалось. Этим мы старались ввести в заблуждение административную власть.

В первой части моих воспоминаний я писал, что годы с 1867-го по 1871-й были в моей жизни самыми насыщенными по количеству работы, но о трех годах — с осени 1878-го по осень 1881-го — я могу сказать, что они были и самыми неприятными, наиболее полными всяких забот. Работы и тут было бесконечно много. Так как в то время я благодаря моему делу был более застрахован от материальной нужды, нежели Ауэр, Блос, Газенклевер, М. Кайзер, Либкнехт, Моттелер и многие другие, которые временами не имели никаких заработков, то было вполне естественно, что вся тяжесть партийной работы и в особенности хлопоты по изысканию материальных средств в первую очередь были возложены на меня. 16-часовой рабочий день стал для меня нормой.

Прежде чем пуститься в заграничное плавание, необходимо было установить порядок у себя дома, поэтому Либкнехт и я временно отклонили предложение, сделанное нам сейчас же после введения закона против социалистов,— предоставить нам средства для издания газеты за границей. Чтобы предупредить всякие неправильные предположения, я замечу тут же, что предложение это исходило не от Карла Хёхберга. Хёхберг и Отто Фрейтаг в Лейпциге вместе с небольшой группой состоятельных лиц, которые тогда близко стояли к партии или принадлежали к числу ее членов, доставляли нам средства для оказания помощи в случаях наиболее острой нужды. Сбор денег среди членов партии налаживался лишь постепенно; собираемые таким образом суммы шли на поддержание высланных товарищей, перекочевавших из одного места в другое. А число нуждавшихся в помощи было, особенно в первые годы, весьма значительно и непрерывно возрастало.

При таких условиях партия должна была действовать по принципу «своя рубашка ближе к телу». Прежде всего нужно было снова приобрести твердую почву под ногами, снова собрать массы, пришедшие в замешательство от первого натиска, произведенного законом против социалистов, и расшевелить их. Неправильно изображают события те, кто говорит, будто в то время вожди потеряли голову, и массы должны были спасать партию. Массы и вожди нуждаются во взаимной поддержке, одни не могут действовать без других. Правда, среди вождей, если придать этому понятию широкий смысл, оказалось больше мародеров и трусов, чем нам бы этого хотелось, но материальная нужда, которую испытывало большинство, извиняет многое. Но и среди масс, особенно в мелких и средних центрах, часто царили уныние и бездеятельность. Потребовалось много тайных сходок и собраний, а также энергичная агитация, чтобы ободрить павших духом и побудить их к возобновлению партийной деятельности. И это удалось. Но об этой трудной и абсолютно необходимой работе мы не должны были и не могли ничего говорить в непосвященных кругах, ибо это было бы равносильно доносу на самих себя.

В то время как мы энергично развивали свою деятельность и старались спасти из обломков, оставленных законом против социалистов, все, что только можно было спасти, мы были огорошены 29 ноября известием, что накануне вечером «Рейхсанцейгер» опубликовал приказ правительства о введении «малого осадного положения» в Берлине. За этой печальной вестью на другой день последовало сообщение, что 67 наших наиболее известных товарищей, в том числе И. Ауэр, Генрих Раков, Ф. В. Фрицше, все до одного отцы семейств, подверглись высылке. Некоторые должны были покинуть город в течение 24 часов, большинство — в течение 48 часов и лишь немногим был предоставлен 3-дневный срок. Известие о введении «малого осадного положения» в Берлине вызвало крайнее возбуждение как в самом Берлине, так и за его пределами. Никто не мог понять причин, вызвавших такой акт насилия, и даже буржуазные газеты, вплоть до крайних правых, выражали недоумение.

Когда при обсуждении законопроекта дошли до § 28, посвященного «малому осадному положению», депутат Виндхорст высказал предположение, что это крайнее средство легко может дать повод к злоупотреблениям. Докладчик комиссии, депутат от Дрездена фон Шварце, постарался успокоить его заявлением: «Применение § 28 предполагается исключительно лишь в тех случаях, когда целые округа или местности в такой мере охвачены социал-демократической агитацией, что колеблется общая уверенность в незыблемости прав и спокойствия граждан, и когда можно ожидать, что общественная безопасность будет нарушена какими-либо насильственными вспышками, словом, когда для гарантии прав и спокойствия недостаточно законных мер обычного порядка, применяемых к отдельным лицам». В таком же духе высказался и другой консервативный депутат. Если бы это заявление докладчика комиссии депутата фон Шварце было честно положено правительством в основу тех условий, при которых допустимо введение «малого осадного положения», то оно не было бы введено ни в Берлине, ни в других округах, где впоследствии была применена та же мера. Ни один честный человек не мог бы сказать, что в этих городах и округах положение соответствовало тому, что депутат Шварце считал необходимым для применения § 28 закона против социалистов. Но все толкования и обещания, сделанные во время обсуждения закона для успокоения нерешительных умов, оказались теперь пустыми отговорками, не стоящими ломаного гроша.

Для нас в Лейпциге положение сильно ухудшилось вследствие массовых высылок из Берлина. Теперь снова нужно было найти работу для товарищей, лишившихся хлеба и должностей, и собрать средства для них и для их семейств на то время, пока они лишены заработка. Ауэр отправился в Гамбург и пристроился к только что основанной там «Герихтс- цейтунг». Раков, управляющий делами Берлинской кооперативной типографии, эмигрировал в Лондон, небольшое число высланных товарищей отправились в Соединенные Штаты, большинство перекочевало в Лейпциг, в том числе Ф. В. Фрицше, и в Гамбург. Чтобы собрать новые средства, я по соглашению с остальными членами комитета составил следующий циркуляр, который разослал всем, кому считал возможным:

«Лейпциг. Дата почтового штемпеля. Милостивый Государь!

Вследствие событий, которые Вам должны быть достаточно известны, значительное число лиц лишилось своего очага и заработка и вместе со своими семьями испытывает жесточайшую нужду.

Оказать этим нуждающимся посильную помощь и содействовать им в приискании другого заработка — элементарный долг человечности, и поэтому я позволю себе по соглашению с некоторыми моими друзьями обратиться и к Вам с настоятельной просьбой внести свою лепту в пользу нуждающихся и поддержать это дело в кругу ваших друзей.

Ваше пожертвование будьте любезны отправить по адресу: г. М. Кобичу, Дрезден, у Фрауенкирхе, 6 и 7, или г-же Ю. Бебель, Лейпциг, Гауптманнштрассе, 2.

Вы можете быть уверены в добросовестном использовании получаемых пожертвований и в том, что все дело ведется без излишней огласки.

С совершенным почтением. А. Бебель».

Осторожная редакция циркуляра показывает, в каких потемках мы еще бродили. Нам надлежало сначала установить, как далеко можем мы идти, не выходя за пределы закона, потому что сбор денег не мог остаться тайной. И действительно, несколько месяцев спустя у меня был произведен обыск, оказавшийся безрезультатным, но тем не менее против меня возбудили обвинение на основании закона против социалистов в запрещенном сборе пожертвований. Однако я был оправдан. Тогда суды не заходили еще так далеко, чтобы карать за сбор пожертвований в пользу высылаемых. Но впоследствии, когда власти, пользуясь законом против социалистов, запретили подобные сборы, судебная практика изменилась. И с тех пор мы были вынуждены устраивать сборы исключительно для семей высылаемых.

Мой призыв к пожертвованиям имел успех, какого я совсем не ожидал. Впоследствии, когда практика применения исключительного закона становилась все суровее и число высылаемых все более возрастало, некоторые левые депутаты рейхстага сами организовали денежные сборы. Даже депутат Ласкер, который очень скоро стал испытывать угрызения совести в связи с поддержкой, оказанной им исключительному закону, принял участие в одном из таких сборов.

Устройство высылаемых на работу стало для нас, как я уже сказал, чрезвычайно затруднительным. Экономический кризис был еще в полном разгаре. Почти во всех отраслях труда предложение рабочих рук превышало спрос. А если кому-нибудь из высланных удавалось получить место, то немедленно появлялась полиция, доносила на беднягу его хозяину, и тот — часто даже против своей воли — рассчитывал только что нанятого рабочего. И снова приходилось взваливать котомку на плечи и отправляться странствовать — тяжкая участь для людей, уже достигших зрелого возраста.

Постоянные высылки и полицейские придирки по отношению к высылаемым имели результат, которого не предвидели наши спасители отечества. Крайне озлобленные преследованиями, высланные переезжали из города в город, отыскивали своих товарищей по партии, которые принимали их с распростертыми объятиями, и свой гнев, свое ожесточение гости передавали хозяевам, призывая их к созданию организации и к активным действиям. Благодаря этому на местах появилось множество тайных организаций, которые вряд ли возникли бы без агитации высылаемых. Эта история напоминает преследования христиан римскими цезарями и их слугами в первые столетия нашей эры. Спасаясь от преследований в самых отдаленных уголках империи, они всюду проповедовали новое учение, из-за которого подверглись преследованию, и таким образом сильно подрывали основы империи, боявшейся их как революционеров. Следует заметить, что высылаемые были большей частью энергичными, знающими людьми. Они оказывали в то время партии огромную услугу, вдвойне и втройне возмещали те материальные жертвы, которые должна была приносить для них партия. Постепенно это стало ясно и нашим врагам. Бургомистры маленьких городков и ландраты не переставали посылать жалобы в высшие инстанции на неприятности, причиняемые им высылаемыми. Поэтому с 1886 года, по крайней мере из Берлина, стали высылать лишь в исключительных случаях. Тем, кого удавалось уличить в нелегальных действиях, иногда даже прямо заявляли, после того как они отбыли свое наказание: мы вас не вышлем. Там вы будете агитировать, а здесь вы у нас под надзором, и мы сумеем положить конец вашим проделкам.

Как я оценивал положение в конце 1878 года, после того как закон действовал уже приблизительно в течение двух месяцев, можно судить по моему письму от 12 декабря того же года к Фольмару, отбывавшему в то время продолжительное наказание в тюрьме в Цвиккау за нарушение законов о печати.

«Если я снова заставил Вас так долго ждать этих нескольких строк, то в свое оправдание я должен буду повторить старую песню: перегрузка работой. Административные кары, высылки и т. д. создали для меня массу работы, о которой я и не думал при издании закона. Вместо ожидаемой тишины и спокойствия у меня сейчас больше дела, чем во все предыдущие годы. К счастью, довольно продолжительное пребывание здесь дает мне возможность снова выполнить то, что я давно уже не был в состоянии сделать. Мы теперь по горло заняты сбором необходимых средств для оказания помощи высланным и лишившимся заработка товарищам. Но результатом я доволен. Несмотря на тяжелые времена, так как дела идут теперь в общем очень скверно, и зима у нас была до сих пор суровее, чем во все предыдущие годы, товарищи все-таки жертвуют, сколько могут, к стыду тех жалких ничтожеств и презренных негодяев, которые в настоящее время особенно бессовестно ведут себя в печати.

Вы едва ли можете себе представить, как в течение последних месяцев либеральная газетная свора беспрерывно обрушивается на нас с бранью и доносами, даже и теперь, когда у нас зажаты рты. Они сеют дурное семя, и оно не принесет им хороших плодов.

О Вашей высылке нам, конечно, известно. Разумеется, Вы подадите апелляционную жалобу, и, разумеется, она останется без последствий. Теперь по отношению к социал-демократам можно себе позволить все что угодно. Для нас не существует ни права, ни закона.

Всего забавнее резолюции высшей имперской комиссии по жалобам на преследования. Комиссия превзошла даже полицию. Впрочем, после последних событий в Берлине это понятно.

Кайзер также был здесь на прошлой неделе. Он еще не оправился от желтухи и собирается в Бреславль.

Если я чем-нибудь могу Вам быть полезен, то, пожалуйста, пишите, не стесняйтесь. Что можно сделать — сделаю. Вообще же сохраняйте необходимое философское спокойствие. Если бы Вы теперь были «на свободе», то у Вас также было бы много огорчений и неприятностей, ибо Германия для нас теперь настоящая тюрьма.

Сердечные приветы от нас. Ваш А. Бебель».

В пояснение замечу следующее. Высылка, которой подвергся Фольмар после своего освобождения из тюрьмы, была произведена на основании старого саксонского закона, согласно которому всякий понесший тюремное наказание мог быть выслан с места своего жительства. Этим законом в то время широко пользовались по отношению к социал- демократам, отбывавшим тюремное заключение. Особенно травили Макса Кайзера и Вильгельма Уферта, которых гоняли с места на место чуть ли не по всей Саксонии.

Мои замечания по адресу имперской комиссии, деятельности которой я уже коснулся раньше, могут быть дополнены выдержками из дневника покойного министра народного просвещения Боссе, которые объясняют, почему апелляционная комиссия не могла действовать иначе. Об этом позаботились при ее составлении. Боссе пишет 20 октября 1878 года:

«Сначала Бисмарк поставил вопрос о применении закона против социалистов. Одобрение его в Союзном совете, затем спешная передача законопроекта кронпринцу в целях скорейшего его опубликования… В качестве членов апелляционной комиссии от судебного ведомства кронпринцу были указаны, как политически вполне надежные люди, члены верховного трибунала фон Гревениц, Клаусвиц, Ган и Делиус. Министр юстиции предложил еще советника верховного трибунала фон Голленбена и воспользовался этим поводом — как мне показалось не особенно удачно и тактично,— чтобы подчеркнуть надежность прусских судей вообще. Князь Бисмарк заметил, что если бы все прусские юристы были такими, как прокурор Тессендорф, то они пригодились бы для апелляционной инстанции. Но прусские прокуроры в большинстве случаев считали себя не правительственными чиновниками, а суверенными судьями. Как на пример, недостойный подражания, он указал на баденского главного прокурора Кифера. Поэтому о допущении баденских судей в комиссию нечего и думать».

Второе письмо о нашем положении, написанное мной Фольмару пять месяцев спустя, 28 марта 1879 года, гласило:

«Письмо Ваше от 23 с. м. мною получено. Я давно бы Вам написал, если бы не был постоянно перегружен самыми разнородными и часто весьма неприятными занятиями, вследствие чего я постепенно пришел в состояние такого раздражения, что чувствую себя очень неважно. Когда со всех сторон просят совета и помощи, когда сознаешь полную необходимость этого и все-таки можешь сделать очень мало, то создается чрезвычайно неприятное положение. Как я уже, кажется, Вам писал несколько месяцев тому назад, кризис причиняет нам гораздо больший материальный ущерб, нежели закон против социалистов. Это в полной мере сохраняет свою силу и поныне, и даже в еще большей степени, чем раньше. Отдельные предприятия всюду стали менее устойчивыми, и если это пойдет так дальше, то можно с математической точностью рассчитать, когда они перестанут быть жизнеспособными. Я не должен доказывать, что при таких условиях и при повсеместной ограниченности средств приходится больше думать о сокращении, чем о расширении кадров рабочих.

Из наших более старых и известных деятелей Моттелер и Кайзер все еще без работы. Вимер занялся изготовлением ручек из камыша, Вальтейх, которого совсем недавно выслали отсюда в принудительном порядке — он жил здесь без прописки,— собирается заняться сапожным ремеслом, однорукий Зейферт хочет попытать счастья в продаже печатных изданий. Кайзер, Газенклевер и Либкнехт в крайнем случае сумеют получить поддержку отсюда, но надолго ли, этого при нынешнем положении вещей сказать не могу, так как «Нейе вельт» потеряла значительную часть своих подписчиков и стоит уже на краю дефицита, а остальные газеты тоже существуют кое-как. Как при таком положении найти для Вас подходящее место, я, право, не знаю. Может быть, Вы займетесь переводами, которые можно было бы печатать и распространять в виде брошюр. Но, разумеется, они не должны подвергаться риску запрета. Здешнее товарищество могло бы заняться их изданием, но это все же будет лишь очень умеренной помощью. Я переговорю еще с Либкнехтом, может быть, он найдет для Вас место заграничного корреспондента. Что Вы у С. не сумеете устроиться, это я и сам предвидел, так как С. чрезвычайно осторожен, осторожен до трусости.

Сейчас мне приходит в голову, что, может быть, Вы могли бы стать корреспондентом газеты «Цюрихер пост», которую Курти и Рюегг начнут издавать в Цюрихе с 1 апреля. Когда я вскоре после пасхи был там, они были довольны состоянием газеты. Много они, конечно, дать не смогут. Курти был раньше одним из редакторов «Франкфуртер цейтунг». Напишите ему прямо. Письмо, наверное, дойдет по адресу газеты, и, если Вы его лично не знаете, сошлитесь на меня».

Наши затруднения были, таким образом, весьма значительны. Но их надо было преодолеть, и мы их преодолели. То обстоятельство, что партия, по-видимому, терпеливо сносила все, вводило в заблуждение. Канцлеру совсем не по вкусу пришлась эта внешняя покорность. Он предпочел бы, чтобы мы дали себя увлечь на какой-нибудь путч. О подпольной работе, которую мы вели, он не имел никакого представления. В то время ему приписывали следующие слова: «Нужно до тех пор дразнить и преследовать социал-демократию, пока она не полезет в драку, и тогда можно будет истребить ее в корне». Этого взгляда он придерживался и к концу действия закона против социалистов, когда Вильгельм II пошел другим путем и созвал международную конференцию для защиты труда и издал известный февральский указ 1890 года. В других влиятельных кругах, в особенности в военных, тоже было распространено убеждение, что социал-демократия ответит на провозглашение исключительного закона открытым восстанием. И там удивлялись, что этого не произошло. В этом видели лишь доказательство нашей трусости. Так, например, весной 1880 года сестра философа Майнлендера, с которой я познакомился, рассказывала мне, что за несколько недель перед тем она гостила в Берлине — сама она была из Оффенбаха — и там однажды попала в большое общество, где находилось несколько гвардейских офицеров. В течение вечера речь зашла также и о социал-демократии, и она была испугана той ненавистью, которую проявляли по отношению к нам офицеры. Один, например, сказал: «Посмели бы только эти господа выступить, мы бы выкупались в их крови».

Чтобы все больше разжигать в старом императоре соответствующее настроение по отношению к нам, его кормили самыми невероятными сказками о наших мнимых замыслах. Этим объясняется, что, когда старик после продолжительного отсутствия 7 декабря 1878 года вернулся в Берлин, то есть через 9 дней после провозглашения там «малого осадного положения», он сказал приветствовавшим его представителям городского самоуправления:

«Доказано, что существует широко разветвленная сеть организаций, определенно ставящих себе целью устранение глав государств». Такими баснями Вильгельма I запугивали точно так же, как впоследствии, при правительстве Фейлича, призраком социал-демократии пугали Людвига II Баварского. Те же средства пытались применить и по отношению к Вильгельму II. Знакомые, бывавшие в императорском дворце, неоднократно мне рассказывали, что в рабочем кабинете Вильгельма I на его письменном столе лежали самые злобные и клеветнические пасквили, направленные против нашей партии. Ясно, для какой цели.

С этими господами в высших сферах происходит то же самое, что и с прочими смертными. Им кажется, что они двигают, а на самом деле — ими двигают, их толкают; им кажется, что они правят, а на самом деле — ими управляют.

 

ПЕРВЫЕ ПРОЯВЛЕНИЯ ЖИЗНЕДЕЯТЕЛЬНОСТИ ПАРТИИ

 

В буржуазных кругах большинство думало, что мы окончательно утратили свою жизнеспособность. Человек охотно верит тому, о чем он мечтает. Так как мы почти не подавали никаких признаков жизни, то вполне естественно было предположить, что мы при последнем издыхании. Но мы были живы. Когда в феврале 1879 года в западнобреславльском округе происходили дополнительные выборы, выступила и наша партия, и хотя она не добилась победы и кандидат ее собрал меньше голосов, нежели на основных выборах в 1878 году, все же, по сравнению с буржуазными партиями, мы потеряли меньше других. Второй такой же случай, тоже в Бреславле, еще яснее показал, что партия живет. 22 мая скончался от пролетарской болезни — чахотки депутат восточнобреславльского округа товарищ Клаус Петер Рейндерс. Бреславль еще не видел таких похорон, какие устроили Рейндерсу, который до последнего своего вздоха не прекращал партийной работы и для которого партия была превыше всего. А успех на дополнительных выборах, вызванных его смертью, превзошел наши самые смелые ожидания. И это несмотря на то, что полиция с небывалой свирепостью вмешивалась в избирательную борьбу; она, например, запретила всякие предвыборные собрания, так что Газенклевер, выставленный в качестве кандидата, и Макс Кайзер, который хотел поддержать его в избирательной борьбе, могли выступить только один раз на собрании «свободной общины». И все-таки в результате выборов 8 июля произошла перебаллотировка между Газенклевером и кандидатом прогрессистов, и Газенклевер победил, получив большинство в 1200 голосов. Противники были ошеломлены; с тем большим удовлетворением приветствовала эту победу наша партия. Мы доказали, что даже при действии закона против социалистов, невзирая ни на какие преследования и насилия, партия умеет побеждать.

За победой в Бреславле последовала тяжкая потеря для партии. 1 августа после непродолжительной болезни скончался от разрыва сердца Август Гейб. Можно сказать, что этот на вид такой крепкий человек, с великолепной головой, которую украшала длинная борода, стал на 38-м году своей жизни жертвой закона против социалистов. Не будь тех волнений, огорчений и забот, которые принес нам этот закон, Гейб прожил бы еще много лет. На похоронах его сказались вся любовь и уважение, которыми пользовался этот человек, бывший постоянно одним из первых и лучших среди вождей партии. Более 30 тысяч рабочих шли за его гробом. Гамбург, ставший впоследствии самой непоколебимой твердыней партии, показал, что взошло семя, брошенное Гейбом. По поводу его смерти жена Бракке, тогда уже тяжело больного, писала моей жене:

«Брауншвейг, 2 августа 1879 года. Моя дорогая Юлия!

Мне хочется сегодня написать тебе несколько строк. Когда ты получишь это письмо, ты, должно быть, уже будешь знать, что г-н Гейб умер вчера от разрыва сердца. Нам его очень жаль, он был хорошим человеком и верным, стойким борцом в рядах социал-демократии. Муж мой сегодня находился под таким сильным впечатлением этого события, что у него слезы выступали на глазах, и я глубоко сочувствую бедной г-же Гейб. У них нет детей, и муж был для нее всем. Какой это ужас — внезапно очутиться в таком тяжелом одиночестве. Жизнь должна показаться тоскливой и опустошенной. Вчера мы были очень рады видеть у нас твоего милого мужа. Мы предприняли маленькую прогулку в лес, в экипаже, потому что мой муж, к сожалению, все еще не в состоянии как следует ходить. Ноги у него точно парализованы и отказываются повиноваться. Твой муж тебе потом расскажет об этом. Нечего и говорить, сколько тревоги и забот причиняет мне это состояние. Улучшения не видно, и это лишает мужества и надежды. Когда я вспоминаю, каким он был отличным ходоком, какие он мог делать переходы, и когда я вижу его походку теперь, у меня сердце кровью обливается. Меня преследует мысль, что с ним может случиться то же, что и с дедушкой, а ведь он еще так молод, и такая участь для молодого человека во много раз тяжелее, нежели для того, кто уже дожил до заката своих дней. Через неделю мой муж отправится для лечения в Баден-Баден. Брат мой только что уехал в Гамбург на похороны Гейба. Он, наверное, там встретится с твоим мужем. Мой муж телеграфировал твоему в Ганновер о смерти Гейба, вероятно, он тоже сильно испугается; как раз мы говорили с ним о болезни Гейба. За ваше любезное приглашение очень и очень благодарю. С каким удовольствием я съездила бы в Лейпциг, но теперь об этом и думать не приходится. Зато уж твой муж мне обещал, что ты с Фридой посетишь нас будущей осенью. Большей радости для меня нельзя придумать. Мы еще спишемся об этом позже. Пока до свидания. Мне надо пойти приготовить ужин. Будь здорова и черкни мне поскорее несколько строк. Тысячу сердечных приветов от всех нас тебе и Фриде. Любящая тебя Эмилия Бракке».

Когда г-жа Бракке писала это письмо, она и не думала, что меньше чем через год она тоже станет вдовой.

Смерть Августа Гейба явилась для нас тяжелой потерей.

Вскоре партия добилась новых успехов. В августе 1879 года в Саксонии происходили дополнительные выборы в ландтаг, в которых, согласно закону, должна участвовать только одна треть избирательных округов. В одном из них — пригородном округе Лейпцига — победу одержал Либкнехт, а в пригородном округе Цвиккау — адвокат Путрих. Значительное увеличение голосов по сравнению с прошлыми выборами получили мы в одном из пригородных избирательных округов Дрездена и в одном из избирательных округов города Хемница. В последнем полиция неистовствовала беспредельно; накануне дня выборов она арестовала 20 товарищей, фальцовавших наши листовки и избирательные бюллетени. Перевязав этих товарищей веревкой, полицейские потащили их, словно пачку сигар, в участок. Там большинство арестованных было отпущено, но кандидат нашей партии Юлиус Вальтейх и еще несколько человек были задержаны на несколько дней, вопреки всякому праву и закону. Никакого обвинения предъявить им не могли. Вся затея имела целью помешать нашей избирательной агитации, и цель эта была достигнута бессовестными нарушениями закона со стороны хемницкой полиции.

На дополнительных выборах в рейхстаг в Эрфурте и Магдебурге наша партия добилась весьма благоприятных результатов. Эти успехи настолько угнетающе подействовали на враждебную нам печать, что часть ее уже теперь стала требовать, чтобы действие закона против социалистов было продлено и после 31 октября 1881 года. В начале января 1880 года Бракке почувствовал себя вынужденным отказаться от мандата депутата рейхстага от 17-го саксонского избирательного округа Глаухау — Мееране — Гогенштейн. Этот отказ от мандата дал повод враждебной печати для грубых искажений и вымыслов. Писали, будто Бракке отказался от своих полномочий, потому что он не одобряет позицию газеты «Социал-демократ» и не разделяет взглядов Либкнехта и моих; затем, будто бы его отказ от общественной деятельности вызван соображениями лично-делового характера. На это Бракке ответил в № 15 «Социал-демократа» от 11 апреля 1880 года:

«Заявляю, во-первых, состояние моего здоровья, к сожалению, настолько печально, что еще перед рождеством оно внушало серьезнейшие опасения моему врачу доктору медицины Отто Мюллеру, который сообщил мне об этом после наступившего несколько месяцев назад улучшения. Но и теперь я еще страдаю периодически повторяющимися приступами весьма жестокого катара — этого одного вполне достаточно, чтобы вынудить меня отказаться от всякой общественной деятельности. Я также страдаю ревматизмом, который часто не позволяет мне сделать даже нескольких шагов по комнате без посторонней помощи; кроме того, у меня нервная болезнь, делающая опасным и даже, пожалуй, смертельно опасным всякое сколько-нибудь значительное напряжение или волнение. И если в эту болезнь в Брауншвейге не верит ни один человек, то, очевидно, большинство жителей внезапно превратились в животных или ангелов. Во-вторых, деловые «соображения» и вообще материальные интересы никогда в моей жизни не удерживали меня от того, что я был обязан делать в силу моих убеждений. Кто утверждает противное теперь, в период моего вынужденного бездействия, тот позволяет себе чрезвычайно легкомысленно и грубо оскорблять меня. Я никогда не «считался» «с некоторыми крупными дворянами- землевладельцами» и, к счастью, никогда и не должен был считаться с ними. Те господа, которые до сих пор вели со мною дела, очевидно, оставались довольны моими деловыми принципами и не спрашивали о моих политических убеждениях. А те, у кого хватит наглости спросить об этом, пусть лучше совсем не обращаются ко мне. (Бракке вел дело своего отца— торговлю зерном и мукой.— А. Б.). В-третьих, я, правда, испытываю огорчение при всяких насильственных действиях, но история показывает, что насилие сверху всегда вызывало насилие снизу. А потому я нахожусь в полном согласии с моими друзьями Бебелем и Либкнехтом, равно как и с «Социал-демократом» в Цюрихе. О моем уходе по этой причине не может быть и речи, хотя я, действительно, и являюсь сейчас полным инвалидом».

Это заявление было последним публичным выступлением Бракке. Всего две недели спустя, 27 апреля в 8 часов вечера, он скончался от тяжелого кровоизлияния, не дожив и до 38 лет. Великое сердце перестало биться. Из жизни ушел один из самых симпатичных людей. Партия лишилась чрезвычайно интеллигентного, неутомимого, способного на самопожертвование товарища, жена его и четверо детей потеряли мужа и отца, который их обожал, его престарелые родители — отец сам уже много лет болел — лишились любящего сына. Мы все, кто были близки к нему, лишились всегда веселого, милого друга и товарища, лучше которого не сыскать.

В воскресенье 2 мая Бракке хоронили при огромном стечении населения. И здесь полиция снова показала все свое варварство и жалкое ничтожество. Она запретила нести в процессии траурные эмблемы и произносить на могиле речи. Но похороны не стали от этого менее торжественными. Брауншвейгские товарищи сами засыпали могилу, а их жены украсили могильный холмик свежими цветами. Над могилой была воздвигнута гора из венков и пальмовых веток. В течение десятилетий у брауншвейгских товарищей существовал обычай в годовщину смерти своего незабвенного вождя устраивать на его могиле чествование его памяти.

После того как Бракке отказался от своего мандата, в 17-м саксонском избирательном округе была выставлена кандидатура Игнаца Ауэра. В № 5 газеты «Социал-демократ» я опубликовал призыв о сборе денег для агитации за его избрание. 2 марта Ауэр победил большинством в 8225 голосов против 7256, полученных его противником. Процент участия избирателей в выборах был невысок, и большинство на стороне Ауэра получилось незначительное. Причина этого была не в нем. Зимой 1879/80 года среди сравнительно многочисленных еще в то время ткачей, работавших ручным способом, нужда достигла высших пределов, что имело своим следствием общий упадок духа. Бедственное положение, особенно ткачей в деревнях так называемого Мюльзенгрунда, было столь велико, что я счел необходимым произвести обследование для выяснения их положения и, дабы привлечь к этому обстоятельству общественное внимание, опубликовал брошюру под заглавием «Как живут наши ткачи», которая вышла в двух изданиях. Разрабатывая этот материал, я часто задавал себе вопрос, как вообще могут жить эти люди!

Другое обстоятельство, которое неблагоприятно сказалось на участии населения в выборах, заключалось в том, что власти оказали давление на трактирщиков, чтобы те не предоставляли помещений для собраний. А когда Ауэр попытался компенсировать это тем, что переезжал с места на место и созывал людей в трактирах, чтобы в частной беседе разъяснить свои взгляды, жандармы получили приказание следовать за ним по пятам. Но этот глупый способ спасения отечества, применявшийся тогда саксонскими властями, начиная с высшего начальства и кончая последним жандармом, не дал, как показали выборы, желанных для властей результатов. Здесь следует коротко остановиться на тех невероятных подлостях, которые в то время учинялись по отношению к Ауэру в Гамбурге группой гамбургских товарищей, которым Мост вторил в своей «Фрей-хейт». Они обвиняли Ауэра и Ракова, между прочим, в том, что они якобы получили после объявления «малого осадного положения» в Берлине пособия более значительные, нежели им следовало. Некий Кранштевер был коноводом среди этих обвинителей, слова которых буржуазная печать с восторгом распространяла дальше, сопровождая их соответствующими комментариями. Ауэр и Раков подали жалобу на Кранштевера. На суде не было приведено ничего, что могло бы запятнать их честь. Гамбургская печать дала совершенно беспристрастный отчет о процессе, и только берлинская «Пост», которая тогда, как и теперь, принадлежала к самым злобным и недобросовестным противникам нашей партии, мерзко нападала на Ауэра. Это побудило меня публично заявить Кранштеверу и его товарищам, что из ненависти к Ауэру они совершили по отношению к нему подлость. Так как в то время подобные перебранки со взаимными оскорблениями случались часто, причем самым замечательным было то, что всегда сторона, которая оставалась неправой, сворачивала в лагерь Моста, то я напечатал в № 7 газеты «Социал-демократ» за 1880 год резкую статью, в которой заявил: «Уже раньше тактикой враждебной нам печати было намеренно раздувать разногласия, возникавшие между отдельными социалистами, изображать их в дурном свете, надеясь таким образом посеять недоверие и раздор в партийных кругах. За последнее время эта тактика применялась неоднократно. Враждебная социалистам печать теперь особенно рассчитывает на возможность раскола, так как вследствие исключительного закона в Германии уничтожена партийная печать и свобода собраний, а потому стало невозможным отвечать на нападки и обвинения противника и надлежащим образом разоблачать его тактику. Поэтому каждый товарищ должен считать своим долгом противодействовать распространению в кругу наших единомышленников злобных россказней, а в тех случаях, когда он сам недостаточно осведомлен, добиваться разъяснения, обращаясь с запросами к товарищам, которые ему известны как более информированные. С тех пор как существует социалистическая партия, не было периода, когда чувство всеобщей солидарности было бы столь необходимо, как сейчас. Если это чувство ослабнет или будет поколеблено тем, что отдельные товарищи из чувства личной вражды или в силу прирожденной страсти к сплетням и дрязгам станут рупором злостных обвинений, то партия перестанет быть тем, чем она является сейчас, и превратится в клику, из которой в конце концов с омерзением уйдут все, кто добросовестно относится к делу, тогда как поле сражения останется за никчемными, бездарными скандалистами».

Но то, что систематические склоки в Гамбурге не оказывали никакого влияния на широкие массы гамбургских товарищей, показали дополнительные выборы в рейхстаг во 2-м гамбургском избирательном округе. Здесь 27 апреля 1880 года, в день смерти Бракке, был избран в рейхстаг наш кандидат Гартман, собравший 13 158 голосов, то есть наибольшее число голосов, какое мы до сих пор получали в этом округе. С тех пор этот избирательный округ беспрерывно оставался в руках партии, представителем которого со времени выборов в рейхстаг 1881 года является товарищ Г. Дитц. Мост, постоянно агитировавший против выборов, отметил победу Гартмана следующим комментарием: «Гамбургские мещане захотели разнообразия, а потому вместо (либерального) каменщика мастера Бауэра они послали в Берлин сапожника Гартмана. Вот и все». Такие плоские высказывания вошли у Моста в привычку.

 

СОЗДАНИЕ НЕЛЕГАЛЬНОЙ ПАРТИЙНОЙ ПЕЧАТИ

 

Она была нелегальной, противозаконной с точки зрения закона против социалистов, но легальной, законной — за границей, где она выходила. После уничтожения социалистической печати в Германии наши товарищи за границей прежде всего почувствовали потребность в социал-демократической газете, ибо то, что уцелело из газет после введения закона против социалистов, меньше всего могло их удовлетворить. Число немецких социалистов в более или менее крупных заграничных центрах — в Лондоне, Париже, Брюсселе, Цюрихе, Базеле, Женеве и т. д.,— а также в Соединенных Штатах было в то время чрезвычайно велико. Кризис, длившийся с 1874 года, и преследования, вызванные законом против социалистов, лишили заработка много тысяч наших партийных товарищей и заставили их переселиться за границу. Каких колоссальных размеров достигла одна только заокеанская эмиграция, показывают следующие цифры: в 1879 году число эмигрировавших из Германии составило 51 763, в 1880 году — 149 769, в 1881 году — 247 332, в 1882 году — 231 943, в 1883 году — 201 314. Сколько тысяч из этих эмигрантов были социалистами, установить нельзя, но число их было велико, и оно беспрерывно возрастало, и не только благодаря увеличению числа выселяемых из тех мест, где вводилось осадное положение,— эмигрировали также и из других областей. Всюду социалисты были лакомой дичью для полиции, и всякий полицейский бездельник — а таких было много,— стремившийся к наградам и повышению по службе или нуждавшийся в снисхождении начальства за совершенные им скверные проделки, знал, что в качестве преследователя социалистов он достигнет своей цели. Если бы описать все факты полицейского произвола, все безобразия, творившиеся в те годы, то получилась бы толстая книга.

Эмигранты, часто покидавшие родину вследствие этих преследований, пополняли за границей кадры немецких социалистических союзов. С течением времени эти союзы стали существенной поддержкой для партии, так как они распространяли нелегальные газеты и литературу и собирали средства для различных целей, которые партия преследовала в Германии.

Но и в самой Германии потребность в принципиально выдержанной газете возрастала по мере того, как затягивалось действие исключительного закона. Обходиться без нее стало невозможно; необходима была, во-первых, пропаганда наших принципов, которой газеты, выходившие в Германии, не смели и не могли заниматься; затем необходима была критика действий полиции и судебных властей; в-третьих, надо было уяснить необходимую тактику, которой следовало держаться; и, наконец, в-четвертых, газета была нужна, чтобы передавать партийным товарищам сообщения и давать им советы, которые при создавшихся условиях не могли быть доведены до них иным способом.

Первой газетой, в данном случае, можно сказать, листком, появившимся за границей, был «Латерне», издававшийся Карлом Гиршем. Формат этого листка — 10 сантиметров в длину, 7 в ширину — был рассчитан на то, чтобы рассылать его в конвертах обычного в то время для писем образца. Карл Гирш, проживавший с 1874 года в Париже, был оттуда выслан, затем поселился в Бреде (Бельгия) и там стал издавать «Латерне». Листок был не только скуден по содержанию, но и по тону не отвечал потребностям читателя. В номере от 11 мая 1879 года Гирш выступил против будто бы развившегося в Германии соглашательства. «Во все концы Германии пишут, везде шушукаются, разъезжают и агитируют, чтобы товарищи ни под каким видом не поддерживали и даже не читали выходящие за границей газеты».

Это значило видеть все в мрачном свете. Мне о таких происках ничего не было известно. Мы все осуждали то, что Гирш в оскорбительной и непристойной форме раскритиковал Макса Кайзера за одну из его речей в рейхстаге, хотя большинство из нас не одобряло подвергнутую критике речь Кайзера. Но бороться с этой газетой для нас все-таки еще не было оснований. Нашей поддержки, правда, она также не получила, но просто потому, что в таком виде она не отвечала нашим потребностям.

Иначе обстояло дело с «Фрейхейт» Моста, первый номер которой появился в Лондоне в конце декабря 1878 года.

9 декабря 1878 года Мост был выпущен из тюрьмы в Плетцензее. К этому времени уже полтора месяца действовал закон против социалистов и 11 дней — «малое осадное положение» в Берлине. Поэтому в Берлине он остаться не мог. Он отправился сначала в Брауншвейг, где, как он полагал, Бракке искал редактора для своей неполитической литературной газеты, которую он основал после закрытия его политической газеты

«Брауншвейгер фольксфрейнд». Но это место оказалось уже занятым. Тогда он отправился в Гамбург, где вместо закрытого «Фольксблат» с 10 ноября выходила «Герихтс-цейтунг». Но здесь, где работали Ауэр, Блос и другие, Мост также не нашел пристанища. После этого он решил последовать примеру других и эмигрировать в Соединенные Штаты. По пути туда он заехал в Лондон, и там члены Коммунистического рабочего просветительного общества, в особенности его приятель Франц Эрхарт, как он сам рассказывает в «Пфельцер календер», предложили ему издавать газету. Предложение это было одобрено Мостом и Коммунистическим рабочим просветительным обществом. Таким образом возникла «Фрейхейт».

Издавать газету начали, не известив нас ни единым словом о ее плане, не спросив нашего согласия и не обратившись к нам за помощью. Другой вопрос, конечно,— согласились ли бы мы ее оказать. Во всяком случае, мы поставили бы условием переход газеты под наш контроль, чтобы иметь решающее влияние на ее политическое направление. Без выполнения этого условия мы не стали бы рекомендовать газету и вообще не могли бы взять на себя никакой ответственности за нее. В Лондоне это знали, а потому и обошлись собственными средствами. Сначала газета велась довольно благоразумно. Но Мост не был бы тем, кем он был, если бы благоразумие и рассудительность слишком долго сохраняли власть над ним. Лишенный всякого чувства ответственности, от природы склонный к эксцентрическим выходкам, все более возмущавшийся приходившими из Германии известиями о бесконечных насилиях властей, он постепенно склонялся к все более радикальной тактике.

Вскоре он уже со слепым фанатизмом боролся против партии, в особенности против ее вождей, тактики которых он не понимал. Все, что делалось без шума, для него не существовало. Он стал с жаром раздувать в своей газете всякие мелкие склоки и дрязги, которые во время действия закона против социалистов чаще обыкновенного возникали то тут, то там, потому что не было возможности толком договориться. Он беззастенчиво подхватывал любую клевету, особенно если она была направлена против вождей, живших в Германии. Своими злобными, оскорбительными комментариями он старался сделать спор еще более ожесточенным. Уже в середине февраля 1880 года «Социал-демократ» имел основание бросить ему упрек, что его газета, за исключением непродолжительного начального периода, больше посвящена враждебным выходкам и нанесению вреда партии, нежели борьбе с ее противниками. Эти злобные нападки окончательно потеряли всякую меру, когда он увидел, что известные и уважаемые в партии товарищи, которые сначала приветствовали основание его газеты, сами в ней сотрудничали и заботились о ее распространении, стали один за другим покидать его после того, как появился «Социал- демократ». В конце концов он почувствовал себя изолированным и постепенно стал жертвой людей, которые его окружали, льстили его тщеславию и доводили его радикализм до высших пределов. С тех пор он уже не знал границ для своего преувеличенного радикализма. Партийные вожди в его глазах, все без исключения, были поражены парламентским кретинизмом и способны на всяческое предательство по отношению к партии. В своей безудержной ненависти он особенно обрушивался на Ауэра, Либкнехта и Вальтейха, враждебное чувство к которым он питал еще на континенте: к Ауэру за то, что тот в редакции «Берлинер фрейе прессе» часто набрасывал узду на радикализм Моста и давал ему чувствовать свое умственное превосходство; к Либкнехту за то, что тот, по мнению Моста, встречал его фантастические планы с легкой иронией и не проявлял к нему достаточного уважения; наконец, к Вальтейху, так как еще с давних пор, со времени своего пребывания в Хемнице, Мост видел в нем своего личного врага, не желавшего давать ему ходу. Да и меня не миновали его резкие нападки, но сравнительно с другими я еще отделывался легко. Когда осенью 1879 года он напечатал на меня донос, что я весной предпринял тайную агитационную поездку по Германии, и когда я надлежащим образом потребовал у него за это объяснения, он оправдывался ссылкой на то, что эта заметка ускользнула от его внимания вследствие перегрузки делами. Но вскоре он перестал понимать, какую печальную роль играл по отношению к партии, а так как знание людей никогда не было его сильной стороной и он легко попадался на удочку льстецов, то в редакции и экспедиции его газеты пристроились агенты берлинской. полиции, провоцировавшие его на всякие глупости и безумства. Брань по адресу всех князей и коронованных особ приняла патологический характер; Мост стал печатать рецепты для изготовления бомб и взрывчатых веществ, отстаивал пропаганду действием как единственное средство в противовес парламентской болтовне. С осени 1883 года он жил в настоящем кровавом угаре, подстрекал и натравливал на покушения, а если где-нибудь его сторонники совершали террористический акт, писал ликующие статьи и прославлял террориста как спасителя человечества. Если же кого-либо из его сотрудников разоблачали, как полицейского шпиона,— а это неоднократно случалось за время его деятельности в Лондоне,— он смотрел на это как на несчастный случай и ничуть не становился осторожнее. Надо полагать, что эти шпионы главным образом и были повинны в большей части тех гадостей, которые «Фрейхейт» проделывала в течение многих лет. Так, например, в начале 1880 года «Фрейхейт» донесла на нашего товарища Генриха Фогеля в Берлине, будто он получил посланный на его имя из Цюриха ящик с газетой «Социал-демократ», и Фогеля немедленно выслали из Берлина, а его процветавшую торговлю аптекарскими товарами ликвидировали. Между тем в обвинении, предъявленном Фогелю, не было ни слова правды.

При таких условиях вполне понятно, что мы, со своей стороны, также вплотную занялись вопросом об издании за границей партийной газеты. Не говоря уже о приведенных выше основаниях, это было также желательно для того, чтобы иметь возможность, когда это понадобится, выступать против ложных вымыслов Моста. Во фракции, где я и Либкнехт первыми подняли этот вопрос, мнения сначала разделились. Было немало членов фракции, которые по-прежнему стояли за умеренную тактику и боялись, что основание такой газеты вызовет со стороны властей более резкие мероприятия по отношению к партии, а тогда рухнет надежда, которую они возлагали на отмену в недалеком будущем закона против социалистов. Либкнехт и я решительно выступили против такого мнения. В конце концов решили попытаться. Газета должна была выходить в Цюрихе, причем предполагалось, что проживавшие там наши товарищи — высланный из Берлина инспектор страхового общества Шрамм, Карл Хёхберг и его секретарь Бернштейн — поддержат это предприятие. Среди швейцарских товарищей не было никого, кому мы могли бы поручить это дело, а среди наших товарищей в Немецком обществе в Цюрихе тоже не нашлось подходящих людей. Но упомянутые цюрихские товарищи не были в восторге от нашего предложения. Они находились в чрезвычайно унылом настроении, и еще 15 марта 1879 года Бернштейн писал Мосту: «Своей манерой выступлений в печати ты оказываешь нашему делу плохую услугу, точно так же как в свое время делала «Фольксштаат». Я давно уже пришел к убеждению, что эта газета причинила нам много, чрезвычайно много вреда, так как создала нам лишних врагов, а наших сторонников приучила к глупому, самодовольному тону, к сознанию какой-то непогрешимости, которая считает себя выше всего и позволяет бранить без оглядки решительно все. За последние годы это, слава богу, несколько улеглось, и если ты снова хочешь ввести этот тон, то позволь мне по крайней мере протестовать против этого!..» В тот же день Хёхберг, по-видимому отвечая на письмо Моста, писал: «Что касается соглашательства, то я в этом повинен теперь не больше, чем всегда. Вы, конечно, помните, что мне очень часто весьма не нравился тон наших газет, в особенности «центрального органа» в Лейпциге. И кто знает, может быть, этим перегибам, которые часто имели место в печати и в агитации, и нужно приписать долю вины за введение закона против социалистов». Было счастьем, что эти заявления, сопровождавшиеся еще целым рядом других, о которых я буду говорить дальше, не попали в печать. Они вызвали бы раздражение среди товарищей и дали бы оружие в руки врага.

На наше предложение из Цюриха последовало контрпредложение — распространять корреспонденцию, изготовляемую на гектографе. В конце концов они заявили о своем согласии с нашим планом, однако большого усердия в осуществлении его не проявляли. Либкнехт стоял за то, чтобы поручить редактирование газеты Карлу Гиршу, «Латерне» которого не имела никаких шансов на дальнейшее существование. Я тоже сначала стоял за это. Маркс и Энгельс одобряли кандидатуру Гирша, но желали, чтобы газета выходила в Лондоне, где, по их мнению, имелось больше гарантий для ее существования, нежели в Швейцарии. К тому же Маркс и Энгельс питали определенное недоверие к цюрихской «тройке» — Бернштейну, Хёхбергу и Шрамму — и опасались, что они окажут неблагоприятное влияние на характер газеты. Гирш соглашался быть редактором, но желал выяснить, имеются ли достаточные денежные средства, чтобы обеспечить издание газеты. Либкнехт, всегда проявлявший большое пристрастие к Лондону и Англии, склонялся к тому, чтобы перенести издание газеты туда. Но я решительно этому воспротивился. Если мы желаем, заявил я, поддерживать не только письменную, но и личную связь с работниками газеты, то в Цюрихе это гораздо легче, чем в Лондоне. Кроме того, в Цюрихе говорят по- немецки, а соседство Швейцарии с южногерманскими государствами чрезвычайно благоприятствовало бы сношениям с нашими товарищами. Контрабандный провоз из Швейцарии тоже гораздо легче организовать, чем из Англии. То, что Гирш ставил условием существования газеты ее финансовое обеспечение, мне тоже не нравилось. До сих пор при основании газет такие вопросы нас никогда не интересовали. Уверенность в притягательной силе партии была столь велика, что мы не считались с ними. Поэтому я в конце концов высказался за приглашение в качестве редактора Фольмара, казавшегося мне наиболее подходящим человеком, и уже вступил с ним по этому поводу в переписку. Вот что я написал ему об этом деле 17 июля 1879 года:

«Ваше письмо меня уже не застало в Берлине. Сегодня я его получил. Что касается Вашего назначения, то я могу Вам сообщить следующее: мы решили пригласить в качестве редактора для новой газеты, которая будет выходить в Цюрихе, если только там на это согласятся, Карла Гирша или Вас. Карла Гирша наметили потому, что он должен будет прекратить издание своей «Латерне», и нам казалось, что приличия ради необходимо предложить ему пост редактора, который, между прочим, пока еще не может особенно хорошо оплачиваться. Я надеюсь и желаю, чтобы он отказался, так как он чувствует себя в Париже лучше. (Высылка Гирша из Франции была тем временем уже отменена.) Вопрос решится в течение ближайших двух недель. Сначала Либкнехт отправится в Гамбург, чтобы заручиться там одобрением этого проекта, а затем напишет в Париж. С другой стороны, я поручил написать Карлу Гиршу, чтобы он не принимал предложения. Ничего более определенного сейчас сказать нельзя. Если не встретится непредвиденных препятствий, то газета должна начать выходить самое позднее в середине августа. Встретиться нам в Богемии (Фольмар находился в это время в Теплице) или в каком-либо другом месте невозможно; Вы сами это поймете, если я Вам скажу, что Вальтейх, который на этой неделе должен был начать свое дело и уже занял деньги, которые я ему должен был послать, вчера спешно отправился в Бремен, потому что Хёхерг заявил, что будет субсидировать тамошнее предприятие, если Вальтейх согласится стать его управляющим. Вальтейх из Бремена собирается проехать в Гамбург, а когда он оттуда вернется, я понятия не имею. Либкнехт завтра отправляется в Бреславль, оттуда в Гамбург и возвратится только в понедельник. Кайзер собирался на этой неделе во Фрейберг и в его округ, но 18 июля намерен быть на перевыборах в Бреславле.

Куда он отправится потом, я не знаю. Вимер совершает поездку по Южной Германии. Я в понедельник должен уехать недели на две, так что из всей фракции остается один только Фрицше, который, насколько мне известно, находится здесь. Таким образом, совершенно невозможно сообща о чем-либо поговорить или что-нибудь сделать.

Историю с надзором над Вами Вы, конечно, должны сообщить в печати. Впрочем, она имеет сходство с нашими берлинскими переживаниями. Там за нами следили до последнего момента. Сердечный привет.

Ваш А. Бебель.

Сообщите нам, когда Вы вернетесь в тюрьму». (Фольмару оставалось еще отбыть три недели.)

Здесь я должен заметить, что письма, которые написал мне Фольмар, затерялись, так же как и письма, полученные мною от Энгельса. Последние сохранились только начиная с ноября 1879 года.

Весной 1879 года нам стало известно, что Мост в целях пропаганды своей газеты прислал цюрихским товарищам письмо, в котором сообщал: «Я часто бывал в гостях у Маркса и Энгельса и засиживался у них подолгу. Когда намечалось издание «Фрейхейт», они не советовали мне затевать этого, так как прежде подобные попытки всегда требовали слишком больших материальных жертв с их стороны. Но теперь они вполне довольны и направлением газеты и ее тоном. Последнее пусть Эде (Бернштейн) намотает себе на ус. В отличие от двух попыток отговорить меня, исходивших из Лейпцига и Кастаньолы (где в начале 1879 года жили Хёхберг и Бернштейн), «старики» вместе с сотней других товарищей, присылавших мне из Германии поощрительные письма, одобряют мою деятельность.

Отнюдь не собираясь выражать порицания по делу Лемана и его товарищей, они обещали мне доставлять возможно больше материала для новых нападок, так как реакцию надо постоянно дразнить, иначе она успокоится и не даст тех хороших результатов, какие бывают, когда она впадает во все более дикое неистовство». Мосту в Лондоне, вдали от огня, неистовство реакции, разумеется, нисколько не вредило. Я допускаю, что то, что Мост писал здесь о взглядах Маркса и Энгельса, соответствовало истине. Надо помнить, что письмо это помечено 3 февраля 1879 года, то есть относится к тому времени, когда «Фрейхейт» велась еще сравнительно благоразумно; но Мост всячески старался использовать в своих интересах одобрение обоих «стариков», соответственно его преувеличивая, и в конце концов эта похвальба дошла до Маркса и Энгельса, что заставило их, как показывает нижеследующее письмо, запросить у Бракке, что за этим кроется. Бракке обратился ко мне, и я ответил Энгельсу следующее:

«Лейпциг, 19 июля 1879 года. Дорогой Энгельс!

Бракке прислал мне Ваше письмо от 28-го прошлого месяца, где Вы просите разъяснений по поводу заявлений Моста о Вашем и Маркса отношении к «Фрейхейт».

Насколько я припоминаю, мои сведения идут из Цюриха от Бернштейна, то есть из того же источника, откуда последовало и другое дошедшее до вас сообщение.

Я предложил бы вам пока воздержаться от всякого заявления, направленного против Моста, но вместе с тем каким-либо другим способом довести до всеобщего сведения мнение Ваше и Маркса.

Дело в том, что у нас возникла необходимость во что бы то ни стало иметь в своем распоряжении заграничную газету, способную писать в социалистическом духе свободно и на всякие темы, во-первых, чтобы лучше поддерживать связь, и особенно затем, чтобы иметь возможность свободно обсуждать принципиальные и тактические вопросы. Газета эта должна появиться в течение ближайшего месяца в Цюрихе и по своему формату и характеру будет напоминать прежнюю «Фольксштаат». Она будет издаваться в Цюрихе, ибо после зрелого размышления решено, что там условия для этого наиболее благоприятны. Карл Гирш хочет и должен закрыть свою «Латерне». Редактором будет он или Фольмар. Мы все собираемся сотрудничать в этой газете, и распространение газеты также должно быть организовано наилучшим образом.

С приобретением этой газеты мы получим надлежащее оружие против Моста, хотя мы и решили обезвредить «Фрейхейт» больше презрительным молчанием, чем непосредственными нападками. В этой газете и Вы могли бы в корреспонденции из Лондона сказать то, что считали бы нужным. Вообще мы ведь надеемся и рассчитываем на то, что Вы и Маркс примете участие в этой газете в качестве сотрудников.

Чтобы не затруднять существование газеты вмешательством со стороны германского правительства, ей будет придан международный характер и наряду с германским редактором у нее будет еще швейцарский.

Я не сомневаюсь, что этот проект увенчается успехом и встретит одобрение со стороны Маркса и Вас…

Прошу извинения у Вас и Маркса в том, что я так редко пишу, но я, право, занят сверх всякой меры, постоянно меняю шкуру: то я делец и коммивояжер, то я снова партийный деятель. Оба рода деятельности доставляют мне много неприятного; я нахожусь в состоянии постоянного возбуждения и переутомления.

Сердечный привет Вам и Марксу

от Вашего А. Бебеля».

По вопросу об издании газеты «Социал-демократ» я ограничусь передачей моей переписки с Фольмаром и Энгельсом. Там, где это, по моему мнению, будет необходимо для лучшего понимания, я сделаю пояснительные примечания.

27 июля 1879 года я писал Фольмару из Лейпцига:

«Спешу набросать несколько строк, так как завтра рано утром мне надо уезжать. От избытка работы я не знаю, за что браться.

О переезде Либкнехта в Цюрих нечего и думать. В такой мере, как Вы это себе представляете, мы и не собирались переносить центр тяжести полностью за границу. К тому же Либкнехт не может переехать туда с семейством и наезжать оттуда в рейхстаг, а остальное время жить за границей. Это вызвало бы слишком много суеты.

Мы считаем выход газеты один раз в неделю вполне достаточным. Маркс и Энгельс пишут мне сегодня из Лондона, что при данных обстоятельствах они склонны считать достаточным даже два номера в месяц. Откуда взять деньги на более частый выпуск газеты? Об этом и думать не приходится. Подписная плата при выходе раз в неделю будет уже составлять от 3 до 4 марок за четверть года, так как экспедиция стоит очень дорого. При пересылке в письме каждый номер потребует 20 пфеннигов почтовых расходов. Редактор вместе со Шраммом, Хёхбергом и Бернштейном, которые все равно живут в Цюрихе, составят вполне достаточную коллегию. К тому же само собою разумеется, что главный материал будет доставляться из Германии. Что касается названия, то Карл Гирш предложил такое же, как и Вы. Мы против этого, так как оно послужило бы первым поводом к вмешательству со стороны германского правительства и сделало бы невозможным существование нашего предприятия в Швейцарии.

Что касается срока, то цюрихцы, по-видимому, чрезмерно медлительны. Они собираются начать только 1 октября; мы против этого и полагаем, что начать надо 1 сентября. Но, разумеется, мы не можем принудить цюрихцев, поскольку они заявляют, что раньше справиться они не в состоянии. С дороги я напишу Бернштейну, постараюсь как можно скорее.

Если Вы хотите и считаете это целесообразным, то Вы, по-видимому, можете без всякого вреда отсидеть остающиеся три недели. Я бы на Вашем месте сделал это, ибо благодаря этому Вы сохраните за собой свободу действий в Германии.

Вопрос о редакторе в Цюрихе еще не решен. Там только написали в Париж Карлу Гиршу. Из Цюриха спрашивают, не потеряете ли Вы свою пенсию, если уедете за границу.

Энгельс и Маркс заявили, что в общем они одобряют наш проект. Очень тороплюсь.

Ваш А. Бебель».

Так как стесненное положение, в котором находилось мое личное предприятие, заставляло меня посвящать летние месяцы коммерческим поездкам, то я был лишен возможности систематически заниматься цюрихскими делами и настаивать на принятии там быстрого решения. Вот почему я был вынужден 17 августа написать Фольмару следующее:

«Вчера вечером я вернулся из поездки, которую совершал с такой поспешностью, что у меня не оставалось времени для корреспонденции. Сейчас я знаю не больше, чем три недели назад. По-видимому, в Цюрихе господствует очень вялое и неопределенное настроение, и я, разумеется, отнюдь не в восторге от такого отношения к делу.

В результате обмена письмами, которые Бернштейн писал к Гиршу и последний — в Лондон, Энгельс и Маркс отказались от сотрудничества. Это я узнал из письма Энгельса, которое застал сегодня здесь. Причина этого — вялое и нерешительное направление газеты, которого, судя по этому письму, опасаются Энгельс и Маркс.

О том, чтобы газета велась благоразумно и отвечала своему назначению, мы позаботимся. Но сейчас я не могу ничего сделать для быстрого разрешения вопроса о редакторе, на чем Вы совершенно справедливо настаиваете. Поэтому я прошу Вас, так как я один не хотел бы принять на себя ответственность, решить вопрос в зависимости от ответа, который Вы получите из Цюриха. Вместе с тем прошу поставить меня в известность о Вашем решении, чтобы я знал, как обстоит дело.

Завтра я напишу Бернштейну в достаточно решительном тоне. Так как я теперь, за небольшими перерывами в несколько дней, время от времени буду оставаться дома, то сделаю все, что смогу, чтобы покончить с этим делом. Следует еще заметить, что, судя по письму Энгельса, Гирш определенно отказался быть редактором, и поэтому наше предложение относительно Вашей кандидатуры должно быть принято, если только в Цюрихе не собираются действовать по своему усмотрению. Но это вызвало бы очень неприятную реакцию с нашей стороны и привело бы к разногласиям. Очень спешу.

Ваш А. Бебель».

Отказ Маркса и Энгельса от сотрудничества в «Социал-демократе» последовал главным образом по настоянию Гирша. Оба они относились к Хёхбергу с недоверием еще с того времени, как он издавал «Цукунфт». Они говорили, что он предоставил страницы своего журнала очень смешанному обществу докторов, студентов и катедер-социалистов, и боялись, что та же история повторится с «Социал-демократом». Гирш же не только переслал Марксу и Энгельсу письма Бернштейна, которые — мне не пришлось их читать,— по- видимому, оправдывали их опасения; он побывал тем временем в Цюрихе, чтобы на месте ознакомиться с положением дел, и написал оттуда в Лондон, что кроме Шрамма, Хёхберга и Бернштейна он встретил в Цюрихе лейпцигских делегатов Зингера и Фирека и что первые трое назначены в административный комитет, которому будет принадлежать надзор за редакцией. В случае разногласий решающей инстанцией будем мы в Лейпциге. Гирш, который вообще серьезно не собирался переезжать в Цюрих, да к тому же был пессимистом и резко враждебно относился к трем вышеназванным лицам, сумел все это надлежащим образом осветить в Лондоне и тем самым укрепил Маркса и Энгельса в их решении отказаться от сотрудничества.

По этому поводу я написал 20 августа Энгельсу следующее письмо:

«Дорогой Энгельс!

Ваше мнение о новой газете неправильно. И если Карл Гирш пришел к тому же мнению под влиянием некоторых выражений в письмах Бернштейна, то это для нас еще менее понятно, так как он получил от Либкнехта достаточные разъяснения. Либкнехт очень плохо отзывается о Карле Гирше и обвиняет его в том, что он отказался от поста редактора совсем не по тем соображениям, на которые он ссылается.

Могу Вас уверить, что мы не потерпим редактирования газеты в ином духе, нежели в том, как я Вам писал, и что ни о каком решающем влиянии со стороны Хёхберга не может быть и речи. Об этом позаботится и Фольмар, который вследствие отказа Гирша займет место редактора. От Фольмара приходится ожидать скорее слишком резкой, решительной тактики, нежели обратного. К тому же Фольмар, с тех пор как он участвует в движении, всегда очень интересовался международным движением, так что и в этой области он не является новичком. Впрочем, Фольмар, который в настоящее время отбывает еще трехнедельное тюремное заключение, прежде чем он отправится в Цюрих, будет здесь иметь основательное и продолжительное собеседование с нами, таким образом, он будет вполне осведомлен относительно наших намерений.

Я надеюсь поэтому, что Вы и Маркс будете сотрудничать в газете, как Вы это обещали сначала, для того чтобы она в действительности стала германско-интернациональной газетой.

Извините, что я так поздно ответил на Ваше письмо. Я несколько недель разъезжал по своим коммерческим делам и вернулся только в субботу. Впечатление, которое я вынес в результате поездки о настроениях в народе, вполне совпадает с тем, что Вы говорите в Вашем предыдущем письме о результатах германской таможенной политики. Несмотря на закон против социалистов, мы можем быть очень довольны ходом вещей. Сердечный привет Вам и Марксу.

Ваш А. Бебель».

P.S. Если Хёхберг и будет оказывать материальную поддержку газете, о чем я пока еще не осведомлен, то во всяком случае мы отнюдь не обязаны опираться на него одного. С разных сторон нам уже предложили в общем итоге 800 марок. Если понадобится, то дадут еще. К тому же я надеюсь, что не потребуется значительной субсидии, так как газета вскоре будет оправдывать расходы. Наконец, я должен сказать, что до сих пор Хёхберг никогда не обнаруживал притязаний на чрезмерное влияние. Он слишком поглощен самим собой и физически слишком немощен, чтобы стремиться к этому. Когда он был редактором «Цукунфт», то вполне естественно, что он давал возможно больше простора своим собственным взглядам. В редакции же «Социал-демократа» у него будет не больше влияния, чем у всякого другого пользующегося известностью товарища, и мнение его никогда не будет иметь перевеса над нашим».

Мое последнее письмо Фольмару перед его вступлением на пост редактора гласило:

«Лейпциг, 24 августа 1879 года. Дорогой друг!

Я очень рад, что вопрос о редакторе, и тем самым главный вопрос, наконец решен. Наше с Вами личное свидание было бы, конечно, чрезвычайно желательно, и лучше всего устроить его здесь, так как Вам не придется для этого делать крюк по пути в Цюрих. Отложим поэтому обсуждение всех специальных вопросов, так как устно все разрешается значительно быстрее.

В Цюрихе, по-видимому, весьма уместно было бы произвести сдвиг влево. И это должно быть и будет сделано отсюда уже теперь. Первые распоряжения, которые там даны, не встречают одобрения с нашей стороны, так как они явно свидетельствуют о нерешительности. Сразу видно, как легко утрачиваются контакт и энергия, когда действуют люди, по природе склонные к уступчивости.

О путевых издержках я позабочусь. Будьте добры, когда приедете сюда, привезите мне с собою мои книги. Ваше письмо к Мосту не будет иметь большого успеха. Мост еще более рассвирепеет, когда узнает об этом плане, и так как здесь для него поставлен одновременно вопрос о существовании и о влиянии его в партии, то он снова будет приписывать нам самые дурные мотивы по отношению к его персоне. Я не напечатал ни одной строчки против Моста, и тем не менее он так же неистово нападает на меня, как и на других.

Энгельсу и Марксу в Лондон уже написано, и я надеюсь, что они, слишком легко давшие повлиять на себя Гиршу, теперь переменят тон,

Желаю Вам не слишком скучать в Вашем заключении.

С приветом. Ваш А. Бебель».

Когда Фольмар покинул тюрьму, дрезденская полиция поднесла ему в качестве подарка на память по случаю отъезда в Цюрих приказ о выселении из Дрездена. Макс Кайзер в связи с его осуждением получил такой же приказ на основании § 22 закона против социалистов.

 

ЕЖЕГОДНИК РИХТЕРА

 

Причина медлительности и равнодушия, которые проявляли три цюрихских товарища — Шрамм, Хёхберг и Бернштейн — в ответ на наше требование энергичнее содействовать появлению «Социал-демократа», теперь выяснилась. Они сообща написали статью для затеянного Хёхбергом «Ярбух фюр социал-виссеншафт унд социалполитик». Ежегодник вышел в июле 1879 года, и статья их очень плохо согласовывалась с затеянным нами предприятием. В основываемой нами газете мы собирались вести решительную борьбу против позорного закона, каким мы считали закон против социалистов, а они трое со своеобразной невозмутимостью рассматривали этот закон как до известной степени заслуженное наказание за наше нехорошее поведение в период, предшествовавший закону против социалистов. Об этом свидетельствовали письма Бернштейна к Мосту в марте того же года. Так, во вступлении к статье, озаглавленной «Ретроспективный обзор социалистического движения. Критические афоризмы», скрывшиеся за тремя звездочками авторы заявляют, что передышка, навязанная нашей партии законом против социалистов, очень нужна ей для самокритики, для того, чтобы разобраться в своих делах. Словом, партии необходим некоторый период покаяния. Высказав порицание по поводу того, что до сих пор мы не участвовали ни в коммунальных выборах, ни в выборах в ландтаги, независимо от того, каковы были местные законы, авторы подвергали затем критике наше отрицательное отношение к буржуазным демократам и к интеллигенции. Это только оттолкнуло, мол, от нас надежных союзников и помешало нам привлечь на свою сторону образованных и интеллигентных людей, которые могли бы способствовать росту нашего движения. Далее говорилось, что мы вели одностороннюю политику «рабочей партии» и поэтому вынуждены были ограничиваться умственной продукцией незначительного числа лиц, которые в партийном органе многократно повторяли содержание агитационных брошюр Лассаля, иногда в тех же самых выражениях. Привыкнув писать только для рабочих и обращаться только к рабочим, мы якобы внесли в печать митинговую манеру и старались превзойти друг друга в сильных выражениях. Тон наших газет нисколько-де не способствовал развитию хорошего вкуса. Если бы составили словарь встречавшихся в наших газетах бранных выражений, то даже «самые заядлые товарищи, без сомнения, не назвали бы такой словарь образцовым руководством для изучения хорошего тона…

А стиль — это человек… Говоря откровенно, дурной пример, показанный некоторыми вождями, оказал здесь воистину деморализующее действие». При этом досталось и Лассалю за некоторые выражения в «Бастиа-Шульце», которые свидетельствовали о недостатке вежливости.

Так продолжалась эта морализующая проповедь. Она распространилась даже на одежду, внешний вид и манеры товарищей. «Быть грязным от работы, конечно, не позор, но стыдно чувствовать себя хорошо в грязи после того, как работа уже окончена».

Относительно того, как смотрели авторы статьи на проникновение социалистических идей в круги интеллигенции, говорилось: «Выступления пасторов Штеккера и Тодта и даже отношение князя Бисмарка к таким решительно социалистически, хотя и не социал- демократически, настроенным людям, как тайный советник Вагенер и Лотар Бухер, ясно показывают, что новая истина непреодолимо овладевает умами». Дальше шли нападки на поверхностное образование, недостаток такта у отдельных редакторов и ставился вопрос, не виновата ли сама наша партия в том, что она проиграла сражение 21 октября 1878 года. Ответ на это следовал утвердительный.

Я привел здесь лишь краткие, далеко не исчерпывающие выдержки из статьи.

Написанная без всякой перспективы, без сколько-нибудь глубокого понимания движения, статья произвела на нас впечатление работы, написанной в менторском тоне, которая всюду, в партийных кругах, где ее читали, должна была вызывать раздражение. Время для такой затеи было выбрано как нельзя более неудачно. Хорошо еще, что книга не получила широкого распространения. Для Бисмарка и его коллег эта статья была бы блестящим одобрением их тактики по отношению к нам. Как только эта книга попала к Марксу и Энгельсу, а они ее получили и ознакомились с ней раньше, чем мы, оба они пришли в крайнее негодование. Этого только и недоставало, чтобы окончательно убедить их в том, что в лице Хёхберга — ибо без его денег издание книги было невозможно — мы имеем дело с человеком, преднамеренно губящим партию. Они составили записку, в которой по косточкам раскритиковали сборник и статью. Энгельс написал мне даже, что такого человека, как Хёхберг, следует исключить из партии. Записку они отправили для сведения во фракцию, которая со своей стороны поручила Фрицше составить ответ, предварительно согласовав его содержание. Записка была затем отправлена к Бракке, как этого категорически требовали Маркс и Энгельс, а тот переслал ее цюрихскому созвездию. После этого я написал Энгельсу:

«Лейпциг, 23 октября 1879 года. Дорогой Энгельс!

Прилагаемый при сем ответ на присланную Вами и Марксом записку носит потому такой официальный характер, что составлял его Фрицше.

В тот момент, когда я уже собирался отправить Вам этот ответ, я получил бандеролью часть рихтеровского «Ежегодника», в котором оказалась нашумевшая статья. Я прочел ее и понимаю Ваше возмущение. Не говоря уже о принципиальных ошибках, это — нравоучительное сочинение, хуже которого мне никогда не приходилось читать. Тем, что эти три автора ставят себя над всеми и свысока наводят на все критику, они портят отношения со всеми, не привлекая никого на свою сторону и никого не удовлетворяя. К тому же статья полна противоречий.

Я, разумеется, не премину сообщить свое мнение в Цюрих. То же самое сделают здесь и остальные, как только они ознакомятся со статьей, о чем я уже позабочусь. Но если я, таким образом, высказываюсь против этой работы и против ее опубликования, которое совершенно бесцельно, то, с другой стороны, я должен предостеречь от переоценки влияния авторов в партии. Думаю, что я не преувеличу, если скажу, что во всей партии не найдется и дюжины людей, которые хотя бы в основных чертах одобрили эту работу. Она никому не причинила столько вреда, как ее авторам.

Ваше мнение о влиянии авторов в партии совершенно ошибочно. Я должен снова и решительно подчеркнуть, что Хёхберг, несмотря на действительно значительные материальные жертвы, которые он принес партии, никогда не делал ни малейшей попытки добиться, пользуясь этим, также соответствующего влияния. Насколько мне известно, он никогда не ставил условием, чтобы та или иная газета велась в том или ином духе или чтобы тот или иной редактор был удален или приглашен. Всякий раз, когда к нему обращались за помощью — а это случалось очень часто, и он уже потерял в связи с этим значительное состояние,— он всегда обращался к Гейбу или ко мне, обыкновенно к нам обоим, и еще к кому-нибудь с запросом, следует ли оказать помощь, заслуживают ли ее данные организации или лица, и наше слово имело для него решающее значение. За это чрезвычайно редкое бескорыстие я прощал ему многие его ошибки.

Если в «Цукунфт» в результате своей редакционной деятельности он приобрел известное влияние, то произошло это потому, что фактически там ощущался недостаток подходящих сил. К тому же было бы грубым самообманом, если бы мы стали утверждать, что многие из наших товарищей уже теперь вполне ясно разбираются в принципиальных вопросах. Можно считать это недостатком и сожалеть об этом, но это так. Объясняется это кратковременным существованием партии и тем обстоятельством, что многие примкнули к нам по самым разнообразным причинам, не разобравшись еще во всем, так что только постепенно они получали потом в рядах самой партии надлежащую выучку.

Возвращаясь теперь еще раз к упомянутым личностям, я замечу следующее:

Гиршу совершенно не следовало придавать большое значение некоторым неточностям в письмах цюрихцев. Фольмар этого не делал. Он ясно изложил свою точку зрения в письме, отправленном им в Цюрих. Здесь он получил надлежащие инструкции, и когда он явился в Цюрих, то все пошло гладко, без всяких затруднений. Теперь он жалуется на недостаток надзора, по крайней мере поскольку это касается управления делами. В его редакционную работу никто еще до сих пор не вмешивался. Вы очень ошибаетесь, если думаете, что только при содействии Гирша мы могли бы создать независимую газету. В данном случае Вы сильно недооцениваете нас и столь же сильно переоцениваете цюрихцев.

Что Гирш придает такое значение удовлетворительному ответу на его запрос относительно денежного фонда для газеты и что Вы поступаете точно так же и вполне его в данном отношении поддерживаете — это для меня непонятно.

Партия до сих пор никогда не прилагала к своим предприятиям строго деловой мерки, ибо тогда большинство газет совсем не могло бы возникнуть. В свое время мы основали без денег «Демократишес вохенблат», из которой вышла «Фольксштаат», а потом «Форвертс». То же самое было с дюжиной других газетных предприятий.

Откровенно говоря, этот вопрос и на сей раз потому так мало интересовал нас, что все мы держались и держимся того убеждения, что газета в ближайшем будущем не только начнет покрывать все расходы, но и даст прибыль, которая пойдет на погашение организационных расходов.

Единственное, на что мы рассчитывали,— было то, что Хёхберг во всяком случае согласится дать аванс на основание газеты и выпуск первых номеров ее, поскольку мы не соберем собственными силами необходимые для этого средства. Если бы Гирш обратился ко мне, то я ответил бы ему то же, что пишу Вам. Но мне кажется, что Гирш не доверял предприятию, раз оно не располагало гарантированной субсидией во много тысяч марок, а так как он не доверял, то ему и стали мерещиться всякие призраки там, где их не было.

Я не собираюсь больше останавливаться на этом пункте. Вопрос решен. Предприятие существует и будет существовать в таком виде, что еще удостоится одобрения с Вашей стороны и со стороны Маркса.

Если мы придали газете несколько сдержанный тон, то сделали это для того, чтобы при процессах, которые неизбежно возникнут в связи с распространением газеты, суды не имели возможности, ссылаясь на содержание газеты, приписывать обвиняемым более тяжкие преступления. Нам такие приговоры сейчас совершенно ни к чему, ибо они требуют от нас тяжелых денежных жертв. Нам очень трудно собирать необходимые средства для множества высылаемых и их семей и для остальных товарищей, лишившихся куска хлеба вследствие закона против социалистов. Всякое новое обременение нашего кошелька для нас крайне нежелательно. Не будь кризиса, мы бы еще не унывали, но кризис с каждой неделей обостряется и сильнее всего дает себя знать в наших лучших округах. С этими обстоятельствами нам приходится считаться совершенно независимо от нашего желания.

Еще несколько слов по делу Кайзера. Скажу прямо: я был возмущен приемами, к которым Гирш прибег в своих нападках на Кайзера, хотя я сам отнюдь не одобряю позиции Кайзера. Но так с товарищами обращаться нельзя. В этих нападках звучала личная вражда. Видно было, что автор рад случаю придраться к Кайзеру.

Как относится партия к покровительственным пошлинам и свободной торговле, она показала в своей резолюции, принятой на съезде в Готе (1877 г.), на котором Гирш присутствовал. Принятая там резолюция, одобренная К. Тиршем и Мостом, явилась направляющей линией нашей тактики. Для нас было совершенно безразлично, получит ли Бисмарк благодаря какой-нибудь покровительственной пошлине несколько миллионов или нет, раз мы были убеждены, что покровительственная пошлина при данных условиях необходима для промышленности. Но в этом вопросе взгляды сильно расходились, и притом в целом ряде случаев. Разногласия существовали не только во фракции, но и в рядах партии. Так, например, Ауэр был яростным протекционистом, между тем как Гейб и Блос — столь же яростными фритредерами, Хёхберг отстаивал безусловную свободу торговли, Бернштейн — условно высказывался за покровительственные пошлины и т. д.

Если мы осрамились в рейхстаге, то не вследствие нашего голосования, а вследствие неудовлетворительных выступлений. Неудачный дебют Кайзера в вопросе о пошлинах на железо никому не причинил больше огорчения, нежели нам самим, и на долю Кайзера выпало немало упреков. Вальтейх, который должен был выступить в общих дебатах при первом чтении, не получил слова, а когда он выступил при третьем чтении, он говорил столь неудачно, что мы были рады, что дело обошлось без грубых ляпсусов. Это была неудача, и я отнюдь не испытывал восторга от этого.

Если на этот раз наше представительство в рейхстаге казалось таким бледным, то, помимо целого ряда случаев лишения слова — причем меня самого удостоили этого дважды при обсуждении вопроса о пошлинах на хлеб,— здесь повлияла еще продолжительность сессии. Вследствие этого почти все мы были вынуждены на довольно долгий срок отлучаться домой и часто отсутствовать в рейхстаге. К этому присоединилась еще недостаточность средств, которые не были рассчитаны на столь продолжительный срок сессии. Вы за границей не имеете никакого представления о тех трудностях, с которыми каждому из нас приходится здесь бороться. Я не считал бы несчастьем, если бы мне удалось благодаря провалу на выборах на несколько лет освободиться от этих забот.

Об опасениях, которые Вы высказываете относительно направления новой газеты, я больше не буду говорить. Газета существует, судите по ней. Если она Вас и Маркса не удовлетворяет в том или ином отношении, помогите сделать ее лучше посредством Вашего усердного сотрудничества.

Завтра я пошлю полученную от Вас записку Бракке, который, впрочем, вследствие своей болезни почти совершенно ни о чем не осведомлен. Оттуда она будет переправлена в Цюрих.

Сердечный привет Вам и Марксу.

Ваш А. Бебель».

«СОЦИАЛ-ДЕМОКРАТ»

 

После того как все предварительные препятствия были наконец преодолены, 28 сентября появился первый номер газеты с воззванием, подписанным издательством и редакцией газеты. В воззвании прежде всего указывалось на то, что закон против социалистов сделал невозможным существование печати, открыто отстаивающей принципы партии, и не только в Германии, но и в Австрии, где и без исключительного закона вследствие конфискаций и судебных приговоров до чрезвычайности затруднена была самая умеренная защита наших принципов. Однако создание газеты, которая решительно и неуклонно отстаивала бы принципы социал-демократии и содействовала распространению их в народе, в Германии и Австрии, было крайне необходимо. Правда, опыт показал, что германская партия в состоянии вести борьбу, даже не имея настоящего партийного органа, но в конце концов все-таки необходима газета, ставящая себе задачей разработку и распространение партийных принципов среди товарищей. «Социал-демократ» основан группой немецких социал-демократов, собравшихся в Швейцарии и решивших выпускать для социал-демократов, говорящих на немецком языке, международный орган, который должен стать представителем партии, полным боевой готовности бороться против любого противника. Линия газеты определяется Готской объединительной программой, которая принимается в качестве руководящей основы. Партия по-прежнему остается революционной в лучшем смысле этого слова, но вместе с тем она будет самым решительным образом выступать против всякой нелепой игры в революции и бунты.

«Социал-демократ» «всецело стоит на страже интересов германской социал-демократии,какой она была и какой она остается». Так как в газете обещали сотрудничать наиболее известные вожди социал-демократии всех стран, и в первую очередь немецкой, то газета является не частным предприятием, а официальным центральным органом партии.

В следующих номерах «Социал-демократа» появился отчет фракции о ее деятельности. По поводу тактики, которой надлежит держаться, отчет говорил: задача партии заключается в следующем: не давать реакции никакой возможности пользоваться социал-демократией как красным призраком; рассеять атмосферу злобы, окружавшей нас вследствие бессовестной клеветы, и держаться таким образом, чтобы озлобление по поводу господствующей неурядицы и дурного хозяйничанья было перенесено на тех, кто этого действительно заслужил в качестве активного виновника или пассивного попустителя. «Мы остались тем, чем мы были, и будем впредь такими, каковы мы сейчас».

Отчет предостерегал от иллюзии, будто закон против социалистов и осадное положение в Берлине близятся к концу. Реакция не может и не захочет остановиться, пока она не натолкнется на непреодолимые препятствия.

Конец гласил: «Пусть товарищи всюду тесно сомкнут ряды и стремятся поддерживать общую связь. В эти дни испытания и проверки каждому надлежит в полной мере выполнить свой долг, отдать все свои силы и способности на служение партии. Дружная общая работа является настоятельной необходимостью. Кто мешает ей и сеет раздоры, тот враг нашему делу. Не должно быть места слепому доверию по отношению к отдельным личностям, но точно так же и слепому недоверию. Нужна строгая критика товарищей, но она должна сочетаться со строгой самокритикой. Мы знаем, что закон против социалистов возлагает на нас еще более серьезные обязанности, и мы проникнуты решимостью выполнить их. Да здравствует социал-демократия! А. Бебель, В. Бракке, Ф. В. Фрицше, М. Кайзер, В. Либкнехт, Ю. Вальтейх, П. Вимер».

Газенклевер, который был выбран в рейхстаг уже после окончания последней сессии, в особой приписке заявил о своей солидарности с отчетом фракции.

Теперь я приведу несколько писем, содержание которых не относится исключительно к «Социал-демократу», но которые, как я полагаю, представляют значительный интерес, так как они знакомят с идейными разногласиями, о которых до сих пор в партии ничего не было известно.

21 октября 1879 года, отвечая на письмо Фольмара, я писал:

«Дорогой друг!

Что в Цюрихе не все прошло гладко, это мы предполагали, но так как Вы сами говорите, что жаловаться приходится скорее на недостаток правильного понимания и на известную робость, то все постепенно уладится.

Если Шрамм совершенно отстраняется, а Хёхберг большей частью в отъезде, то пусть Бернштейн предложит нам двоих товарищей, которые будут вести у него дело и время от времени присылать нам отчеты. Упорядоченная, хорошо налаженная экспедиция чрезвычайно необходима. И мы настаиваем, чтобы Бернштейн специально занялся этим, ибо он, как коммерсант, несомненно, обладает нужными данными, чтобы организовать административную часть. Я уже писал, что в связи с тем, что экспедиция требует осторожности и должна к тому же по возможности организовать и руководить распространением брошюр, следовало бы порекомендовать Уле целиком посвятить себя этому делу. Работы у него будет достаточно. Вручите, пожалуйста, Уле отправляемое при сем приложение, в котором имеется все относящееся к экспедиции. Мы все твердо убеждены, что газета в недалеком будущем окупится. Настроение всюду благосклонное, трудности встретятся вначале только при доставке. Люди еще не знают, как это делать, и приходится то в одном, то в другом месте давать советы и организовывать. Было бы очень хорошо, если бы Вы на видном месте поместили убедительное разъяснение, что подписка и чтение газеты не караются, а карается только распространение газеты среди других лиц. Как только я справлюсь с наиболее неотложными работами, я напишу несколько статей о том, как следует нашим товарищам держаться в случае наказаний, применяемых к ним на основании закона против социалистов. Часто у нас безропотно сносят больше, чем требует закон, и хотя жалобы помогают мало, но все-таки необходимо доводить дело до последней инстанции, чтобы мы в свое время могли быть тем решительнее в своих нападках в рейхстаге. Вашу тактику по отношению к Мосту и «Фрейхейт» мы вполне одобряем. На этот счет ведь с самого начала не было никаких разногласий. Пускай себе Мост самым безобразным образом нападает на нас в «Почтовом ящике». Мы его игнорируем. И тем самым он будет осужден в глазах наиболее здравомыслящих из своих собственных сторонников. Несомненно, что одно появление газеты произвело уже повсюду самое благоприятное впечатление и даже там, где до сих пор всецело поддерживали Моста, настроение если не сразу изменилось, то во всяком случае значительно поколебалось. Поскольку мне пришлось до сих пор слышать, направление газеты одобряется…

Поместите на видном месте газеты энергичный призыв к сборам в пользу высылаемых. Я прямо в отчаянии. Сегодня снова явилось сюда семь человек, только что высланных из Берлина,— все семейные люди,— и я решительно не знаю, откуда мне взять для них денег.

Обратите внимание на жестокие приемы Мадаи, который с утонченной свирепостью высылает преимущественно семейных людей. Этот субъект, очевидно, стремится разжечь страсти и, наверное, рад бы вызвать путч или новое покушение со стороны тех, кого он доводит до отчаяния своей жестокостью. Обратите также внимание на то, что эти высылки преследуют лишь одну цель — убедить дураков в необходимости возобновления осадного положения.

Сообщаю Вам также, что привлеченный к судебной ответственности за сборы в пользу высылаемых, я на позапрошлой неделе был оправдан. Судебное решение последует.

В воззвании Вы можете указать, что деньги следует направлять по адресам, известным в Германии, а кроме того, редакция или экспедиция тоже принимают пожертвования…

Сердечный привет от всех нас.

Ваш А. Бебель».

Упоминаемые в этом письме статьи, которые я собирался писать впоследствии, были напечатаны под заголовком «Как держать себя перед полицией и на суде». Указания, дававшиеся в этих статьях, были необходимы ввиду беспрерывных серьезных нарушений закона, которые позволяли себе по отношению к нашим товарищам многие полицейские, а также прокуроры и следователи. Так, например, при бесчисленных в то время обысках, как правило, не исполнялось ни одно предписание закона. А таких обысков в году бывало по нескольку тысяч. Дрезденская полиция, например, позволила себе такое безобразие, как учинение обысков у товарища Кегеля в течение месяца беспрерывно, изо дня в день. Это было явное злоупотребление властью. Мои статьи после их появления в газете были изданы в виде маленькой брошюры и распространены в нескольких тысячах экземпляров. Они оказали хорошую услугу товарищам.

14 ноября 1879 года я получил от Энгельса ответ на мое письмо от 23 октября. Он писал:

«Дорогой Бебель!

Благодарю Вас за Ваши сообщения, а также и за сообщения Фрицше и Либкнехта, дающие, наконец, возможность ясно представить себе все положение вещей.

Что дело с самого начала обстояло далеко не так просто, доказывают лейпцигские письма и вообще вся путаница с Гиршем. Этой путаницы не было бы, если бы лейпцигцы сразу же отклонили претензии цюрихской тройки на цензорские функции. Если бы это было сделано и об этом было бы сообщено Гиршу, то все было бы в порядке. Но так как этого не было, то я, сопоставляя еще раз все, что произошло, и все, что было упущено,— теперешние сообщения участников этой истории и их прежние письма,— могу прийти к одному лишь выводу, а именно, что Хёхберг был вовсе не так неправ, говоря, что цюрихскую цензуру ввели только из-за Гирша, а по отношению к Фольмару она излишня.

Что касается финансирования [газеты], то я не очень удивлен тем, что Вы так легко отнеслись к этому вопросу. Вы имеете с этим дело лишь впервые. Но ведь Гирш как раз на практике «Laterne» приобрел этот опыт, и мы, уже не раз видавшие на своем веку подобные вещи и сами это испытавшие, можем только признать правоту Гирша, который добивался серьезного отношения к этому пункту. «Freiheit», несмотря на все субсидии, заканчивает третий квартал с дефицитом в 100 ф. ст., т. е. в 2000 марок. Я не знаю ни одной запрещенной в Германии немецкой газеты, которая существовала бы без значительных субсидий. Пусть первые успехи Вас не ослепляют. Настоящие трудности контрабандной работы обнаруживаются только со временем и непрестанно возрастают.

Сказанное Вами о поведении депутатов и вообще вождей партии в вопросе о покровительственных пошлинах подтверждает каждое слово моего письма. Достаточно скверно было то, что партия, приписывающая себе в экономических вопросах такое превосходство над буржуа, при первом же испытании в этой области точно так же раскололась и растерялась, как национал-либералы, которые свой жалкий провал могли оправдать, по крайней мере, тем, что тут пришли в столкновение действительные буржуазные интересы. Еще хуже было то, что раскол этот не сумели скрыть и выступили неуверенно и неопределенно. Если нельзя было достигнуть единства, то оставался лишь один путь: объявить вопрос чисто буржуазной проблемой, чем он и является в действительности, и не участвовать в голосовании. Но хуже всего было то, что Кайзеру разрешили произносить его жалкие речи и при первом чтении голосовать за законопроект. Только после этого вотума Гирш обрушился на него, и если вслед за тем, при третьем чтении Кайзер голосовал против закона, то этим он свои дела не поправил, а, скорее, испортил.

Постановление съезда — не оправдание. Если партия и теперь будет считать себя связанной всеми прежними, вынесенными в доброе старое время постановлениями съездов, то она сама на себя налагает оковы. Правовая почва, на которой борется живая партия, не только должна быть ею самой создана, но и во всякое время может быть изменена. Закон против социалистов, лишая возможности созывать съезды и вносить какие бы то ни было изменения в старые резолюции, уничтожает тем самым их обязательность. Партия, лишенная возможности принимать обязательные для нее решения, должна находить свои законы лишь в своих живых, постоянно меняющихся потребностях. Если же она предпочитает подчинять эти потребности старым, уже отмершим, окостеневшим постановлениям, то она сама себе роет могилу.

Такова формальная сторона дела. Но и самое содержание этого постановления лишает его всякой силы. Во-первых, оно противоречит программе, так как допускает голосование за косвенные налоги; во-вторых,— недвусмысленному требованию партийной тактики, так как разрешает налоги в пользу нынешней государственной власти; в-третьих же, оно в переводе на простой язык означает следующее:

Съезд признает свою недостаточную осведомленность в вопросе о покровительственных пошлинах и поэтому не может принять определенного решения за или против. Он объявляет себя, следовательно, некомпетентным в этом вопросе и в угоду почтеннейшей публике ограничивается несколькими общими местами, отчасти ничего не говорящими, отчасти же противоречащими друг другу или программе; и съезд с облегчением думает, что таким путем отмахнулся от этого вопроса.

Так вот это признание собственной некомпетентности, с помощью которого в мирные времена отложили в долгий ящик этот бывший в то время чисто академическим вопрос, эта старая рухлядь должна теперь, в боевой обстановке, когда вопрос стал животрепещущим, связывать руки всей партии, покуда это решение не будет по всем правилам отменено новым решением, принять которое теперь невозможно!

Несомненно одно: какое бы впечатление ни произвели на депутатов нападки Гирша на Кайзера, эти нападки отражают впечатление, произведенное безответственными выступлениями Кайзера на немецких и не немецких социал-демократов за границей. Надо, наконец, понять, что мы должны поддерживать репутацию партии не только у себя дома, но и перед лицом Европы и Америки.

И в этой связи перейду к отчету. Насколько удачно его начало, насколько искусен анализ прений по вопросу о покровительственных пошлинах, настолько же в третьей части неприятны уступки немецкому филистеру. К чему ненужное место о «гражданской войне», к чему это расшаркивание перед «общественным мнением», которое в Германии всегда совпадает с мнением филистера из пивной? К чему полнейшее замазывание классового характера движения? С какой стати доставлять такое удовольствие анархистам? Притом же все эти уступки совершенно бесполезны. Немецкий филистер — олицетворенная трусость, он уважает лишь того, кто внушает ему страх. Того же, кто хочет казаться в его глазах паинькой, он считает себе подобным и уважает как себе подобного, т. е. совсем не уважает. И теперь, когда буря филистерского возмущения, именуемая общественным мнением, снова, по всеобщему признанию, улеглась и когда бремя налогов и без того уже гнетет этих людей, к чему эти медоточивые речи? Если бы Вы знали, как это воспринимается за границей! Хорошо, конечно, чтобы партийный орган редактировали люди, стоящие в центре партии, на боевых позициях. Но стоило бы Вам с полгода пробыть за границей, и Вы совсем по- иному расценили бы это совершенно излишнее самоунижение партийных депутатов перед филистером. Буря, разразившаяся над французскими социалистами после Коммуны, была ведь совсем не то, что трескотня по поводу Нобилинга в Германии. А насколько независимее и достойнее держались французы! Можно ли их упрекнуть в подобной слабости, в подобных комплиментах по адресу врага? Там, где они не могли свободно высказаться, они молчали и давали обывателю накричаться вволю, зная, что их время еще придет, и теперь это время пришло.

Тому, что Вы говорите о Хёхберге, я охотно верю. Против него, как человека, я решительно ничего не имею. Думаю, что лишь благодаря травле социалистов ему стало ясно, к чему он в глубине души стремится. Что стремления его носят буржуазный, а не пролетарский характер, это я ему, вероятно, тщетно старался разъяснить. Но раз он уж себе составил программу, то думать, что он не станет добиваться ее признания, значило бы приписать ему слабость, превосходящую обычную слабость немецкого филистера. Дело в том, что Хёхберг до той статьи и Хёхберг после нее — два различных человека.

Но вот в № 5 «Socialdemokrat» я нахожу корреспонденцию с Нижней Эльбы, в которой Ауэр, основываясь на моем письме, обвиняет меня,— правда, не упоминая имени, но достаточно ясно,— в том, что я «сею недоверие к испытаннейшим партийным товарищам»,— другими словами, что я клевещу на них (так как в противном случае я бы имел право на это). Не довольствуясь этим, он нелепым и подлым образом приписывает мне такие вещи, которых в моем письме совершенно нет. По-видимому, Ауэр воображает, что я от партии чего-то добиваюсь. Но ведь Вы знаете, что не я добиваюсь чего-то от партии, а партия — от меня. Вы и Либкнехт знаете: единственное, чего я вообще требовал от партии, это — чтобы меня оставили в покое и дали мне возможность закончить мои теоретические работы. Вы знаете, что за последние 16 лет ко мне постоянно обращались с просьбой писать для партийных органов и что я исполнял эти просьбы, по определенному заказу Либкнехта писал целые серии и брошюры, как, например, «Жилищный вопрос» и «Анти-Дюринг». Не буду распространяться о том, какие любезности я получил в благодарность за это от партии: например, «приятные» прения на съезде по вопросу о Дюринге. Вы знаете также, что Маркс и я, с тех пор как существует партия, добровольно взяли на себя защиту ее от внешних врагов и что взамен мы требовали от партии лишь одного: чтобы она не изменяла самой себе.

Но если партия требует от меня, чтобы я участвовал в ее новом органе, то само собой разумеется, что она должна позаботиться, по крайней мере, о том, чтобы во время переговоров со мной меня в этом самом органе, да еще устами номинального совладельца его, не обвиняли клеветнически в клевете. Я не знаю ни одного литературного или какого- либо иного кодекса чести, с которым это было бы совместимо; думаю, что даже продажный писака не решился бы на это. Поэтому я принужден Вас спросить:

• какое удовлетворение можете Вы мне предложить за это ничем не вызванное и подлое оскорбление?
• чем можете Вы гарантировать, что это не повторится?

Впрочем, относительно инсинуаций Ауэра хочу еще заметить, что мы здесь не недооцениваем как трудностей, при которых партии приходится бороться в Германии, так и значения достигнутых, несмотря на это, успехов и образцового до сих пор поведения партийных масс. Само собою разумеется, что каждая одержанная в Германии победа радует нас так же, как и победа в любой другой стране, и даже больше, так как германская партия ведь росла, примыкая с самого же начала к нашим теоретическим положениям. Но именно поэтому мы придаем особенное значение тому, чтобы практика германской партии, в особенности же публичные выступления партийного руководства, не расходились с общей теорией. Несомненно, что критика наша многим неприятна, но больше, чем от всяких некритических комплиментов, партия выигрывает от того, что за границей у нее есть люди, свободные от влияния запутанных местных условий и частных эпизодов борьбы, которые время от времени измеряют партийные события и выступления масштабом теоретических положений, действительных для современного пролетарского движения во всех странах, и отражают перед партией то впечатление, которое эти выступления производят за пределами Германии.

С дружеским приветом. Ф. Энгельс».

Агрессивный тон письма, а также нападки на Ауэра побудили меня уже 18 ноября на него ответить:

«Дорогой Энгельс!

Я потому так тороплюсь ответить на Ваше письмо, несмотря на то, что завален работой, что мне хотелось бы по возможности скорее разъяснить одну ужасную Вашу ошибку. Вы полагаете, что корреспонденция в № 5 от 23 октября направлена против Вас. Это ошибка. Я могу определенно заверить Вас, что Ауэр в тот день еще даже не имел Вашего письма. Он получил его непосредственно вслед за этим. Очевидно, Ауэр имел в виду Ганса Моста и никого другого. Я так и понял, как только прочел эту корреспонденцию. Я остался бы при этом мнении даже в том случае, если бы у Ауэра имелось уже тогда Ваше письмо,— по той простой причине, что упрек относительно «сеющих недоверие по отношению к испытанным товарищам» не мог касаться ни в коем случае маленького круга читателей письма. Ауэр был бы чрезвычайно наивен, если бы сделал темой корреспонденции такой обмен мнениями, который во всяком случае, сам считал вполне лояльным, ибо письмо было обращено ко всем, кого оно касалось.

Я надеюсь, что это разъяснение убедит Вас в том, что Ваша точка зрения неправильна, а следовательно, и неправильны все выводы, которые Вы сделали. Если Хёхберг действительно заявил, что цензура была установлена только из-за Гирша, а по отношению к Фольмару она излишня, то я этого просто не понимаю. Насколько я разбираюсь в людях, Гирш должен был быть симпатичнее Хёхбергу, нежели Фольмар, который по своей натуре несколько резок и отнюдь не отличается уступчивостью. К тому же по актуальному тогда вопросу о пошлинах Гирш стоял значительно ближе к Хёхбергу, нежели Фольмар, ибо Хёхберг — решительный сторонник свободной торговли.

Вы говорили, что нам надо было вмешаться немедленно, как только в Цюрихе была сделана попытка подвергнуть Гирша цензуре. На это я должен ответить, что я узнал об этом лишь после окончательного отказа Гирша. Далее, могу Вас уверить, что Фольмар был чрезвычайно раздражен тем, что ему, который тогда находился в очень стесненном положении, так долго не давали окончательного ответа, потому что продолжали еще обрабатывать Гирша, убеждая его взять назад той отказ. Для этого Хёхберг ездил даже в Париж. Но теперь бесцельно распространяться на эту тему.

Ваше мнение относительно нашей позиции в вопросе о пошлинах неправильно. Именно потому, что мы не могли публично обращаться к нашим людям, мы должны были более чем когда-либо считаться с их настроением. А оно фактически было разнородным. Кайзеру мы не могли запретить выступить с его «жалкой речью», потому что мы не могли заранее знать, что она у него получится такой. Он действительно чрезвычайно усердно изучил вопрос, но в надлежащий момент он не получил слова, а потом, так как его прерывали, сбился. Такое несчастье случалось и с другими. После этого и мы предпочли бы, чтобы он совсем не выступал, но третировать его за это так, как сделал Гирш в «Латерне», мы не должны были.

Кайзер не голосовал за законопроект и при первом чтении (вернее, при втором), ибо при первом чтении — так как это общие дебаты — не бывает голосования. Он голосовал только за повышенные пошлины на железо и за некоторые другие таможенные ставки. За повышение пошлины на железо он голосовал и при третьем чтении, но в то же время он подал голос против закона в целом.

Я убежден, что если бы партия могла и в 1879 году созвать съезд, то решение ее было бы точно таким же, как два года назад, по той простой причине, что в этом чисто практическом вопросе имеются различные течения и голое отрицание вряд ли бы встретило сочувствие в кругах избирателей. Пока мы участвуем в парламентской жизни, мы не в состоянии будем ограничиться чистым отрицанием, ибо массы требуют, чтобы мы заботились также о сегодняшнем дне, независимо от того, что будет завтра.

Я согласен, что здесь легко можно увлечься и что необходимо всегда, в каждом отдельном случае тщательно обсуждать, до каких пределов можно идти. Во всех этих случаях очень возможны разногласия, особенно если находишься, как, например, Вы, вне соприкосновения с массами, с которыми в первую очередь приходится считаться.

Во всяком случае знаменательно, что последний, Марсельский съезд по вопросу о пошлинах принял почти дословно то же решение, как и мы два года назад.

Теперь перейду к нашему отчету. Я готов с самого начала признать, что он мог быть изложен гораздо более резко, но Вы не должны забывать обстоятельств и условий, при которых он составлялся. Тогда в Германии нас могли привлечь к суду на основании закона о печати, и вполне понятно, если в тот момент хотели этого избежать.

Мы могли бы совсем выбросить весь абзац относительно революции, но такое заявление было необходимо в противовес непрекращавшимся обвинениям и нападкам Моста, которому удалось запутать немало голов благодаря тому обстоятельству, что он один мог свободно говорить. Не думаю также, чтобы упомянутый абзац можно было истолковать как уступку филистерам из пивных. Мы уже не настолько наивны; мы достаточно ясно сказали, что мы понимаем под «общественным мнением». Мы включаем сюда, конечно, и мелких буржуа и крестьян, которые за последние годы примкнули к нам в большом количестве и которые во многих округах во время последних выборов спасли честь партии, потому что наемные рабочие под влиянием гнета и травли со стороны фабрикантов, с одной стороны, и кризиса — с другой, часто уклонялись от участия в голосовании, а кое-где даже соглашались, хотя и со злобой в сердце, голосовать против нас.

Я совсем не люблю расшаркиваться и мои товарищи тоже, и если бы я думал, что хотя бы кто-нибудь из наших противников вычитает из отчета что-нибудь похожее на сентиментальность или уступчивость, я бы его не подписал. Вы там, вдали, не можете себе составить правильного представления о здешнем положении. Поэтому у Вас совершенно другой масштаб, и Вы критикуете то, что в пределах Германии никому не приходит в голову критиковать. Наши враги не обманываются на наш счет, равно как и мы на их счет. То обстоятельство, что мы живы и не дали себя похоронить, приводит их в отчаяние. Они совершенно не могут понять, как это можно остаться в живых без высочайшего соизволения начальства. Но так как нам публично нельзя раскрыть рта, между тем как наши противники обладают неограниченной свободой слова, то в тех случаях, когда мы выступаем, нам приходится вести себя чрезвычайно осторожно, чтобы по возможности лишить противников поводов для успешных нападок.

Этой тактикой, по моему мнению, мы нисколько не компрометируем себя, а, напротив, она для нас чрезвычайно полезна. Я повторяю, наши противники не питают иллюзий относительно нашей тактики. На это указывает уже то, что они спокойно допускают самый невероятный произвол по отношению к нам; но мы лишаем их возможности продолжать травлю, а при нынешнем положении вещей это необходимо и уже само по себе является успехом.

Мы всегда охотно будем прислушиваться к Вашей критике и желаем также, чтобы Вы свободно критиковали нас в самой газете, но только не в оскорбительной форме. Мы признаем, что именно теперь обмен мнениями особенно нужен, так как сейчас закрыты сотни каналов, по которым обыкновенно передавалось сознание общей связи и солидарности. В итоге, мне кажется, можно сказать, что мы значительно лучше понимаем Вашу позицию, нежели Вы — нашу, и отсюда явствует, чье положение тяжелее.

Я надеюсь, что 10 декабря магдебургские выборы снова принесут нам маленькое утешение. По всей вероятности, на место Бракке, который, согласно его заявлению, не в состоянии больше работать, нам тоже предстоят новые выборы. Мы хотим их приберечь на 1880 год. Ганс произвел в моем письме к Коммунистическому просветительному рабочему обществу несколько изменений, искажающих смысл, и, думается мне, сделал это нарочно.

Сердечный привет Вам и Марксу.

Ваш А. Бебель».

На это письмо Энгельс ответил уже 24 ноября 1879 года:

«Дорогой Бебель!

У меня были веские основания для того, чтобы отнести намек Ауэра на свой счет. Дата ничего не доказывает. Моста он безусловно исключает, так что спросите его самого, кого он имел в виду, а там посмотрим, что он скажет. Я убежден, что в недоразумении повинен не я.

Заявление, о котором я упоминал, Хёхберг во всяком случае сделал.

Я знаю, что во время переговоров с Гиршем Вы почти всегда отсутствовали, и мне и в голову не приходит лично Вас считать ответственным за все случившееся.

В отношении таможенных пошлин Ваше письмо подтверждает именно то, о чем я писал. Если мнения разделились,— а дело обстояло именно так,— то, учитывая это различие мнений, как раз и следовало воздержаться от голосования, иначе было бы принято во внимание мнение только одной части депутатов. Почему, однако, протекционистская часть заслужила больше внимания, чем фритредерская,— остается непонятным. Вы утверждаете, что не можете в парламенте ограничиться чистым отрицанием. Но если, в конце концов, все они голосовали против закона, то ведь они остались на почве чистого отрицания.

Я лишь утверждаю, что заранее надо было знать, какой тактики придерживаться; надо было действовать в соответствии с окончательным голосованием.

Круг вопросов, в отношении которых социал-демократические депутаты могут выйти за пределы чистого отрицания, крайне ограничен. Все это вопросы, непосредственно затрагивающие взаимоотношения рабочего и капиталиста: фабричное законодательство, нормальный рабочий день, ответственность предпринимателей, выдача заработной платы товарами и т. д. Затем чисто буржуазные реформы прогрессивного характера: единство монетной системы и весов, свобода передвижения, расширение личной свободы и т. д. Но всем этим пока что вас, очевидно, утруждать не станут. По всем другим экономическим вопросам — покровительственные пошлины, переход в руки государства железных дорог, страхового дела и т. д. — социал-демократические депутаты всегда должны будут следовать основному принципу: не голосовать ни за какие мероприятия, усиливающие власть правительства над народом. И это тем легче, что в самой партии мнения здесь будут неизбежно расходиться, и, таким образом, политика отрицания будет напрашиваться сама собой.

То, что Вы пишете о Кайзере, только ухудшает дело. Если он вообще высказывается за покровительственные пошлины, то почему он против них голосует? Если он намерен голосовать против них, то зачем он за них высказывается? Если же он усердно изучал эту проблему, то как он может голосовать за пошлины на железо? Если его занятия хоть чего- нибудь стоят, то он должен был бы знать, что в Германии есть два металлургических завода, Dortmunder Union и Könings-und Laura-Hütte, каждый из которых в состоянии удовлетворить спрос всего внутреннего рынка, а помимо них есть еще немало предприятий поменьше; что в данном случае покровительственная пошлина — чистейшая бессмыслица; что тут может помочь только завоевание внешнего рынка, следовательно абсолютная свобода торговли, иначе — банкротство; что сами фабриканты железа могут желать покровительственных пошлин лишь в том случае, если они организовали «ринг», т. е. заговор, который навязывает внутреннему рынку монопольные цены, чтобы излишнюю продукцию по бросовым ценам сбывать за границей, что они фактически уже и делают в настоящее время. В интересах этого «ринга», этого заговора монополистов, Кайзер и говорил, и голосовал, поскольку голосовал за пошлины на железо, а Ганземан из Dortmunder Union вместе с Блейхредером из Könings-und Laura-Hütte посмеиваются в кулак над глупым социал-демократом, который к тому же еще усердно изучал проблему!

Вы должны во что бы то ни стало раздобыть книгу Рудольфа Мейера «Politische Gründer [und die Korruption] in Deutschland» [«Политические грюндеры и коррупция в Германии»]. Без знания всего собранного там материала о надувательстве, о крахе и политической коррупции последних лет невозможно судить о современном положении Германии. Как могло случиться, что этот богатейший источник не был в свое время использован нашей печатью? Книга, разумеется, запрещена.

Вот места в отчете, которые я главным образом имею в виду: 1) то место, где придается такое большое значение завоеванию общественного мнения: кому эта сила враждебна, тот, дескать, парализован, и потому наше существование зависит от того, чтобы «эта ненависть была превращена в симпатию» и т. д. (симпатию! со стороны людей, которые только что, во время паники, вели себя, как негодяи!); так далеко заходить вовсе не требуется, тем более что паника давно улеглась; 2) где говорится, что партия, которая осуждает всякую войну (значит и ту, которую она сама обязана вести и ведет, несмотря ни на что) и ставит себе целью братство всех людей (на словах это цель всех партий, на деле же ни одной, так как и мы не собираемся брататься с буржуа, покуда они хотят оставаться буржуа),— что такая партия не может стремиться к гражданской войне (значит, даже и в том случае, когда гражданская война является средством, ведущим к цели). Из этого положения можно вывести и следующее: партия, которая восстает против всякого кровопролития, не может стоять ни за пускание крови больному, ни за ампутацию зараженных гангреной членов, ни за научную вивисекцию. К чему такие фразы? Я не требую от вас, чтобы вы «крепко выражались»; минус отчета не в том, что он слишком мало говорит,— наоборот, в нем слишком много такого, что лучше было бы опустить. Дальнейшее уже гораздо лучше, и Ганс Мост, к счастью, благополучно проглядел те несколько мест, на которых он мог бы нажить капиталец.

А вот торжественное сообщение о том, что Либкнехт принес в Саксонии присягу, было промахом со стороны «Sozialdemokrat». Ганс за это уцепился, а его друзья анархисты не преминут уж использовать это и дальше. Маркс и я не видим в этом такой опасности, какая с перепуга померещилась Гиршу. Вам лучше знать, действительно ли «Париж стоит обедни», как сказал Генрих IV, когда сделался католиком и тем спас Францию от тридцатилетней войны; надо уяснить себе, достаточно ли велика выгода, чтобы пойти ради нее на непоследовательный поступок и принести присягу, обладающую к тому же тем исключительным свойством, что она не может повлечь за собой процесса о ложной присяге. Но раз это случилось, следовало об этом молчать, пока другие не подняли шума; а тогда можно было бы защищаться. Если бы не «Sozialdemokrat», то Ганс не услыхал бы об этом ни слова.

Очень порадовало нас то, как Вы отделали этого завзятого пьянчужку и обормота. Мы позаботимся о том, чтобы это было распространено и в Париже; смущает нас только вопрос о французских терминах, которыми можно было бы передать эти сочные выражения.

Мы отнюдь не отрицаем, что нам здесь, как говорится, легко рассуждать и что ваше положение гораздо тяжелее нашего.

Прилив мелких буржуа и крестьян свидетельствует, правда, о колоссальных успехах движения, но вместе с тем это и опасно для него, если позабыть, что эти люди должны к нам прийти, но потому только и идут, что должны. Их присоединение доказывает, что пролетариат на деле стал руководящим классом. Но так как они приносят с собой мелкобуржуазные и крестьянские идеи и стремления, то надо помнить, что пролетариат не выполнит своей исторической руководящей роли, если будет делать уступки этим идеям и стремлениям.

С дружеским приветом.

Ваш Ф. Энгельс».

Мой ответ на это письмо гласил:

«Лейпциг, 11 декабря 1879 года. Дорогой Энгельс!

Ауэр написал мне вчера, что в злополучной корреспонденции он имел в виду Моста и Эрхарта. Как видите, таким образом, я был прав.

Хёхберг недавно переслал мне прилагаемые строки. Ознакомьтесь, пожалуйста, с их содержанием. Вопроса о покровительственных пошлинах и всего, что с этим связано, я не буду более касаться, ибо вижу, что в письмах мы все равно не договоримся.

Перехожу к вопросу о присяге. Гирш недавно написал по этому поводу весьма яростное письмо и заклинал Либкнехта не поддаваться влиянию «растлевающего лейпцигского окружения». Не знаю, что разумеет под этим Гирш, но я утверждаю, что лейпцигцам еще не приходилось оказывать никакого давления на Либкнехта, чтобы заставить его сделать то, что он делал до сих пор. В частности, в вопросе о присяге я стоял на другой точке зрения. Что присягу нужно принимать — это было и мое мнение, ибо если не принимать ее, то незачем было вообще участвовать в выборах. Но я хотел, чтобы перед принятием присяги было сделано заявление, что мы рассматриваем присягу как простую формальность, которую необходимо выполнить, ибо без этого невозможно получить доступ в палату и использовать мандат. Присяга не сможет поколебать наших социалистических и республиканских убеждений. Либкнехт был против этого, и я, по вполне понятным причинам, не стал особенно спорить. Точно так же я считаю, что было бы лучше, если бы наши представители в ландтаге — точно так же, как мы это последовательно проводили в рейхстаге, воздерживались от всякого интимного общения с остальными (от присутствия на различных торжествах, на обедах у председателя, на парламентских пирушках и т. д.), ибо каждый раз, когда случается что-нибудь подобное, это дает некоторым органам печати материал для язвительных замечаний, а так как нам приходится молчать, то такие нападки вызывают потом неприятные споры в наших собственных рядах. Там, где положение так просто, как в данном случае, следует избегать всего, что дает повод к разногласиям. Но Либкнехт слишком легко поддается своим чувствам. Кто подходит к нему по-дружески, тот может от него добиться всего, чего угодно, а в саксонском ландтаге эта сентиментальная сторона очень развита. Впрочем, я хотел бы, чтобы Вы ничего ему об этом не писали. Большой опасности для него в этом нет, но он создает себе всякие мелкие неприятности, которые легко мог бы избежать.

Магдебургские выборы снова несколько подняли в нас бодрость духа и изрядно разозлят наших врагов. На перевыборах мы получим липших две-три тысячи голосов, с одной стороны, потому, что вовлекаем в борьбу новые элементы, с другой — потому, что значительная часть рабочих и мелких буржуа, голосовавших за кандидата прогрессистов, теперь идет с нами.

К сожалению, в начале нового года у нас снова будут выборы. Бракке вследствие болезни не может больше сохранять свой мандат и к концу года сложит с себя полномочия депутата. Вместо него будет выставлена кандидатура Ауэра, за которого высказались доверенные лица округа.

Приветствую и жму руку.

Ваш А. Бебель».

Энгельс, однако, не признал себя побежденным и ответил следующим письмом:

«Лондон, 16 декабря 1879 г. Дорогой Бебель!

Не понимаю, как Ауэр может теперь утверждать, что он имел в виду Моста — ведь в своей статье он его совершенно ясно исключает. Впрочем, оставим этот вопрос.

В № 10 «Socialdemokrat» напечатаны «Очерки по истории прессы», безусловно принадлежащие перу одного из трех светил. Там сказано: «Социал-демократы могут только гордиться сравнением с беллетристами вроде Гуцкова и Лаубе», т. е. с людьми, еще задолго до 1848 г. похоронившими остатки своего политического достоинства, если оно у них вообще когда-либо было. Далее: «События 1848 г. должны были бы принести с собой все блага мирной жизни в том случае, если бы правительства удовлетворили требования времени, но, ввиду того, что правительства этого не сделали, не оставалось, к сожалению, иного пути, кроме пути насильственной революции».

В газете, которая находит возможным форменным образом горевать по поводу того, что была революция 1848 г., впервые открывшая дорогу социал-демократии, в такой газете нам не место. Эта статья, а также письмо Хёхберга ясно показывают, что тройное созвездие претендует на то, чтобы их впервые четко высказанные в «Jahrbuch» мелкобуржуазные социалистические воззрения были представлены в «Sozialdemokrat» наравне с пролетарскими. Я не представляю себе, каким образом вы в Лейпциге, после того как воз уже так глубоко увяз, могли бы воспрепятствовать этому, не доводя дело до открытого разрыва. Вы, как и прежде, видите в этих людях товарищей по партии. Для нас это немыслимо. Статья в «Jahrbuch» резко и бесповоротно отделяет нас от них. Мы не можем даже вести с ними переговоров, пока они утверждают, что принадлежат к одной партии с нами. Вопросы, о которых здесь идет речь,— такие вопросы, по поводу которых уже ни в одной пролетарской партии и спора быть не может. Дискутировать их в пределах партии означало бы поставить под вопрос весь пролетарский социализм.

В самом деле, при таких условиях нам лучше всего не сотрудничать [в «Sozialdemokrat»]. Мы только и делали бы, что протестовали, и несколько недель спустя должны были бы заявить о своем уходе, что тоже не пошло бы на пользу делу.

Мы очень сожалеем, что не можем безоговорочно поддержать вас в такой момент, когда партия запрещена. Пока партия в Германии оставалась верна своему пролетарскому характеру, мы оставляли в стороне все другие соображения. Но теперь, когда мелкобуржуазные элементы, допущенные в партию, открыли свои карты, положение изменилось. Пока им будет разрешено протаскивать по частям контрабандным путем в орган германской партии свои мелкобуржуазные взгляды, этот орган тем самым для нас просто-напросто закрыт.

История с присягой нас очень мало трогает. Пожалуй, можно было бы, как Вы предполагали, найти другой путь, который помог бы устранить неприятный оттенок, но это не имеет большого значения. Тайна, согласно Вашему желанию, будет нами соблюдена.

Журнал Малона может оказать хорошее влияние, потому что, во-первых, Малон не такой человек, чтобы натворить много бед, а во-вторых, его сотрудники — французы позаботятся о том, чтобы дело не выходило из правильного русла. Если Хёхберг мечтает о том, чтобы найти там почву для своих мелкобуржуазных затей, то он скоро убедится, что его деньги попросту выброшены на ветер.

Результат выборов в Магдебурге нас очень порадовал. Несокрушимость рабочих масс в Германии достойна восхищения. Корреспонденции рабочих в «Sozialdemokrat» — единственно хорошее из того, что в нем есть.

Письмо Хёхберга возвращаю. С этим человеком ничего не поделаешь. Если мы не хотим идти вместе с сотрудниками «Zukuft», то этому-де причиной наше тщеславие. Но треть этой компании была и остается для нас совершенно неизвестной даже по именам, и приблизительно еще треть заведомо состояла из мелкобуржуазных социалистов. И это именовалось «научным» журналом. А Хёхберг вдобавок воображает, что журнал «влиял просвещающим образом»! Доказательство — его собственная, на редкость ясная голова, которая до сих пор, несмотря на все старания, не в состоянии постичь разницу между мелкобуржуазным и пролетарским социализмом. Все разногласия сводятся к «недоразумениям». Точь-в-точь как у демократических кликуш 1848 г.! Или же это — «скороспелые» выводы. Разумеется,— потому что каждый вывод, вкладывающий в болтовню этих господ какой-либо смысл, является «скороспелым». Ведь они хотят сказать не только то, что говорят, но по возможности и противоположное.

Впрочем, мировая история идет своим путем, не считаясь с этими мудрыми и умеренными филистерами. В России через несколько месяцев дела должны принять решительный оборот. Одно из двух: либо падет самодержавие, и тогда тотчас же, с падением этого мощного оплота реакции, в Европе повеет другим ветром, либо разразится европейская война, и в неизбежной борьбе всякого народа за свое национальное бытие эта война похоронит и нынешнюю германскую партию. Такая война была бы для нас величайшим несчастьем, она могла бы отбросить движение на двадцать лет назад. Но новая партия, которая в конце концов должна была бы создаться в результате всего этого, освободилась бы во всех европейских странах от всяческих колебаний и мелочности, которые теперь повсюду тормозят движение.

С дружеским приветом. Ваш Ф. Э.»

В то же время я переписывался с Фольмаром, причем наша переписка по преимуществу касалась газеты «Социал-демократ». Я писал ему:

«Лейпциг, 30 ноября 1879 года. Дорогой друг!

Пора уже наладить экспедицию. Мы получили пока все номера до 7-го, но с чрезвычайным опозданием. Чем это объясняется, я не знаю. Разве нельзя доставлять скорее? В Берлине до сих пор не получены еще номера 4, 6 и 7-й. Если так будет продолжаться дальше, то мы потеряем этот важнейший пункт. Я не знаю, где виновные, в месте ли получения или в месте отправки. Вы должны это расследовать. Теперь я жду открытия рейхстага, чтобы получить возможность агитировать…

Что касается направления газеты, то я рекомендую держаться самого решительного тона. Настроение наших товарищей склоняется все более влево. Продолжающиеся преследования и возобновление осадного положения чрезвычайно озлобили их, и все желают выразить это озлобление. Затем я рекомендую оставить в покое французских буржуазных республиканцев. Я того мнения, что для французских социалистов не может быть ничего лучшего, как отделиться от радикалов. Самостоятельность рабочей партии, которую мы самым решительным образом отстаивали в Германии, мы должны порекомендовать и французским рабочим. К тому же французы должны сами лучше знать, чего они могут ожидать от радикалов. Я совершенно не верю радикалам, по отношению к Коммуне они все без исключения вели себя подло.

Карл Гирш сразу использовал Вашу колеблющуюся позицию в этом вопросе для того, чтобы напасть на Вас в письме к Либкнехту. С этим ни Вам, ни нам не следует считаться, так как Гирш в настоящее время менее всего является компетентным и беспристрастным судьей. Но я убежден, что в этом вопросе на его стороне громадное большинство наших товарищей, а с этим мы должны считаться.

Наша задача должна состоять в том, чтобы насколько хватит нашего влияния толкать французов все больше влево, чтобы они наконец создали действительно самостоятельную организацию.

Еще раз прошу Вас, чтобы экспедиция приложила все старания к быстрой доставке газет в Германию.

Сердечный привет Вам и всем товарищам.

Ваш А. Б.»

«Лейпциг, 5 января 1880 г. Дорогой друг!

Сегодня между Газенклевером и Ф.68 с одной стороны, и мною — с другой, были горячие споры по поводу последнего номера. Его находили слишком резким, даже превосходящим по резкости «Фрейхейт» и компрометирующим нас, так как это может послужить поводом для процессов вроде ганноверского.

68 Это «Ф» может означать Фирек, но также и Вальтейх. Бебель написал: Фирек, но зачеркнул. Очевидно, он в данном случае не полагался на свою память.— Примечание к немецкому изданию.

Должен признать, что как в стихотворении, так и в статье попадаются такие места, которые могут втянуть того, кто будет захвачен при распространении газеты, в процесс о государственной измене. Затем предпоследний абзац статьи «Наши праздники» будет основательно использован против нас, в особенности в рейхстаге. Во всяком случае, Вы показали, что если нужно, то Вы также умеете писать в стиле Ганса. Пусть это успокоит брюзжащих критиков.

В Берлине господствует белый террор; все наши сколько-нибудь известные товарищи находятся под таким надзором, что не имеют возможности видеться друг с другом. Пока что Берлин совершенно закрыт для въезда. Поговаривают об усилении закона против социалистов; будто бы хотят включить параграф, согласно которому опасных лиц можно будет выселять отовсюду и без объявления осадного положения.

Если это подтвердится и этот план будет осуществлен, то выселение достигнет колоссальных размеров и в первую очередь начнется здесь, у нас. До поры до времени ничего об этом не печатайте, так как намерения отдельных лиц, пожалуй, очень скоро могут облечься в плоть и кровь. Вообще советую по возможности избегать всяких известий, которые могут привлечь внимание наших противников. Сейчас не следует изображать себя более опасными, чем мы есть на самом деле.

Ваш А. Б.»

23 января 1880 года я еще раз писал Энгельсу по поводу разногласий между ним и Фольмаром:

«Дорогой Энгельс!

Посылаю Вам документ, который уже некоторое время тому Фольмар переслал мне в ответ на Ваше последнее письмо и печатное приложение. Он настойчиво требует, чтобы я переправил это Вам, что я и делаю.

Не буду с Вами полемизировать по поводу всего происшедшего. Я до такой степени перегружен работой, что не хочу портить бесполезными пререканиями свое и без того неважное настроение. У меня голова идет кругом от других забот. Жестокий затяжной кризис чрезвычайно стесняет нас в материальном отношении, а между тем требования растут в связи с большим количеством высланных и множеством людей, выброшенных на улицу в результате закона против социалистов, которые не знают, что им предпринять и на что жить. Я превратился в центр, куда стекаются все жалобы и просьбы, и вы можете себе представить, какое настроение постепенно у меня создается…

Все, что говорилось и писалось о расколе в германской социал-демократии,— болтовня, за исключением только истории с Гассельманом, которая нас мало волнует. Случайные разногласия, возникающие между двумя партийными деятелями и каким-либо образом ставшие достоянием гласности, раздуваются враждебной печатью, как симптом раскола и разложения. И там ликуют тем громче, чем более они становятся вынужденными скрывать чувства неудовольствия по поводу непрекращающейся деятельности партии. Поэтому относитесь с величайшим скептицизмом ко всему, что Вы встречаете в этом смысле в германской печати. Наилучшие приветы Вам и Марксу. Ваш А. Бебель».

Упомянутый в начале этого письма документ представлял собой объяснение Фольмара, в котором он защищал редакцию от нападок со стороны Маркса и Энгельса. Письмо мое имело тот практический результат, что Энгельс прислал мне чек на 10 фунтов стерлингов для партийной кассы.

 

РАСПРОСТРАНЕНИЕ ГАЗЕТЫ «СОЦИАЛ-ДЕМОКРАТ» И «КРАСНЫЙ ПОЧТМЕЙСТЕР»

 

Хороший заведующий экспедицией газеты «Социал-демократ» был нам по меньшей мере нужен так же, как и хороший редактор. Какая польза от самой лучшей газеты, если нет человека, который умел бы руководить чрезвычайно затруднительной доставкой газеты в Германию и организацией распространения ее по всей империи? Нужен был работник, который, несмотря на все неудачи, неизбежные в этом деле, никогда не терял бы мужества и хладнокровия и обладал бы неистощимым запасом остроумия, чтобы изыскивать все новые пути и средства, как одурачивать многочисленных шпионов на границе. Ибо стоило только появиться газете, как германская полиция посредством своих шпионов, которых она отправляла в Цюрих или вербовала там за хорошие деньги, прилагала все свои старания к тому, чтобы тайным образом выследить, как производится массовая перевозка газет. Полицейский шпионаж в Швейцарии дополнялся мобилизацией пограничных стражников вдоль всей германско-швейцарской границы, причем предметом их высшего честолюбия было перехватить посылку с газетой «Социал-демократ».

Борьба, которая велась в течение 10 лет между лицами, руководившими распространением газеты, с одной стороны, и германской полицией и пограничной охраной — с другой, является, пожалуй, самой интересной, какая когда-либо была в этом роде. Она предъявляла самые высокие требования к выдержке, осмотрительности, ловкости и хитрости нападающей стороны и могла быть с успехом осуществлена лишь благодаря тому, что постепенно по обе стороны швейцарской границы нашлось большое количество смелых и ловких товарищей, которые рука об руку с цюрихскими руководителями служили общему делу. Но найти этих товарищей и снабдить их надлежащими инструкциями было нелегкой работой. Однако это удалось. Нашлись не только товарищи, работавшие на частных предприятиях, но и служащие на железных дорогах и даже в полиции, которые оказывали содействие при перевозке запрещенного товара. К последним принадлежал полицейский вахмистр Б. в Констанце, оказывавший нам немало услуг. Так, например, однажды он должен был по приказу, полученному из Карлсруэ от прокурора Физера, арестовать одного преследуемого товарища, которого сам накануне ночью приютил у себя на квартире и которому помог бежать. Б. впоследствии вышел в отставку и живет в настоящее время в Швейцарии, являясь состоятельным человеком. Состояние он сколотил себе торговлей обувью, которую открыл в Винтертуре. Среди немецких товарищей непосредственно занимались контрабандной перевозкой или оказывали ей содействие главным образом Адольф Гек и брат его Карл, затем товарищи Аутенрит и Гауайзен в Оффенбурге, купец Арнольд в Констанце, Фр. Гауг во Фрейбурге (Баден) и брат его Якоб Гауг в Мюльгаузене (Эльзас), братья Лутц в Биллингене и Безигхейме, Гутман в Базеле и многие другие. Впоследствии, начиная с лета 1888 года, когда «Социал-демократ» стал выходить в Лондоне, воротами, через которые проникала газета, стал Гамбург, и распространением ее руководили главным образом Вильгельм Шредер и Штейнфат.

Многие из принимавших участие в распространении газеты подвергались за свою деятельность неоднократным тюремным наказаниям. Так, Адольф Гек отсидел 11 месяцев, брат его Карл — 7, Аутенрит — 4, Гауайзен — 3 месяца и т. д.

Места хранения и условия перевозки были у газеты «Социал-демократ» порою чрезвычайно своеобразны. Например, в течение продолжительного времени газета хранилась в Биллингене в церкви, под лестницей, ведущей на церковную кафедру. Товарищ Клейман, распространявший газету до своей высылки в лейпцигском округе, хранил ее в шкафу в городском театре, где он служил капельдинером. А когда император Вильгельм II однажды возвращался из поездки в Англию, он и не подозревал о том, что в трюме его корабля находилось значительное количество газеты «Социал-демократ». В том случае, когда низшие чиновники и рабочие государственных предприятий привлечены на сторону враждебной правительству партии, правительство уже не в состоянии справиться с этой партией. Оно нуждается в услугах этих слоев населения, и почва начинает колебаться под его ногами.

Когда начала выходить газета «Социал-демократ», экспедитором ее был назначен товарищ Уле, зарекомендовавший себя деятельным и умелым агитатором. Но вскоре обнаружилось, что он не годился для этой роли. Ему недоставало практического опыта. Тем не менее за короткое время, что он пробыл на этом посту, он сделал очень ценное приобретение. В лице сапожника И. Белли, сына баденского крестьянина, который поселился в пограничном местечке Крейцлинген у Констанца, он нашел превосходного организатора контрабандных перевозок. О своих похождениях в этой роли И. Белли выпустил маленькую книжку под заглавием «Красная полевая почта и прочее». В ней он занимательно излагает приключения, которые были связаны с его деятельностью. Несоответствие Уле своему назначению заставило меня запросить Моттелера, не согласится ли он занять это место. Но Моттелер ответил, что он не хочет покидать Германию без особой необходимости. Однако по истечении некоторого времени Фольмар и я снова обратились к нему, проживавшему в то время в Нимфенбурге близ Мюнхена. На этот раз он принял наше предложение, и в его лице мы нашли именно такого человека, какого нужно было иметь на этом месте.

Моттелер обучался торговле шерстяными текстильными товарами, но чтобы основательнее изучить дело, он длительное время работал на фабрике рабочим и прошел все ступени службы. Но Моттелер был не только дельцом, он был в то же время поэтически и художественно одаренной натурой с гениальным складом ума, приятным собеседником, наделенным остроумием и юмором,. Наши жены всегда радовались, когда приближалась лейпцигская ярмарка и он в качестве представителя основанного им в Криммичау прядильно-ткацкого кооперативного товарищества появлялся в Лейпциге. Правда, фантазия играла в его рассказах немалую роль. Мир представлялся ему всегда в ином виде, нежели остальным. Но все-таки было приятно слушать его. К тому же он был хорошим оратором, умевшим увлекать слушателей блестящими образами. Что его делало особенно пригодным для новой роли — это энергия и изобретательность. К тому же он обладал неутомимой работоспособностью, был в высшей степени способен к самопожертвованию, добросовестен и надежен. Особую ловкость проявлял он при упаковке газеты как в письма, так и в пакеты. Если кто-нибудь появлялся на «Олимпе» — так называлась у цюрихских товарищей квартира Моттелера, где находилась экспедиция, недоступная обыкновенным смертным,— тому в дни отсылки газеты приходилось принимать участие в работе. Постоянная перемена адресов, вызывавшаяся переездами подписчиков, наложение ареста на корреспонденции, провал адресатов и слежка за ними создавали страшно много работы и требовали большой осмотрительности. Если же на «Олимп» попадал товарищ, отправлявшийся в Германию, то его подвергали специальной процедуре. «Красный почтмейстер» — как вскоре стали называть Моттелера среди товарищей — предлагал ему раздеться и остаться только в нижнем белье. Засим к телу прилаживались по всем правилам искусства пакетики с письмами самого разнообразного формата. Когда эта церемония, вызывавшая всегда шумное веселье всех участников, заканчивалась, товарища отправляли на вокзал, с тем чтобы по ту сторону границы он сдал в верные руки обременявшую его тяжесть. Мне до сих пор неизвестно ни одного случая, когда кто-нибудь из таких нагруженных письмами товарищей был бы схвачен каким-нибудь цербером на нашей стороне границы.

Зато иногда на границе и в самой Германии арестовывались целые посылки, обычно вследствие неловкости или излишней доверчивости наших же людей. Когда получалось такое известие, «красный почтмейстер» приходил в бешенство. Его помощнику Белли приходилось тогда отправляться на поиски другого пути или для вербовки новых контрабандистов, для которых перевозка газеты и прочей литературы была выгодным делом.

Но в моем повествовании остался бы пробел, если бы я не упомянул здесь также и о жене Моттелера. Оба они были из одного и того же города Эслингена в Вюртемберге, и их связывала с ранних лет взаимная любовь. Г-жа Моттелер была верной помощницей своему мужу. Плохо приходилось тому, кто позволял себе дурно отзываться об ее Юлиусе. Квартира Моттелера на Верхнем Вольфбахе в Цюрихе была нарочно выбрана в таком месте, чтобы из нее удобно было видеть все не застроенные еще в ту пору окрестности. Полицейские шпионы, которых в особенности берлинская полиция держала всегда в изрядном количестве в Цюрихе, не могли поэтому незаметно подкрасться к квартире. Если же посторонний человек приходил на «Олимп» и просил впустить его, то его встречала «тетушка», как мы в шутку называли г-жу Моттелер за ее гостеприимство, и самолично спрашивала, что ему нужно. При этом она строжайшим взором оглядывала его с ног до головы. Если он выдерживал экзамен, которому она его подвергала, то ему разрешался доступ в священную обитель — в экспедицию. Если же он был лицом, пользовавшимся доверием обоих супругов, он приглашался в святая святых — в уютно устроенную комнату, где они жили.

Но, несмотря на все меры предосторожности и все недоверие, для которого имелись вполне достаточные основания, все же однажды в квартиру Моттелера проник бывший баденский артиллерийский капитан фон Эренберг со своей женой, разоблаченный впоследствии как опасный полицейский шпион и агент-провокатор. Как только у нас возникло подозрение в отношении этого господина, ему пришлось убраться вместе со своей женой, которая, впрочем, наверно, была совершенно ни в чем не повинна.

Об этом Эренберге я еще расскажу дальше.

Сообщу здесь еше кое-что о частной жизни наших цюрихских друзей. Постепенно в Цюрихе образовался целый генеральный штаб, состоявший из очень дельных работников. Кроме Бернштейна, Моттелера и Фольмара тут жили оба наборщика газеты «Социал-демократ» — Рихард Фишер и Таушер, Деросси — помощник Моттелера, Карл Каутский и впоследствии Генрих IIIлютер; затем цюрихский товарищ портной Бек и переплетчик Карл Манц, который был в Берлине последним ответственным редактором «Фрейе прессе» до тех пор, пока закон против социалистов не прервал ее существования, и другие. Шлютера мы в конце 1883 года, после того как он был выслан из Дрездена и не сумел найти подходящего для себя места в Штутгарте, по моему предложению вызвали в Цюрих для организации распространения брошюр. Ему мы обязаны устройством партийного архива, идею которого я подал еще в лейпцигском «Форвертсе», а потом в газете «Социал-демократ». Портной Бек, веселый парень, был «придворным портным» Петра Карагеоргиевича, в то время студента, а впоследствии — короля Сербии Петра. Петр Карагеоргиевич, который часто встречался с нашими товарищами, а иногда принимал участие в веселых заседаниях «клуба арапов», был в то время бедняком, который постоянно нуждался в деньгах. Чтобы как-нибудь выпутаться из нужды, он условился с портным Беком, чтобы тот писал ему счета на 50% выше действительной цены. Когда счет Петра оплачивался его родными, Петр получал от Бека излишек от следуемой ему суммы. Во время Балканской войны король Петр признался корреспонденту «Нейе цюрихер цейтунг», как хорошо провел он годы своей молодости в Цюрихе и какие возвышенные планы строил он тогда о счастье и благе народов. Но мечты рассеялись словно дым. На Балканах имеется еще много государственных деятелей и высших чиновников, которые в молодые годы в Цюрихе были убежденными марксистами и были близки к Интернационалу. Не буду их упрекать за это. Я ставлю их выше тех прусских юнкерских сынков — некоторые из них принадлежали к родовитому дворянству,— которые тогда тоже учились в Цюрихе, но вернулись домой такими же ограниченными, какими приехали в Цюрих.

Временами в Цюрихе бывало очень весело. Разводить тоску мы не любили даже в эпоху закона против социалистов. Постоянно поступавшие в Цюрих со всех сторон вести о насилиях и безобразиях в Германии, пополнявшиеся к тому же рассказами прибывавших в Цюрих высланных и бежавших товарищей, конечно, усиливали раздражение наших товарищей в связи со всем этим, что в свою очередь сказывалось на тоне, которого держался «Социал-демократ». Но, с другой стороны, были часы, когда мы чувствовали себя больше людьми, чем партийными деятелями, и отдавали дань веселью. Обыкновенно в «клубе арапов» — как называлось объединение товарищей в память подобного же общества, существовавшего в Берлине до закона против социалистов,— наблюдалось особое оживление, когда мы приезжали в Цюрих, что случалось несколько раз в год. Тогда с особым благоговением распевалась знаменитая «Песня о бургомистре Чехе», который в 40-х годах совершил покушение на Фридриха Вильгельма IV, закончившееся довольно комическим образом. Эдуард Бернштейн обыкновенно был в таких случаях запевалой, а хор подхватывал припев. За этой песней следовала столь же известная «Песня о керосине» и другие сатирические песни, высмеивавшие господствовавшие в Германии порядки. Или же Эдуард Бернштейн и Карл Каутский, в то время неразлучные друзья, запевали дуэт, способный смягчить камни и растрогать сердца. Или мы занимались какими-либо другими пустяками, причем хохот не прекращался. Одно время в том доме, где в первом этаже заседал «клуб арапов», наверху жил известный цюрихский поэт Готфрид Келлер. Когда однажды вечером у него в гостях был Пауль Гейзе, шум внизу был особенно сильным. Гейзе спросил Келлера: кто это там шумит? Келлер на цюрихском диалекте ответил, что это социал-демократы. Тогда Пауль Гейзе с комическим пафосом продекламировал: «Там у порога ад кипит». Но эти благодушные шумливые весельчаки могли становиться очень воинственными, когда нужно было основательно отделать разоблаченного шпиона и показать ему, где раки зимуют. Так случилось, например, с саксонским шпионом Шмидтом, которого полицейское управление Дрездена субсидировало казенными деньгами, хотя оно и знало, что Шмидт — простой уголовный преступник. Когда Шмидт после его разоблачения вернулся в Дрезден, его пришлось судить, и он был приговорен к пяти годам каторжной тюрьмы.

Как только Моттелер занял свой пост в Цюрихе, между нами завязалась оживленная переписка. Несмотря на ее интересное содержание, я могу привести лишь незначительную часть ее, иначе книга моя слишком разрослась бы в объеме. Такие же ограничения вынужден я соблюдать и при воспроизведении моей переписки с Марксом, Энгельсом, Фольмаром и другими. Со вступлением Моттелера в состав администрации газеты «Социал- демократ» деятельность последней резко усилилась. Дело наладилось, и число читателей стало быстро расти. В конце 1879 года, то есть уже после трех месяцев своего существования, газета имела тираж в 3600 экземпляров — это успех сверх всякого ожидания, если принять во внимание огромные трудности, которые представляла доставка ее в Германию. Спрос возрастал беспрерывно, но возрастали также и трудности нелегальной перевозки, так как пограничная стража удвоила и утроила свою бдительность. Таким образом, по истечении нескольких лет возник вопрос, не следует ли значительную часть издания печатать тайно в самой Германии. Тот же вопрос в еще более острой форме встал в связи с изданием запрещенных брошюр, спрос на которые тоже беспрерывно возрастал. Здесь цюрихцам много помогали советы и содействие товарищей Дитца и Грилленбергера, которые оказали этим большие услуги партии. Тайная перевозка матриц в Германию производилась чрезвычайно остроумно. Газета печаталась то тут, то там; иногда, если обстоятельства позволяли, продолжительное время в одном и том же месте. Полиция вскоре заметила, что газета, по-видимому, главным образом печатается в Германии, так как пограничные чиновники ей, должно быть, доносили, что они перехватывают все меньшее и меньшее количество посылок с газетой. Тогда полиция приложила все свои старания, чтобы выследить те места, где происходит тайное печатание. Но напрасно. Там, где мы не делали промахов, собственной догадливости полиции было мало для того, чтобы раскрыть что- нибудь. Предателей здесь не было, ибо товарищи, принимавшие участие в издании этой литературы, были первоклассными работниками, на молчание и ловкость которых можно было положиться. В течение всего периода действия закона против социалистов полиции ни разу не удалось обнаружить места печатания запрещенных произведений. Грилленбергер, например, просто с неслыханной смелостью в течение продолжительного времени печатал газету «Социал-демократ».

Нюрнбергская полиция чуяла, что эта газета печатается у «Верлейн и К0» и в типографии Грилленбергера. Она производила один обыск за другим, и днем и ночью, но всегда безрезультатно.

Товарищ Дитц тоже пошел на большой риск, тайно выпустив несколько изданий моей книги «Женщина и социализм». Здесь дело шло об объемистом произведении, печатание которого требовало более продолжительного времени, причем опасность провала возрастала с каждым днем. Я понимал его положение, когда он однажды написал мне, что ввязался в чертовски опасную историю. Штутгартская прокуратура, вероятно на основании каких-то слухов, попробовала начать против него предварительное следствие по обвинению в издании запрещенных произведений, но все усилия ее оказались напрасными69.

Прежнее название было изменено, и книга была озаглавлена «Женщина в прошлом, настоящем и будущем». Приблизительно через полгода после того, как книга была издана, властям донесли, что напечатал ее я. У меня произвели обыск, но книги в типографии не нашли, а вместе с тем было достоверно установлено, что истекла шестимесячная давность, предусмотренная законом о печати. Таким образом, судебное преследование уже не могло быть возбуждено. Но это дело не осталось без последствий, так как на следующей сессии рейхстага г-н фон Путкамер выступил в поддержку внесенного правительством законопроекта, согласно которому срок давности нарушения законов о печати должен был быть удлинен с 6 месяцев до трех лет. Рейхстаг сразу же отклонил этот законопроект. Среди материалов, которыми оперировал г-н фон Путкаммер, была также книга Бебеля, которая тогда, в желтой обложке «Отчетов фабричных инспекторов за 1883 год», получила широкое распространение.

Запрещение, изданное на основании закона против социалистов, гласило следующее:

«Женщина в прошлом, настоящем и будущем» Августа Бебеля, издание «Ферлаг-магазин» (И. Шабелиц) в Цюрихе, 1883 год. Начальник королевской полиции в Берлине 2 ноября 1883 года. Запрещение распространяется на те экземпляры этого произведения, которые выпущены в обложке под названием «Отчеты фабричных инспекторов 1883 года». Начальник королевской полиции в Берлине, 19 декабря 1883 года». Первое издание 1879 года распространялось уже в обложках, на которых было напечатано: «Энгель. Статистика. Выпуск 5.»

Над большинством из нас висел дамоклов меч, над одними — по одной, над другими — по другой причине. И это всегда связывало нас в тех случаях, когда между нами возникали разногласия, что при различии темпераментов и воззрений было вполне естественно и чему еще способствовало отсутствие возможности свободно объясниться в широком кругу. Так было, так есть и так будет, доколе существует партия. Но против общего врага мы всегда стояли сомкнутым строем, который с каждым днем становился более сильным.

69 По этому поводу товарищ Дитц писал: «Бебель предполагал напечатать в Германии совершенно переработанное издание своей книги «Женщина и социализм». В качестве издателя предполагалось назвать одну швейцарскую фирму. Решающим обстоятельством было то, что издание, напечатанное в Германии, будет находиться внутри страны и потому легче может быть распространено, нежели издание, которое пришлось бы перевозить контрабандой через границу. Бебель и я условились печатать книгу в штутгартской типографии. Издательство И. Шабелица «Ферлаг-магазин» в Цюрихе изъявило готовность, чтобы книга была издана под его маркой, а также заняться ее распространением за границей.

 

СЕССИЯ РЕЙХСТАГА 1879 ГОДА

 

Эта сессия продолжалась необычайно долго. Она началась 12 февраля и окончилась 12 июля. Главным предметом обсуждения был новый таможенный тариф, означавший поворот германской торговой политики от умеренного фритредерства к покровительственной системе. В то же время сессия до известной степени осуществила налоговый идеал Бисмарка, изложенный им в речи о прямых и косвенных налогах 22 ноября 1876 года. Там он энергично высказался против прямых налогов и за возможно более высокие косвенные налоги на предметы «роскоши широких масс», в число которых он включал пиво, водку, сахар, кофе, табак и керосин. Умеренный прямой налог он допускал лишь ради приличия — для очень богатых людей.

Поворот в таможенной политике был вызван двумя обстоятельствами. Сильный промышленный кризис, который длился уже шестой год и носил международный характер, создал для отечественной промышленности сильную заграничную конкуренцию. Особенно вопили владельцы металлургических заводов по поводу отмены пошлины на железо в январе 1877 года. Они требовали не только сохранения этой пошлины, но и повышения ее. Хлопчатобумажная промышленность также усматривала для себя угрозу в английской конкуренции и поддерживала владельцев металлургических заводов. Представители других отраслей промышленности, тоже страдавшие от заграничной конкуренции, примкнули к ним. Но промышленники не смогли бы самостоятельно осуществить своих планов, если бы на помощь к ним не явились аграрии. Они еще до недавнего времени были главной опорой политики свободной торговли. Они сбывали свою пшеницу и скот преимущественно в Англию, причем добивались высоких цен у себя дома и за границей. Но во второй половине 70-х годов внезапно стала ощущаться конкуренция американского хлеба. Благодаря современным средствам транспорта на английском рынке появился в огромных количествах американский хлеб и своими низкими ценами вытеснил германский. Мало того, американский хлеб проник и на германский рынок и способствовал понижению очень высоких в то время в Германии цен на хлеб. Во взглядах аграриев произошел внезапный поворот. В один прекрасный день они стали такими же ревностными протекционистами, какими они были до сих пор фритредерами. А это создало точки соприкосновения между аграриями и промышленниками и открыло для них возможность совместных выступлений. Образовался большой «картель», закрепивший их союз выработкой нового таможенного тарифа. Фойе рейхстага в то время походило на базар. Представители различных отраслей промышленности, а также аграрии сотнями заполняли фойе и комнаты фракций рейхстага. Там заключались компромиссы, которые потом санкционировались на пленарных заседаниях. Этот торг за счет широких масс облегчался тем, что агитация социал- демократии против новой таможенной политики была парализована законом против социалистов. А большинство рейхстага имело наглость применять по отношению к социал- демократическим ораторам в рейхстаге ту же тактику, которую полиция применяла по отношению к собраниям граждан в стране: нам систематически затыкали рты. Например, меня дважды лишили слова при обсуждении вопроса о хлебных пошлинах. Такая же судьба постигла других наших товарищей, выступавших по поводу остальных ставок тарифа, как, например, Кайзера и Вальтейха. Но это еще не все. Когда впервые обсуждался отчет о «малом осадном положении», введенном в Берлине, прения были прекращены сразу же после того, как высказались Либкнехт и министр граф Эйленбург. А Гассельман, один из подвергшихся высылке из Берлина, таким образом был лишен слова. Весьма характерно, и, очевидно, тут было предварительное соглашение, что из буржуазных депутатов никто не пожелал выступить.

26 февраля обсуждалась интерпелляция г-на фон Гертлинга о расширении закона об ответственности предпринимателей. Фракция назначила меня оратором. Мои предложения сводились к следующему: 1) Собрать конференцию промышленных инспекторов, которые должны были со своей стороны внести предложения о реформе. 2) Послать запрос верховному имперскому торговому суду (впоследствии он был преобразован в имперский суд), какие результаты дало до сих пор применение закона об ответственности предпринимателей. 3) Увеличение выплат, производимых при несчастных случаях, предусмотренных 1 закона об ответственности предпринимателей.

4) Распространение обязательного страхования, на основе ответственности предпринимателей, на всех рабочих, занятых в промышленности и торговле, транспорте и сельском хозяйстве.

5) Возложение на предпринимателей обязанности доказывать при несчастных случаях, что последние не были вызваны непреодолимыми обстоятельствами.

6) Учреждение имперского бюро по страхованию от несчастных случаев, которое должно находиться под управлением государства и заменить собою частное страхование. Взносы предпринимателей должны взиматься одновременно с взысканием налогов, что удешевит расходы по ведению дела.

Много шуму наделал на сессии внесенный правительством законопроект о дисциплинарной ответственности членов рейхстага. Бисмарку, охваченному жаждой преследования, не достаточно было того, что он провел закон против социалистов. Теперь он хотел получить возможность задушить всякую неудобную для него оппозицию в рейхстаге. По собственному признанию авторов законопроекта, он в первую очередь имел в виду ораторов социал-демократической партии. Но в любой момент его постановления могли быть применены и к неугодным ораторам буржуазной оппозиции. Для осуществления дисциплинарной ответственности членов рейхстага предполагалось создать комиссию из трех председателей и десяти выборных членов рейхстага. В зависимости от тяжести проступка оратора, комиссия могла принять против него следующие меры: 1) объявить оратору выговор в присутствии всей палаты; 2) обязать его принести извинение или сделать опровержение в присутствии всей палаты в той форме, которую предпишет комиссия; 3) исключить из рейхстага на известный срок или даже до истечения срока полномочий данного созыва. Кроме того, председателю рейхстага предоставлялось право временно устранять из стенографического отчета показавшиеся ему непристойными выражения оратора. Подвергшийся такому наказанию мог подать жалобу в комиссию.

Законопроект этот был чудовищен, и только деспотическая натура Бисмарка могла его создать. В рейхстаге законопроект получил ироническое обозначение «закона о наморднике». Одна большая английская газета заявила, что подобный законопроект возможен только в Германии. И это предлагал человек, который среди всех ораторов палаты больше, чем кто-либо, был невоздержан в оскорбительных выпадах против оппозиционных ораторов и оппозиционных партий. Но стоило какому-нибудь оратору оскорбить его на собрании или писателю — в статье, он немедленно обращался с жалобой к судье и тысячами рассылал отпечатанные на бланках требования о привлечении к ответственности оскорбивших его лиц.

Фракция снова назначила меня оратором, и в своей речи 5 марта я не пощадил имперского канцлера. Рейхстаг, даже без передачи в комиссию, отклонил любезное приглашение Бисмарка учинить над собою моральное самоубийство, ибо никак иначе этот законопроект рассматривать нельзя.

На заседании от 7 июля я пытался провести резолюцию о запрещении изготовления табачных изделий в германских исправительных тюрьмах, домах предварительного заключения и общественных работных домах с 31 декабря текущего года. Но эта резолюция была отклонена.

Большое недовольство среди нас уже давно вызывали махинации председателя рейхстага г- на фон Форкенбека, который был самым пристрастным председателем за все время существования рейхстага. Когда однажды в течение продолжительных прений большинство ораторов снова нападало на меня, а председатель ни разу не дал мне слова для возражения, у меня лопнуло терпение. На заседании 11 июля я потребовал слова к порядку и заявил энергичный протест против произвола, который учинялся над нами. Позже, когда мы внесли предложение восстановить порядок записи ораторов, который несколько лет тому назад был отменен — на том основании, что запись ораторов есть якобы дело случая и что надо предоставить председателю возможность давать слово тому оратору, которого он заметит раньше других,— Виндхорст стал на нашу сторону. Он тоже должен был констатировать, что предоставление слова ораторам приняло произвольный характер.

На сессии 1879 года рейхстагу пришлось заняться рассмотрением предложения прокурора Тессендорфа, который потребовал от парламента, чтобы тот разрешил ему возбудить преследование против депутатов Фрицше и Гассельмана за то, что они, несмотря на высылку их из Берлина в связи с объявлением там «малого осадного положения», приехали на заседание рейхстага и тем самым нарушили запрет о въезде в Берлин. Но здесь способнейший ученик Бисмарка, лучше всех улавливавший его намерения, попал с этим наглым требованием впросак. Рейхстаг единогласно отверг предложение Тессендорфа и истолковал статью 28 закона против социалистов в том смысле, что она не может быть применена к депутатам, которые, будучи высланы из Берлина, приезжают туда для участия в заседаниях рейхстага. Тессендорф потерпел также неудачу и в берлинском городском суде, где он предъявил обвинение против обоих депутатов на том основании, что в ночь на 9 июля их видели в Лихтерфельде и что, следовательно, ими было нарушено распоряжение о высылке. Суд оправдал обоих на том основании, что из округа Тельтов, где тоже было объявлено «малое осадное положение», они высланы не были.

Дело в том, что в ту ночь мы, то есть социал-демократическая фракция и несколько доверенных лиц от Берлина, устроили тайное собрание в тогда еще мало застроенном Восточном Лихтерфельде, чтобы вынести решение относительно Гассельмана в связи с его постоянными интригами против партии и парламентской фракции. Шел проливной дождь, мы стояли в очень густом кустарнике, причем дождевые капли так стучали по нашим зонтикам, что мы едва слышали собственные слова. Гассельман, увидевший себя совершенно изолированным, уступил и пообещал все возможное, хотя впоследствии не сдержал слова. Когда поздно ночью мы, промокшие до костей, в 2 часа отправились обратно в Берлин и по дороге зашли в какой-то ресторан, мы наткнулись там на тайных агентов берлинской полиции, которые, очевидно, следили за нами. Они и донесли на Фрицше и Гассельмана, в результате чего Тессендорф возбудил против них обвинение.

 

ПОТЕРЯННОЕ НАСЛЕДСТВО

 

Весной 1879 года к нам в Лейпциг явился немец из Соединенных Штатов, старый деятель 48 года, по фамилии Лингенау, и сообщил нам, что по соглашению с Иоганном Филиппом Беккером он оставил в Женеве свое завещание, в котором назначает Германскую социал- демократическую партию наследницей своего имущества. В качестве душеприказчиков он выбрал Либкнехта, Гейба, Бракке и меня. Так как Лингенау был крепким мужчиной, лет 50, и, по-видимому, обладал отличным здоровьем, то никому из нас не приходило в голову, что мы вскоре можем оказаться наследниками его имущества. Но когда он осенью вернулся в Соединенные Штаты, с ним почти сейчас же по приезде случился удар, и он умер. Тогда я достал с помощью Фрейтага необходимые документы и связался с товарищем Зорге в Хобокене, близ Нью-Йорка, чтобы возможно скорее заполучить доставшийся нам клад. Дело шло приблизительно о 12 тысячах долларов, которые могли нам весьма пригодиться в нашем бедственном положении. Я написал тогда товарищу Зорге следующее письмо, которое вместе с тем явилось отчетом о наших делах:

«Лейпциг, 15 ноября 1879 года. Дорогой друг.

Надеюсь, что доверенность, которую недавно затребовал Иоганн Филипп [Беккер], уже находится у вас, и мы желаем только, чтобы все прошло гладко и чтобы мы к концу года действительно покончили с этим делом. Особая осторожность нужна при отправке денег сюда, дабы они не попали в руки наших добрых друзей-врагов. Поэтому необходимо послать их не прямо на имя кого-либо из нас, а по нейтральному адресу. В качестве такого адресата мы рекомендуем адвоката Фрейтага. Будет хорошо, если вы выпишете чек на всю сумму на какой-нибудь германский, лучше всего лейпцигский, банк. Тогда операция будет совершена без шума и широкой огласки. Как только деньги будут выплачены, мы созовем собрание душеприказчиков, чтобы распорядиться деньгами согласно воле завещателя. Нам в Германии деньги нужны, как никогда. Ужасный кризис, который достиг этой зимой небывалых размеров и создал страшные бедствия, которых мы никогда не знали, разумеется, отрицательно повлиял на способность нашей публики жертвовать в пользу партии. Кризис оказывает также и губительное моральное действие: опасение потерять работу и быть выброшенным на неопределенное время на улицу заставляет даже наиболее смелых быть чрезвычайно осторожными, а многие и совсем не хотят подвергаться риску. Между тем опасность репрессий сейчас тем значительнее, что повсюду имеется избыток рабочих рук, а многие немецкие буржуа теперь особенно боятся и ненавидят социал- демократию именно потому, что не видят ее открытых действий. Всякий признак жизни, который мы подаем, вызывает панику в известных кругах, и это нас чрезвычайно забавляет. Люди не могут понять, каким образом мы еще живы и откуда у нас берется мужество поднимать голову наперекор святейшей полиции. Сама полиция живет в постоянном страхе и опасении, что мы все-таки, невзирая на надзор и слежку, устраиваем запрещенные собрания, читаем запрещенные газеты и литературу. Во многих местах она прилагает все усилия помешать этому и притом такими способами, о которых вы у себя понятия не имеете. Зато мы нередко дурачим «святую германдаду» и часто заставляем ее в порыве полицейского усердия делать невероятно смешные вещи. Таким образом, даже и в это печальное время нет недостатка в забавных происшествиях.

Больше всего безумствует берлинская полиция. Она обращается с полицией других больших городов так, словно полицейское управление в Берлине является имперским министерством полиции. В Лейпциге и Гамбурге и во всех более значительных непрусских городах сидят полицейские шпионы, на которых возложена двойная задача. Во-первых, следить за социалистами, а во-вторых, за местной полицией и наблюдать, действует ли она с достаточным усердием.

Непрекращающиеся ссылки побудили нас недавно обратиться к нашим людям с новым воззванием. Прилагаю при сем несколько экземпляров. Может быть, и у вас могут что- нибудь сделать. До сих пор мы из Нью-Йорка ничего не получали, зато Филадельфия в общем держалась хорошо и присылала значительные суммы. Дуэ писал, что агитация Моста повредила нам. Ганс требует слишком много денег для своего собственного предприятия, которое еле существует, и на все прочее поэтому ничего не остается.

Если будете отвечать по вопросу, затронутому в начале письма, то прошу писать не прямо по моему адресу, а по адресу адвоката Отто Фрейтага, Амтманнсгоф, здесь.

Привет и рукопожатие от Вашего А. Бебеля».

Эти добрые советы, к сожалению, не достигли своей цели. Наши прекрасные надежды рассеялись как дым. Известие о наследстве при посредстве швейцарской печати получило огласку, и князь Бисмарк приложил все старания к тому, чтобы вырвать у нас добычу. Германскому посланнику в Берне поручено было разъяснить швейцарским властям, что в Германии социалистической рабочей партии больше не существует, что она распущена и в Германии более нетерпима. Таким образом, наследник, указанный в завещании, не существует, и душеприказчики не имеют права получить наследство для несуществующей больше партии. Швейцарские власти согласились с этой точкой зрения, и мы оказались обманутыми. Фольмару я писал, что, конечно, неприятно лишиться такой солидной суммы, но, к счастью, сила партии не зависит от толщины кошелька.

 

БОРЬБА С ГЕРМАНСКОЙ ПОЛИЦИЕЙ

 

В течение 12-летнего периода действия закона против социалистов я был — могу сказать это без преувеличения — человеком, которого полиция в Германии преследовала больше всех. У полиции было предвзятое мнение, что я опасный человек, которого нельзя упускать из виду. И г-н фон Путкамер, который с весны 1881 года до последних дней царствования императора Фридриха, то есть до 1888 года, был прусским министром внутренних дел, подтвердил это мнение, назвав меня в 1886 году во время дебатов в рейхстаге о социалистах

«самым опасным». Никому не придет в голову, что я мог себя хорошо чувствовать под этой полицейской опекой. Напротив, мое озлобление против подобных приемов спасения отечества возрастало с каждым годом. По мере того как нагромождались бесчисленные подлости и гадости, совершаемые полицией по отношению ко многим нашим товарищам, в том числе и ко мне, мое презрение к ней все усиливалось. Постепенно у меня создавалось такое настроение, что моим самым большим желанием было наступление какой-нибудь внутренней катастрофы, которая дала бы нам возможность отомстить за все злодейства, учиненные по отношению к нам этими господами. У меня еще и сейчас кровь приливает к голове, когда я вспоминаю об этих временах. Если за мной следили и ходили по пятам, когда я приезжал в Берлин на заседания рейхстага, то в этом отношении я разделял участь моих коллег социал-демократов, но прибегать к содействию телеграфа, посылать депеши из города в город о том, что я выехал и буду там в такое-то время,— это удовольствие доставляли лишь мне одному. Обыкновенно это организовывалось так, что полицейский, которому было поручено наблюдение за мной, как только я брал билет на вокзале, подходил вслед за мной к кассе и осведомлялся, куда взят мною билет. Меня преследовали не только во время так называемых агитационных поездок; то же самое безобразие творилось и тогда, когда я разъезжал по своим коммерческим делам. Под конец я так научился узнавать этих сыщиков среди массы других людей, что, когда поезд подходил к станции и я высовывал голову в окно, я немедленно узнавал полицейскую физиономию, которая должна была взять меня под свое наблюдение. При таких условиях между мною и моими преследователями завязалась тихая борьба. Так как я испытывал естественную потребность проводить вечера в кругу моих товарищей, обмениваться с ними мыслями, не предназначенными для полицейских ушей, то я прилагал все усилия к тому, чтобы «уволить», как мы выражались на своем жаргоне, следовавшего за мной «спасителя отечества». Я употреблял все усилия, чтобы улизнуть от моего преследователя в лабиринте улиц и домов, что мне почти всегда удавалось благодаря быстроте моих ног и содействию товарищей. Иной спокойный бюргер с изумлением озирался на меня, когда видел, как мои быстрые шаги постепенно переходили в легкую рысь, а на некотором расстоянии от меня появлялся запыхавшийся и обливавшийся потом субъект, по виду которого трудно было определить, что ему, собственно, было нужно. Когда впоследствии были введены круговые билеты, система преследования на железных дорогах изменилась. Впервые я воспользовался таким круговым билетом весной 1885 года. Я отправился из Дрездена через Саксонию, Баварию, Вюртемберг и Швейцарию. На германской территории меня преследовали по-прежнему. Когда на обратном пути из Базеля я приехал во Фрейбург (Баден), меня поразило, что мой полицейский сторожевой пес уже стоял перед отелем, где я обыкновенно останавливался, и поджидал меня. В Карлсруэ повторилось то же самое. Я спросил тогда кельнера, откуда было известно полиции, что я приеду. Он пожал плечами и заметил, что полицейский чиновник уже три дня стоит перед отелем и поджидает меня. Дело становилось для меня все более загадочным. Под таким же надзором я приехал наконец в Майнц. Когда я подошел к отелю, старший кельнер стоял у дверей. Увидев меня, он воскликнул: «Наконец-то вы приехали, г-н Бебель. Мы ожидали вас уже неделю назад». Когда я с удивлением спросил: «А почему?»,— он ответил: «Ваш страж уже неделю назад спрашивал у нас, когда же вы приедете. Сейчас он скрылся, увидев, что вы приближаетесь сюда».

Это переполнило чашу моего терпения. На следующее утро я посетил одного товарища, который был членом городского самоуправления, а так как в Майнце полиция находилась в ведении города, надеялся узнать через него, откуда идет эта система надзора. Я недолго оставался в неведении. Выяснилось, что начальство дрезденского вокзала сообщило дрезденской полиции о сделанном мною заказе на круговой билет и передало ей копию билетных купонов. Дрезденская полиция, которая в то время проявляла наибольшее во всей империи рвение по части преследования нас, немедленно оповестила о моем предстоящем приезде полицейские управления всех городов моего маршрута. Но так как полиция не могла знать, сколько времени я пробуду в каждом пункте, то полиция Майнца и ошиблась в расчете на восемь дней.

В те годы не только железнодорожная администрация, но и почта поддерживала тесную связь с полицией. Бесчисленное множество раз случалось, что содержание писем и пакетов, адресованных известным социал-демократам, перед доставкой их сообщалось полицейским властям, так что последние являлись на квартиру немедленно после вручения адресату этих вещей и конфисковывали их. Статс-секретарь имперской почты д-р Стефан заявил как-то в 70-х годах в ответ на жалобу Либкнехта в рейхстаге, что его письма вскрываются на почте:

«Тайна корреспонденции в Германской империи столь же неприкосновенна, как Библия на алтаре церкви». Мы уже в то время с недоверием отнеслись к этому заявлению, а в эпоху действия закона против социалистов оно давало повод для соответствующих комментариев. В отношении меня лично связь почты с полицией проявилась и в другой форме.

У фабрикантов и купцов принято, что когда они командируют своих представителей для получения заказов от покупателей, то незадолго до прибытия представителя в какой- нибудь пункт они отправляют туда отпечатанные извещения о предстоящем его приезде. Это практиковалось и в нашем деле. Однажды я узнал в Майнце, что на вокзале в Висбадене уже несколько суток дежурят два агента тайной полиции, которые должны по моем приезде взять меня под свое наблюдение. При этом полиция узнала о моем предстоящем приезде на основании деловых циркуляров, разосланных по почте. Я немедленно принял решение их как следует одурачить. На следующее утро я с двумя приятелями доехал до последней станции перед Висбаденом. Там мы высадились и пробрались в город путем, о котором полиция не имела никакого представления. Я закончил все свои дела, побеседовал с товарищами по партии, и когда вечером в сопровождении целой группы товарищей я появился на висбаденском вокзале, чтобы вернуться в Майнц, то оба полицейских все еще стояли на своих постах, и, к нашему величайшему удовольствию, когда они меня увидели, лица их выражали крайнее изумление.

Вообще в период действия закона против социалистов среди товарищей стало своего рода спортом дурачить полицию и вводить ее в заблуждение. Всякая удавшаяся проделка вызывала много смеха и поощряла к новым попыткам. Когда мы собирались и, покончив с партийными делами, давали себе право повеселиться, то материалом для беседы большей частью служили рассказы о том, как удавалось провести полицию. Последняя вообще, если и раскрывала или узнавала что-нибудь, то обычно была обязана этим не собственной догадливости и ловкости, а скорее легкомыслию или болтливости кого-нибудь из товарищей, конечно, не считая случаев предательства со стороны людей, не сумевших устоять перед соблазном денег, предложенных им полицией, или со стороны тех, кого полиция принудила к предательству потому, что имела о них сведения, угрожавшие им тюрьмой, если был бы дан ход делу. Подобные случаи принуждения встречались неоднократно. Полицейские столпы христианского государства охотно оставляли безнаказанными уголовные преступления, если преступник соглашался стать на путь политического предательства.

Я имел обыкновение в большинстве отелей записываться под чужой фамилией. И полиция, разумеется, очень скоро об этом узнала, но не трогала меня. Делал я это тогда потому, что многие хозяева отелей, считаясь с враждебным настроением в буржуазных кругах, не пустили бы меня к себе, если бы знали, кто я такой. А затем я желал избежать ротозейства и любопытства со стороны прочих гостей. Так как во время действия закона против социалистов я носил окладистую бороду в отличие от прежнего времени, когда я носил только усы и острую бородку, то внешность моя была известна немногим. Правда, владельцы отелей и служащие очень скоро узнавали, кто я такой, но они меня не трогали, а служащие, как правило, мне симпатизировали. Долгое время я совершал ошибку, записываясь в одних местах под фамилией своего компаньона, а в других как купец Август Фридрих. Но как-то случилось, что в одном месте я записался под фамилией Фридрих, где в прошлый раз я назвал себя фамилией своего компаньона. Это было неприятно, и с тех пор я решил называться только Фридрихом.

Однажды это послужило поводом к забавному инциденту во Фрейбурге. Утром я вышел из отеля, чтобы отправиться по своим делам. У выхода встречаю почтальона и спрашиваю его, есть ли письмо для купца Фридриха из Лейпцига. «Да, и притом заказное»,— ответил почтальон. Я расписался в получении и ушел. Через пять месяцев я снова был во Фрейбурге и снова случайно у выхода мне встретился тот же самый почтальон, я и на этот раз спросил его, нет ли письма для купца Фридриха. Когда я назвал это имя, он поднял голову, строго посмотрел на меня и сказал:

— Вы совсем не г-н Фридрих. Вы г-н Бебель.

— Правильно, но откуда вы это знаете?

— Ну, вы меня весной поставили в очень затруднительное положение. Вы помните, я тогда передал вам заказное письмо, а когда вернулся домой и посмотрел расписки, я к своему ужасу обнаружил, что на вашей расписке вместо подписи «Фридрих» стоит: «Бебель». Я побежал в отель к старшему кельнеру и пожаловался ему на свою беду. Кельнер рассмеялся и сказал, что Бебель и Фридрих — это одно и то же лицо.

К счастью, его начальник, которому он должен был сдавать расписки, только пересчитывал их, не глядя на подписи, так что почтальон дешево отделался.

Это происшествие позабавило меня, но все же я дал себе слово впредь быть осторожнее.

Полицейский надзор за моей особой принимал в те годы часто безобразные, действующие на нервы формы, особенно в ряде городов Средней и Южной Германии. В Северной Германии надзор был, я бы сказал, деликатнее. Полиция старалась не бросаться в глаза и следовала за мной большей частью на известном расстоянии. Но в целом ряде городов Средней и Южной Германии она была неуклюжа, нагла и глупа, даже с полицейской точки зрения. Здесь обыкновенно за мной по пятам следовал полицейский, одетый в штатское платье. Он не отставал от меня, пока я шел по улицам со своим чемоданом, в котором находились образцы товаров, а если я заходил в какой-нибудь дом, он поджидал меня поблизости, как верный пес, чтобы снова последовать за мной, когда я выйду. Когда весной 1879 года я впервые удостоился в Нюрнберге такой слежки, весть об этом с быстротой молнии распространилась среди товарищей. Вечером около участка собралась большая толпа. По адресу полиции раздавались ругательства, на какие способны только баварцы. Более уравновешенные товарищи с трудом рассеяли сборище и предотвратили столкновение с полицией.

Здесь, в Нюрнберге, в течение многих лет надзор за мной был поручен агенту тайной полиции, некоему Маршингу, который ходил за мной по пятам с раннего утра до поздней ночи. Однажды вечером я снова по обыкновению улизнул. Около полуночи я возвращался домой вместе с приятелем, у которого я жил. В то время я, по вполне понятным соображениям, предпочитал частные квартиры отелям. Приятель мой жил в Глейс-хаммере, предместье Нюрнберга, по ту сторону железнодорожного полотна. Была прекрасная лунная ночь. Мы переходили лужайку, и вдруг я совершенно неожиданно заметил Маршинга, стоявшего, прислонившись к тополю, близ улицы, куда мы собрались свернуть. Очевидно, он хотел по крайней мере узнать, когда мы вернулись домой. Я указал моему другу на Маршинга, и тот быстрыми шагами направился к нему. Кругом царила мертвая тишина, нигде не было видно ни души. Маршинг, вероятно, решил, что двое против одного — ситуация не из приятных. Он быстро повернул и пошел по улице. Приятель галопом побежал за ним. Оба они скрылись в переулочке, извивавшемся между садами. Вдруг раздался выстрел. Меня охватил ужас, я предположил, что полицейский выстрелил в моего приятеля. Я поспешил следом за ними, и когда я повернул в переулочек, навстречу мне, громко смеясь, вышел мой приятель.

— Кто это стрелял? — спросил я.

— Я выстрелил, но этот тип убежал,— ответил тот.

— Да ты с ума сошел. Ведь если Маршинг пожалуется на тебя, мне придется свидетельствовать против тебя.

К нашему удивлению, история эта не имела последствий. Маршинг, по-видимому, счел более благоразумным промолчать. Впоследствии он бросил полицейскую службу и занялся молочной торговлей. Меня уверяли, что он даже вступил в партию.

В 1882 году я невольно явился виновником того, что правительство отняло у магистрата города Фюрта важное право. Магистрат, состоявший по преимуществу из буржуазных демократов и нескольких социал-демократов, позволил мне выступить на огромном народном собрании. Баварское правительство разгневалось и лишило магистрат права разрешать собрания и союзы. Право это было передано окружному управлению Средней Франконии. Когда наконец в 1902 году, то есть 20 лет спустя, товарищ Зегиц сделал в ландтаге запрос баварскому правительству, до каких пор оно намерено держать фюртский магистрат в бесправном положении, тогдашний министр фон Фейлич ответил: «До тех пор, пока в фюртском общинном самоуправлении будут сидеть социал-демократы». Вскоре, однако, правительство передумало, и фюртский магистрат был восстановлен в своих правах. И подобного министра, управляющего при помощи столь смешных и мелочных приемов, у нас, в Германии, как известно, называют «государственным деятелем».

Из Нюрнберга-Фюрта я обычно отправлялся в Мюнхен, где тоже оставался дня три-четыре. О моем пребывании немедленно узнавали товарищи, и по воскресеньям, которые я по обыкновению проводил там, всегда устраивались собрания в одном из пивных погребков. Затем товарищи группами выходили оттуда с демонстративными возгласами «ура» и песнями.

Вслед за товарищами шествовала целая дюжина представителей «прославленной» жандармерии под предводительством полицейского комиссара Михеля Герета или его помощника Ауэра. Воскресные развлечения обыкновенно заканчивались тем, что я снова пытался улизнуть от полиции. Я и теперь еще вспоминаю, как в один из таких вечеров долговязый Максим Эрнст подобрал полы сюртука и своими длинными ногами зашагал по переулочкам, лабиринтом окружавшим королевский пивной погреб, в то время как я с трудом поспевал за ним, задыхаясь от смеха, душившего меня при виде его комичной фигуры.

В Вюртемберге настроение полиции было более благодушным, хотя и там она часто отравляла существование нашим товарищам. Когда однажды штутгартские товарищи собрались для празднования годовщины Мартовской революции, появился полицейский чиновник и заявил, что торжественные речи не разрешаются. Все переговоры оказались безрезультатными, запрет оставался в силе. Тогда распорядитель празднества спросил его, можно ли декламировать, на что чиновник с полным сознанием своего достоинства дал классический ответ: «Декламировать можно, а болтать не дозволяется». И вот, вместо торжественной речи, которая, по всей вероятности, была бы очень сдержанной, началась декламация самых революционных стихотворений Фрейлиграта и других поэтов. Государство еще раз было спасено.

Другой инцидент заключался в следующем: однажды вечером в Штутгарте ко мне обратились три товарища из Эслингена и предложили немедленно отправиться с ними в Эслинген, чтобы выступить там на собрании против Зоннемана. Я стал отказываться. Во- первых, я был утомлен, а затем я не любил во время своих деловых поездок произносить речи на общественных собраниях, так как не хотел громить своих покупателей, которые почти сплошь были моими политическими противниками, что называется, в их собственном доме. Но в конце концов я против своей воли уступил настояниям товарищей. Когда мы вошли в зал собрания, он был переполнен. Нам пришлось стать у двери. Зоннеман говорил исключительно плохо. Он был, очевидно, не в ударе. Председательствовал Карл Майер, о котором в Берлине в шутку рассказывали, что он каждое утро за завтраком съедает по крайней мере одного пруссака. Когда Зоннеман кончил, Майер предложил ораторам записаться. Я попросил слова. Когда Майер и собрание услышали мое имя, в зале все пришло в движение, словно бомба влетела через крышу. Вслед за тем Майер, приветствуя меня целым потоком слов как «отважного демократа», в то же время заявил, что он, к своему сожалению, должен сложить с себя обязанности председателя, так как я принадлежу к партии, которая преследуется на основании исключительного закона. Такого заявления я еще не встречал в моей практике, тем более со стороны демократа. Тогда я решительно взял председательский звонок и заявил собранию: «К счастью, мы находимся в Вюртемберге, где согласно местным законам не требуется предварительное уведомление полиции об устройстве собраний. Я готов взять на себя обязанности председателя, если никто против этого не возражает». Собрание молчало. Я должен был прибегнуть к этому своеобразному приему, так как не знал, кого из моих эслингенских товарищей можно было предложить в председатели. Затем я сам себе предоставил слово. Но очень скоро я понял, почему Зоннеман говорил так плохо. Через десять минут меня постигла та же участь. Из-за летней жары и большого количества людей в зале было невыносимо душно. А так как, по-видимому, помещение незадолго до того выкрасили известковой краской, то потолок и стены, высыхая от жары, стали выделять известковую пыль, которая, оседая на слизистой оболочке, чрезвычайно затрудняла речь оратора. Мне стало очень не по себе. В это время меня прервал голос, раздавшийся около дверей. Я не расслышал слов говорившего и спросил, что ему надо. В ответ последовало: «Именем закона распускаю собрание». Никто так не обрадовался этому, как я. Голос этот принадлежал полицейскому, который явился в качестве слушателя, но потом подвергся такой старательной обработке со стороны стоявших около него национал-либеральных именитых граждан, что объявил собрание распущенным. Но это только обеспечило успех собранию, потому что большинство присутствовавших было раздражено тем, что их таким способом отправили по домам. Вообще в те годы, в период господства закона против социалистов, никто из нас не огорчался, если посреди речи оратора надзиравший полицейский чиновник внезапно объявлял собрание закрытым. После этого оратор всегда награждался шумными аплодисментами, и результат получался самый благоприятный. А оратор к тому же сберегал свои легкие.

На следующий день после этого собрания в Эслингене я отправился в Тюбинген, где один мой хороший знакомый, принадлежавший к левому крылу Народной партии, встретил меня на вокзале. Я рассказал ему про эслингенский инцидент, и он только покачал головой. Днем мы вместе зашли в ресторан при ратуше и заняли столик, за которым уже сидел один господин. Мой знакомый представил мне его как полицейского комиссара города Тюбингена и тут же рассказал ему эслингенское происшествие. Комиссар рассмеялся и потом, обращаясь ко мне, сказал: «Знаете что, г-н Бебель, устройте здесь сегодня вечером собрание. Я даю вам слово, что не распущу его». Я расхохотался и ответил, что крайне сожалею, что лишен возможности воспользоваться его любезным приглашением, подобного которому я никогда еще не удостаивался со стороны полиции. Но мне нужно, объяснил я, с вечерним поездом отправиться в Цюрих, где меня уже ждут.

В Бадене дело обстояло совсем иначе. Там полиция уже в те времена усвоила себе прусские манеры. Особенно строго следили за мной во Фрейбурге. Я обыкновенно останавливался в отеле «Римский император». Хозяин отеля г-н Шпрингер был, конечно, моим политическим противником, но порядочным человеком. Его раздражало то, что уже с раннего утра полиция занимала посты у парадного и у заднего подъездов отеля, выжидая, пока я выйду. Когда однажды господа полицейские совсем обнаглели и зашли в помещение отеля, он энергично выбросил их за дверь. Раз как-то я пожаловался на безобразную систему надзора за мной начальнику полиции Винеру, но этот господин отнесся к моей жалобе чрезвычайно холодно. Такому опасному человеку, как я, сказал он, не приходится жаловаться на слежку полиции. Я заявил, что в ближайшее время подниму в рейхстаге вопрос об этих методах надзора. На это последовал ответ, что ему-де это безразлично, он делает то, что считает нужным. Мне кажется, что этот господин был бы рад, если бы я обрушился на него в рейхстаге. Тогдашний великий герцог страстно ненавидел нас, и чиновник, подвергшийся нападкам за слишком резкое отношение к нам, попал бы к нему в милость и имел бы все шансы на быстрое повышение по службе. Великий герцог еще в 90-х годах на праздниках, устраиваемых союзами ветеранов, неоднократно полемизировал со мною, не называя моего имени, по поводу торжественных речей, которые я произнес: одну в Гогентвиле, около Зингена, а другую, в следующем году, в Виллингене, в Шварцвальде.

В Карлсруэ надзор тоже вели по всем правилам. Там я неоднократно ускользал от моих «телохранителей» благодаря тому, что садился в свободные извозчичьи дрожки и приказывал гнать во весь опор. Однажды в воскресенье Пауль Зингер, встретившийся со мной в Карлсруэ, тоже принял участие в такой проделке.

Особенно неприятного провожатого имел я в течение нескольких лет во Франкфурте-на- Майне. Этот тип шагал за мной на расстоянии не более метра. Если я останавливался, чтобы взглянуть на интересное здание или на дерево, он немедленно делал то же самое. Но однажды я «уволил» его среди бела дня. Я отправился днем по пригородной железной дороге в Оффенбах. Он шел за мною по пятам и уселся в том же купе, где и я. В Оффенбахе я быстро покончил со своими делами и отправился к нашему товарищу по партии Ульриху, который имел маленькую типографию, помещавшуюся во дворе дома, расположенного на окраине города. Я спросил Ульриха, не смогу ли я улизнуть от моего преследователя, стоявшего у ворот, если вместо пригородной дороги отправлюсь поездом по Майн- Везерской железной дороге (так тогда называлась линия Кассель — Франкфурт). Ульрих одобрил этот план и сказал, что скоро пойдет поезд; мне надо только перелезть через забор и пройти по тропинке через поле, тогда я попаду прямо на Майн-Везерский вокзал. С помощью Ульриха я перелез через забор. Затем он подал мне мой чемоданчик с образцами, и незадолго до прихода поезда я уже был на вокзале. Приехав во Франкфурт, я поспешил к себе на квартиру, в маленькую гостиницу «Город Дармштадт», неподалеку от собора. В этой гостинице в 1848 году радикальная левая франкфуртского парламента устраивала свои пирушки. Здесь я оставил свой чемоданчик и ушел. Когда вечером, после 11 часов, я зашел в гостиную, хозяин и его гости встретили меня громким смехом. Они рассказали, что вскоре после моего ухода из отеля примчался на извозчике полицейский, но, узнав, что я снова исчез, он выругался и удалился под хохот гостей.

Впоследствии я поднял об этом вопрос в рейхстаге, после чего, по крайней мере во Франкфурте и в Висбадене, подобные отвратительные приемы надзора были устранены.

Но и за границей я не был огражден от полицейского преследования. Из Циттау я обыкновенно предпринимал деловые поездки в Рейхенберг, в Богемии. Как только я туда выезжал, саксонский полицейский пост телеграфировал с Циттауского вокзала рейхенбергской полиции о времени моего приезда, и когда я прибывал туда, на вокзале уже стоял здоровенный жандарм в полном боевом снаряжении, готовый сопровождать меня к моим покупателям. Это обращало на себя всеобщее внимание. Когда однажды после проделанной работы я встретился с несколькими товарищами по партии в садике одного из ресторанов и мы только что приступили к беседе, меня вызвали к бургомистру, который, осведомившись, зачем я приехал в Рейхепберг, посоветовал мне уехать со следующим поездом, ибо в противном случае он должен будет отдать распоряжение о моей высылке. В Австрии в то время, точно так же как у нас, неистовствовали против всего красного. Насилия самого дурного свойства по отношению к нашим товарищам были вполне обычны, пользы же они принесли столь же мало, как и у нас.

Из Рейхенберга я большей частью отправлялся дальше в глубь Северной Богемии. Одна из таких поездок привела меня в конце концов в Хемниц. И там мне был оказан обычный прием. Полиция имела наглость извлечь во время моего отсутствия мой чемодан из отеля, чтобы посмотреть, нет ли там чего-нибудь запрещенного. А один полицейский даже потребовал на улице, чтобы я пошел с ним в полицию для осмотра моего чемодана с образцами. Я отказался и заявил, что пойду лишь в том случае, если он понесет чемодан. Тогда он удовлетворился тем, что вместе со мной зашел в ближайший дом и убедился в безобидности содержимого моего чемодана. Моя жалоба на это противозаконное безобразие дошла до министерства, но успеха не имела.

Зато в тот же день после обеда у меня произошло забавное столкновение с полицией в Митвейде. Я отправился туда, чтобы посетить одного нашего товарища. Когда я приехал на вокзал в Митвейде, меня ожидала двойная встреча: во-первых, несколько товарищей по партии, а за ними наряд полиции, во главе которого собственной персоной шествовал глава города бургомистр Кейблер. Такая встреча меня чрезвычайно развеселила, и я предложил товарищам, вместо того чтобы пойти в ресторан, прогуляться по главной улице Митвейде, причем я обещал во время прогулки рассказать им разные новости. Сказано — сделано. Началась прогулка. За нами в некотором отдалении — бургомистр с полицией. Через несколько минут собралась большая толпа, из которой по адресу бургомистра и полиции стали раздаваться иронические замечания. Все смеялись. В крайнем смущении бургомистр скрылся в одном из домов и послал своим подчиненным приказ удалиться.

Когда я вернулся из Митвейде в Хемниц, полиция поставила перед отелем, где я жил, двух полицейских. Я уже давно спал сном праведника, когда беднягам было разрешено покинуть свой пост. На следующее утро я уехал с первым поездом. Когда полицейские снова появились перед отелем, они узнали, несомненно к своему удовольствию, что стоять им больше незачем. Прибегать к таким мерам могли только власти, лишавшиеся всякой способности рассуждать, когда им приходилось сталкиваться с нами, и совершенно не понимавшие, что они компрометируют себя в глазах всех благоразумных людей. Злоба по отношению к социалистам лишала их рассудка.

Та же картина наблюдалась в Лейпциге после моей высылки оттуда в 1881 году. Как только мне было всемилостивейше разрешено приезжать в город два, самое большее три раза в год на один-два дня для наведения у себя на предприятии деловых справок, немедленно у моих дверей выстраивались полицейские и дежурили около них с раннего утра до поздней ночи. Знакомые, которые заходили по делам к нам в контору, шутили: «Мы так и думали, что его величество уже здесь: его телохранители у дверей». Один наш рабочий, раздраженный этим полицейским надзором, однажды отпустил оскорбительное замечание по адресу полицейских и поплатился за это восемью днями ареста.

Если мне случалось во время моей поездки проезжать через Лейпциг, то я должен был заранее сообщить, на какой вокзал и в котором часу я приеду и с какого вокзала и когда я уеду. И тогда я снова подвергался полицейскому надзору, причем мне предписывалось, не задерживаясь в городе, следовать с одного вокзала на другой и уезжать с ближайшим поездом. Это обязательство возлагалось на всех, кто был выслан из Лейпцига и Лейпцигского округа, если им случалось быть здесь проездом. По отношению ко мне лейпцигская полиция была особенно сурова и систематически отказывала мне в разрешении остановки, тогда как Либкнехту она иногда позволяла оставаться в Лейпциге на более продолжительное время. О причине столь различного отношения я узнал случайно, уже после отмены закона против социалистов. Всемогущий полицейский офицер Деблер подозревал, что я автор корреспонденций из Лейпцига, печатавшихся в газете «Социал- демократ», в которых ему сильно доставалось и где его обыкновенно называли не иначе, как «зеленоглазый». Но я не был автором этих корреспонденций, и не будь Деблер таким ограниченным человеком, то по их стилю, для изучения которого он имел в Лейпциге достаточно времени, мог бы сразу узнать, кто виновник. Но прав Оксенштирна, когда говорит: «Ты не ведаешь, сын мой, как мало ума затрачивается на то, чтобы управлять миром».

В заключение этой главы, которую я мог бы продолжить до бесконечности, упомяну еще об одном происшествии, которое, пожалуй, могло бы очень плохо кончиться для меня. В марте 1881 года я отправился по делам на восток. Приехав в Познань, я решил съездить оттуда на родину моего отца — в Остров. По сообщению моего партийного товарища, Лука, родители которого там проживали, в Острове должны были еще оставаться трое братьев и сестер моего отца и, кроме того, несколько более молодых моих родственников. Среди них я встретил двоюродного брата, часто ездившего по делам в Калиш. Последний предложил мне съездить с ним на следующий день — это выходило в воскресенье — в Калиш, крепость с большим русским гарнизоном; а мне до тех пор ни разу не приходилось бывать в русском городе. Ему ничего не стоит, пояснил он, раздобыть для меня чужой паспорт. Но я предчувствовал, что дело может плохо кончиться, так как заметил, что и в Острове полиция следит за мной. Поэтому я отказался. Когда в понедельник утром я спустился к завтраку в ресторан гостиницы, хозяин спросил меня, слыхал ли я, какой шум поднялся в гостинице ночью. Я с удивлением спросил: «А почему?» И он мне сообщил, что после 12 часов ночи пришла телеграмма из Берлина, извещавшая, что в воскресенье днем в Петербурге бомбой убит царь Александр II. Это известие вызвало большое возбуждение среди посетителей ресторана, и некоторые под влиянием выпивки стали утверждать, что в этом покушении виновата германская социал-демократия, а потому решили подняться наверх и вышвырнуть меня из гостиницы. Хозяину с трудом удалось предупредить это.

Недурная история. Вслед за этим появился мой кузен и сказал, что хорошо, что мы не поехали в Калиш. Он сейчас слышал, что там по получении телеграммы об убийстве царя сразу же закрыли все ворота и никого не впускали и не выпускали. Представляю себе, что случилось бы, если бы меня опознали в Калише. А уж германская полиция, конечно, об этом бы позаботилась. Князь Бисмарк, наверно, и пальцем не пошевельнул бы для моего освобождения, а его полицейские показали бы под присягой — на этот счет у нас уже был некоторый опыт,— что мое путешествие на восток происходило при подозрительных обстоятельствах, хотя в действительности я нигде, кроме Кенигсберга и Данцига, не посещал товарищей по партии. Через несколько дней после этого происшествия берлинская «Пост» опубликовала статью: «Господин Бебель на русской границе», в которой мое путешествие ставилось в связь с цареубийством. Таким образом, у меня имелись все основания быть довольным, что осторожность удержала меня от поездки в Калиш.

 

НЕСКОЛЬКО СЛОВ О СОБРАНИЯХ В ПЕРИОД ДЕЙСТВИЯ ЗАКОНА ПРОТИВ СОЦИАЛИСТОВ

 

Если бы в период действия этого закона кому-нибудь пришло в голову установить принципы, согласно которым полиция запрещала или распускала собрания, то даже если за решение этого вопроса была бы назначена очень высокая награда, можно было бы ответить только одно: «Никаких принципов нет. Решают исключительно каприз и произвол чиновников». Основания, вызвавшие запрет или роспуск собраний в одном месте, не имели значения в другом. Карательные меры применялись то по поводу темы доклада, то из-за личности оратора, иногда из-за свойства помещений, где устраивалось собрание. Часто в одном и том же месте один чиновник разрешал, другой запрещал одно и то же собрание. Случалось также, что издавалось распоряжение вообще не допускать выступления того или иного оратора. Так было, например, с Паулем Зингером в Саксонском королевстве.

В 1886 году, когда скандал с Баттенбергом в Болгарии обратил на себя внимание всей Европы, я устроил в Дрездене народное собрание, на котором прочел доклад об этих событиях. В прениях принял участие также Пауль Зингер, который в своей речи допустил оскорбление Союзного совета. Надзиравший чиновник немедленно лишил его слова. Я ожидал привлечения его к суду и поздравил моего друга с тем, что теперь ему также удастся познакомиться с внутренним устройством тюрьмы. Но я ошибся. Вместо обвинительного акта пришел приказ министерства внутренних дел, согласно которому Зингеру навсегда воспрещались публичные выступления в Саксонии.

Иногда запрещения собраний принимали забавный оборот, как это было, например, в Гроссенхайне, в Саксонии. Я должен был там выступить на народном собрании в качестве докладчика о новом законе о страховании от несчастных случаев. Тема — явно не социалистическая, но тем не менее собрание было запрещено, потому что в качестве оратора должен был выступить я. По моему совету гроссенхайнские товарищи подали жалобы во все инстанции, но всюду получили отказ. Тогда они обратились с жалобой в ландтаг. Жалоба была поставлена на обсуждение, и это заняло целое заседание. Но в результате она была отклонена всеми голосами против нас и нескольких либералов.

Тогда я предложил гроссенхайнским товарищам созвать новое собрание по тому же вопросу, но в качестве докладчика выставить какого-нибудь рабочего, а затем открыть прения, в которых и я приму участие. Так и было сделано. Но каким-то образом стало известно, что я буду на собрании. Оно было переполнено, и среди присутствовавших находились почти все офицеры стоявшего в Гроссенхайне гусарского полка, явившиеся в штатском. Докладчик говорил минут 20, после чего открылись прения и я получил слово, причем тут уж полиция не решилась вмешаться. Я говорил больше часа и окончил свою речь под бурные аплодисменты. В довершение всего после закрытия собрания ко мне подошел надзирающий полицейский и поблагодарил меня за интересный доклад. Более сильного морального удара правительство и ландтаг получить не могли.

Когда впоследствии, во время дебатов в рейхстаге по поводу закона против социалистов, я для характеристики применения закона на практике упомянул о гроссенхайнском инциденте и рассказал о благодарности, выраженной мне полицейским, вся палата, в том числе и Бисмарк, присутствовавший на заседании, разразилась хохотом. Такого благодушного полицейского канцлер, наверное, еще не встречал.

Наряду с публичными собраниями происходило бесчисленное множество тайных. Они были как раз самыми важными. В них участвовали все вожди, и очень редко властям удавалось накрывать такие собрания. Уединенные, расположенные в стороне рестораны, лес, поля, каменоломни, карьеры для добывания гравия — таковы были излюбленные места для этих собраний. Во время действия закона против социалистов, например, я мог информировать моих гамбургских товарищей о своей деятельности в рейхстаге только тогда, когда мы собирались в подобных местах.

Но однажды я все-таки попался, когда участвовал в тайном собрании мангеймских товарищей на так называемом Неккарском мысу, в том месте, где Неккар впадает в Рейн. Нас узнали, и Август Дреесбах, я и еще несколько мангеймских товарищей были приговорены к денежному штрафу. Зато многолюдное тайное собрание, устроенное однажды в воскресенье на пустынном рейнском острове, ниже Майнца, прошло безнаказанным. Прокуратура, правда, пыталась устроить процесс, но у нее не оказалось свидетелей, так что ей пришлось отказаться от обвинения.

Но одних только местных тайных собраний было недостаточно. Необходимо было устраивать окружные и областные собрания. Так было и в Саксонии. Полиция, правда, часто нападала на след этих собраний, но мы всегда надували ее. Особенно ловко это получилось с областной конференцией, которую мы, казалось, собирались устроить в самой пасти льва — в Дрездене. В хмурое ноябрьское воскресенье делегаты прибыли в Дрезден; полиция следила за ними. После обеда собралось нас человек 40—50 на пароходной пристани, чтобы отправиться вверх по Эльбе. Полиция, конечно, видела нас и, разумеется, послала вслед за нами четырех тайных агентов для слежки. Несмотря на скверную погоду, мы оставались на палубе. Билеты мы взяли до Пильница. Полицейским стало скучно в нашем обществе, и они спустились в каюту. На это мы и рассчитывали. За ними пошли четверо наших товарищей и стали играть в карты. Полицейские последовали их примеру. Мы между собою потихоньку сговорились не ехать до Пильница, а покинуть пароход остановкой раньше. Четверо же наших товарищей должны были для успокоения полиции выйти в Пильнице. Местом собрания была назначена расположенная в лесу мельница, излюбленное место дрезденцев для прогулок в хорошую погоду. Когда мы, незаметно для полиции, сошли с парохода, было уже совсем темно. Мы поспешили на мельницу, где хозяин с хозяйкой были немало удивлены, увидав так много гостей в столь поздний час и в такое время года. Мы вошли в зал и заявили хозяевам, что мы члены певческого общества и сами хотим себя обслуживать. Чтобы ввести их в заблуждение, мы время от времени затягивали какую-нибудь песню. При таких обстоятельствах обсуждение обычно шло быстро. В самый разгар совещания появились наши четверо товарищей из Пильница и вызвали взрыв хохота своим рассказом о том, какие озадаченные лица были у полицейских, когда они оказались одни с ними на пристани в Пильнице. Наши четверо товарищей немедленно скрылись в темной чаще леса, бросив полицейских на произвол судьбы. По всей вероятности, они со следующим пароходом вернулись в Дрезден. Нагоняй от начальства был им обеспечен.

Когда наше совещание окончилось, мы попросили у хозяина фонарь, который один из товарищей должен был нести на палке, чтобы мы не сбились с дороги. С пением мы отправились в путь и после полуночи пешком прибыли в Дрезден. Полиции не пришлось особенно напрягать свои умственные способности, чтобы догадаться, где мы заседали. На следующее утро они отправили комиссию на мельницу для допроса хозяев. Последние были чрезвычайно удивлены, когда узнали, какие опасные гости были у них в воскресенье. Но они не могли дать никаких уличающих нас показаний, они сами ничего не знали.

Подобные приключения переживал тогда всякий, кто в период действия закона против социалистов занимался активной партийной работой. То, что я здесь рассказываю, лишь отдельные штрихи общей картины.

 

ПОДПОЛЬНАЯ РАБОТА

 

Важной задачей нашей подпольной деятельности было распространение газеты «Социал- демократ» и прочей запрещенной литературы. Привожу здесь ряд моих писем, адресованных цюрихцам, в которых выясняется эта сторона партийной жизни в период действия закона против социалистов.

«Лейпциг, 28 декабря 1879 года. Дорогой Моттелер!

Прежде всего сообщаю, что берлинцы возьмут 500 экземпляров отчета фракции, причем в виде исключения они должны получить их по 10 пфеннигов, чтобы излишек можно было употребить в пользу семей высылаемых. № 4 газеты «Социал-демократ» с окончанием отчета в Берлине еще не получен, и потому создалось впечатление, будто номер этот задержан нами с целью скрыть, что под отчетом нет подписи Г.70 Это курьезное соображение, но ему многие в Берлине поверили, и поэтому необходимо широкое распространение отчета.

Сюда следует послать 300 экземпляров, и вы можете воспользоваться адресом г-жи Кл. у Ф.

Номера 8, 9, 10 и 11 в Берлине не получены, так как вследствие ареста Грунцига адреса провалились и попали в руки полиции. Удивительно, с какой неловкостью действуют наши самые лучшие работники. В Берлин пока ничего не посылайте до получения адресов, которые будут вам доставлены в ближайшие дни. Если из Берлина вам не будут даны адреса, посылайте счет для Берлина к нам.

Если все будет организовано так, как ты пишешь, и нигде ничего не сорвется, то по части экспедиции не останется желать ничего лучшего. Я того мнения, что вам следует сохранить тайную организацию даже в том случае, если из Гамбурга вам будут сделаны другие предложения. Не следует отказываться так просто от всего проделанного, от налаженной организации. Поэтому пишите, если вы только убеждены, что то, о чем вы договорились, вполне достигает цели, чтобы пока воздержались от всяких других мероприятий и прибегли к ним лишь в том случае, если иной путь окажется неудобным.

Возможно вы можете отправлять оттуда в Г. то, что получает Север, но мы вам не хотим давать никаких предписаний, так как вы сами лучше всего должны знать и видеть, что следует и чего не следует делать.

О распространении книг и брошюр я уже писал несколько дней назад, и вы, наверное, уже получили мое письмо.

Здесь я могу только повторить, что если к вам поступят отсюда предложения, которые по положению вещей окажутся у вас неосуществимыми, то считайтесь с вашими условиями. Мы можем отсюда только подать мысль, но в какой мере она правильна и осуществима, об этом мы судить не можем. Следите за тем, чтобы газета впредь была готова всегда к определенному сроку, чтобы посредники и те, кто ее получает, приблизительно знали, в какой день придет посылка. До сих пор этого совершенно нельзя было учесть.

70 Газенклевера.— Примечание к немецкому изданию.

Из Парижа я получил письмо, в котором тоже жалуются на нерегулярное получение газеты «Социал-демократ».

Вальтейх надеется, что в ближайшие дни он получит разрешение на выезд. Препятствием служит его хемницкий процесс.

Как продается моя книга?71 Прошу помещать регулярно объявления о ней. За исключением нескольких десятков экземпляров, все издание уже распродано. Если я выпущу второе, то надо будет разделить книгу на главы. В нынешнем виде она трудно читается. Прилагаемое при сем прошу передать Фольмару.

Сердечные приветы.

Твой А. Б.»

«Лейпциг, 29 декабря 1879 года.

Дорогой Моттелер!

Вы только что счастливо отделались, и уже снова вам не сидится. Вы совсем забыли про ловушки, в которых застревали другие.

Совсем не нужно быть гением, чтобы догадаться, кто получает взносы, так как суммы эти на 5/6 переводятся сюда открыто.

«Военная касса» сильно бы скомпрометировала кассира и навязала бы нам осадное положение, о котором известные круги давно уже думают и мечтают. По той же причине я не одобряю отметки «официально» на известном вам листке, который был разослан вместе с № 13. По моему мнению, это было совершенно излишним. Там, где «официальный» листок, там и официальное правление. По крайней мере многие, и очень влиятельные люди, так думают, и кроме того они еще полагают, что это правление находится в Лейпциге и что необходимо разгромить такое гнездо. Я по крайней мере знаю определенно, что если нас здесь не трогают, то отнюдь не потому, что этого не хотят некоторые господа в Берлине. Всякий наш успех усиливает стремление смести нас, и как раз сегодня самым наглым образом указывали на Лейпциг как на фактический центр магдебургских выборов. А потому не делайте того, что нас компрометирует, а вам не приносит никакой пользы.

В Ганновере на прошлой неделе приговорили к 4 годам тюрьмы Кауфмана за возвращение в Берлин без разрешения, за распространение «Фрейхейт» и за 14 других преступлений, связанных с содержанием «Фрейхейт» (6 оскорблений его величества, несколько оскорблений Бисмарка и т. д.). Говорят, что он еще будет привлечен к имперскому суду по обвинению в государственной измене. В этом суде впредь будут разбираться все дела о государственной измене, касающиеся империи. В Берлине было несколько анархических мальчишеских выходок. Хорошо еще, что все эти штучки были инсценированы уже после возобновления осадного положения.

Заметка о Кауфмане может быть помещена в газете.

Твой Август Бебель».

«Лейпциг, 15 января 1880 года.

Дорогой Брандтер.72

Письма получил. После того как отчет был опубликован 2 января, у меня нет больше никаких претензий.

Получил ли ты от Хёхберга письмо, которое я ему послал несколько дней тому назад?

Повторяю, что Лейпцигу нужно 130 экземпляров, из них 117 уже заказаны. По всей вероятности, потребуется больше. В первой посылке было только 97. Недостающее количество надо дополнить, как я указываю.

Адреса из Брауншвейга и т. д. хороши.

Когда я весною поеду по своим коммерческим делам, я буду, где только возможно, собирать наших людей и беседовать с ними основательно. Вы знаете, что Эндрес (из Аугсбурга) умер. Мне жаль его. Это был славный парень.

Что ты имеешь в виду, когда пишешь: «О лейпцигских делах я все еще не осведомлен»? Относительно литературы мы в свое время писали Уле, чтобы он доставил сюда все, что принадлежит нам в книжном складе. Затем, чтобы он сообщил нам об этом и продавал книжному складу только за наличные, так как и склад и «Тагвахт» много нам задолжали. Так как у вас имеются взаимные расчеты с книжным складом по их типографии, то можете списывать со своего счета все, что они берут у вас литературой.

В Берлине перехвачены все посланные туда экземпляры № 8, потому что Грунциг имел глупость записать у себя в книжке все адреса до № 12 и 13, и это, разумеется, облегчило задачу полиции. Что тут не обошлось без предательства, доказывает то, что его арестовали в конторе и что полиция прямо подошла к шкафу, где он хранил вещи. Возможно, что она там нашла еще многое другое. Следствие ведется до сих пор в большом секрете, и никто не знает, как обстоит дело.

Неоднократно происходили обыски с таким же точным знанием местных условий. Вы можете себе представить, что вследствие этого царит большое недоверие, и люди не соглашаются рисковать, если не убеждены, что дело совершенно безопасное.

Берлинцы постановили не распространять отчета фракции, потому что он составлен в слишком умеренном тоне. Таким образом, форменное выражение недоверия. Мы этим господам хорошенько намылили головы. Я уверен, что тут не обошлось без некоторых посторонних влияний.

Так как Вальтер73 в своем письме тоже коснулся отчета, в котором я зачеркнул несколько слишком резких выражений, то я замечу здесь, что, во-первых, в данном случае он ошибается и принял почерк Газенклевера за мой; во-вторых, что подписанный нами документ должен был быть отредактирован таким образом, чтобы он не навлек на нас судебного процесса.

Если Южная Германия продолжает делать свое дело, то Гамбург нам пока не нужен. До сих пор все шло хорошо, по крайней мере до первого номера. Второй еще не получен.

72 Псевдоним Моттелера.— Примечание к немецкому изданию.

Рекомендуется при привлечении подписчиков посредством посылки пробных экземпляров всегда прилагать листочек с указанием, что деньги должны отправляться в виде почтовых марок или кредитных билетов в заказном письме. Публика не знает, как посылать деньги, так как почтовый перевод неудобен тем, что писать его надо на международном бланке, переводя деньги на франки, а кроме того, приходится называть свою фамилию. Указывать публике наш адрес рискованно. Во-первых, работы и без того достаточно, а во-вторых, публика в таких случаях поступает всегда чрезвычайно неосторожно, так что до сих пор нас спасало от неприятностей только то, что наша здешняя почта еще ведет себя прилично.

Впредь отправляйте письма заказным порядком или как ценные посылки. В таких случаях можно адресовать их прямо моей жене.

Мне бы не хотелось переделывать брошюру «Наши цели». Если уж заняться этим, то основательно, но это потребует много работы. Напечатайте ее в прежнем виде, но зачем 10000? Куда вы их денете?

Теперь и в Берлине будут у нас перевыборы в рейхстаг. Это будет экзамен для закона против социалистов.

В 17-м округе против нашего кандидата выступит кроме Пенцига еще один консерватор.

Сердечные приветы от твоего Августа Бебеля».

«Лейпциг, 15 января 1880 года.

Дорогой друг!74

Я отвечу на все пункты ваших писем. Во-первых, должен сделать весьма неприятное для меня сообщение, что я не в состоянии доставить Малону обещанную статью и не могу даже указать срока, когда это сделаю. Силы мои с каждым днем все больше поглощаются самыми разнообразными делами, так что всякая работа, для которой нужно собраться с мыслями, становится для меня почти невозможной. С 8 до 12 дня — мои собственные дела. До часу или половины второго — заседания в правлении кооператива, от 2 до 7 — снова те же дела. Если бы я не использовал значительной части своего времени, которое я провожу в деле, для партийной работы, то по вечерам я не в состоянии был бы одолеть всего, что требуется. И хорошо, если бы все шло благополучно. Но имеется еще огромное количество забот и всякого рода неприятностей, так что я не буду удивлен, если в один прекрасный день меня постигнет участь бедного Гейба.

74 Фольмар.— Примечание к немецкому изданию.

Теперь об остальном.

Ваш ответ Энгельсу хорош. Я сообщу его Либкнехту, а затем отправлю Энгельсу, который будет здорово ругаться. Ничего. Мне тоже надоело это брюзжание, и я ему писал об этом.

Возвращаюсь еще раз — и надеюсь в последний — к таким пометкам, как «официально» и т. д. Мы считаем такие заявления, все равно от кого бы они ни исходили, рискованными. Приведенный мною пример показал, как трудно вам самим воспрепятствовать нежелательному оглашению таких заявлений. А история с Грунцигом показала, как мало можем мы полагаться на нашу публику. Опровержения потом уже бесполезны, ибо, во- первых, таким опровержениям никто не поверит, во-вторых, неприятно быть вынужденными опровергать, в-третьих, если из-за этого дело дошло бы до процесса, у наших судей будет такой простор для субъективного усмотрения, что «доказательства» в строго юридическом смысле слова будут совершенно не нужны.

Затем в циркуляре относительно безобразного письма Моста вы снова говорите о «партийном руководстве». Если ваш первый циркуляр вместе с этим попадает в нежелательные руки, хотел бы я знать, как тут еще можно будет отпираться? И во всяком случае значительная часть ответственности за такой скандал падет на вас, а я не думаю, чтобы это было для вас приятно.

С вами случилось то же самое, что со многими нашими товарищами, которые все еще продолжают жить в прежней обстановке и говорят прежним языком. Но от этого легко и необходимо отвыкнуть.

Я желал бы, чтобы вы ограничились преимущественно изложением безобразного письма Моста уже потому, что, насколько мне известно, ни в Германии, ни, пожалуй, за границей не найдется ни одного человека, который поверил бы, что «Социал-демократ» — предприятие Хёхберга. Наши отчеты — я имею в виду отчет фракции и следующие за ним,— а также статьи, достаточно ясно обнаруживающие их авторов, давно уже рассеяли такое предположение, если оно вообще возникало. И рассеяли весьма основательно.

Мне кажется, что вы слишком нервничаете и легко возбуждаетесь.

Хёхберг пишет мне, что ему неприятно, что его имя названо в циркуляре. У него есть, конечно, все основания оставаться по возможности на заднем плане.

Что вы уцепились за отвратительное письмо Моста, это очень хорошо, но до поры до времени мы не будем его распространять именно из-за Хёхберга. При случае мы им утрем нос Гансу.

Ваши разъяснения, почему случилось, что циркуляр № 1 размахнулся так широко, мы признаем вполне правильными. Замечу кстати, что с Либкнехтом, который постоянно живет в Дрездене, а сюда приезжает только по воскресеньям или субботам, я еще не говорил, а Фрицше слишком толст и флегматичен, чтобы показаться здесь. Я говорю в данном случае о Газ. и В.75 которым я прочел ваше письмо. Я прекрасно знаю, как легко перегнуть палку, и потому со своей стороны не испытывал особенного сожаления по поводу этого faux pas (ложного шага) — в смысле того, как он будет использован во враждебной нам печати. Как я уже вам писал, мои опасения направились совсем в другую сторону. О самых вредных последствиях, о впечатлении, которое это произведет в официальных кругах Швейцарии, я подумал лишь тогда, когда мое письмо уже было отправлено.

А между тем это-то и должно определять нашу тактику, и в соответствии с этим мы должны вести свою газету.

Мы будем стараться отстаивать эту точку зрения всюду, где это возможно, и просим вас, если это будет нужно, делать то же самое в своих письмах.

75 Газенклевере и Вальтейхе.— Примечание к немецкому изданию.

С Берлином, по всей вероятности, не удастся ничего наладить, пока мы не приедем туда сами. Полицейский надзор там принимает грандиозные, массовые размеры, и обыски производятся у всех, относительно кого возникает даже отдаленное предположение, что он имеет какое-либо отношение к запрещенной газете или к людям, сочувствующим этой газете.

Ваш Август Бебель».

В пояснение этих писем следует заметить, что «Листок» — это циркуляр, составленный Фольмаром. Фольмар организовал в Цюрихе (под псевдонимом Вальтер) так называемое «Бюро иностранных сношений», которое должно было независимо от нас поддерживать связи с союзами, существовавшими за границей. Против этого мы ничего не имели, но часто в публикациях «Бюро иностранных сношений» попадались выражения и обороты речи, которые могли скомпрометировать нас в Германии, если бы подобный документ попался в ненадлежащие руки. А эта опасность существовала, так как всюду в больших заграничных союзах — в Брюсселе, Лондоне, Париже, Женеве и т. д.— действовали немецкие полицейские шпионы. Удивительно, однако, что в Берлине в течение многих лет не могли докопаться, кто же, собственно, был этот Вальтер. Это видно было уже из того, как о Вальтере говорил г-н фон Путкамер, часто упоминавший это имя в рейхстаге.

В Берлинском комитете люди часто сменялись вследствие преследований и процессов. Неоднократно там сидели явные полицейские агенты, которые, конечно, не знали меры в своем радикализме и старались вызывать конфликты с нами. Упоминаемое здесь безобразное письмо Моста было направлено против Хёхберга, к которому Мост, собственно говоря, должен был питать благодарность за оказанную ему в свое время помощь. Но Мост не постеснялся осыпать оскорблениями человека, с которым он раньше поддерживал дружеские отношения и которого он не мог упрекнуть в том, что тот изменил свои взгляды. Он напечатал равносильное доносу сообщение, что Хёхберг руководит газетой «Социал- демократ». Тогда Хёхберг в № 11 «Социал-демократа» заявил, что он не пользуется сколько- нибудь значительным влиянием в партии, что он не основывал газету и что это не его орган; далее, что он не всегда солидарен с партией и с «Социал-демократом», а потому должен снять с себя всякую ответственность за газету. Это заявление успокоительно подействовало на Маркса и Энгельса, которые теперь поняли, что они неправильно оценили позицию Хёхберга.

Донос Моста имел для Хёхберга те последствия, что его постигла та же участь, что и меня, когда вскоре после этого он прибыл в Германию. Полиция постоянно ходила за ним по пятам. Однажды он заночевал у меня на диване. Полицейский агент до поздней ночи дежурил у дверей дома, но на следующее утро Хёхберг встал так рано, что ему удалось исчезнуть, прежде чем полицейский агент снова появился перед домом. У полицейского была весьма озадаченная физиономия, когда он увидел, что я возвращаюсь с вокзала к себе домой.

Новое разногласие между газетой «Социал-демократ» и нами возникло в феврале 1880 года. Я имел обыкновение печатать в заголовке сообщений и предписаний, которые рассылались партийным товарищам: «Германия, такого-то числа» и т. д. В № 9 от 29 февраля 1880 года редакция поместила воззвание, появившееся без нашего ведома и призывавшее к созданию тайной организации для всей Германии и подписанное: «Германия, конец февраля 1880 года». Кульминационным пунктом этого воззвания была фраза: «Говорить об организации здесь, конечно, не место. Товарищам следует только обратиться по надлежащим адресам, и тогда будут предприняты дальнейшие шаги».

Это противоречило нашим намерениям. В течение всего периода действия закона против социалистов мы строго следили за тем, чтобы не допустить в Германии никакой тайной организации, охватывающей всю страну. Мы были убеждены, что она будет раскрыта в самое короткое время, и это повлечет за собою массовые преследования самого тяжелого характера. Если товарищи организовывались в определенном месте, то в случае провала преследования не могли распространиться дальше этого места. Если для определенной цели они приходили на тайные собрания, то преследовать их можно было только за участие в незаконном сборище. И все-таки в полицейских кругах было распространено мнение, что существует тайная организация, охватывающая всю Германию, и что я в первую очередь принадлежу к ее руководству. О существовании такой всеобщей организации писалось в газетных статьях и брошюрах, которые были явно полицейского происхождения. Полицейские чиновники давали такого рода показания даже под присягой на суде. В течение ряда лет на многих процессах в различных городах мне приходилось доказывать, что такой организации не существует и не может существовать, и обвиняемых обычно оправдывали, так как обвинение касалось принадлежности к общегерманской тайной организации.

Наивысшее торжество выпало па мою долю в 1888 году, когда руководители берлинской тайной организации обвинялись в принадлежности к общегерманской тайной организации. Свидетелями со стороны обвинения выступили 30 высших и низших полицейских чинов, среди них печально знаменитый в наших кругах полицейский советник Крюгер, начальник политической полиции. Затем в числе свидетелей был вызван и я. Мое показание уничтожило показания тридцати полицейских. Суд оправдал обвиняемых по вопросу о принадлежности к общей тайной организации, но осудил их за принадлежность к местной тайной организации.

Полицейский советник Крюгер был так взволнован приговором суда, что, вернувшись к себе в бюро, разразился бранью по адресу суда, поверившему такому субъекту, как я, больше, чем тридцати прусским королевским полицейским чиновникам.

Откуда я узнал о припадке бешенства у Крюгера? В его бюро сидел чиновник, сообщавший нам обо всем, что там происходило.

Ниже я расскажу об этом подробнее.

Таким образом, совершенно ясно, что задуманная в Цюрихе тайная организация была нами уничтожена в самом зародыше.

 

СЕССИЯ РЕЙХСТАГА 1880 ГОДА

 

Во время этой сессии возникли очень резкие и бурные пререкания между нами, с одной стороны, и правительством и буржуазными партиями — с другой. Акты полицейского насилия достигли таких размеров и такой жестокости, что мы находились в состоянии крайнего озлобления. Это нашло выражение в моем выступлении в прениях по поводу возобновления «малого осадного положения» в Берлине. Я закончил тогда свою речь словами: «Господа, какие чувства должны возбуждать подобные обстоятельства в сердцах масс? Какое настроение должны они вызывать? Ничего, кроме ненависти, ничего, кроме озлобления, которое в конце концов должно привести к твердому убеждению, что не остается другого средства, как насильственное ниспровержение всего существующего. Этого достигли вы своими мероприятиями. И не только этого. Вы, кроме того, еще вызвали желание — ибо ведь вы имеете дело с людьми,— вы вызвали естественное желание отомстить, вызвали жажду возмездия в сотнях тысяч человеческих сердец. Вот плоды, которые вы получили, и если вы довольны такими результатами, то мы тоже довольны».

«Франкфуртер цейтунг» писала по поводу этой речи: «Сколько ненависти, какую жажду мести вызвал исключительный закон, можно с ужасом убедиться, читая речь Бебеля. Создается жуткое впечатление, что скрытые опасности угрожают сейчас спокойствию нации больше, нежели ей когда-либо могла угрожать открытая агитация».

А «Германия» заканчивала статью относительно требуемого правительством продления срока действия закона против социалистов словами: «Социалисты живут только одной надеждой: не на то, что истечет срок исключительного закона, а на то, что вскоре наступит день реванша — так приблизительно в 1889 году».

На этой же сессии рассматривался первый законопроект о продлении срока действия закона против социалистов до 31 марта 1886 года. Центр выделил в качестве первого оратора барона фон Гертлинга, который своей речью подготовил переход части членов этой партии на сторону исключительного закона. Он предложил обсудить законопроект в комиссии. Наоборот, депутат Ласкер указал, что закон применяется слишком сурово. Он высказался против его продления и в конце концов голосовал против.

Мы вносили множество предложений и поправок, чтобы таким образом получить возможность основательно поговорить о применении закона. В дебатах приняли участие из наших почти все. В конце концов было решено продлить действие закона до 30 сентября 1884 года, то есть еще на два с половиной года. Кроме того, рейхстаг принял резолюцию, согласно которой сбор пожертвований или открытый призыв к пожертвованиям не подпадает под действие § 16, если только пожертвования предназначаются для оказания помощи лицам, которые вследствие применения §§ 22 и 28 этого закона лишились своего кормильца.

Совершенно особое место заняла при третьем чтении закона, 4 мая, речь Гассельмана, в которой он перед всем рейхстагом объявил о своем разрыве с нами. Он заявил, что мы отмежевались от нигилистов, а он согласен с ними, что пора прекратить парламентскую болтовню, наступило время действий.

В своей речи по бюджету, отвечая на заявление фон Кардорфа, утверждавшего, будто я хвастался своими связями с русскими, я сказал: «Могу только ответить депутату фон Кардорфу, что в России у меня нет никаких связей и что русские нигилисты происходят совсем из других кругов, нежели социал-демократы Германии. Они принадлежат к общественным кругам г-на фон Кардорфа». (Громкий смех.) Это и имел в виду в своем вышеупомянутом выступлении Гассельман. После того как он таким образом высказался против нас, мы сделали публичное заявление, что не считаем его более членом нашей партии. Заявление это вызвало большое раздражение в кругах его сторонников. Революционная активность Гассельмана закончилась тем, что, оставив в Германии значительные долги, он отправился в Соединенные Штаты, где вскоре отошел от движения.

В этой же речи по бюджету мне впервые пришлось говорить о книге барона фон дер Гольца «Леон Гамбетта и его армия», которую я с тех пор неоднократно с успехом цитировал в моих речах и которой пользовался, чтобы отстаивать нашу точку зрения в вопросе о вооружениях. Я отметил, что г-н фон дер Гольц был в наказание за свою книгу переведен на другую, более скромную должность, но по справедливости его следовало бы назначить в генеральный штаб. Как известно, тогдашний полковник стал впоследствии генерал- фельдмаршалом, не осуществив, однако, принципов своей книги.

На той же сессии было еще одно мое выступление, за которое я подвергся нападкам. Во время дебатов по поводу нового военного законопроекта (семилетняя смета 1881 — 1888 гг.), парируя обвинения против нас, я сказал: «Если случится, что какая-нибудь держава пожелает завоевать германскую территорию, то социал-демократия будет бороться против этого врага точно так же, как и всякая другая партия». За это на меня набросился в «Социал- демократе» какой-то анонимный товарищ из Южной Германии. Я ответил (в № 16 «Социал- демократа»), что из сказанного не возьму назад ни одного слова, и закончил свое объяснение следующим образом: «Социал-демократии будет, пожалуй, очень тяжело, что в борьбе за неприкосновенность германской территории она одновременно вынуждена будет в известной мере защищать нашу великолепную правительственную систему, то есть защищать своих смертельных врагов. Но социал-демократия справится с ними не при помощи иноземного завоевателя. Она одолеет их только собственными силами вследствие злоупотреблений господствующей системы, которая в конце концов вызовет против себя возмущение масс. Мы защищаем не наших врагов и созданные ими учреждения, которые носят временный характер. Мы защищаем свою страну от раздробления и самих себя от порабощения. И делая это, мы не становимся «оплотом, ограждающим от врага наших доблестных полицейских и судей», как иронизирует почтенный товарищ из Южной Германии. Мы только желаем иметь свободу действий для того, чтобы самостоятельно свести счеты с нашими врагами у себя дома. Может случиться, что наступит такой момент, когда появление русского императора с его армией в Берлине будет весьма приятно для врагов социал-демократии, но чрезвычайно неудобно для нее самой.

В моей речи, произнесенной 2 марта, нет ни одного слова, которое противоречило бы нашей принципиальной точке зрения, ибо в оборонительной войне мы защищаем не наших врагов и созданные ими учреждения. Мы защищаем самих себя и страну, учреждения которой мы хотим переделать по-своему, страну, которая является исключительной ареной нашей деятельности».

 

НАКАНУНЕ, ВО ВРЕМЯ И ПОСЛЕ ВИДЕНСКОГО СЪЕЗДА

 

Весной 1880 года все мы почувствовали потребность устроить более обширный съезд представителей партии, который мог собраться только за границей. Во-первых, нужно было внести полную ясность в вопрос об отношении партии к махинациям и агитации таких господ, как Гассельман и Мост. Во-вторых, необходимо было разъяснить партии внутреннее положение и основательно потолковать о нем. В-третьих, надо было представить партии отчет о газете «Социал-демократ» и ее распространении. Наконец, надо было также договориться о мерах агитации в период предстоявших в следующем году выборов в рейхстаг. И цюрихцы, и мы были одинакового мнения, что такой съезд необходим. Поэтому 29 марта я написал им, что мы решили созвать съезд через два дня после официального закрытия рейхстага в Романсгорне или Роршахе. Закрытие рейхстага, сообщал я, последует, вероятно, незадолго до троицы. Приглашения на съезд должны были разослать редакция и экспедиция газеты «Социал-демократ» в виде циркуляра, проект которого я тут же приложил. Рассылку приглашений в самой Германии мы взяли на себя. Во всех действиях мы рекомендовали соблюдать чрезвычайную осторожность.

Но это легко было только говорить. Еще прежде, чем съезд мог состояться, правительство цюрихского кантона проведало о нем и собрало сведения, действительно ли верны эти слухи. А потому «Социал-демократ» вынужден был сообщить в номере от 16 мая, что предполагавшийся на троице съезд в Швейцарии не может быть созван вследствие различного рода препятствий и откладывается на несколько месяцев. Это сообщение было напечатано с некоторым запозданием, так что несколько делегатов, в том числе и Мост, прочли его, когда уже прибыли в Швейцарию.

Пользуясь случаем, Мост заехал тогда и в Цюрих. Здесь товарищи созвали собрание, на котором ему предоставлялось слово после каждого оратора для обоснования его обвинений против партии. В конце концов собрание высказало пожелание, чтобы отныне полемика между «Фрейхейт» и «Социал-демократом» была прекращена. Если же «Фрейхейт» будет продолжать свои необоснованные нападки на партию, то приверженцев этой газеты придется исключить из партии.

Мост смирился и обещал последовать указаниям резолюции. Но как только он вернулся в Лондон, снова стал продолжать свою прежнюю борьбу и даже отрицал, что он давал обещание прекратить нападки на партию.

После того как съезд, назначенный на троицу, не состоялся, мы должны были снова заняться вопросом о его созыве. По этому поводу я писал цюрихцам:

«Лейпциг, 24 мая 1880 года. Дорогие друзья!

Срок будет установлен сегодня вечером, причем одновременно будет принято решение относительно Гассельмана. Если срок будет назначен раньше середины августа, то я приехать не сумею… В Магдебурге произошел ряд арестов. Во время одного из них найдено ваше письмо, где вы основательно нас ругаете.

Этим письмом вы сыграли с нами скверную шутку. Единственно хорошее в этой истории это то, что вы основательно нас побранили, но, с другой стороны, несомненно, что этим письмом вы дали против Лейпцига оружие, которого искали уже давно и которое будет теперь использовано.

Мне кажется, что в такие времена, как нынешние, когда могут случиться и действительно случаются всевозможные неожиданности, вам не следует так поддаваться настроениям, а надлежит сохранять хладнокровие и осторожность. Для начала было бы вполне достаточно запросить нас, почему мы воспротивились распространению прокламации. Кроме того, вам надо быть вдвойне осторожными в нападках на нас, так как это уже в достаточной мере делается Гансом и другими. Посмотрим, какие последствия будет иметь магдебургская история. Захвачены ли прокламации, мы еще не знаем. Тот, от кого мы получили письмо, ничего не сообщает, и нам еще надо запросить его.

Так как отсюда не последовало никакого запрета распространять прокламации, то нам нет надобности и снимать этот запрет. Вы снова стали жертвой недоразумения и могли бы так не раздражаться. Итак, повторяю, соблюдайте хладнокровие даже в тех случаях, когда вы убеждены, что вы абсолютно правы…

Мне очень досадно, что дело с созывом съезда сорвалось и многие понапрасну приехали. Если бы меня немедленно известили о решении отсрочить съезд, то все можно было бы своевременно уладить. Впрочем, я убежден, что от отсрочки не будет никакого вреда, и, наоборот, потом приедут многие, которые теперь не успели бы явиться из-за того, что оставалось мало времени.

27 мая, в понедельник вечером, было постановлено созвать съезд на 21—23 августа. За более ранний срок не высказывался никто. Многие предпочитали более поздний. Главная причина: надо собрать деньги; теперь все будет стоить много дороже, чем раньше. Работа съезда начнется, как обычно, с предварительного собрания, которое состоится в субботу.

Место указываете вы. Если не хотите Роршах и предпочитаете С.-Галлен, то не лучше ли наметить сразу Цюрих.

Я того мнения, что из опасения шпионов лучше всего до поры до времени хранить полное молчание относительно дня открытия съезда и в качестве срока указывать только август. Это вы можете официально сообщить в ближайшем номере газеты «Социал-демократ» и затем уже неоднократно повторять предложение, чтобы те, кто желает явиться на съезд, записывались у вас. Но открыто употреблять слово «съезд» избегайте и пишите «совещание». Это облегчит нам впоследствии нашу защиту на суде…

Декларации, направленные против Гассельмана и Моста, для каждого в соответствующем стиле, были приняты в понедельник. Гассельман был выбран берлинцами, но побоялся принять мандат, а теперь этот негодяй увиливает и говорит, что можно было прекрасно устроить собрание на германской территории и что с нашей стороны это просто расточительство. Лучше всего поместите в «Почтовом ящике» заметку по адресу кого-либо, в которой будет сказано: «Только политические младенцы могут думать, что совещание для обсуждения общепартийных дел, которое должно занять несколько дней, можно устроить в Германии».

В следующий понедельник я уезжаю приблизительно до конца июня и прошу писать письма таким образом, чтобы их можно было показать более широкому кругу товарищей. Если вы желаете сообщить что-нибудь мне лично, то отправьте мне отдельное письмо. Ваш Август Бебель».

В Цюрихе тем временем выдвинули удачную мысль устроить съезд не в городе, а в старом замке Виден, расположенном в живописном месте на холме у деревни Оссинген, на берегу р. Тур. Старый замок принадлежал одному базельцу, который сдал нам его с пристройками на несколько дней. В одной из пристроек было устроено общежитие, оборудованное лишь соломенной подстилкой и шерстяными одеялами. «Красный почтмейстер» утверждал, что хозяева гостиниц в Оссингене вряд ли приветливо отнесутся к нам. Потом выяснилось, что он ошибся. Кроме того, мы считали, что если будем появляться в деревне, то едва ли нам удастся сохранить в секрете наш съезд. А потому хозяину помещения немецкого союза в Романсгорне и его жене было предложено кормить участников съезда в самом замке.

Когда мы вышли на станции Оссинген и кружным путем, минуя деревню, стали подниматься к замку, крестьяне, опершись на свои орудия, стояли на полях и виноградниках и с удивлением смотрели нам вслед, покачивая головами. Еще более они были удивлены, когда вечером в старом здании зажглись огни и в тихий августовский вечер через открытые окна стали раздаваться голоса ораторов. Но чем ближе надвигалась ночь, тем менее привлекательной казалась мне перспектива провести ее на этом соломенном ложе. Всплывшие воспоминания той поры, когда я был подмастерьем, пугали меня. К тому же я не верил утверждениям «красного почтмейстера», что трактирщики в Оссингене даже за хорошую плату не согласятся накормить и напоить нас. Я потихоньку убедил Либкнехта, что внизу мы получим более удобный ночлег, чем здесь, и пригласил его пойти со мной. Он согласился, и мы исчезли, оставив нашу компанию в замке. Как я и ожидал, в деревне мы были очень приветливо приняты хозяином гостиницы «Олень». Мы подкрепились у него хорошим местным вином, черным хлебом со свежим маслом и прекрасным швейцарским сыром. Хозяин неоднократно выражал удивление, почему «господа» заночевали в замке, а не спустились к ним в деревню.

Когда мы на следующее утро снова появились в замке, нас осыпали насмешками. Но дурной пример погубил хорошие намерения. Ночлежка в пристройке замка была далеко не идеальной. К тому же несколько шумливых товарищей устроили такой «концерт», что спать не было никакой возможности. На второй вечер число перебежчиков оказалось уже значительно больше, а к концу съезда в замке оставалось на ночь только несколько самых непоколебимых.

Жители Оссингена отблагодарили нас самым неожиданным образом. В следующем году в Цюрихе должен был собраться международный конгресс. Либералы пустили в ход все средства, чтобы добиться от правительства запрещения конгресса. Они собрали в кантоне более 30 тысяч подписей за запрещение, но в Оссингене ни один крестьянин не дал своей подписи. Наоборот, они заявили, что имели случай познакомиться с заграничными социал- демократами и что это порядочные люди, а потому они не видят причин, почему им нельзя разрешить съезд в Цюрихе.

В Видене собралось 56 делегатов, в том числе все наиболее известные германские товарищи: Ауэр, Бернштейн, Биркерт (Дармштадт), Гарве, Грейлих, Фрицше, Фроме, Грилленбергер, Газенклевер, Гильман (Эльберфельд), Каутский, М. Кегель, Лейендекер (Майнц), Либкнехт, Левенштейн (Фюрт), Моттелер, Ольденбург (Альтона), Шлютер (Дрезден), Таушер, Ульрих (Оффенбах), Вальтейх, Фатер (Гамбург), Фольмар и т. д.

Председательствовали Газенклевер и Вальтейх. Доклад о положении в Германии и отчет о состоянии кассы были поручены мне. Кроме того, я выступал докладчиком по делу Моста. Ауэр доложил о кассовых поступлениях в области Гамбург — Альтона и о расходовании этих сумм. Фрицше — о специальном сборе в пользу высланных из Берлина и их семейств. Кроме того, Ауэру было поручено доложить о попытках Гассельмана вызвать раскол в партии. Всего до 1 августа 1880 года поступило 36 044 марки, из которых через мои руки прошло 24 254 марки. Высланным из Берлина и их семьям я выплатил 10 710 марок. Остальным подвергшимся высылке и сидевшим в тюрьмах товарищам и их семьям — 5200 марок. Издержки за три сессии рейхстага составили 2032 марки, денежные штрафы и компенсации за отсидку в тюрьмах — 2416 марок и т. д. Жалованье никому не платилось. Газета «Социал- демократ» вела свою особую отчетность. Наряду с этими суммами, поступившими в центральную кассу, значительные суммы были получены и израсходованы на местах.

Несколько товарищей, высланных из Берлина, прислали из Гамбурга протест на 21 странице, направленный в первую очередь против фракции и касавшийся главным образом расходования денег. Тидт, один из берлинских делегатов съезда, передавший этот протест, заявил, что по просьбе авторов он согласился взять на себя передачу протеста, но с содержанием его согласиться не может. Чтобы лучше ознакомить берлинских товарищей с положением кассы, Тидта избрали в ревизионную комиссию. Последняя единогласно постановила предложить съезду одобрить ведение дел кассы, которое оказалось в полном порядке. Съезд единогласно принял это предложение. Впоследствии выяснилось, что автором протеста был высланный из Берлина одноглазый Вольф, разоблаченный затем как шпион, служивший в берлинской полиции. Точно так же съезд единогласно постановил одобрить поведение депутатов рейхстага и тактику, которой они придерживались, и выразить доверие передовым борцам партии, работающим в столь тяжелых условиях.

Во время общих прений Шлютер предложил вычеркнуть из программы слова: «законными средствами». Партия бесправна, деятельность в рамках закона для нее невозможна. Что же должно в таком случае означать уверение, что она стремится к достижению своей цели законными средствами? После небольших прений предложение это было единогласно принято. Впоследствии оно подняло много шуму в парламенте и за стенами его, а также на судебных процессах — совершенно неосновательно. Резолюция понималась не как простой логический вывод из того положения, в котором находилась партия, а как революционный акт, опрокидывавший якобы всю ее прежнюю тактику.

Прения по поводу исключения Гассельмана из партии заняли довольно много времени. 27 июня фракция опубликовала в газете «Социал-демократ» воззвание, в котором требовала исключения Гассельмана вследствие уже упомянутой его речи в рейхстаге, в которой он заявил о своей солидарности с русским анархизмом. В своем воззвании фракция на это отвечала: «Эти слова означают разрыв с партией и, в частности, с нами. Мы с удовольствием принимаем этот разрыв. Он способствует внесению ясности в наши ряды, что в настоящее время особенно нужно, и удаляет из партии человека, который с первого дня объединения германской социал-демократии на съезде в 1875 году лишь нехотя и чисто внешне принадлежал к ней, втайне же систематически и неуклонно интриговал и вел против нее подрывную работу. Расколоть германскую социал-демократическую партию и основать партию Гассельмана — такова была цель, к которой стремился г-н Гассельман, действуя тайком, прибегая ко всяким хитростям и травле, как это и соответствует его характеру».

Чтобы подтвердить эти обвинения, фракция тут же опубликовала ряд писем Гассельмана, показывавших, как он систематическрг работал против партии и как после закрытия «Нового Социал-демократа» в конце сентября 1876 года он хотел использовать основанную им «Роте фане» для того, чтобы разрушить только что созданное единство партии.

Дальше воззвание упрекало Гассельмана в том, что у него не хватило мужества полностью перепечатать свою речь в собственной газете, где она появилась в смягченном виде. Фракция требовала, чтобы те, кто враждебно относится к социалистической рабочей партии, ушли из нее. «Мы требуем ясности. Кто не с нами, тот против нас».

В заключение воззвание выступало и против Моста, заявляя, что фракция так же далека от его безумств и непоследовательных выводов, как от демагогической травли и интриг г-на Гассельмана. Заявление было подписано всеми депутатами, за исключением Гартмана из Гамбурга, который считал его «несвоевременным».

Имея в руках этот материал, Ауэру не трудно было доказать, что съезд не может не утвердить исключения Гассельмана. И съезд действительно одобрил эту меру всеми голосами против трех. Из этих троих двое заявили, что они считают такое постановление ненужным, ибо Гассельман своим поведением сам поставил себя вне партии.

И действительно, Гассельман уже в июне не постеснялся открыто донести на Ауэра, Деросси и Гарве, что они провели запрещенный сбор средств. Гамбургская прокуратура произвела по этому поводу дознание, оказавшееся, однако, безрезультатным. Мост позволил себе в «Фрейхейт» такую же подлость. На съезде его дело приняло тот оборот, которого следовало ожидать, и мне не трудно было доказать, имея в своем распоряжении огромное количество материала, какую печальную роль играл этот человек. Предложение считать его выбывшим из состава партии было принято всеми голосами против двух.

Попытки некоторых берлинских товарищей, которые были сторонниками Моста и Гассельмана, провести предложение о привлечении к ответственности Газенклевера, Либкнехта, Кайзера и меня за наши заявления в рейхстаге потерпели на съезде полную неудачу. Выяснилось, что во всех сколько-нибудь значительных вопросах съезд был неожиданно единодушен. Также единодушно съезд объявил газету «Социал-демократ» центральным органом партии и принял резолюцию, рекомендовавшую участвовать в выборах в рейхстаг, ландтаги и коммунальные советы; имея при этом в виду особенно интересы агитации и пропаганды.

Далее было постановлено осенью всеми силами выступать за участие в выборах в рейхстаг. В случае перевыборов товарищам, как общее правило, рекомендовалось воздерживаться от голосования. Кроме того, было санкционировано учреждение в Цюрихе бюро для сношений с заграницей и была принята резолюция о созыве международного конгресса, инициативу созыва которого взяли на себя бельгийские товарищи.

Известие о том, что съезд был устроен в замке Виден, явилось сенсацией для полиции и для общественного мнения Германии. Полиция находилась в отчаянном положении. Она должна была признать, что, несмотря на огромный шпионский аппарат, она не сумела установить, где и когда соберется съезд. Буржуазные партии пришли в возбуждение от того, что съезд вообще мог состояться; они еще более взволновались, когда вскоре после съезда в берлинской «Трибюне» и в «Магдебургер цейтунг» появились инспирированные нашими цюрихскими товарищами весьма романтические описания, изображавшие все это дело в фантастическом свете. Мы здорово смеялись по этому поводу. На настроение в партии Виденский съезд оказал самое положительное воздействие. Уже одно то обстоятельство, что он состоялся, подействовало чрезвычайно ободряюще. Снова удалось собраться, старые борцы повидались друг с другом, основательно поговорили и устранили недоверие, которое кое-где накопилось. Каждый из нас значительно приободрился, и все мы вернулись домой с решимостью пожать жатву, семена которой были брошены на Виденском съезде.

После того как наши враги оправились от первого впечатления, во враждебной печати во главе с «Крейц-цейтунг» и «Рейхсботе» поднялась травля против Швейцарии. Они требовали высылки заговорщиков из Швейцарии и рекомендовали попытаться инсценировать процесс о государственной измене. Но требование «Крейц-цейтунг» и подобных ей органов, чтобы Швейцария нарушила право убежища и выслала политически неугодных ей лиц, имело следствием лишь то, что собравшийся в сентябре съезд швейцарских юристов самым решительным образом высказался за право убежища; он заявил, что политическое убежище должно предоставляться без всяких ограничений; Швейцария должна широко предоставлять право убежища, но в то же время, имея достаточные основания, высылать шпионов, агентов-провокаторов и тому подобных проходимцев; ни в коем случае высылка не должна совершаться в угоду какому-нибудь иностранному государству.

После Виденского съезда полиция и суды снова энергично занялись преследованием наших товарищей. Так, например, бреславльский суд пытался возбудить против нас дело по поводу будто бы существующего тайного общества. С этой целью он издал распоряжение об изъятии переписки свыше 3 тысяч лиц. Вся почтовая связь Бреславля была дезорганизована, что нанесло большой ущерб деловой переписке. И все это без какого-либо основания.

В Лейпциге полиция тоже становилась к нам все придирчивее. Тучи постепенно сгущались над нашими головами. Когда в середине сентября мы (приблизительно 40 человек) собрались «отпраздновать именины», полиция внезапно ворвалась в ресторан и арестовала всех нас. В сопровождении усиленного полицейского эскорта мы были отправлены в участок для допроса. Нас сопровождала большая толпа. Вся эта процедура, не давшая никакого результата, затянулась на два часа, после чего мы были отпущены. Единственной жертвой этого происшествия оказался русский товарищ Цеткин, работавший в Лейпциге в качестве наборщика и находившийся в числе гостей на «именинах». Его выслали. У меня произвели повторный, но безрезультатный обыск. Кроме того, я узнал, что прокуратура наложила арест на письма, адресуемые одной даме, согласившейся исполнять роль передаточной для меня инстанции. Но письма, попавшие в руки прокуратуры, не доставили ей никакого материала для обвинения. Я же, со своей стороны, немедленно позаботился, чтобы этим адресом перестали пользоваться.

Борьба продолжалась. В № 39 газеты «Социал-демократ» от 26 сентября появилось составленное мною и одобренное товарищами воззвание, подписанное: «Германия, 18 сентября, партийное представительство». В нем со ссылкой на Виден-ский съезд, между прочим, говорилось:

«В тех условиях, в которых в настоящее время живет и борется партия в Германии, наша задача является чрезвычайно ответственной и трудной. Мы окружены врагами, которые желают нас истребить и которые в силу реакционного законодательства располагают самыми разнообразными средствами, чтобы задушить нас «именем закона». И мы повторяем: только мужество, соединенное с благоразумием, может обеспечить нам успех.

При таких условиях , хороши всякие средства, гарантирующие успех, и дело товарищей в каждом отдельном пункте избрать наиболее подходящие средства и пути, которые, по их мнению, лучше всего помогут добиться успеха…

Итак, организуйтесь, все равно, каким образом… Организация необходима в самых отдаленных местах, где только у нас есть сторонники, и в какой угодно форме. Это первая заповедь.

Вторая: неустанная агитация в пользу распространения нашего центрального органа — газеты «Социал-демократ» — и привлечение новых читателей и подписчиков…

Третья заповедь: постоянный сбор денег для целей агитации и оказания помощи, сбор всюду и под всяким видом… Для ведения войны необходимы деньги, деньги и снова деньги, а так как партия постоянно ведет войну, то она постоянно нуждается в деньгах».

Затем мы призывали к осторожности:

«Вы должны быть осторожны. В особенности вы должны уметь молчать, ибо шпионы имеются повсюду. Но вы не должны быть трусами».

Далее следовали указания, как надо держать себя в отдельных случаях. В конце снова настойчиво рекомендовалось создавать организации в отдельных избирательных округах в виду предстоящих выборов в рейхстаг. Кроме того, предлагалось собирать деньги для подготовки к выборам и сговариваться относительно кандидатов.

Кроме приведенного здесь в выдержках обращения руководства партии, «Бюро международных сношений» в Цюрихе со своей стороны сочло нужным опубликовать нечто вроде манифеста и разослать его в виде прокламации. В этом манифесте давалось такое толкование постановлений Виденского съезда, какое мы никак не могли и не должны были одобрить, ибо оно предоставляло в распоряжение прокуратуры весьма опасный для нас материал для будущих процессов. Как мы в Лейпциге отнеслись к этому шагу «Бюро международных сношений», видно из письма, которое я отправил 18 сентября цюрихским товарищам. Там говорилось, между прочим, следующее:

«…А теперь, в заключение, остановлюсь еще на одном пункте, который в последние дни вызывает здесь много шуму. Я имею в виду манифест, по-видимому, целиком перепечатанный в «Магдебургер цейтунг».

Мы не имеем об этом документе никакого представления. Мы также не знаем, какую цель он преследует. Может быть, это ответ, о котором В.76 пишет в своем письме, на приветствия съезду, поступившие из-за границы. Один этот факт показывает, в каком затруднительном положении мы находимся.

Мне поручено заявить, что все мы протестуем против таких приемов и повторение подобного факта поведет к непримиримому конфликту между нами и бюро.

Я не хочу говорить здесь о форме и тоне, в каком составлен этот документ, хотя и на этот счет высказывались весьма отрицательные и резкие мнения. Да и мне кажется, что вы как будто считаете нужным во что бы то ни стало превзойти г-на Моста.

76 По-видимому, Вальтер, то есть Фольмар.— Примечание к немецкому изданию.

Но в чем мы все были вполне солидарны, так это в том, что бюро позволило себе самовольно действовать в вопросе, который должен был сначала обязательно быть предложен нам для рассмотрения и одобрения. Бюро не является самостоятельным учреждением и не может и не должно рассылать от своего имени официальные бумаги, за которые нам потом еще придется, может быть, ответить. Такой ответственности мы брать на себя не желаем, и образ действий, подобный тому, какой имел место в данном случае, считаем недопустимым.

Мы сами не предпринимаем здесь ничего без предварительного коллегиального обсуждения, и мы требуем, чтобы каждая бумага, рассчитанная на распространение в широких кругах и на появление в печати, раз она имеет или должна иметь официальный характер, была предварительно послана нам на просмотр и публиковалась только тогда и только в такой форме, как мы решим после предварительного обсуждения…

Не может быть никакого сомнения в том, что съезд и все, что за ним последовало, чрезвычайно возбудили гнев наших врагов и что систематическая травля с соответствующими преследованиями не заставят себя ждать. Так незачем без нужды еще обострять эту травлю.

Мы предоставляем бюро право вести корреспонденцию с заграничными товарищами, сообщать им справки и сведения — поскольку бюро это считает целесообразным — и получать поступающие для нас деньги. Но когда речь идет о действиях, которые так или иначе могут отразиться на широких партийных кругах, мы должны настаивать на том, чтобы предварительно нас информировали и испрашивали нашего согласия… Полагаю, что это вполне разумно и справедливо; раз президиум здесь, а не в Цюрихе, то нельзя предпринимать ничего важного и решающего, не информируя предварительно об этом нас».

Какое впечатление произвел этот манифест на наших противников, показала речь, с которой выступил против нас в рейхстаге г-н фон Путкамер 30 марта 1881 года. Он прочитал манифест, чтобы таким образом доказать опасный революционный характер социал-демократии. И когда 18 лет спустя, в 1899 году, нашего товарища, д-ра Аронса, захотели удалить с должности приват-доцента Берлинского университета, его обвинители снова сослались на тот манифест, который они называли официальным документом, исходившим якобы от тогдашнего партийного руководства.

Мою оценку тогдашнего положения можно определить по следующему письму к Энгельсу:

«Лейпциг, 22 сентября 1880 года. Дорогой Энгельс!

Я до сегодняшнего дня заставил Вас ждать ответа на Ваше письмо от 27 марта. В оправдание такого продолжительного молчания могу указать на то, что я с тех пор и до начала сентября почти все время, с очень небольшими перерывами, был в разъездах. А небольшие перерывы до такой степени были заполнены другими делами, что у меня не оставалось времени для ответа.

После столь продолжительного перерыва я уже не буду возвращаться ко всяким личным делам, о которых Вы упоминаете в Вашем письме.

Вы доставили бы мне удовольствие, если бы передали Либкнехту фотографии Вашу и Маркса, которые я просил. От Либкнехта Вы узнаете, как обстоит дело с новым изданием Вашей книжки. Я просил его уладить это дело, так как у меня самого по вышеупомянутой причине не было времени. Если не ошибаюсь, то конфискованный недавно в Бреславле набор как раз относился к Вашей книжке. Не подлежит сомнению, что здесь сыграло роль предательство — да и вообще повсюду наряду с неумелостью довольно видное место занимает предательство. Например, мне час тому назад сообщили, что здесь был произведен обыск у товарища, которого подозревают в распространении газеты «Социал-демократ». Это могло случиться только вследствие предательства. О результате обыска я до сих пор, до 9 часов вечера, еще ничего не знаю. Тот, у кого произвели обыск, случайно сегодня днем был у меня, а в его отсутствие полиция явилась к нему на квартиру. Сообщите об этом случае Либкнехту, это его заинтересует.

Ряд признаков указывает на то, что в ближайшем времени нам предстоят здесь серьезные удары, разумеется, если для этого найдется подходящий материал. Съезд вызвал чрезвычайное раздражение, и руководство всем движением приписывают Лейпцигу. До сих пор мы здесь вели по сравнению с другими городами жизнь идиллическую. Теперь это прекратилось, и нам придется держать ухо востро.

О том, что было на съезде, вы приблизительно знаете из газеты «Социал-демократ». Важнейшие прения, разумеется, не могли быть воспроизведены в печати. В общем я очень доволен съездом. Он всюду произвел на германских товарищей прекрасное впечатление. Если Мост надеется причинить нам большой вред своими лживыми сообщениями и злобной критикой, то он заблуждается. Число его сторонников в общем весьма незначительно, и открытый переход его в лагерь анархистов, о чем свидетельствуют его передовая статья в последнем номере и напечатанные вслед за нею революционные тезисы Бакунина, только еще больше повредит ему.

Мне кажется, что в связи с этим теперь настало время также для Вас и для Маркса категорически и ясно заявить, что вы порвали всякую связь с Мостом. Вы, пожалуй, скажете, что это не нужно, так как вы никогда не высказывались в пользу Моста. Но это неправильно. Мост в целом ряде писем хвастался тем, что Вы и Маркс одобряете его взгляды. То обстоятельство, что Маркс несколько раз выдавал квитанции в получении подписной платы, создало там, где не знают истинного положения вещей, такое впечатление, будто вы оказываете Мосту даже материальную поддержку. Во всяком случае, Мост пользовался всем этим для пропаганды в свою пользу, в особенности в Австрии. Я не требую, чтобы вы высказались в пользу газеты «Социал-демократ», и не требую также, чтобы ваше заявление было послано в эту газету. Вопрос может быть разрешен в форме вполне для вас безупречной. Вы можете ответить письмом на запрос кого-либо из нас, и получивший письмо, которому нет надобности называть свое имя, напечатает ваш ответ. Результаты его будут благотворны и для вас и для нас. Полная пассивность, проявляемая Вами и Марксом, часто оценивается здесь неблагоприятно, и большинство желает, чтобы вы выступили активно и высказали свое мнение о современном положении.

Вы вполне правы, когда говорите в последнем письме, что вся деятельность наших врагов в конечном счете идет нам на пользу и что в особенности на руку нам беспокойная суетливость и разрушительная деятельность Бисмарка. Но одним этим никто из нас удовлетвориться не может. Нам надо глубже копать яму, которую себе роют наши враги, и по возможности усиливать и раздувать недовольство, вызываемое их деятельностью, а также продолжающимся общим кризисом. И в этом направлении вы должны работать так же, как и мы.

Весьма интересные сюрпризы принесет нам Бисмарк в роли министра торговли. Здесь он сунулся в область, где наверняка сломает себе зубы и где к тому же не сумеет ничего создать, кроме самого резкого неудовольствия. Если он действительно проведет закон в пользу рабочих, то, во-первых, он восстановит против себя всю буржуазию, а во-вторых, не завоюет симпатий рабочих, так как при всем своем желании он не сумеет предложить ничего, кроме полумер. Из всех должностей, которые он до сих пор занимал, нынешняя будет для него самой губительной.

Другая выгода будет заключаться для нас в том, что жестокая полемика, которую неизбежно вызовут его мероприятия, расшевелит индифферентные массы и заставит их принять участие в общественной жизни и определить свои партийные симпатии. Это опять- таки никому не принесет столько пользы, как нам. Но, несмотря на то что все складывается к нашей выгоде, надо все-таки еще приложить некоторое старание для использования этой ситуации. Если вы решитесь наконец публично выступить и, я бы сказал, теоретически осветить ситуацию, то это окажет могущественное действие, и ваши мнения будут часто цитироваться как нашими противниками, так и противниками Бисмарка.

Мы здесь до такой степени завалены текущей повседневной работой и сотнями всяких мелких и даже мелочных дел, что у нас нет времени и возможности сосредоточиться, без чего нельзя выполнить такую работу. К тому же вы сумеете это сделать значительно основательнее, нежели мы. А потому перестаньте дуться.

Я с удовольствием приехал бы к вам, чтобы лично с вами познакомиться, но на этот раз мне это снова не удалось. В конце следующего месяца это, пожалуй, будет возможно. В другое время года, включая сюда и период сессии рейхстага, я так занят своим делом и деловыми поездками, что мне очень трудно отлучиться. Но как-нибудь все же соберусь. Сердечные приветы Вам и Марксу

от Вашего Августа Бебеля».

«МАЛОЕ ОСАДНОЕ ПОЛОЖЕНИЕ» В ГАМБУРГЕ — АЛЬТОНЕ И ОКРЕСТНОСТЯХ

 

В начале октября появились слухи, что Пруссия обратилась к Гамбургу и предложила, ссылаясь на результаты выборов в рейхстаг во 2-м гамбургском округе, объявить в Гамбурге «малое осадное положение». Со своей стороны Пруссия обещала одновременно сделать то же самое в Альтоне, Оттензене, Вандсбеке и окрестностях. Сообщали, что гамбургский сенат, однако, отклонил это предложение, заявив, что, по его мнению, общественное спокойствие и безопасность могут быть обеспечены и без таких крутых мер. До какой степени сравнительно объективно относились в то время в Гамбурге даже к постановлению Виденского съезда об устранении из нашей программы слов «законными средствами», показывает следующее заявление официозного «Гамбургер корреспондент»:

«Этим постановлением социал-демократия только акцептировала вексель, который был выписан на ее имя исключительным законом».

Но если, таким образом, в Гамбурге сначала не были склонны уступать настояниям Пруссии, то это еще не значит, что там мягко обращались с социал-демократией. Наоборот, с первого же момента вступления в силу исключительного закона полиция и суды стали действовать там чрезвычайно строго и беспощадно, работая притом рука об руку. Один процесс следовал за другим, а наказания назначались самые суровые, какие только были возможны. Когда же наконец гамбургский сенат все-таки уступил настояниям Пруссии и 24 октября ввел «малое осадное положение», то огромное количество высланных показало, что Гамбургская республика в состоянии выдержать конкуренцию с прусским полицейским государством. Из Гамбурга в первый же прием было выслано 75 человек, из них 67 семейных. В последующие годы число высланных из Гамбурга достигло 350. Одновременно с Гамбургом «малое осадное положение» было введено в Альтоне, Оттензене, Бланкензее, Веделе и т. д., включая сюда поместья князя Бисмарка и город Лауенбург. В общем это составило площадь свыше тысячи квадратных километров.

Среди высланных оказались Ауэр, которого эта участь постигала в течение одного и того же года уже во второй раз, затем Блос, Дитц, Гарве, Прааст, оба Капелля и другие. Через несколько месяцев была запрещена и «Герихтс-цейтунг» за совершенно безобидные статьи о русских делах. Этим снова был нарушен покой целого ряда лиц и был причинен им большой материальный ущерб. Дитц, который после введения закона против социалистов фиктивно купил кооперативную типографию, основанную в 1876 году, должен был выполнять теперь самую тяжелую работу: ему приходилось приискивать занятия и средства для множества обездоленных, и все свои распоряжения он должен был делать из Гарбурга, куда он переехал вместе с некоторыми высланными. Но и там он не мог оставаться долго. Вскоре Пруссия объявила и в Гарбурге «малое осадное положение» и заставила гамбургских переселенцев разъехаться. Дитц отправился в Штутгарт, куда была переведена типография, которая не могла больше функционировать в Лейпциге; впоследствии ее перевели в Гамбург вместе с журналом «Нейе вельт». Ауэр, безрезультатно искавший себе места, вступил в дело своей тещи в Шверине, в котором он, как бывший седельщик и обойщик, мог быть полезен. Блос отправился в Бремен. Большинство высланных из северной осадной зоны, в том числе и Молькенбург, эмигрировали в Соединенные Штаты.

Для партийной кассы, которая только что начала оправляться, удар в Гамбурге и Альтоне пришелся весьма некстати. Но к чести гамбургских и альтонских товарищей надо сказать, что они парировали эти удары собственными силами. Только однажды Дитц попросил у меня 1000 марок для высланных из Гамбурга. Но эту сумму гамбургские товарищи возместили во время действия закона против социалистов сторицей. С 1884 года, когда я поселился в Плауене, под Дрезденом, гамбургская депутация, внезапно являвшаяся ко мне поздно вечером приблизительно через каждые два месяца, была всегда желанным гостем. Она неизменно приходила, нагруженная дарами мамоны, и 5 тысяч марок было наименьшей суммой, которую депутация всякий раз оставляла кассе. Вообще удар, нанесенный нам в Гамбурге — Альтоне, оказал действие, совершенно обратное тому, которого ожидали в «высших сферах». Массы охватило сильное возбуждение, и общим лозунгом стал призыв оказать сопротивление «высшим сферам», чего бы это ни стоило. С тех пор денежные затруднения постепенно исчезли, повсюду открылись каналы для притока денег.

В Берлине надеялись, что с возобновлением «малого осадного положения» в столице и ее окрестностях саксонское правительство введет его в Лейпциге и его окрестностях. Но наш час еще не пробил.

В середине ноября Либкнехт должен был отбывать свое 6-месячное тюремное заключение, к которому он был приговорен за речь, произнесенную им на собрании в Хемнице. Его арест был для нас весьма неприятен, ввиду того, что Фольмар к 1 января собирался покинуть пост редактора газеты «Социал-демократ». Он не хотел больше оставаться редактором и закрыть себе доступ в Германию, как это случилось с Моттелером и Бернштейном в результате их деятельности. Он не желал отказываться от активной роли в германской политической жизни.

По этому поводу я писал Энгельсу 4 декабря 1880 года:

«Дорогой Энгельс!

Снова я заставил Вас долго ждать ответа. Зато положение тем временем стало яснее. Фольмар отказался от своего поста в газете и собирается прекратить работу с 1 января. Мы были вынуждены, таким образом, снова выбирать редактора, что и было сделано в среду.

Редактором избран Гирш, однако пока лишь временно, и то только после преодоления довольно упорного сопротивления. Я должен категорически заявить, что это сопротивление было вызвано не опасением, что его назначение принесет с собою перемену системы, а некоторыми бестактностями, которые Гирш допустил в свое время в «Латерне». Встречали возражения также свойства его характера, ибо ему приписывают склонность к личной мести и неуживчивость. Далее говорили, что Гирш — человек, не подчиняющийся дисциплине, и любит поступать, как ему заблагорассудится, так что есть основание опасаться конфликтов. То обстоятельство, что Гирш как раз в последние дни самым грубым образом напал — в корреспонденции, напечатанной в «Цюрихер пост»,— на некоторых товарищей по партии, еще более затруднило положение тех, кто его защищал. А защищали его, собственно, только двое (Либкнехт и я).

Поэтому первым условием было поставлено, чтобы Гирш воздерживался от нападок на членов партии, следовательно, и от нападок на Хёхберга. С этим я вполне согласен. Вы заблуждаетесь, если думаете, что мнения внутри партии вполне солидарны. Вы могли в этом убедиться уже из статей А. и Д. Большинство вождей более или менее склоняется в одну и ту же сторону. Но только они не считают себя непогрешимыми. Если поэтому редакция будет держаться хотя бы резкой, но объективной линии и если Гиршу удастся уловить тон, который будет нравиться массам и будет воодушевлять их, то его дело выиграно.

Я не хочу здесь вступать в дальнейшие пререкания. Гирш так резко нападал на редакцию, что теперь он обязан показать, что сумеет поставить это дело лучше. Если он будет редактировать «Социал-демократ» так, как он редактировал «Фольксштаат» в ту пору, когда мы находились в предварительном заключении по делу о государственной измене, то я буду доволен и мое содействие ему обеспечено.

Что касается нашего отношения к Хёхбергу и т. д., то я, кажется, уже раньше писал, что Хёхберг принес для газеты и продолжает приносить для нее значительные жертвы и что до сих пор он никогда не позволял себе вмешиваться в редакционные дела. Считаясь с личным чрезвычайно корректным поведением Хёхберга и с его проявлявшейся до сих пор постоянной готовностью приносить жертвы ради газеты, мы ожидаем, что Гирш будет воздерживаться от всяких враждебных действий по отношению к Хёхбергу. Хотя Хёхберг и не социалист в нашем смысле, но все-таки он очень порядочный человек и с ним можно поддерживать связь.

Нельзя рассчитывать на то, что Хёхберг будет приветствовать избрание Гирша, но я полагаю, что в данном случае больше виноват сам Гирш. Как бы то ни было, Хёхберг возражать не будет, да если бы он и возражал, мы бы его не стали слушать…

Полагаю, что избрание Гирша в достаточной мере убедит Вас, что газета свободна от всякого постороннего влияния.

При хорошей редакции мы можем надеяться, что число читателей вскоре возрастет до таких размеров, что газета не будет нуждаться в помощи со стороны, а это в свою очередь будет достигнуто тем скорее, чем раньше Вы и Маркс начнете в ней сотрудничать. Смею надеяться, что в Вашем следующем письме Вы сообщите о своем согласии.

Пока что мы ускользнули от осадного положения, но надолго ли — одному богу известно. Сейчас господа в «высших сферах» перессорились между собою, и нам это только на пользу. Меня очень интересует, какова будет мотивировка введения осадного положения в Гамбурге. Бедному сенату нелегко будет скрыть истинные мотивы.

Прилагаемое при сем письмо прошу передать Гиршу и еще раз основательно с ним переговорить.

Сердечные приветы Вам и Марксу от Вашего Августа Бебеля».

ПУТЕШЕСТВИЕ В КАНОССУ — В ЛОНДОН

 

Обстоятельства, при которых произошло избрание Гирша редактором газеты «Социал- демократ», и сомнения, вызванные этим избранием у большинства из партийного руководства, побудили меня предпринять давно уже задуманное и все время откладывавшееся путешествие в Лондон. Гирш жил в то время в Лондоне, и, таким образом, я мог сразу столковаться с ним. Кроме того, я хотел, чтобы Бернштейн, против которого и Маркс и Энгельс, а также Гирш были сильно предубеждены, отправился со мной в Лондон в пещеру льва, дабы показать, что он, Бернштейн, совсем не такой плохой парень, каким его считали оба «старика». У самого Бернштейна под влиянием жизни в Цюрихе и того, что там ежедневно сообщалось о политических событиях в Германии, создалось совсем иное настроение, нежели то, которое проявилось у него в злополучной статье в «Ярбухе» Рихтера, подписанной тремя звездочками. У меня была даже тайная надежда, что если Гирш откажется от редактирования газеты «Социал-демократ», то Бернштейна удастся провести на его место. Но для того чтобы это удалось как следует, необходимо было установить сносные личные взаимоотношения между новым редактором, с одной стороны, и Марксом и Энгельсом — с другой. Поэтому я предложил Бернштейну отправиться со мною в Каноссу, то есть в Лондон. Он сразу же согласился, и мы встретились с ним в Кале, так как у Бернштейна были все основания избегать германской территории.

Прибыв в Лондон, мы прежде всего отправились к Энгельсу, который в то время, когда мы к нему пришли, между 10 и 11 часами утра, еще завтракал. Энгельс имел привычку ложиться не раньше 2 часов ночи. Он принял нас чрезвычайно любезно, обратился ко мне сразу на «ты», так же как и Маркс, которого мы посетили после обеда. Энгельс, овдовевший незадолго до этого, предложил мне поселиться у него. Дни нашего совместного пребывания были, разумеется, использованы для основательного обмена мнениями по всем вопросам. Во время этих бесед Бернштейн явно завоевал доверие как Маркса, так и Энгельса. В течение той недели, которую мы провели в Лондоне — причем Энгельс, более подвижный и больше располагавший свободным временем, чем Маркс, часто являлся нашим гидом и показывал нам достопримечательности Лондона,— туда приехал также Пауль Зингер, совершавший свою ежегодную деловую поездку по Англии и как раз возвращавшийся из Манчестера. В то единственное воскресенье, которое мы пробыли в Лондоне, мы с ним были приглашены на обед к Марксу. С г-жой Женни Маркс я уже познакомился раньше. Она сразу завоевала мои симпатии. Это была женщина благородной внешности, умевшая самым очаровательным и любезным образом занимать своих гостей. Тогда же я познакомился со старшей дочерью Маркса, тоже Женни, которая была замужем за Лонге и пришла в гости со своими детьми. При этом я был очень приятно поражен, когда увидел, с какой сердечностью и нежностью Маркс, которого в то время изображали врагом рода человеческого, умел играть со своими внуками и как эти последние были привязаны к деду. Кроме старшей дочери Женни на обеде присутствовали также обе младшие — Тусси, впоследствии вышедшая замуж за Эве-линга, и Лаура, жена Лафарга. Тусси, черноглазая и черноволосая, была копией своего отца; Лаура, блондинка с темными глазами, была больше похожа на мать. Обе они были очень красивые и живые.

Постороннего человека в семье Маркса поражало, что жена и дети называли его Мавром, словно у него не было имени. Прозвище это происходило от его черных как смоль волос, которые тогда уже сильно серебрились, так что только усы оставались черными. У Энгельса тоже было интимное прозвище. Семья Маркса и ближайшие знакомые называли его Генералом, причем слово это всегда произносилось по-английски — Дженерал. Прозвищем этим он был обязан своим работам по военным вопросам, которыми он занимался с большой охотой. Его считали очень компетентным в военных делах и военной науке.

Когда накануне нашего отъезда я еще раз зашел к Марксу, жена Маркса была больна и лежала в постели. Я пожелал проститься с ней, и Маркс провел меня в ее комнату, строго наказав не говорить с ней дольше четверти часа. Но мы скоро так увлеклись беседой, что я забыл о ее состоянии и вместо четверти часа просидел у нее больше получаса. Тогда Маркс потерял терпение и стал меня журить, что я «гублю» его жену. С грустью прощался я с нею, потому что болезнь, которой она страдала, была неизлечима. Больше я ее не видал. Она умерла в следующем году.

После долгих колебаний и возражений Гирш согласился взять на себя редактирование газеты «Социал-демократ» и переселиться в Цюрих на условиях, сформулированных мною от имени руководства партии.

После недельного пребывания мы покинули Лондон, вполне удовлетворенные результатами нашей поездки. Бернштейн отправился через Париж обратно в Цюрих; Зингер и я доехали вместе до Кёльна, где я с ним распрощался. Но вскоре выяснилось, что я ошибся, думая, что окончательно сговорился с Гиршем. Это видно из следующего моего письма к Энгельсу от 26 декабря 1880 года.

«Дорогой Энгельс!

Итак, вопрос о Гирше решен в том смысле, что Гирш остается на своем прежнем месте и не принимает на себя обязанностей редактора.

Вопреки всем нашим переговорам, 24 декабря вечером от него пришло письмо, где он повторяет известные уже обвинения против цюрихцев и заявляет, что не поедет в Цюрих, а намерен руководить редакцией из Лондона. Письмо это, которое я прочел вчера у нас на совещании в присутствии Либкнехта, переполнило чашу нашего терпения. Сейчас мы все единогласно держимся того мнения, что Гиршу просто не хочется покидать Лондон, а так как мы со своей стороны не можем в угоду Гиршу и без крайней надобности предпринять задуманное им передвижение, да и не хотим этого делать, то письмо его было понято как отказ, и сегодня я на него надлежащим образом ответил.

Чтобы не повторяться, прошу вас затребовать у Гирша для просмотра мое письмо.

Теперь дело будет организовано таким образом, что Либкнехт возьмет на себя общее руководство газетой, будет сам писать или редактировать передовые статьи и политические обозрения, а Каутский будет вести корреспонденцию и заведовать технической частью редакции. Как оправдает себя эта организация, покажет опыт. Больших надежд на нее я не возлагаю. Прошу вас — тебя и Маркса — по возможности содействовать Либкнехту, особенно в течение того времени, пока он находится в тюрьме.

Посылка с чаем, виски и т. д. благополучно прибыла и будет использована. Моя жена просит передать вам сердечную благодарность, и я присоединяюсь к выражению признательности за все, что вы сделали для меня в Лондоне.

Меня ожидала здесь целая гора работы, и, для того чтобы справиться с ней, праздники оказались весьма кстати. В остальном все по-прежнему. Либкнехта выпустили на сутки, но вчера после обеда он должен был снова вернуться в тюрьму. На Новый год его опять выпустят на сутки. Все-таки эти господа здесь ведут себя довольно прилично.

Сердечные приветы всем вам, в особенности семье Маркса.

Твой А. Бебель».

Каутский отказался вступить в редакцию газеты «Социал-демократ», так как не желал надолго связывать себя с Цюрихом. Таким образом, временно место Фольмара занял Бернштейн. И тут неожиданно оказалось, что он-то и был самым подходящим человеком. Даже лондонцы заявляли, что они довольны редакцией в том виде, какой она приняла после Нового года. Уже 2 февраля 1881 года я написал Энгельсу, что в тот же день послал Бернштейну письмо с предложением занять окончательно пост редактора. Если он примет наше предложение, писал я, то с нас будет снята большая забота. Бернштейн согласился, хотя и неохотно и после долгих колебаний. Таким образом, мы нашли редактора, какой нужен был для газеты.

В том же письме я писал дальше Энгельсу:

«То, что ты пишешь относительно речи Либкнехта в саксонском ландтаге, я внимательно не проследил. На некоторое время я выпустил руль из рук. В саксонском ландтаге он особенно поддался благодушному настроению под влиянием Фр. и П.77 К этому присоединилось еще то обстоятельство, что его внимание всегда было обращено в чересчур большой мере на чисто политические вопросы, вследствие чего он уделял слишком мало внимания экономическим явлениям и их развитию, а это неизбежно заставляло его усваивать неправильные взгляды.

Было бы хорошо, если бы ты при случае сообщил Либкнехту свое мнение о его речи в ландтаге. Такое воздействие тем более необходимо, что большинство «лидеров» — люди еще более односторонние, нежели Либкнехт, и к тому же страдают чрезмерным пессимизмом.

К счастью, массы всегда лучше вождей, и в один прекрасный день они опередят последних. Это я высказывал уже неоднократно, когда мне приходилось в прениях выступать против односторонней и неправильной оценки нашего положения и против почти полного отсутствия доверия к массам.

Мне непонятно, как можно в нашем положении взирать на будущее иначе, как с надеждой. Что это положение для нас лично неприятно и отвратительно, не подлежит сомнению, но то же самое может сказать, хотя и по другим причинам, большинство наших противников и притом до самых верхов господствующего класса включительно…

Любопытно то, что приходится слышать, когда попадаешь в виде волка в овечьей шкуре в среду купцов и фабрикантов и узнаешь их сокровенные мысли. Никогда еще Бисмарка и его систему не бранили так ожесточенно, как теперь. Следующие выборы, надо полагать, будут иметь резко оппозиционную окраску…

Не можете ли вы устроить Либкнехту сколько-нибудь сносно оплачиваемое место корреспондента в английской газете, где он мог бы писать, не компрометируя себя.

77 Фрейтага и Путриха.— Примечание к немецкому изданию.

Либкнехту придется по выходе из тюрьмы искать заработка в этом направлении, так как гонорар, установленный в наших газетах, не может обеспечить его существования…

Прошу при случае сообщить мне несколько адресов, которые могут служить для целей конспирации. Те, которые были сообщены раньше, я в прошлое воскресенье уничтожил в Бреславле, когда меня там, на квартире у Гепнера, удостоили своим посещением четверо полицейских. Нас собралось 6—7 человек, чтобы поговорить о разных вопросах, как вдруг явились служители святой Германдады, рассчитывавшие на хорошую добычу. Они подвергли нас личному обыску, перерыли всю квартиру, но единственное, что они нашли,— это начатое мною письмо к Газенклеверу, которое я не успел закончить вследствие их визита. Письмо ничего им не давало, и через два часа эти господа, обескураженные неудачей, удалились.

Дружеские приветы вам всем.

Твой А. Бебель».

Прежде чем закончить эту главу, я хотел бы сказать несколько слов об Энгельсе. Энгельс был обаятельным, приветливым человеком, который держался девиза Мартина Лютера, что вино, женщины и пение составляют усладу жизни, причем, однако, он не забывал и серьезную работу. До конца своих дней он был необычайно работоспособен; имея уже 70 лет за плечами, он взялся за изучение румынского языка и с живым интересом следил за всеми событиями. Всегда веселый и хорошо настроенный, он обладал изумительной памятью на всякие мелкие эпизоды и комические ситуации своей бурной жизни. В веселом обществе он занимал своими рассказами всю публику и оживлял беседу. Вечер, проведенный с ним, оставлял самые приятные воспоминания. Беседа в кругу друзей и товарищей была всегда оживленная, независимо от того, говорили ли на серьезные темы или находились в веселом настроении. Энгельс умел также хорошо выпить, располагал внушительным запасом вин и был доволен, когда гости отдавали им должное.

В пуританские воскресенья — дни, когда пребывание в Лондоне вызывает отвращение у всякого жизнерадостного человека,— Энгельс устраивал открытые приемы. Всякий, кто к нему приходил, был желанным гостем, и раньше 2-3 часов утра никто не уходил домой. Я несколько раз гостил у него в Лондоне до 1895 года. Один раз он был моим гостем, когда в 1893 году уступил моим настояниям и предпринял путешествие на континент. Он посетил тогда международный конгресс в Цюрихе, а затем Вену. Когда он в 1895 году умер, в возрасте 75 лет, у меня было ощущение, словно умерла частица меня самого. И это ощущение было у многих.

Я воспользовался своим пребыванием в Лондоне для того, чтобы прочесть в Коммунистическом просветительном рабочем обществе доклад о социально-политическом положении в Германии. Хотя на докладе присутствовало много сторонников Моста, но никто из них не решился выступить против меня. Вместо этого они пригласили меня выступить на созванном ими собрании, причем выбор тем оставляли за собой. Но от этого я отказался.

 

ПЕРВАЯ СЕССИЯ РЕЙХСТАГА В 1881 ГОДУ

 

Она открылась в середине февраля. Со времени введения новой таможенной политики результаты последней стали предметом горячих споров, причем речей было много и за и против. Предметом споров был в первую очередь вопрос о бюджете. Так случилось и на этот раз. Мне пришлось выступить по поручению фракции с общей речью о бюджете. Экономический кризис, наступивший в 1874 году, все еще продолжался, и пока видны были только слабые признаки улучшения. Как всегда, особенно сильно страдали от кризиса рабочие, так как предприниматели неуклонно действовали по рецепту министра финансов Кампгаузена, который заявил в 1875 году, что улучшение экономического положения возможно лишь в том случае, если предприниматели будут вести дела бережливо, будут предъявлять более высокие требования к производительности труда рабочих и сократят заработную плату. Это предложение заставило депутата Евгения Рихтера сказать 22 ноября 1875 года: «Министр, решающийся высказать столь непопулярные взгляды, заслуживает всяческого уважения».

Об этом я напомнил в своей речи, причем подверг основательной критике господствующую экономическую систему. Для того чтобы рабочие массы почувствовали себя хорошо, эта система должна быть изменена в самом своем основании. Но такое преобразование не может быть предпринято теми, кто ныне стоит у власти, пусть это будет имперский канцлер Бисмарк, или Рихтер, или Риккерт.

В конце марта впервые обсуждался доклад гамбургского сената и прусского правительства о введении «малого осадного положения» в Гамбурге — Альтоне и окрестностях. Обсуждение этого доклада заняло два дня. Доклад был составлен в обычных, ничего не говорящих выражениях, как составляются все без исключения подобные доклады. Фракция назначила ораторами меня и Ауэра. Мы оба выступили на 25-м и 26-м заседаниях и, как мне кажется, говорили очень хорошо. После Ауэра попросил слова г-н фон Путкамер. Он впервые появился в рейхстаге в качестве представителя прусского правительства, которое было ответственно за изданное в Гамбурге распоряжение. Он сразу показал, что он за персона. Бисмарк нашел в его лице помощника, который был так же неразборчив в средствах, как и его шеф, но более ловок и способен приукрасить и оправдать какое угодно насилие. Он был юнкером с головы до ног, таким, какие рождаются только восточнее Эльбы, и в дальнейшем показал себя человеком, у которого вместо сердца был камень и который самые насильственные меры всегда считал наиболее подходящими. Но когда на восьмой год пребывания у власти он по приказу смертельно больного императора Фридриха вынужден был подать в отставку, он должен был сознаться, что его борьба с нами оказалась бесплодной. Правда, он разрушил благосостояние нескольких сот людей и еще большее число товарищей заточил в тюрьмы. Он, этот защитник брака, семьи и собственности, разрушил много брачных и семейных уз, но партия продолжала гордо и непоколебимо стоять на своей позиции и была даже сильнее, чем раньше. На трех всеобщих выборах в рейхстаг, которые происходили с 1881 по 1887 год, то есть в период пребывания Путкамера на министерском посту, число голосов, поданных за нашу партию, возросло с 312 тысяч до 763 тысяч, и социал-демократия имела все шансы стать самой сильной партией.

В своем ответе Ауэру Путкамер заявил: «На основании того, что происходит здесь и что неизвестно королевскому саксонскому правительству, королевское прусское правительство пришло к убеждению, что опасность для Лейпцига возрастает с каждым днем, и поэтому оно, если дело пойдет таким же образом дальше, не преминет поставить это на вид саксонскому правительству и предложит ему принять в Лейпциге те же меры, какие приняты в Берлине и в Гамбурге — Альтоне».

Нельзя было представить себе более грубого намека министра одного правительства другому правительству о том, чего от последнего требуют. В Дрездене поняли этот намек, но мы его тоже поняли. Я ответил министру, что если он надеется справиться с нашим движением, то он ошибается. Его оружие разобьется о наше сопротивление, как разбивается стекло о гранит.

На той же сессии союзные правительства внесли законопроект о страховании от несчастных случаев, согласно которому предполагалось основать общеимперское страховое учреждение, то есть передать все дело страхования в руки империи. В этом важном, решающем пункте законопроект отвечал тому требованию, которое я высказал в феврале 1879 года в дебатах по поводу интерпелляции барона фон Гертлинга об ответственности предпринимателей. Но в области практического применения законопроект сильно расходился с нашей точкой зрения. Однако и в таком виде он вызвал чрезвычайное волнение в кругах буржуазных партий, которые усмотрели в нем первый шаг к социализму. Это опасение высказал г-н фон Кардорф в своей речи о бюджете 25 февраля, когда со свойственной ему склонностью к преувеличениям он заявил, что канцлер этим проектом пошел дальше требований социализма. Я возразил ему тогда следующее: «Не знаю, какое представление имеет г-н фон Кардорф о взглядах социал-демократов и их стремлениях. Могу только сказать, что, если мы в общем одобряем принцип, на котором построен законопроект о страховании от несчастных случаев, мы в то же время находим весьма и весьма мало удовлетворительными все постановления, регулирующие практическое применение этого закона. И если бы мы даже питали надежду, которой мы на самом деле не питаем, что законопроект будет исправлен здесь, в рейхстаге, так, что он будет вполне соответствовать нашим желаниям, то есть желаниям рабочего класса, то я все-таки должен сказать, что этим еще будет достигнуто очень немного. Это шаг вперед, весьма заслуживающий одобрения, но было бы по крайней мере также важно, чтобы заботились не только о крове и хлебе для тех, кто пострадал в промышленности от какого-нибудь несчастного случая, а чтобы наши рабочие имели вообще достаточно хлеба и заработка и не страдали от безработицы. И это — ваша задача, ибо мы в этой палате занимаем положение людей, которых только терпят и которых предпочли бы вытеснить отсюда».

Депутат д-р Бамбергер называл меня даже автором этого проекта. Он сказал при первом чтении:

«Как по форме, так и по содержанию сегодняшний законопроект стоит на почве социализма. Мотивировка его признает это… В какой мере нынешняя теория законодательства уже приблизилась к социализму, это вам, по всей вероятности, очень ясно покажет другой оратор, который будет говорить после меня, а именно г-н депутат Бебель. Г-н Бебель произнес в 1879 году речь по поводу предложения улучшить законодательство о страховании от несчастных случаев, и в той речи он наметил основы как раз того законопроекта, который сегодня вам предложен. Я не хочу лишить г-на Бебеля удовольствия процитировать то место этой речи, в котором изложены все экономические соображения, лежащие в основе теперешнего закона и объяснительной записки к нему. Но могу сказать, что после того, как я сегодня прочел эту речь, я подумал, почему, собственно говоря, г-на Бебеля не назначили докладчиком экономического отдела имперского правительства».

В своей речи от 2 апреля Бисмарк решительно отрицал социалистический характер законопроекта и при этом резко нападал на нас. Но он так неискусно отстаивал законопроект, что я в своей речи 4 апреля ответил ему на это:

«Имперский канцлер в субботу отзывался о нас несколько пренебрежительно. Сегодня ему придется убедиться, что его законопроект встретит до некоторой степени у нас поддержку, которая должна быть для него тем приятнее, что защита, с которой он сам выступил в пользу своего проекта, оказалась отнюдь не убедительной. (Смех.) Поэтому ему необходима помощь с другой стороны, и мы готовы ее оказать, поскольку это для нас возможно. Мы готовы по мере сил содействовать осуществлению положительных задач, которые ставит себе этот законопроект в целях борьбы с социал-демократией. Пусть канцлер добьется своего… (Смех.)

В объяснительной записке говорилось, что законопроект обязан своим возникновением тому обстоятельству, что при обсуждении закона против социалистов было обещано бороться с социал-демократией также и положительными мероприятиями, направленными на улучшение благосостояния рабочих. Отсюда мы с удовольствием заключили, что, собственно, мы являемся виновниками проекта. (Возгласы: «Совершенно правильно!» Слева смех.) …Поэтому мы будем стараться придать законопроекту такой вид, чтобы он действительно годился для борьбы с социал-демократией». (Смех.)

После этого я приступил к обстоятельной и резкой критике законопроекта.

В ответ на то возражение, что бремя, возлагаемое законопроектом на предпринимателей, делает их неспособными конкурировать с заграницей, я рекомендовал канцлеру в интересах «потерпевших», как он сам выразился, созвать международную конференцию тех государств, которые имеют значение в данном деле, и предложить им издать аналогичный закон. Он может быть уверен, что если правительства этих государств откажутся последовать его предложению, то рабочие тех стран поддержат его, канцлера, и принудят свои правительства последовать его примеру. Он, имперский канцлер, вел три больших войны, потребовавшие огромных человеческих жертв. Пролиты потоки крови, и результатом этого были великие бедствия. Благодаря этому выросла его слава, но она была бы еще больше, если бы он стал инициатором мирных мероприятий на благо угнетенных во всех культурных странах.

Речь моя чрезвычайно понравилась Марксу и Энгельсу. Энгельс заявил, что она лучшая из всех речей, которые я вообще до сих пор произнес, и что то же самое поручил передать мне Маркс.

Законопроект был сдан в комиссию, где подвергся такой переработке, что союзные правительства признали его для себя неприемлемым.

Вскоре после окончания сессии партию постигла неприятная потеря: Вальтейх и Фрицше заявили, что они намерены переселиться в Соединенные Штаты и, несмотря на наши возражения, осуществили это намерение.

Фрицше вместе с Фиреком был несколько месяцев тому назад послан нами в Соединенные Штаты, чтобы собрать там посредством лекций, которые они должны были прочесть в разных городах, деньги для подготовки к выборам, назначенным на осень. Путешествие их было успешным и дало чистую прибыль в размере 15 тысяч марок. Во время этого путешествия Фрицше, который по различным причинам больше не чувствовал себя хорошо в старом отечестве, принял решение эмигрировать. Это мы все понимали, но почему Вальтейх принял такое же решение, мы понять не могли. Нам он был очень нужен. В споре, который завязался по этому поводу, он заявил, что уже три раза жертвовал своим благосостоянием и желает наконец иметь покой и насладиться жизнью. Что он жертвовал своим благосостоянием — это верно. Последнее время он заведовал лейпцигской типографией, которую пришлось закрыть. Но все же нашлись друзья, изъявившие готовность предоставить ему средства, чтобы он мог снова устроиться. Однако он отказался.

Как только дело получило огласку, оно произвело впечатление неприятной сенсации. Фатально было то, что оба основателя Всеобщего германского рабочего союза одновременно покидали Германию. Мы получили целый ряд запросов от местных организаций, требовавших объяснения по этому поводу. Положение ухудшилось еще в связи с тем, что враждебная печать старательно муссировала этот инцидент и утверждала, что Либкнехт и я тоже собираемся эмигрировать. Это побудило нас публично заявить, что мы не покинем своих мест ни в коем случае. Вальтейх впоследствии продолжал свою партийную деятельность в Соединенных Штатах. Покоя, о котором он мечтал, он так и не обрел.

 

«МАЛОЕ ОСАДНОЕ ПОЛОЖЕНИЕ» В ЛЕЙПЦИГЕ И ОКРЕСТНОСТЯХ

 

После того как рейхстаг был закрыт, началась травля против нас в праволиберальной и консервативной печати. Будучи в разъездах по делам, я в начале мая писал моей жене, что «малое осадное положение» у нас будет введено, но не после весенней ярмарки, как предполагали в Лейпциге, а перед выборами, вероятнее всего, в начале июля. И я действительно угадал. Чтобы получить материал для введения осадного положения, в начале марта была вторично сделана попытка возбудить против меня преследование по статье 16 закона против социалистов за производство запрещенных денежных сборов. С этой целью у меня дома был произведен обыск, не давший никакого результата. Обвинение провалилось, и меня пришлось оправдать. Но прусское правительство старалось собрать хотя бы некоторую видимость материала для введения «малого осадного положения». С поздней осени 1880 года в Лейпциге жил высланный из Берлина кузнец Гейнрих, обладавший весьма симпатичной внешностью, но оказавшийся, как впоследствии выяснилось, агентом берлинской полиции. Перед ним была поставлена задача — доставить необходимый материал для введения «малого осадного положения».

На тайных собраниях, которые мы устраивали, Гейнрих занимал всегда самую радикальную позицию; особенно настаивал он на том, чтобы мы выработали устав тайной организации. Против этого я энергично возражал, и он должен был отказаться от своего плана. В начале апреля, однако, мне пришлось отправиться в поездку по делам. Когда я вернулся шесть недель спустя, первое, что я узнал, было то, что Гейнрих в мое отсутствие провел выработанный им план организации. Я был взбешен. Если бы Либкнехт и Газенклевер, которые никогда не принимали участия в этих собраниях — они считали, что достаточно моего присутствия,— бывали на них, то план Гейнриха не прошел бы. На следующем же собрании я занял очень резкую позицию против принятого решения, которое назвал безрассудным, и потребовал, чтобы оставшиеся экземпляры организационного устава были уничтожены. Все обещали выполнить это требование, но когда вскоре после того была устроена полицейская облава и произведены повальные обыски, то один экземпляр организационного устава все-таки нашелся, и именно у Гейнриха. С тех пор у меня возникло недоверие к нему, и я стал с ним обращаться соответствующим образом. Впоследствии он был окончательно разоблачен и должен был бежать, так как совершил в Магдебурге преступление против нравственности. Перед побегом берлинская тайная полиция выдала ему 500 марок. Он приехал в Цюрих, где опускался постепенно все ниже и в конце концов погиб самым жалким образом.

28 июня меня ожидал новый сюрприз: у нас в конторе появился некто Вёльфель, который играл известную роль в берлинской тайной организации и по разным причинам уже раньше возбудил мое подозрение. От имени берлинской тайной организации он потребовал у меня копию кассовой книги с записью прихода и расхода за последние месяцы. Мне сразу стало ясно, чего добивается этот парень, и я выставил его за дверь. Через час ко мне домой прибежал, запыхавшись, один товарищ и сообщил, что только что он узнал от одного наборщика типографии Тейбнера, что в вечернем выпуске официальной «Лейпцигер цейтунг» будет напечатано сообщение правительства о том, что со следующего дня в городе и округе вводится «малое осадное положение».

Итак, жребий был брошен.

Я немедленно сообщил Либкнехту и Газенклеверу о том, что нас ожидает, и созвал собрание доверенных лиц от Лейпцига и окрестностей, которое должно было состояться на следующий день, 29 июня, в 9 часов вечера, у Наполеоновской колонны, у Пробстгейды. Наполеоновская колонна возвышается на том месте, с которого 18 октября 1813 года Наполеон руководил войсками во время сражения. Тогда оттуда можно было обозревать на большом пространстве всю местность, так как там не было ни деревьев, ни кустарника и вся земля пестрела возделанными полями. Таким образом, нежеланные гости могли быть замечены еще издали. В настоящее же время эта местность имеет совсем другой вид, и Наполеоновская колонна заслонена построенным вблизи памятником «Битва народов».

Нас собралось около ста человек. Обсуждалось, как организовать сбор денег для семей высланных и кто должен заняться распределением этих денег. Далее было урегулировано распространение газеты «Социал-демократ» и были приняты организационные меры для подготовки к выборам. Я закончил свою речь обращением к тем, кто не подвергся высылке, и просил их не терять голову и держаться стойко. Прения были чрезвычайно кратки, после чего мы распрощались и небольшими группами разошлись по домам.

Форма высылки, которой воспользовалась лейпцигская полиция, была исключительно гнусна. 33 человека, значившихся в первом списке, пригласили в участок и там записали точные приметы каждого, словно мы какие-то уголовные преступники. Но так как в участке не оказалось аппарата для измерения роста, то каждый должен был стать у дверного косяка, и полицейский карандашом отмечал его рост. Так с высылаемыми нигде не обращались. Я с возмущением пожаловался министру внутренних дел фон Ностиц-Вальвицу, но он считал такое обращение вполне допустимым. Он согласился только с моей жалобой относительно приемов измерения роста и сказал, что им отдано распоряжение приобрести измерительный аппарат.

В данном случае министр проявил чувство юмора. Обычно он не обнаруживал этого качества.

Среди высланных находилось несколько человек, которые уже раньше были высланы из Берлина и, будучи уверены, что в Лейпциге их ожидает более спокойная жизнь, перевезли сюда свои семьи; они были особенно сильно взволнованы. В день высылки мужей жены с детьми отправились в ратушу и предложили городским гласным взять детей на свое попечение. Почтенные отцы города были чрезвычайно смущены и обещали им со своей стороны всяческое содействие.

Либкнехт, гравер Бургхард и я покинули Лейпциг 2 июля и пешком отправились в Борсдорф, станцию на железнодорожной линии Лейпциг — Дрезден, где сняли две комнаты у одного портного. Но когда тот на следующий день узнал, что за птиц приютил он в своем гнезде, он немедленно попросил нас выехать. Хозяин станционного ресторана, у которого Либкнехт собирался устроиться с питанием — он поселился в Борсдорфе в другом месте,— тоже сомневался, можно ли кормить скверного социал-демократа за хорошие деньги. Поэтому он обратился с запросом к окружному начальству в Лейпциге. Но впоследствии он относился к Либкнехту и его семейству с исключительной порядочностью и всегда был готов прийти к нему на помощь.

Газенклевер после высылки отправился с семьей в Вурцен, тоже железнодорожную станцию на линии Лейпциг — Дрезден. Это событие крайне встревожило высокомудрый совет города. Члены его собрались на совещание, чтобы обсудить, как устранить опасности, угрожавшие доброму городу Вурцену вследствие пребывания в нем Газенклевера. Как и подобало истым спасителям города, они приняли решение — отныне и впредь запретить всякие собрания, относительно которых можно предположить, что они имеют целью содействие тем стремлениям, которые запрещены законом против социалистов.

Но вследствие жалобы, поданной нашими товарищами, окружная инспекция в Лейпциге отменила это решение и разъяснила совету города Вурцена, что такие запрещения можно издавать только в каждом отдельном случае. Говорят, что бургомистр покраснел до ушей, когда прочел нотацию, полученную им от начальства. Он был достаточно благоразумен, чтобы отныне весьма умеренно пользоваться правом запрещения собраний.

Прежде чем покинуть Лейпциг, Либкнехт, Газенклевер и я опубликовали 30 июня воззвание «К нашим друзьям, единомышленникам и всем честным людям».

В нем указывалось, что саксонское правительство сочло нужным объявить в городе и округе Лейпцига «малое осадное положение» потому, что якобы «общественная безопасность находится под угрозой…» Но никто из местных жителей не верит этому. Да и не в том дело. Одного лишь предположения о наличии угрозы для общественной безопасности оказывается достаточным, чтобы выгнать без решения суда множество людей, разлучить их с женами и детьми, лишить их домашнего очага и обречь их на голодное существование. За исключением одного-единственного случая, имевшего место с лицом, уже однажды высланным из Берлина, лейпцигские судьи не приговорили ни разу ни одного из высланных хотя бы даже к одному часу тюремного заключения или одной марке штрафа за нарушение закона против социалистов. «Такое положение немыслимо ни в одной цивилизованной стране… Высылаемые покинут родину, жен и детей с озлоблением и ненавистью в сердцах. Они вынуждены, хоть и стиснув зубы от ярости, склониться перед насилием. На вас лежит обязанность вступиться за их жен и детей, чтобы они, помимо тяжкого морального гнета, который накладывает на них разлука с отцом, мужем и кормильцем, не были вынуждены еще страдать от жестокой материальной нужды… Высылаемым легче будет уезжать на чужбину, если они будут знать, что за ними стоят тысячи людей, которые стараются по возможности помочь им оправиться от тяжкого удара, который постиг их за их убеждения и который они сумеют мужественно перенести… Будьте уверены, что, что бы ни случилось, мы будем крепко и верно защищать то знамя, за которое мы идем в ссылку».

Сбор пожертвований согласились принять на себя наши жены. Кроме того, мы указали для заграницы адреса Грилленбергера в Нюрнберге, Ауэра в Шверине и фабриканта Эмиля Бакоффена в Митвейде.

Воззвание о сборе денег имело тот результат, что из буржуазных кругов неоднократно обращались к моей жене с предложением, чтобы она напечатала призыв к сбору пожертвований для семей высланных, так как это будет иметь большой успех. Жена согласилась и обратилась в полицейское управление в Лейпциге и к лейпцигскому уездному начальству за разрешением выпустить такое воззвание. Но уездная администрация решительно отказала ей. Уездный начальник в Лейпциге — это характерно для его поведения — считался чрезвычайно благочестивым человеком. Тем не менее в своем уезде он представил окружному начальству к высылке не менее 70 человек. Полицейское управление ставило моей жене всевозможные условия, которые она не решалась принять, о чем сообщила мне в Дрезден.

Я тогда находился в самом скверном настроении. То, что меня выслали как бродягу и преступника, без суда разлучили с женой и ребенком, я воспринимал, как смертельное оскорбление, за которое я готов был отомстить, если бы имел к тому возможность. Ни один процесс, ни одно осуждение никогда не вызывали во мне таких чувств ненависти, озлобления и раздражения, как эти возобновлявшиеся из года в год высылки, повторявшиеся до тех пор, пока крушение несостоятельного закона не положило конец этой жестокой игре с людьми.

Находясь в таком настроении, я написал следующее письмо, которое отправил 11 июля лейпцигскому полицейскому управлению:

«Как мне сообщила жена, полицейское управление на ходатайство ее о разрешении сбора в пользу семей высланных ответило, что необходимо подробнее выяснить способ сбора, а затем дать обязательство аккуратно вести приходо-расходную книгу и допускать к просмотру ее представителей полицейского управления.

Последнее условие я считаю не имеющим основания в законе и глубоко оскорбительным для моей жены, а потому я дал ей совет взять просьбу обратно.

Устав о призрении бедных от 22 октября 1840 года не заключает в себе постановлений, дающих право полицейским властям проверять результат сборов, предпринимаемых с благотворительной целью. Полицейское управление своим требованием вступает в противоречие с законом и существовавшей до сих пор практикой применения устава о призрении бедных.

Такой образ действий тем более должен возмущать всякого беспристрастного человека, что в настоящее время в лейпцигских газетах печатаются воззвания о помощи русским евреям, пострадавшим от погромов черносотенцев. Эти воззвания подписаны окружным начальником и бургомистром Лейпцига, а также целым рядом других высокопоставленных лиц, и в них апеллируют к общественной благотворительности в пользу преследуемых русских евреев и в самых трогательных словах призывают к пожертвованиям. При этом, однако, полицейское управление Лейпцига не посмело поставить этим господам такое условие, какое оно поставило моей жене.

Подобное поведение полицейского управления в связи с образом действий уездной администрации свидетельствует о том, что в Германии уже дошли до того, что публичные сборы пожертвований и призыв к благотворительности в пользу преследуемых и разоренных людей разрешаются, если они предназначены не для немцев, но воспрещаются и всячески затрудняются, когда их предпринимают в пользу испытывающих нужду членов семей тех соотечественников, которых так называемое просвещенное и благожелательное правительство с его подчиненными органами хладнокровно разлучило с женами и детьми, выгнало из дому и подвергло разорению.

Теперь я понимаю, что значит жить в германо-христианском государстве и находиться под управлением бессердечных властей. Я позабочусь о том, чтобы этот «гуманный» образ действий полицейского и уездного управления Лейпцига, столь своеобразно характеризующий христианские убеждения начальства и равное для всех применение закона, получил широкую огласку и подвергся в свое время обсуждению в надлежащем месте.

Одновременно с этим я заявляю, что если полицейское управление, согласно объявлению в «Лейпцигер тагеблат», требует для сборов в пользу семей высылаемых предварительного разрешения, то, согласно тексту статей 103 и 104 устава о призрении бедных, это может относиться только к сборам, производимым путем публикаций и обхода по домам. Но никакая власть не имеет права запретить сборы, которые производятся для означенной цели среди друзей и знакомых, и она не может также воспрепятствовать моей жене принимать такого рода пожертвования. Об этом я сообщил моей жене и буду теперь спокойно ждать, что последует дальше».

Несколько дней спустя после отправки этого письма моя жена получила предупреждение, чтобы она была осторожна, так как на следующий день у нее будет произведен обыск. Она испугалась и запрятала кассовую книгу в печную трубу. Но когда на следующее утро она стала варить себе кофе, она забыла о книге. Последняя загорелась, и ее вытащплп наполовину обугленной. С помощью некоторых лейпцигских товарищей, а также сохранившихся писем и почтовых переводов удалось восстановить эту книгу.

 

МОЕ ИЗБРАНИЕ В САКСОНСКИЙ ЛАНДТАГ

 

До сих пор я отклонял все предложения выставить свою кандидатуру в ландтаг. Считаясь с интересами нашего дела, я не мог жертвовать еще большим количеством времени, нежели то, которое у меня до сих пор отнимали моя политическая деятельность и особенно работа в качестве депутата в рейхстаге. С моей высылкой эти соображения отпали. Теперь, хотя и против своего желания, я был совершенно свободен осенью и зимой, и у меня появилась потребность столкнуться лицом к лицу с господами в Дрездене и выступить со своими обвинениями. В начале июля должны были произойти дополнительные выборы в ландтаг, из которого каждые два года поочередно выбывает треть его членов. На этот раз должны были, между прочим, произойти дополнительные выборы в 23-м сельском округе (округа делятся на сельские и городские) в промышленных поселках к югу от Лейпцига. Я принял предложение выставить мою кандидатуру, что вызвало большое волнение в правительственных кругах и среди наших противников, ибо мое избрание казалось им обеспеченным. Были пущены в ход все средства, чтобы помешать этому. Чтобы терроризировать избирателей, за два дня до выборов снова были высланы 22 товарища. Если в первой партии был шпион Гейнрих, которого выслали вместе с другими, чтобы не возбудить против него подозрений, то теперь вынырнул второй полицейский шпион, приказчик Фридеман из Берлина, которого нам навязала берлинская полиция. Фридеман отправился в Цюрих, где вскоре также был разоблачен. Как и все подобные негодяи, он имел обыкновение на собраниях цюрихских товарищей разыгрывать из себя радикала и любил декламировать стихотворение Генриха Гейне «Два гренадера», причем последнюю строчку обыкновенно декламировал в измененной редакции.

Но старания полиции помешать моему избранию были напрасны. 12 июля после обеда я отправился с товарищем Карлом Мюнхе из Циттау к живописно расположенным развалинам замка Ойбин. Вечером туда пришел, запыхавшись, рассыльный с депешей, извещавшей, что я победил значительным большинством голосов. Мюнхе так был обрадован этим известием о моей победе, что произвел 20 выстрелов в лесу и горах из двух маленьких мортир, которые были у трактирщика в Ойбине.

На следующий день, отправившись в разъезды по делам, я написал комиссару по выборам, что согласен принять мандат. Затем я поехал дальше в Северную Богемию. Тем временем в Лейпциге творилось что-то невообразимое. В день моего избрания «Лейпцигер тагеблат» напечатала официальную статью, в которой сообщалось, что избрание мое недействительно, так как я не плачу предписываемых законом прямых государственных налогов в размере не менее 30 марок. Поэтому социал-демократия напрасно радуется моему избранию. Далее автор статьи приводил подробные сведения о моем доходе и налогах, которые я плачу. Эти сведения он мог получить только благодаря болтливости официальных учреждений. Вдобавок городской совет, очевидно совершенно потерявший голову, имел глупость отослать моей жене уже уплаченные ею налоги за текущий год. Инициатором этой нелепости и глупости, которой даже трудно было поверить, являлся городской советник Мессершмитт, который в качестве комиссара по выборам в городском избирательном округе просто объявил недействительными 346 поданных за меня голосов.

Официозное изложение было неправильно. Еще в 1871 году, когда Либкнехту и мне угрожал большой процесс по обвинению в государственной измене, я судебным порядком перевел мое маленькое имущество на имя жены, чтобы в случае осуждения не стать нищим. Такое положение сохранилось и дальше. Я вносил налоги только за часть нашего имущества, а другую часть налогов, падавшую на долю моей жены, должны были мне засчитывать при установлении ценза, согласно бесспорному постановлению статьи 5 саксонского избирательного закона. Поэтому я, вне всякого сомнения, обладал пассивным избирательным правом и был правильно избран. Для успокоения своих избирателей я разъяснил это положение вещей в заявлении, отправленном мною в газету «Лейпцигер тагеблат». Тем временем и в лейпцигской ратуше поняли, какую глупость там сотворили, и взяли снова в кассу деньги, которые сначала вернули моей жене.

Но самым сильным «номером» было то, что впоследствии министр внутренних дел г-н фон Ностиц-Вальвиц имел наглость заявить в ландтаге, что у него была возможность, не совершая нарушения закона, объявить мое избрание недействительным и назначить новые выборы и что он воздержался от этого только потому, что желал предоставить решение этого вопроса палате. Я не имел возможности надлежащим образом ответить ему на его наглую выходку. Палата приняла резолюцию о прекращении прений и тем самым спасла его от заслуженного наказания. Но в конце концов он получил даже от столь покорной ему палаты основательную моральную пощечину. Отдел, который проверял правильность моих выборов, единогласно признал их действительными, и такое же решение было принято палатой. Точно так же были объявлены действительными те 346 голосов, которые городской советник Мессершмитт в своем бессмысленном озлоблении против меня признал недействительными.

Вскоре последовала другая избирательная драма с несколько иным исходом.

 

ВСЕОБЩИЕ ВЫБОРЫ В РЕЙХСТАГ ОСЕНЬЮ 1881 ГОДА

 

Эти выборы начались при самых неблагоприятных для нас условиях, какие только можно было себе представить. У нас больше не было партийной печати, выходящей в самой Германии, а те бесцветные газетки, выпускавшиеся то тут, то там, не смели выступать за социал-демократических кандидатов. Несколько сочувствовавших нам типографий, которые еще существовали, денно и нощно охраняла полиция, чтобы воспрепятствовать выпуску социал-демократических прокламаций. Одна из них, жалкая типография Цумбуша и К0 в Дрездене, была закрыта полицией, а ее владелец вместе со служащими привлечены к судебной ответственности, и некоторые из них были осуждены за то, что осмелились напечатать прокламацию, приглашавшую подавать голоса за меня. Буржуазные типографии не решались печатать для нас прокламации. У них часто не хватало даже смелости печатать избирательные бюллетени для социал-демократических кандидатов. В результате когда подошел день выборов, то в целом ряде округов не было возможности распространить ни одной прокламации, а во многих не оказалось даже избирательных бюллетеней. Кроме того, во многих городах буржуазные газеты отказывались печатать платные объявления, в которых рекомендовалось подавать голоса за социал-демократических кандидатов. И невзирая на все это, полиция считала, что ей надо принять еще специальные меры, чтобы затруднить нам избирательную борьбу. Чем ближе надвигался срок выборов, тем суровее становились полицейские преследования и придирки, тем более злобный характер принимали они. Во всех местностях, где было объявлено осадное положение, осенью увеличилось число высылаемых. Полиция нервничала все больше и больше.

К тому же возникла трудность с выдвижением кандидатов. Бракке, Гейб, Рейндерс умерли. Фрицше, Гассельман, Мост, Реймер и Вальтейх эмигрировали. Другие, как Моттелер, Бернштейн, Таушер, Рихард Фишер, не могли выставить свои кандидатуры вследствие того, что они вели партийную работу за границей. Многие из товарищей, раньше выступавших в качестве кандидатов, тоже эмигрировали или не решались выставить свою кандидатуру из опасения подвергнуться разорению или же, как, например, Гартман и братья Капелль, не годились больше для этой роли. Поэтому всюду, где нельзя было найти подходящего кандидата, выставляли товарищей с известными именами, которые одновременно проходили по какому-либо другому округу. Это вместе с тем облегчало и агитацию. Таким образом, я удостоился быть кандидатом по 35 округам, Либкнехт и Газенклевер — по 17, Грилленбергер — по 15 и т. д.

Кроме того, агитация была затруднена в связи с тем, что многие избирательные собрания были запрещены, а еще больше собраний отменялось из-за какой-нибудь речи или возникали препятствия вследствие того, что хозяева трактиров отказывались сдавать для этой цели свои помещения. И если, несмотря на все это, в день выборов партия собрала 311 961 голос, только на 125 197 меньше, чем на выборах после покушения в августе 1878 года, то это был колоссальный успех, испугавший наших противников. Рассказывают, что, когда результаты выборов стали известны во дворце в Берлине, они вызвали там весьма подавленное настроение.

И действительно, уже 27 октября 1881 года закон против социалистов потерпел поражение.

Моральное воздействие, произведенное выборами на партию, было огромно. Мы снова пересчитали свои ряды, и оказалось, что три четверти старой гвардии остались верны прежнему знамени. С тех пор мы шли безостановочно вперед, пока наконец 19 февраля 1890 года не произошло решающее сражение в борьбе с законом против социалистов, причем мы получили 1427 298 голосов.

При первой баллотировке никто из наших кандидатов не прошел. В 18-м саксонском избирательном округе Цвиккау — Криммичау Вильгельм Штолле получил в действительности абсолютное большинство, но комиссар, руководивший выборами, не засчитал ему некоторое количество голосов, и он победил лишь при перебаллотировке. В общем у нас оказались 22 перебаллотировки, причем один я участвовал в трех: в дрезденском, лейпцигском и 4-м берлинском округах.

Для меня представляло особый интерес то, что происходило в Дрездене, потому что дрезденские события имели в двух случаях своеобразные последствия. В Дрездене не было возможности выпустить прокламации. С помощью друзей я разыскал владельца маленькой типографии в Циттау и поручил ему напечатать их. Ему был дан заказ на 45 тысяч прокламаций и соответствующее число избирательных бюллетеней. Он должен был упаковать прокламации в пакетах, по тысяче штук в каждом, в два ящика и послать их под видом полотна нашему дрезденскому товарищу, торговавшему полотном. На прокламациях была указана типография «Социал-демократ», Цюрих — Геттинген. Оба огромных ящика благополучно прибыли по адресу, но когда адресат увидал их на своем маленьком дворике, он испугался и не нашел ничего лучшего, как отправить их с посыльными к своему приятелю-холостяку, проживавшему в одном дворе с каким-то экспедитором. Когда тот увидел ящики, он спросил, что в них упаковано. Напуганный их содержимым, новый получатель отослал ящики назад. У экспедитора возникло подозрение, и он спешно послал за полицией. Последняя арестовала посыльных с ящиками на улице и отправила их в главное полицейское управление. Когда содержимое ящиков стало известным, полицейский комиссар Пауль, один из наших злейших врагов, радостно потирал руки. «Теперь у социал- демократов не будет прокламаций на выборах!» — ликовал он. До выборов оставалось 12 дней, и положение у нас создалось чрезвычайно неприятное. Но я не потерял голову, я вспомипл об одном товарище, который был наборщиком и очень ловким парнем. Я попросил его немедленно проехаться по окрестностям Дрездена и разузнать, не найдется ли типограф, который согласился бы за хорошую плату отпечатать нам прокламации, а я буду пока составлять новый текст. Сказано — сделано. Когда вечером товарищ снова вошел ко мне в комнату, я по его лицу увидел, что предприятие увенчалось успехом. Ему удалось уговорить в Пирне владельца типографии, где печатался тамошний официальный листок. Этот типограф в следующую субботу, как ему было указано, отправил прокламации в предоставленных ему чемоданах через посыльного на вокзал. Там наши люди получили чемоданы и передали их по указанным адресам. Все шло как по маслу. Но тут одному посыльному пришло в голову донести полиции на своего товарища, что тот часто носит какие-то вещи на вокзал. Полиция захватила последнюю посылку, приблизительно 6 тысяч экземпляров, и сообщила об этом в Дрезден. Но так как наступил вечер, то 400 наших товарищей были уже в полной готовности на постах, и прежде чем полиция успела оправиться от изумления, прокламации и бюллетени были розданы. Им удалось захватить только двоих разносчиков с несколькими сотнями прокламаций. Но к ним нельзя было придраться. Несколько позже нам удалось выпустить вторую прокламацию.

В день основных выборов я с моими 9079 голосами получил относительное большинство по сравнению с остальными тремя кандидатами и состязался во втором туре выборов с обер- бургомистром Дрездена. Дрезденские ремесленники, располагавшие 2076 голосами, предложили мне подписать их требования, обещая голосовать за меня. Но я отказался, и это было равносильно моему поражению. Второй тур выборов происходил при совершенно непривычных условиях. Были расклеены объявления с перепечаткой статей уголовного кодекса, карающих за бунт против правительственной власти; были вызваны войска; помещения, где происходили выборы, были заняты жандармами. Я получил 10 827 голосов, мой противник — 14 439.

В Лейпциге на основных выборах я получил 6482 голоса и конкурировал во втором туре выборов с национал-либеральным кандидатом, за которого было подано 8894 голоса. Во втором туре я собрал 9821 голос, а мой противник — 11 863. На победу здесь мы и не рассчитывали.

Интереснее протекали выборы в 4-м берлинском округе. Здесь на основных выборах я получил 13 524 голоса, Альберт Трегер — 19 527, консервативный кандидат — 8270. В этом избирательном округе, так же как и в 6-м берлинском, где кандидатом был Газенклевер, во втором туре выборов перевес имели консерваторы. В то время в Берлине ситуация была такова, что консерваторы (антисемиты, христианские социалисты и т. д.) делали отчаянные усилия, чтобы выбить из седла партию прогрессистов. В этом отношении они следовали указаниям Бисмарка и Путкамера, который уже в течение нескольких месяцев занимал пост министра внутренних дел вместо Эйленбурга. Ненависть Бисмарка к прогрессистам и либералам беспрерывно возрастала, и в консервативном лагере снова, как во времена Швейцера, готовы были заключить соглашение хоть с самим дьяволом, то есть с нами. Только у нас к этому не было никакой охоты. О переговорах, которые велись в то время, можно судить по следующему заявлению, напечатанному нами в газете «Берлинер фольксцейтунг»:

«Сообщения «Рейхсботе» относительно переговоров, которые велись по поводу перебаллотировок в 4-м и 6-м берлинских избирательных округах между лидерами консерваторов и социал-реформаторов (г-ном профессором Вагнером, проповедником Штеккером, Дистелькампфом и т. д.), с одной стороны, и представителями социал- демократической партии — с другой, побуждают нас выступить с нижеследующим заявлением:

В четверг 10 ноября пополудни здесь, в Дрездене, к нам явились двое наших берлинских партийных товарищей и сообщили, что между ними и лидерами консерваторов и социал- реформаторов происходили переговоры относительно предстоящих в Берлине перебаллотировок и что эти переговоры привели к следующим результатам:

Мы, нижеподписавшиеся, вместе с Газенклевером должны были подписать следующее заявление:

«Мы заявляем:

• что мы признаем наличие доброжелательных по отношению к рабочим намерений в реформах, предпринятых германским правительством;
• что мы имеем серьезное желание работать совместно с социал-реформаторской партией над улучшением экономических условий мирными средствами;
• что мы надеемся, как уже заявил один из наших депутатов в рейхстаге, предупредить революцию энергичными социальными реформами».

За подписание этих трех пунктов нам обещали:

• что упомянутые выше лидеры консерваторов и социал-реформаторов будут агитировать за то, чтобы их товарищи по партии в 4-м и 6-м берлинских избирательных округах голосовали на перебаллотировке, имеющей быть 12 ноября, за нас;
• что они со своей стороны подпишут следующее заявление:

«Мы в свою очередь заявляем, что если германские социалисты будут стремиться к достижению реформ законным путем в пределах существующего государственного строя, то мы готовы, когда понадобится, голосовать за отмену закона против социалистов.

Далее нам было устно передано, что если мы откажемся заключить это соглашение, то упомянутые вожди выдвинут лозунг не голосовать за нас, и тогда наше поражение в Берлине неизбежно».

На это мы решительно и определенно ответили устно следующее:

• «Мы отвергаем всякий торг и всякую куплю голосов. Мы предпочитаем иметь 3 тысячи честно приобретенных голосов, нежели 30 тысяч купленных. Мы не в состоянии признать доброжелательной по отношению к рабочим экономическую политику имперского правительства, начатую после издания закона против социалистов, а именно повышение косвенных налогов и пошлин на предметы первой необходимости, усиление военных тягот, закона о цехах и т. п.
• Мы никогда не отказывались — и это подтверждено нашей позицией и нашими заявлениями по поводу закона о вознаграждении при несчастных случаях — серьезно рассматривать проекты реформ, предлагаемые имперским правительством, пытаться исправить их соответственно нашим желаниям, а также голосовать за них, если они отвечают нашим требованиям. Но мы отказываемся идти рука об руку с партиями, которые по своим стремлениям реакционны, а потому враждебны по отношению к рабочим.
• Если в пункте 3 желают сказать, что мы будто бы стремимся к насильственной революции, то это совершенно произвольное утверждение. Мы всегда заявляли, что планомерные, основательные и до конца проведенные реформы могут предупредить насильственную социальную революцию, которая в противном случае явится необходимым последствием нашего политического и экономического развития, и что мы не отвечаем за то, что находится за пределами нашей воли и нашей власти и зависит от воли и власти тех, кто до сих пор являются нашими противниками».

С этим ответом наши товарищи вернулись в Берлин. Исход выборов известен.

Дрезден, 16 ноября 1881 года. А. Бебель, В. Либкнехт».

Результат выборов был таков: Газенклевер провалился, получив 17 378 голосов против 17 947, полученных прогрессистом Клотцом, а я получил 18 979 голосов против 19 031, полученных Трегером. Но в действительности я победил. Меньшинство в 52 голоса, принесшее мне поражение, получилось вследствие того, что избирательная комиссия признала недействительными 450 бюллетеней, на которых стояла моя фамилия. Она нашла, что кандидат будто бы был указан на них недостаточно ясно.

Товарищи из 4-го берлинского избирательного округа опротестовали избрание Трегера. В проверочной комиссии оба докладчика предложили признать избрание Трегера недействительным, но перед окончательным заседанием протоколы выборов исчезли — они были украдены. Таким образом, нельзя было принять никакого решения по этому делу, и Трегер сохранил свой мандат. Кто украл протоколы, так и осталось невыясненным, но с тех пор протоколы выборов по всем округам, где заявлен протест, хранятся под замком в комнате, куда имеют доступ только члены проверочной комиссии.

Борьба, которая велась во втором туре выборов в Берлине, была очень ожесточенной. Газета «Берлинер трибюне» рассказывала о таком эпизоде: «9-летняя девочка пишет мелом на дверях: «Голосуйте за Бебеля». Полицейский видит это и спрашивает, как ее зовут. Она называет свою фамилию. «Где ты живешь?» Она указывает свой адрес. «Кто твой отец?»… «Он выслан»».

Общий результат выборов был таков: вопреки нашим ожиданиям мы получили 13 мандатов. Были избраны: Блос в Грейце, Дитц в Гамбурге II, Фроме в Ханау, Гейзер в Хемнице, Грилленбергер в Нюрнберге, Кайзер в Фрейберге (Саксония), Крекер в западпом бреславльском округе, Либкнехт в Майнце и Оффенбахе, Штолле в Цвиккау, Фольмар в Митвейде (Саксония).

Настоящим курьезом на этих выборах было и остается до сих пор то, что фрейбергский избирательный округ был завоеван женщиной. Во время избирательной кампании Кайзер снова находился в тюрьме, и за него агитировал его приятель, приказчик О. Ш. в Дрездене. Дрезденская полиция заметила это и позаботилась о том, чтобы под каким-то ничтожным предлогом арестовать О. III. Бедный и плохо организованный фрейбергский избирательный округ лишился, таким образом, своего руководителя избирательной кампании. Когда я получил известие об этом, то был сильно расстроен и не знал, кем мне заменить Ш. Но на следующее утро ко мне является г-жа Ш. и заявляет: «Вы ведь знаете, г-н Бебель, что мой муж арестован. Он посидит несколько дней, это ему не повредит, но что ожидает на выборах Макса Кайзера. Что скажете Вы, если я доеду в этот избирательпый округ и буду руководить агитацией?». Я с удивлением посмотрел на нее, потом протянул ей руку и сказал: «Госпожа Ш., Вы — замечательная женщина. Я принимаю Ваше предложение». Когда г-жа Ш. приехала в Фрейберг и представилась там уже совершенно упавшим духом товарищам, те были воодушевлены ее появлением. Они изо всех сил стали работать под ее руководством, и Кайзер победил.

Избрание Либкнехта в двух округах вынудило его отказаться от одного из мандатов. Он отказался от майнцского, хотя там он имел большинство всего лишь в 600 голосов, тогда как в оффенбахском округе у него было большинство в 3400 голосов. Но это нелепое решение было вызвано тем, что оффенбахский избирательный комитет еще до окончания выборов публично заявил о том, что в случае избрания в двух местах Либкнехт останется в Оффенбахе. Тогда в Майнце была выставлена моя кандидатура. Мы приложили все усилия к тому, чтобы сохранить этот округ за собой. Но напрасно. Сначала произошла перебаллотировка между мною и демократом Филиппсом, а на втором туре выборов, 15 декабря, я провалился, получив 8385 голосов против 8633. Несмотря на недовольство, которое было среди наших избирателей вследствие повторных выборов, я получил на 248 голосов больше, чем Либкнехт. Когда последний узнал о моем провале и говорил о нем со мною, у него слезы выступили на глазах. Он не думал, что так выйдет.

Таким образом, моя деятельность в рейхстаге временно оборвалась, но не парламентская деятельность вообще, ибо я был еще депутатом саксонского ландтага. Благодаря этому непрерывность моей парламентской работы была сохранена.

Я написал моей жене, чтобы она не горевала по поводу моего поражения. Теперь у меня будет больше времени заниматься своим делом, так как ландтаг собирался только раз в два года. Энгельсу я тоже писал, что рад наконец немного отдохнуть и что это для меня необходимо, но Энгельс не соглашался со мной и считал мое поражение потерей для партии.

Мою судьбу разделил также и Ауэр, потерпевший поражение в 17-м саксонском избирательном округе. Протест, поданный в рейхстаг его избирательным комитетом, повел к тому, что проверочная комиссия признала избрание его противника недействительным, но это произошло уже в конце последней сессии тогдашнего созыва, так что новые выборы не были назначены.

 

ПОСЛЕ ДРЕЗДЕНСКИХ ВЫБОРОВ

 

В начале марта 1882 года я покинул Дрезден и саксонский ландтаг и отправился в деловую поездку. Вскоре жена сообщила мне, что у нее был рассыльный из суда и справлялся о моем адресе. Он сказал, что в дрезденском суде имеется против меня обвинение. Документа ей не выдали. Тогда я написал в Дрезден о том, что я сейчас разъезжаю по делам, не могу указать определенного адреса и прошу доставить обвинительный акт моей жене, но что к пасхе я буду в Нюрнберге. Там я получил обвинительный акт. Оказалось, что Союзный совет привлек меня к суду за оскорбление: я назвал в конфискованной и совершенно не получившей распространения прокламации закон против социалистов «подлым законом». Если же закон подлый, то и Союзный совет подлый. На том же основании против меня было возбуждено обвинение в оскорблении величества. Но если был оскорблен Союзный совет, то, следовательно, и рейхстаг. Однако последнему саксонский министр юстиции не сделал предложения возбудить против меня судебное преследование за оскорбление. Он знал, что такое предложение было бы отклонено, и тогда положение Союзного совета, выступившего в роли обвинителя, оказалось бы не из приятных. Я написал в дрезденский суд, что в ближайшие дни я намерен возобновить свои разъезды по делам, но что на троицу я приеду в Дрезден и туда мне можно будет направить дальнейшие известия о ходе дела. 18 мая меня судили в Лейпциге тоже за оскорбление Союзного совета, который также обиделся за резкое выражение по адресу закона против социалистов, употребленное мною в одной из лейпцигских предвыборных прокламаций. Дело окончилось осуждением меня на месяц тюрьмы.

Вечером того же дня я отправился в Дрезден, где меня уже поджидал извещенный лейпцигской полицией ангел-хранитель, который на почтительном расстоянии сопровождал меня до моей квартиры. На следующее утро я под той же охраной отбыл в Силезию. Когда в последний четверг перед троицей я вернулся оттуда обратно в Дрезден, полицейский страж уже снова был на посту, и на сей раз он взял под свое наблюдение также и мою семью, которая через день прибыла в Дрезден. Так, в день троицы, когда я прогуливался со своей дочкой по Брюлевской террасе, кто-то ударил меня сзади по плечу. Я обернулся и увидал хорошо знакомое мне лицо полицейского комиссара Пауля, который на самом вежливом саксонском диалекте сообщил мне, что у него имеется приказ о моем аресте. Я вскипел. Что это — грубая шутка или насилие по отношению ко мне? Тогда, указывая на публику, внимание которой мы привлекли, он попросил меня пойти за ним в главное полицейское управление, где он мне покажет приказ суда об аресте. Он арестовал меня нарочно недалеко от полицейского управления.

Я отправил мою маленькую дочку к матери, которая в это время находилась в гостях у знакомых, и велел передать, чтобы она не беспокоилась, так как арест мой не затянется.

Решение суда гласило:

«Препровождается сие в королевское полицейское управление с просьбой исполнить вышеприведенный приказ об аресте токарных дел мастера Фердинанда-Августа Бебеля из Лейпцига, как только он прибудет сюда. При сем сообщается, что, по сообщению Бебеля, он будет находиться в Дрездене во время праздника троицы.

Дрезден, 13 мая 1882 года.

Королевский областной суд, 2-е уголовное отделение.

Фон Мангольд».

Мотивировка приказа об аресте была следующая:

«Предварительное заключение налагается на том основании, что обвиняемый возбуждает подозрения в намерении уклониться от наказания, во-первых, ввиду значительности угрожающего ему наказания, а во-вторых, потому, что он, согласно его собственному заявлению, не имеет постоянного местожительства.

Дрезден, 13 мая 1882 года. Королевский областной суд. 2-е уголовное отделение.

Фон Мангольд».

Выходило так: заподозренный в намерении бежать депутат ландтага сам сообщает областному суду, что на троицу он пожалует прямо в логово льва. Приказ об аресте, изданный 13 мая и требующий его ареста, как только он появится в Дрездене, сначала игнорируется, ибо 18 мая я там был и меня никто не потревожил. Только 27 мая, то есть в первый день праздников, меня сажают в тюрьму на основании приказа об аресте от 13 мая. Это была утонченная пакость, придуманная с целью испортить праздники мне и моему семейству. Если бы меня арестовали 18 мая, когда я в первый раз появился в Дрездене, то на троицу я был бы уже давно свободен.

Так как суд был закрыт, я потребовал, чтобы полицейский комиссар проводил меня на квартиру г-на фон Мангольда, где я хотел попробовать добиться своего освобождения. Пауль охотно согласился исполнить мою просьбу. Он знал почему. В квартире председателя суда прислуга сообщила мне, что г-н фон Мангольд с семьей отправился на праздничную прогулку и вернется домой только к вечеру следующего дня. Таким образом, я имел удовольствие изучать в великолепную погоду с верхнего этажа полицейской тюрьмы архитектуру башни и крыши Фрауенкирхе. На следующий день я был переведен в тюрьму при суде. Еще через день я попросил доложить обо мне г-ну фон Мангольду. Я кипел от негодования, и надо полагать, что моя жалоба на постановление суда и требование моего освобождения были по тону не из самых вежливых. Г-н фон Мангольд сурово ответил мне, что он не может пререкаться со мной относительно судебного решения. Мотивы решения мне известны, и я могу подать жалобу. Но суд готов выпустить меня из тюрьмы под залог. Я решил, что последний выход скорее всего приведет к цели, и заявил, что готов внести залог. Тогда фон Мангольд стал проявлять чрезвычайную предупредительность. Для него, мол, совершенно не представляло интереса держать меня дольше под арестом, ибо цель его была достигнута. Он предложил мне подать письменное заявление, и он его как можно скорее представит суду, чтобы на следующий день к обеду я уже мог вернуться к своей семье.

Я спросил, какую сумму должен я внести в качестве залога. «А сколько вы можете?» — спросил фон Мангольд. Я, не подумав, ответил: «Тысячу марок». Он согласился. На следующее утро мне было сообщено, что суд постановил выпустить меня под указанный мною залог. Но у меня не было тысячи марок. Тогда я попросил разрешения отправиться в сопровождении судейского чиновника в город, чтобы достать деньги. Это было разрешено, и к обеду я был освобожден. Семья моя была счастлива, когда я снова очутился дома. Перед освобождением фон Мангольд сообщил мне, что слушание дела назначено на 15 июня.

Как только я вышел на свободу, я подал в суд заявление, в котором просил передать председательствование на моем процессе другому судье. Свое предубеждение против фон Мангольда я мотивировал тем, что во время избирательной кампании прошлой осенью Мангольд подписался под прокламацией, направленной против меня и заключавшей в себе резкие личные нападки по моему адресу. Когда заседание началось (при закрытых дверях, как это полагалось тогда в Дрездене, особенно в отделении, где председателем был Мангольд), суд сообщил мне, что мой отвод отклонен. Г-н фон Мангольд заявил, что не считает себя пристрастным на том оснований, что он разрешил поставить свою подпись под предвыборным воззванием, не ознакомившись предварительно с содержанием воззвания. Я заявил, что в таком случае отказываюсь от жалобы. Прокурор расширил выставленное против меня обвинение и поставил мне в вину еще то, что по моей инициативе на прокламации была неверно указана типография. Для этого он пригласил новых свидетелей, но они не сумели дать никаких существенных показаний, так что прокурор взял обратно свое обвинение в нарушении закона о печати. О ходе судебного процесса я писал жене следующее:

«Прокурор очень резко напал на меня и особенно старался опорочить мои личные качества, так что я несколько раз прерывал его замечаниями. Председатель сделал мне выговор и заметил, что мы не в рейхстаге. Зато когда я получил слово, я основательно отделал прокурора, так что он вскочил от волнения и просил председателя защитить его. Этого он добился. Г-н фон Мангольд раза три-четыре прерывал меня и даже пригрозил, что лишит меня слова и прикажет вывести из зала, если я буду продолжать говорить в таком тоне, но я не испугался. Я решил, что на суде мне поможет только самое решительное отстаивание моей точки зрения и моих прав.

Мой защитник был в отчаянии от моего поведения. Он говорил, что речь моя будет мне стоить лишнего месяца тюрьмы. Но я не унимался. Эти господа всегда того мнения, что надо гнуть спину, так как сила на стороне судей. Однако, несмотря на осторожный тон его речи, фон Мангольд несколько раз прерывал его в такой форме, в какой я бы никогда не позволил себя прерывать. Защитник по некоторым пунктам говорил очень удачно, но по целому ряду других вопросов он так запутался в тонкостях, что судьи едва могли разобраться в его речи, и то остроумное, что было в его соображениях, совершенно пропало. Хорошо, что я говорил после него, ибо в тот момент шансы мои были неважны. Меня судьи сразу стали слушать с большим вниманием. Они делали себе массу заметок, так что я прямо видел и чувствовал, как менялось их настроение. Прокурору от меня досталось основательно; больше он слова не просил. После получасового совещания суд вынес решение за оскорбление Союзного совета приговорить меня к двум месяцам тюрьмы. По обвинению в оскорблении величества я был оправдан на том основании, что, согласно конституции, император только утверждает законы, которые непосредственно вырабатывают рейхстаг и Союзный совет. Сам император не участвует в выработке законов и т. д.

Дрезденские товарищи, собравшиеся перед зданием суда, поздравили меня с «мягким приговором». Отделение Мангольда пользовалось самой дурной славой вследствие своих суровых приговоров. Всего лишь несколькими месяцами раньше товарищ Гейер был там приговорен к восьми месяцам тюрьмы на основании статьи 131 за безобидную фразу, помещенную в прокламации. Я подал апелляционную жалобу на приговор.

1882 год был для меня урожайным годом по части судебных обвинений. 8 августа меня снова судили, на этот раз вместе с Либкнехтом и Газенклевером, в лейпцигском областном суде. Обвинение было возбуждено из-за прокламации, которую мы втроем выпустили за нашими подписями после введения «малого осадного положения» в Лейпциге и окрестностях. В нашем заявлении, что введение «малого осадного положения» было предпринято главным образом для того, чтобы насколько возможно помешать нашей избирательной кампании, прокурор усмотрел снова нарушение статьи 131. По его мнению, мы в этом заявлении злонамеренно изобразили в превратном виде распоряжения саксонского правительства. Как видите, власти истолковывали 131-ю статью так, как им заблагорассудится.

Кроме того, министр юстиции г-н фон Абекен усмотрел в этой прокламации еще оскорбление Союзного совета, и прокурор включил также это обвинение. Напрасно мы указывали, что все, что говорится в прокламации, продиктовано нашим убеждением, что для нас оскорбительно одно предположение, будто мы злонамеренно извращаем факты. Мы утверждали затем, что значительная часть печати говорила то же самое, о чем шла речь в прокламации, что во время избирательной кампании в Дрездене избирателей неоднократно запугивали заявлением, что если выберут меня, то в Дрездене будет введено «малое осадное положение». Даже официозная «Дрезденер нахрихтен» сообщила, что так как я провалился на выборах, то Дрезден избавлен от «малого осадного положения». Все эти доводы были напрасны. Каждый из нас был приговорен к двум месяцам тюрьмы.

Третье судебное дело разбиралось 26 августа, причем я обвинялся еще с двумя товарищами (Клеманом и Гольдгаузеном). Поводом для обвинения опять-таки служила прокламация, якобы нарушавшая статью 131 уголовного кодекса. Прокурору пришлось отказаться от обвинения в отношении меня, так как было доказано, что автор прокламации не я, а Либкнехт. Последнего же нельзя было уже привлечь, так как к тому времени истекал срок давности действия закона. Но суд оправдал и остальных двух обвиняемых, так как не сумел обнаружить в прокламации нарушения статьи 131. Цвиккаускому областному суду не пошла на пользу такая независимость в вынесении приговора. Зато г-на фон Мангольда г-н фон Абекен через год назначил председателем областного суда.

 

МНИМО УМЕРШИЙ

 

Бродячая жизнь, которую я с небольшими перерывами вел начиная с марта, и все волнения, которые мне пришлось тогда пережить, сильно расшатали мое здоровье. Вскоре после цвиккауского процесса я заболел тяжелой формой желудочного катарра и был вынужден лежать в постели и пользоваться услугами врача. Как только моя жена узнала об этом, она поспешила к окружному начальнику и попросила разрешить ей перевезти меня в Лейпциг, чтобы она могла там за мною ухаживать. Разрешение было дано. Полицейский врач, которого немедленно послали ко мне на квартиру, подтвердил мою болезнь и, кроме того, посодействовал тому, чтобы разрешение остаться в Лейпциге было продлено мне еще на неделю. Оправившись, я переселился в Борсдорф и там нашел дом, который позволил также и Либкнехту оставить свою тесную комнату и переселиться в более просторное помещение. С тех пор мы жили на одном и том же этаже. У Либкнехта было три комнаты, а у меня две.

Известие о моей болезни попало также в заграничную печать. Однажды я был немало изумлен, когда моя жена приехала в необычное время в Борсдорф и, увидев меня, воскликнула: «Какое счастье! Ты жив!» На мой изумленный вопрос, что сие значит, она рассказала, что рано утром получила две телеграммы: одну от Немецкого союза в Париже, которая выражала ей соболезнование по поводу моей смерти, а другую из Лондона, где ее осторожно запрашивали, правда ли, что я умер. Кроме того, рано утром у нее уже была полиция и справлялась, не умер ли кто-нибудь в этом доме. Очевидно, полиция предполагала, что я тайно проживаю в Лейпциге. Известие о моей смерти было также отправлено в Соединенные Штаты и побудило наших нью-йоркских товарищей устроить чествование моей памяти, на котором присутствовало несколько тысяч человек, причем Вальтейх произнес поминальную речь. Меня эта история чрезвычайно забавляла, но когда Вальтейх узнал, что все оказалось недоразумением, он ужасно сердился и упрекал меня за то, что я не сообщил, что я жив и здоров. Я ответил: как я мог знать, что они получили такое известие и поверили ему!

После известия о моей смерти во французской печати появилось большое количество некрологов, и по ним я увидел, как иногда «делается история». Так, например, «Phare de Loire» («Луарский маяк») поместил большой некролог, автор которого рассказывал, как он познакомился со мной в Ливорно за обедом, как мы потом вместе путешествовали по Флоренции и Риму, оттуда отправились на Капреру — Козий остров, прославившийся пребыванием на нем Гарибальди,— с визитом к последнему. Во всем этом рассказе не было ни одного слова правды. К тому времени я еще ни разу не был в Италии. Может быть, автор стал жертвой мистификации со стороны кого-нибудь, кто выдавал себя за меня. Это возможно. Например, в 90-х годах я получил однажды список курортных гостей на острове Боркум, где я был помечен проживающим в одном из отелей. Между тем я там никогда не был.

По поводу моей мнимой смерти Энгельс писал мне 23 сентября:

«Дорогой Бебель!

Нам пришлось пережить из-за тебя немало волнений. Неделю тому назад, в пятницу 16-го с. м., в 10 часов вечера, ко мне явились двое из Союза с вопросом: верно ли то, что сообщается в двух номерах «Citoyen» (с некрологом), будто ты умер? Я ответил, что это весьма мало вероятно, но ничего определенного сказать не мог. Так как у меня сидел очень скучный человек, который все не уходил, хоть я больше с ним и не разговаривал, то я лишь после 11 часов смог побежать к Тусси Маркс. Она еще не ложилась. У нее оказалась «Bataille» — тоже с некрологом, без всякого указания на источник известия, которое, однако, сообщалось как вполне достоверное. Итак, все в смятении. Известие о величайшем несчастье, которое могло бы постигнуть германскую партию, становилось по меньшей мере правдоподобным. То, что английские газеты, увлеченные ликованием по поводу Египта, ничего об этом не сообщили, мне показалось вполне понятным. Далее, в субботу вечером я не получил «Sozialdemokrat», что, правда, случается нередко. К счастью, в воскресенье утром я узнал, что Тусси получила свой экземпляр, и, судя по его содержанию, известие весьма неправдоподобно. Просматривать немецкие газеты в кафе не имело никакого смысла, потому что их ежедневно меняют. Так мы оставались в мучительном неведении, покуда, наконец, в понедельник вечером мы не прочли в «Justice» официальное опровержение.

То же самое произошло и с Марксом. Он был в Веве на Женевском озере и прочел это известие в реакционном «Journal de Geneve», который, разумеется, сообщил это как неоспоримый факт. Крайне расстроенный, он в тот же день отправил мне письмо, которое пришло как раз в понедельник вечером, так что ближайшей же утренней почтой я мог послать ему радостное сообщение о том, что все это — сплошная ложь.

Нет, дружище, таким молодым ты нас покинуть не имеешь права! Ты на двадцать лет моложе меня, и после того как мы рука об руку выдержим еще не одну жаркую битву, ты обязан оставаться под огнем и тогда, когда мое лицо застынет в последней гримасе. А так как те, кого по ошибке зачисляют в покойники, живут дольше всех, то ты, как и Маркс, осужден теперь, вероятно, на очень долгую жизнь».

Я ответил:

«После того как я убедился, насколько меня ценят друзья и единомышленники, я обязуюсь принять все меры к тому, чтобы жить и исполнять свой долг… Пока я продлил договор со смертью еще на 40 лет. Я надеюсь, что времени этого будет достаточно не только для того, чтобы пережить крушение старого, но увидеть еще и кусочек нового строя».

С тех пор как я написал эти слова, прошло 32 года, но остающиеся 8 лет — самые тяжелые, и не похоже на то, чтобы мне удалось их прожить78.

78 В переписке Маркса и Энгельса опубликовано письмо Маркса. Там о смерти Бебеля говорится следующее: «Это ужасно, величайшее несчастье для нашей партии! Он представлял собой исключительное явление в немецком (можно сказать в «европейском») рабочем классе».— Примечание к немецкому изданию

 

В САКСОНСКОМ ЛАНДТАГЕ В 1881—1882 ГОДАХ

 

В тот год ландтаг в виде исключения был созван уже 1 сентября, чтобы можно было отпраздновать 50-летие конституции. После того как ландтаг сформировался, начались прения относительно поднесения адреса королю. Это дало мне и Либкнехту удобный повод подвергнуть жестокой критике всю правительственную систему, включая сюда и объявление «малого осадного положения» в Лейпциге и окрестностях. При этом я упрекал правительство за то, что оно, предпринимая эти меры, поддалось давлению, исходившему от прусского правительства. Ностиц-Вальвиц это отрицал. Он утверждал, что правительство действовало по собственному почину и будет продолжать действовать таким же образом. Я не имел возможности возразить ему, так как палата приняла предложение о прекращении дебатов. Это средство с тех пор усердно применялось по отношению к нам.

Тогда мы решили внести запрос следующего содержания: какие причины побудили королевское правительство объявить на территории города и округа Лейпцига так называемое «малое осадное положение»? Правительство уклонилось от ответа, а 6 сентября спешно отсрочило заседания ландтага, чтобы, как проболталась газета «Дрезденер нахрихтен», воспрепятствовать социал-демократам накануне выборов в рейхстаг выступать в ландтаге с зажигательными речами.

Таковы были те «высокие принципы», которые в то время определяли систему управления в Саксонии. И подавляющее большинство палаты было солидарно в своих взглядах с правительством.

По закону, действующему еще до сих пор, палата депутатов состоит из представителей городских и сельских избирательных округов. Хотя такое деление менее всего целесообразно в Саксонии с ее высокоразвитой промышленностью, но в течение десятков лет это разграничение на сельские и городские области с соответствующим распределением округов было ценно для правительства тем, что обеспечивало ему консервативное большинство. Впрочем, по отношению к нам палата, за немногими исключениями, представляла собой однообразную реакционную массу, всегда готовую слепо отвергать все, что мы предлагаем, и одобрять все, что направлено против нас. При ее социальном составе иначе и быть не могло. Значительную часть палаты составляли сельские депутаты, политический кругозор которых не выходил за пределы их избирательного округа. Эти люди имели самое забавное представление о том, к чему стремится социал-демократия. К ним примыкал ряд бургомистров маленьких городов, которые жили в захолустной мещанской среде и отличались подобным же образом мыслей. Остальные депутаты были: правительственные чиновники, несколько фабрикантов и значительная часть — юристы. За немногими исключениями, палата была проникнута самым узким саксонским партикуляризмом, причем так называемые прогрессисты ничем не отличались от консерваторов. Заседать в такой палате совсем не было для меня удовольствием, и только чувство долга по отношению к партии удерживало меня там, равно как и необходимость время от времени клеймить систему, которую я ненавидел всей душой.

Мне кажется, что министры иногда втихомолку раскаивались в том, что объявили в Лейпциге «малое осадное положение» и тем самым принудили меня согласиться принять мандат депутата ландтага.

Для полноты картины укажу, что в Дрездене мне дважды отказывали в квартире, потому что, по собственному признанию хозяев, их принуждала к этому полиция. Та же судьба постигла Фольмара, когда два года спустя его тоже избрали в ландтаг. Ограниченность и враждебность окружали нас повсюду.

В начале ноября, по возобновлении заседаний палаты, был поставлен на обсуждение наш запрос. Я должен был мотивировать его, и речь моя вызвала бурю негодования в палате и на министерских скамьях. Несколько раз меня призывали к порядку. Когда я привел несколько случаев грубого и противозаконного обращения органов полиции с высылаемыми, большинство депутатов рассмеялось. Тогда я крикнул им: «Если такие факты не заставляют палату краснеть, то я не знаю, чего вам еще надо».

Мне отвечал г-н фон Ностиц-Вальвиц, который, как я уже упоминал, имел смелость заявить при этом случае, что он мог объявить мои выборы недействительными, не вступая в противоречие с законом. Далее он выставил нелепое утверждение, будто на совещаниях лейпцигской социал-демократии обсуждался вопрос, кого персонально при случае надо устранить насильственным образом. Очевидно, то были ложные вымыслы берлинских полицейских шпионов в Лейпциге, которые министр принимал за чистую монету. Это сообщение заслуживало доверия в такой же мере, как и другое, помещенное впоследствии в официозных газетах с целью доказать необходимость осадного положения в Лейпциге: при обсуждении организационного плана (того самого, который был предложен Гейнрихом) предусматривалась якобы возможность всеобщего восстания в случае, если в Швейцарии будут отменены право убежища и другие свободы. Можно ли было кормить уважаемую публику более нелепыми вымыслами?

Ответить министру нам снова не дали возможности, так как было принято предложение о прекращении прений. Что палата таким образом признавалась в слабости правительства и своей собственной — это выходило за пределы ее понимания. Зато 17 ноября министр внутренних дел получил надлежащий ответ на свое заявление о правильности моих выборов. В этой полемике принял участие и Отто Фрейтаг.

Либкнехт, избирательный округ которого был по преимуществу населен горнозаводскими рабочими, поставил себе задачей добиться необходимой реформы горнозаводских рабочих касс. Внесенное им по этому поводу предложение вызвало большие прения 21 декабря. Предложение было передано депутации (так в саксонском ландтаге называются комиссии), которая, рассмотрев его, рекомендовала передать наше предложение в качестве материала правительству. В то же время сама депутация внесла предложение, чтобы правительство на ближайшей сессии ландтага представило конкретные предложения по реформе горнозаводских рабочих касс. Оба предложения были приняты. Ландтаг не мог не обратить внимания на вскрытые нами недостатки в горнозаводских кассах.

В конце января 1882 года я выступил на заседании ландтага с резкими жалобами на действия судебных властей. Прокуроры чрезвычайно злоупотребляли правом возбуждения обвинений, а судьи — мерами предварительного заключения. В Дрездене в течение 18 месяцев свыше 90 товарищей были подвергнуты предварительному заключению. Общая продолжительность его составила 6 лет и 5 месяцев. Из подвергавшихся заключению только 23 человека, то есть одна четвертая часть, были потом осуждены, причем общий срок их наказания составил 8 лет 2 месяца и 16 дней тюрьмы. При определении меры наказания судьи в общем зачли только 9 месяцев предварительного заключения. Среди лиц, освобожденных от предварительного заключения или оправданных по суду, оказалось 12 человек, у которых невинно понесенное ими предварительное заключение составило в среднем 52 дня на человека. У некоторых оно достигало 18, 14, 12 и 11 недель. При этом все дела были возбуждены по маловажным обвинениям, в которых мера наказания лишь в 10 случаях могла превысить 6 недель и ни в одном случае не выходила за пределы 3 месяцев. Очевидно, что в этих процессах проявилась предвзятость и пристрастие судей. Один из обвиняемых с отчаяния повесился в тюрьме, другой, оправданный после 18 недель предварительного заключения, заболел манией преследования и утопился в Эльбе. В деле Ш., о котором я упоминал выше, рассказывая о выборах во Фрейберге, прокурор открыто заявил, что, если бы Ш. не был социал-демократом, он бы его не арестовал. Зачинщиком во всех этих процессах был полицейский комиссар Пауль.

9 февраля министр юстиции г-н фон Абекен попытался опровергнуть мои обвинения. Я обстоятельно ответил ему. Затем председатель внезапно объявил о прекращении прений. В противоположность своему коллеге, министру внутренних дел, г-н фон Абекен был маленьким, тощим человеком с холодным лицом фанатика. Я в кругу товарищей называл его копией великого инквизитора испанской инквизиции Торквемады. Для той эпохи он был бы подходящим человеком. Чрезвычайно тонкий юрист, в речах которого, произносимых монотонно резким, сухим голосом бюрократа, лишь с трудом улавливалось внутреннее возбуждение, он с чрезвычайной последовательностью защищал деяния своих прокуроров и судей. Его деятельность имела весьма печальные последствия для правосудия в стране, и значительная часть обвинений, возбужденных против нас, исходила от министра юстиции.

В упомянутом заседании Либкнехт тоже выступил с большой обвинительной речью, которая изобиловала множеством фактов и за которую его несколько раз призывали к порядку. Я поддержал Либкнехта, но резолюция о прекращении прений помешала нашим дальнейшим выступлениям.

Другим предметом для нападок служил нам полицейский бюджет города Дрездена, покрывавшийся из государственных средств. По смете ежегодно ассигновалось 600 марок прибавки к жалованью полицейскому комиссару Паулю, как выражение признательности за его деятельность. При том образе жизни, который вел Пауль, это была капля в море. Сей борец за нравственность и общественный порядок, брак, семью, религию и собственность был одним из самых бессовестных людей, каких только можно было найти. Пьяница, погрязший в долгах, он все ночи проводил в публичных домах Дрездена, и подкупить его ничего не стоило. Преследованием социалистов он занимался в виде спорта, ибо знал, что этим он прикрывает в глазах начальства много своих грехов. Но в конце концов незадолго до отмены закона против социалистов ему пришлось покончить жизнь самоубийством, так как прокуратура была вынуждена привлечь его к ответственности за совершенные им преступления.

Пауль, между прочим, вел себя совершенно зверски на последних выборах в рейхстаг в Дрездене. Вечером в день выборов, 19 ноября, он, совершенно пьяный, ворвался в табачную лавочку Макса Кайзера и в ресторан Петерса и стал палкой избивать публику. На площади полиция под его руководством творила насилия, а когда публика заявила протест, то в результате последовали обвинения в организации беспорядков и тяжелые судебные наказания.

Заседание, в котором мы поведали с трибуны эту историю, было самым продолжительным и самым бурным в саксонском ландтаге.

Другой вопрос, впоследствии также поставленный на обсуждение рейхстага, касался произвола, с которым саксонское правительство применяло свое право высылать людей, к людям, отбывшим наказание за политические преступления. Саксонское правительство зашло так далеко в этом направлении, что считало также наказание за нарушение полицейских правил достаточным для издания приказа о высылке. В то время не более и не менее как три саксонских депутата были высланы на основании закона, изданного еще в 1834 году. Это были Кайзер, Либкнехт и Фольмар. Мы внесли предложение, чтобы после ближайших выборов в ландтаг был представлен законопроект, устанавливающий строгие правила применения полицейскими властями закона о высылке, чтобы свобода личности и передвижения по возможности была обеспечена. Внося это предложение, мы взяли за образец аналогичное предложение, принятое палатой еще в 70-х годах. Отстаивать предложение было поручено мне. Я указал на случаи высылки лиц, отбывших наказание за политические преступления, причем отметил, что в числе высланных за последнее время четверо были уроженцы Саксонии, а четверо — так называемые «иностранцы», в качестве каковых министр в заседании от 5 сентября назвал Либкнехта и меня. Тот, кто не родился на священной территории Саксонии, считался властями неполноправным. Но это не мешало им преследовать и всячески изводить даже подлинных саксонцев, если только они были социал-демократами. Далее я указывал, что высылки эти противоречат и закону о свободе передвижения и что министр сам однажды признал, что для высылок необходимо другое законное основание. В своем ответе министр снова заявил, что если нам не нравится в Саксонии, то мы можем широко использовать право свободного передвижения. При этих словах министра палата заржала от удовольствия. От меня он получил надлежащий ответ.

Мы требовали, чтобы наше предложение было либо принято, либо отвергнуто. Такое требование допускалось по саксонскому парламентскому регламенту. Но палата отвергла это требование и постановила передать наше предложение в законодательную депутацию (комиссию). Другими словами, предложение было похоронено, ибо приближалось закрытие ландтага.

Это побудило меня отправить 21 октября 1882 года петицию в рейхстаг, в которой я подверг резкой критике приемы саксонского правительства в деле высылки и предлагал, чтобы рейхстаг заявил в особой декларации по поводу пункта 1 статьи 3 закона о праве свободного передвижения, а также по поводу постановлений уголовного кодекса, касающихся понятий преступления, проступка и правонарушения, что толкование, которое саксонское правительство дает пункту 2 статьи 19 саксонского закона об оседлости от 26 ноября 1834 года, находится в противоречии с упомянутыми статьями закона о свободном передвижении и уголовного кодекса, другими словами, что это толкование заключает в себе нарушение соответствующих имперских законов. Во-вторых, я предлагал разъяснить, что пункт 4 статьи 17 саксонского закона об оседлости отменен статьями 3 и 12 имперского закона о свободном передвижении. В случае, если это не поможет, я предлагал рейхстагу изменить редакцию статьи 3 закона о свободном передвижении таким образом, чтобы сделать невозможной на будущее время высылку в том виде, как она практиковалась в Саксонии.

К своей петиции я приложил стенографический отчет заседания от 21 февраля и все это в отдельных оттисках передал для раздачи депутатам рейхстага.

Из пространного печатного отчета, который комиссия по делам о петициях, подаваемых в рейхстаг, представила пленуму, выяснилось, что точка зрения саксонского правительства не нашла ни одного сторонника в составе комиссии по делам о петициях, хотя в комиссию входило несколько саксонских депутатов, в том числе мой преемник по дрезденскому мандату в рейхстаге обер-бургомистр Штюбель. Комиссия единогласно рекомендовала пленуму принять резолюцию о передаче петиции имперскому канцлеру с предложением принять надлежащие меры, а в случае необходимости войти в рейхстаг с надлежащим проектом имперского закона, чтобы согласовать саксонский закон об оседлости от 26 ноября 1834 года и его применение на практике с имперским законом о свободе передвижения от 1 ноября 1867 года.

Я мог быть доволен таким результатом.

 

ПЕРВЫЙ ПРОЦЕСС О ГОСУДАРСТВЕННОЙ ИЗМЕНЕ В ИМПЕРСКОМ СУДЕ С 10 ПО 21 ОКТЯБРЯ 1881 ГОДА

 

Закон против социалистов вызвал анархизм, заявил 8 мая 1884 года национал-либеральный депутат барон фон Штауфенберг в рейхстаге при обсуждении вопроса о продлении действия закона против социалистов. Ту же мысль, только значительно более обстоятельно и опираясь на целый ряд фактов, проводил доклад главного прокурора об анархических происках в Швейцарии, представленный им в мае 1885 года. Этим подтверждалось то, что мы раньше уже неоднократно говорили в рейхстаге.

До издания закона против социалистов анархизм был почти неизвестным явлением в Германии. Имелись лишь отдельные его сторонники, но число их было совершенно незначительно. Некоторый успех, хотя и не особенно большой, приобрел он лишь после издания закона против социалистов, когда Мост в 1880 году начал пропагандировать в своей «Фрейхейт» анархизм в самых насильственных формах. Озлобление, вызванное законом, было для этого благоприятной почвой, и это озлобление в свою очередь возрастало вследствие грубых мер, применявшихся многими полицейскими властями, мер, которые как будто были рассчитаны на то, чтобы провоцировать насильственные акты. В том процессе, о котором я сейчас буду говорить, некоторые обвиняемые сами признали, что, не будь закона против социалистов, они никогда не стали бы анархистами.

Власть, которую дал этот закон полиции, соблазняла многих чиновников играть роль спасителей государства. Значительные тайные фонды, которые были им предоставлены, особенно в Пруссии благодаря уже одному «фонду пресмыкающихся», вскоре сделали выгодным предприятием организацию заговоров и подбивание разных фанатиков на то, чтобы они проявляли свою ненависть к носителям власти посредством террористических покушений. Установлено, что во всех террористических покушениях и убийствах, происходивших между 1881 и 1886 годами, а также в последующие годы, были замешаны полицейские агенты и что они являлись инициаторами. Если потом в подходящий момент удавалось захватить заговорщиков и привлечь их к суду, то полиция выступала в ореоле спасительницы общества и государства, доказывая тем самым безусловную необходимость своего существования, и на нее дождем изливались похвалы, награды и почести. Типичным для всех позднейших процессов о государственной измене и анархистах было дело, возбужденное против сапожника Брейдера из Франкфурта-на-Майне, писателя Виктора Даве из Лондона, молотобойца Альберта Лихтенштейгера из Лехгаузена, близ Аугсбурга, и прочих 11 обвиняемых из Франкфурта-на-Майне, Дармштадта и Берлина. По этому делу обвиняемые были привлечены за подготовку к государственной измене и нарушение статей 110, 112, 128, 129 и 130 германского уголовного кодекса и статьи 19 закона против социалистов.

Полицейский советник Румпф во Франкфурте-на-Майне счел необходимым пригласить к себе на службу провокатора, которому была поставлена задача установить связи с анархистами, проживавшими во Франкфурте-на-Майне и окрестностях, чтобы передать их в руки прокуратуры. Кроме того, требовалось еще подготовить покушение против самого Румпфа, чтобы тот мог показать своему начальству, что анархисты считают его человеком, который в своем рвении спасителя государства является для них чрезвычайно опасным преследователем. Тюремный инспектор Вейдеман, показавший потом на суде, что он считал себя обязанным отблагодарить Румпфа за оказанные ему раньше услуги, рекомендовал в качестве подходящего для этого дела субъекта, содержавшегося в тюрьме за присвоение чужого имущества, портного Горша. Последний, бедняк, обремененный многочисленной семьей, согласился пойти на службу к Румпфу за вознаграждение от 10 до 20 марок в неделю.

Прежде всего Горшу было приказано узнать, кто отпечатал и распространил во Франкфурте в октябре 1880 года прокламацию, озаглавленную «Реакционная социал-демократия». Прокламация эта распространялась также в Берлине и других местах. Чтобы втереться в доверие к анархистам, Горш на полицейские средства подписался на «Фрейхейт» и распространял ее среди анархистов. Кроме того, по соглашению с Румпфом он предложил своим друзьям организовать покушение на полицейского советника, причем сапожник Брейдер должен был стать исполнителем этого акта. Ему было предложено во время прогулки плеснуть в лицо Румпфу кислоту. Горш сам изготовил эту кислоту и привез ее вместе с запрещенными анархистскими прокламациями и готовым набором для их печатания из Дармштадта во Франкфурт. Точно так же Горш старался, как рекомендовал Мост, образовывать пятерки, которые, каждая самостоятельно, должны были осуществлять различные планы.

Разумеется, заговорщики вместе с целым рядом их товарищей были вовремя арестованы. Их отправили в Берлин, где под следствием уже находилось несколько анархистов. Следствием руководил местный судебный следователь Гольман, известный по процессу Хёделя и Нобилинга и, по-видимому, приобретший специальный опыт в таких делах. Чтобы получить нужные показания, в камеры, где сидели обвиняемые, с ведома Гольмана были посажены шпионы под видом арестантов. Стремясь держать обвиняемых и дальше в заблуждении, Румпф арестовал вместе с ними Горша, чтобы они по-прежнему верили, что Горш честный человек. Но когда прокурор узнал, что Горш полицейский агент, он его освободил. Один из шпионов, подсаженных в камеру к арестованным, впоследствии на допросе заявил, что его шесть раз выпускали из тюрьмы, чтобы он мог вынести записки, переданные ему обвиняемыми, причем эти записки каждый раз у него потом отнимались. Кроме того, полицейский комиссар граф Штильфрид обещал ему тысячу марок награды, если ему удастся запутать обвиняемых. Далее, следователь Гольман обещал ему поддержать его ходатайство о помиловании в том случае, если он за свою деятельность в этом процессе будет подвергнут наказанию в качестве пособника. На процессе были оглашены 2 письма Румпфа к Гольману компрометирующего содержания. В одном Румпф писал: «Не думаю, чтобы стоило допрашивать Горша в качестве свидетеля, ибо тогда его предательство определенно выяснится, что для него будет гибелью, а для меня по крайней мере нежелательно.

Я полагаю, что могу предоставить решение вашему благородию, ибо то, что произошло, делалось исключительно в интересах государства и в целях успешной борьбы с социализмом, так как я считал своим долгом стремиться к этой цели всеми средствами, кои были в моем распоряжении. Успех оправдал эти старания».

В другом письме к Гольману Румпф писал:

«Я считаю в интересах государства и общества безусловно необходимым, чтобы средства, при помощи коих был достигнут результат, остались неизвестными». Эти средства жесточайшим образом компрометировали его и показывали, какую подлую роль он здесь сыграл.

Один из адвокатов заклеймил следователя, сказав в своей защитительной речи: «Не подлежит сомнению, что г-н Гольман, которого считают очень хорошим следователем в духе старой инквизиционной школы, принял меры к тому, чтобы побудить обвиняемых сознаться».

После 9-дневного разбирательства большинство обвиняемых было присуждено: Брейдер приговорен к 2,5 года, Пешман — к 2, Дав — к 2,5, Криступайт — к 2, Лихтенштейгер — к 1,5 года тюрьмы с соответствующими дополнительными наказаниями.

Рядом с Брейдером и его товарищами по справедливости следовало посадить на скамью подсудимых и главного инициатора преступлений — портного Горша. Но по справедливости также следовало привлечь полицейского советника Румпфа и следователя Гольмана, которые позволили себе ряд действий, не допускаемых уголовным кодексом. Процесс произвел на общество самое тяжелое впечатление. Анархисты поклялись отомстить и выполнили свое намерение.

13 января 1885 года в 8 часов вечера полицейский советник Румпф был найден смертельно раненным в садике перед каким-то домом. Двумя ударами ножа или кинжала он был ранен в сердце. Убийство произвело чрезвычайно сильное впечатление, и испуганные власти пообещали 10 тысяч марок награды за указание убийцы. Через несколько дней после убийства в Гокенгейме, близ Мангейма, жандармом был арестован по подозрению в покушении на Румпфа сапожник Юлиус Лиске из Цоссена. Когда жандарм хотел его арестовать, Лиске выстрелил в него, но промахнулся. После пятимесячного предварительного следствия Лиске был осужден судом присяжных во Франкфурте за покушение на убийство жандарма и за убийство Румпфа. По разным пунктам обвинения его приговорили к 4 годам тюрьмы, 10 годам лишения гражданской чести и к смертной казни. Он был казнен. Смертный приговор последовал на основании лишь косвенных улик, так как Лиске упорно отрицал совершение им убийства.

Характерно для настроения франкфуртской буржуазии после убийства Румпфа было то, что она демонстративно отказалась от участия в похоронах. В траурной процессии шли одни только чиновники.

 

РАЗНОГЛАСИЯ

 

Во всякой партии, какой бы сплоченной и единой в своих взглядах она ни была, в процессе борьбы неизбежно возникают разногласия и происходят трения. Нет партии, которая не переживала или не переживает еще и сейчас таких явлений. Социал-демократия не составляет в этом отношении исключения.

Партии, находящиеся у власти и вынужденные защищать свою власть против нападок, более сплоченны, нежели те, которые только еще стремятся к завоеванию власти. Среди последних легко возникают разногласия по поводу того, какой тактики следует придерживаться, каким способом и какими средствами вести борьбу, в какой мере можно и должно идти навстречу противнику, как повлияет на противника тот или иной метод борьбы и в какой мере успешны различные методы.

Но в выборе способа борьбы партия не свободна. Он определяется тем, как ведет борьбу и какими средствами располагает противник. Это принуждает нападающую сторону бороться не так, как она хочет, а так, как она должна. И вот здесь-то возникают разногласия, различие в темпераменте и характере вызывает различную оценку общего положения и положения самой партии, что ведет к трениям и борьбе мнений.

Такая борьба мнений происходила в рядах социал-демократии с тех пор, как она существует, и она будет продолжаться, пока будет существовать партия, причем, конечно, содержание ее будет меняться сообразно обстоятельствам. Но если хотят, чтобы борьба мнений в среде партии протекала с пользой для нее, то первое условие для того — свободный обмен мнениями, на основании которого может произойти согласование противоположных точек зрения.

Однако в период действия закона против социалистов возможность такого свободного обмена мнениями, необходимого как воздух для демократической партии, почти совершенно отсутствовала. Одних съездов, которые могли собираться лишь через большие промежутки времени и требовали преодоления чрезвычайных трудностей, для этого было недостаточно. Конференции руководящих товарищей, устраивавшиеся время от времени, были только суррогатами. Открытая полемика в партийном органе была крайне затруднительна и являлась сомнительным средством, так как это позволяло противнику заглянуть к нам в карты. Этим объясняется, что разногласия в партии временами принимали неприятный характер, и враждующие стороны часто начинали думать, что дело окончится расколом.

До общественности об этих разногласиях доходили лишь отрывочные сведения, но не подлежало сомнению, что если бы дело дошло до резких публичных пререканий, то подавляющее большинство товарищей отклонило бы всякую попытку вызвать раскол.

Я уже указывал, что основание газеты «Социал-демократ» приветствовалось далеко не всеми руководящими товарищами. Направление газеты все время подвергалось резкой критике со стороны части этих товарищей. Кое-кто даже прямо враждебно относился к газете, отказываясь пошевельнуть пальцем для ее распространения. Это не помешало, однако, подавляющему большинству товарищей до конца выполнять свой долг по отношению к газете. Недовольство направлением газеты «Социал-демократ» в упомянутых кругах возросло, когда Бернштейн занял пост редактора и придал газете такое направление, что она заслужила полнейшее одобрение не только у Маркса и Энгельса, но и в широких кругах партийных товарищей. Благодаря этому круг читателей газеты быстро вырос. Уже в июле администрация газеты «Социал-демократ» могла сообщить, что, несмотря на колоссальные затраты, вызываемые доставкой газеты в Германию, она покрывает свои расходы. Это сообщение побудило Энгельса написать мне, что такой результат является единственным в своем роде и до сих пор ни одна подвергавшаяся преследованиям партия не могла им похвастаться.

Недовольство по поводу направления газеты «Социал-демократ» возрастало также и в правительственных кругах. В так называемой «мотивировке» продления «малого осадного положения» в Берлине и его окрестностях, Гамбурге и Альтоне с их окрестностями и в Лейпциге и округе цитаты из газеты «Социал-демократ» занимали видное место, причем дело не обходилось и без тенденциозных искажений. Но вместо того чтобы резко протестовать против такого метода, оба оратора фракции, по мнению редакции, не поддержали газету и пытались отрицать связь ее с партией. Это вызвало резкий протест со стороны редакции, на что в свою очередь последовали заявления ораторов. Кроме того, газета «Социал-демократ» заявила в одной из статей, что дебаты велись не так, как этого требовало политическое положение. История эта вызвала большое возбуждение в нашей среде. Я был того мнения, что отречение от газеты «Социал-демократ» как центрального органа партии заслуживало самого резкого порицания. Поэтому фракция собралась на заседание, на котором присутствовали я и Ауэр — так как мы оба вследствие нашего провала на выборах в состав фракции не входили,— и выработала декларацию, которая была принята единогласно. Декларация заявляла, что относительно официального характера газеты «Социал-демократ» не существует никаких сомнений и что надлежит воспользоваться первым же случаем, чтобы заявить, что фракция вполне одобряет общее направление газеты.

Споры продолжались и потом, так как высланный из Гамбурга и проживавший в Копенгагене товарищ Брейель напечатал в газете «Социал-демократ» статью, где порицал направление этой газеты и в общем одобрял точку зрения депутатов, на которых нападала редакция. Это послужило сигналом, чтобы из целого ряда пунктов и округов как Германии, так и заграницы стали поступать заявления от товарищей, высказывавшихся в пользу «Социал-демократа».

Среди недовольных направлением газеты, а также и позицией фракции был Карл Хёхберг. Он находился под впечатлением тех положений, которые были высказаны в объяснительной записке к первому законопроекту о страховании от несчастных случаев. Там говорилось, что надо убедить рабочих, что государство есть не только необходимое, но и благодетельное учреждение, что государство следует понимать не только как учреждение, выдуманное для защиты имущих классов общества, но и как учреждение, обслуживающее интересы и потребности рабочих; что если законодательство ставит себе такую цель, какая намечена в проекте страхования от несчастных случаев, то от вступления на этот путь не должны удерживать соображения, что тем самым в законодательство вводятся социалистические элементы. В письмах к Ауэру и ко мне Хёхберг пытался убедить нас в ошибочности наших взглядов. По этому поводу я писал Ауэру 4 января 1882 года из Дрездена:

«Дорогой Ауэр!

Отвечаю на новогоднее поздравление, хотя и с некоторым опозданием. Семья моя до понедельника оставалась здесь, в Дрездене, так что времени хватало только на самое необходимое. Потом я уехал и вернулся только вчера ночью. Радостей нам и 1882 год не принесет, но, что бы там ни было, мы выдержим. Когда-нибудь ведь одержат верх те, кто теперь внизу, и тогда мы возьмем реванш.

Карл (Хёхберг) тоже прислал мне пространное письмо, написанное в таком же тоне. Я подробно ответил ему и решительно взял под свою защиту газету «Социал-демократ». Карл— просто филантроп. Он никогда не понимал движения и не может составить себе представления о классовом характере современного общества. Он думает, что можно переделать мир при помощи филантропических средств и что требуется только заручиться согласием нескольких сильных мира сего — и все будет сделано. С этой точки зрения понятно, что он придает чрезвычайное значение разным социалистическим экспериментам и принимает обещания и слухи за совершившиеся факты.

Я ответил ему, что у нас нет никакого основания менять свою тактику, пока противная сторона ее не изменит. До сих пор там ограничивались только пустыми словами и ничего не стоящими попытками, и только когда там перестанут довольствоваться фразами и перейдут к серьезным действиям, наступит момент, когда и нам придется серьезно призадуматься. Наши противники не могут придумать ничего лучшего, как проводить серьезные реформы, ибо этим они принудят нас занять определенную позицию и тогда-де, возможно, нас легче будет расколоть, по крайней мере причинить нам серьезный вред, если мы действительно будем отрицательно относиться к их благим начинаниям, и т. д. и т. д.

Не думаю, что моя лекция поможет. Вся его натура противится более глубокому пониманию вещей; он, как это случалось уже неоднократно, когда он не был в состоянии ответить, предпочтет прекратить полемику.

Меня несколько раздражают постоянные попытки попятного движения и разведения водицы, которые он возобновляет каждый раз, когда начинает себя чувствовать несколько лучше. Ш. в Б., наверно, получил предложение помочь ему, но тот сделает это, конечно, более ловко.

Я тоже того мнения, что если есть какая-нибудь возможность, то следует попытаться устроить в этом году более многочисленное совещание — не для того, разумеется, чтобы предупредить раскол, ибо он все равно наступит при дальнейшем развитии событий. Не подлежит сомнению, что часть наших вождей уже давно устала от борьбы, что эта часть еще раньше была против своей воли заведена дальше, нежели она по своей натуре и в силу своих воззрений была склонна идти. Теперь они только внешне связаны с нами, потому что они либо сами не уясняют себе разницы во взглядах, либо же не рассчитывают на сочувствие масс и боятся лишиться нынешнего своего положения. Разногласия заключаются не в том, наступит ли через 5 лет революция или нет — об этом можно спорить,— но это не повод для раскола. Было бы по крайней мере величайшей нелепостью превращать это в повод. Разногласия заключаются в общем понимании движения как движения классового, которое преследует великие цели, направленные к преобразованию мира, и должно преследовать такие цели, а потому не может идти на компромисс с господствующим обществом. Если оно это сделает, оно просто погибнет или даже возродится в новом виде, но уже освободившись от своих нынешних вождей.

Однако те из нас, кто склонен к компромиссу и стремится обрести покой, уже потому не будут иметь успеха, что ни Бисмарк, ни какая-либо из партий не в состоянии предложить сколько-нибудь приемлемые реформы. Все это не выйдет за пределы простых попыток, и если что-нибудь осуществится, то в таком половинчатом виде, что тогда особенно возрастет потребность довести дело до конца, что господа, ныне стоящие у власти, сделать не способны.

Если я желаю устроить более обширное совещание, то для того, чтобы наконец основательно и без всякого стеснения поговорить о нынешнем положении вещей и о вероятном будущем и столковаться с теми, с кем мы солидарны в основных взглядах. Я боюсь только, что на таком съезде все, кто держится другого мнения, будут отсутствовать или молчать и не пожелают сознаться в том, что они думают иначе.

Однако это, разумеется, не дает оснований отказываться от съезда.

Продление действия закона против социалистов я считаю несомненным, если только к тому времени власть не окажется в руках какого-нибудь канцлера, который будет тешить себя иллюзиями. Не знаю, кто может оказаться таким мечтателем. Или, может быть, при вступлении на престол нового государя в первый момент возьмет верх примирительное настроение, которое окажется в резком контрасте с обычными государственными соображениями. Но это почти немыслимый случай. Единственная уступка, которую, пожалуй, сделают,— это отмена осадного положения. Все остальное останется, разве что состряпают такое законодательство о союзах и собраниях для Германской империи и настолько усилят наказания в уголовном кодексе, что исключительный закон станет излишним. Но на это большинство в рейхстаге, вероятно, не согласится, ибо тогда ухудшится положение всех остальных партий, не только нашей, а сами себя высечь они не захотят. Все партии без исключения, если не считать отдельных лиц, рады, что существует закон, направленный против нас, все со страхом ожидают того момента, когда мы снова свободно выступим на арену, все знают, что масса наших сторонников увеличится тогда подобно лавине, ибо у нас имеются перспективы на дальнейшее ухудшение нашего экономического положения, но не на улучшение его. Если и будет улучшение, то оно окажется весьма кратковременным и совершенно ничтожным.

Это инстинктивно чувствуют все партии, и потому они до смерти боятся успехов, которых мы достигнем к тому времени. Ввиду этого в 1884 году непременно найдется большинство, которое согласится голосовать за продление закона, причем оппозиция будет в душе благодарна этому большинству.

Наша тактика ничего не изменит в тактике наших противников. Чтобы достичь каких- нибудь результатов, нам надо отречься и отказаться от всего, уничтожить свой партийный орган, выхолостить наши речи в рейхстаге и ландтаге — словом, отказаться от всего, что хоть сколько-нибудь может не понравиться нашим противникам. И если бы мы все это сделали, от нас потребовали бы еще большего и в конце концов все-таки не поверили бы и сказали бы, что все это лишь притворство, попытка одурачить и что именно теперь требуется особая осторожность по отношению к нам. И тогда мы остались бы в дураках.

«Культуркампф» должен был служить нам предостережением. Если кто может сделать уступки правительству и оказать ему весьма желанное содействие, то это католическая церковь, а смотрите, как осторожно там действуют, как не доверяют друг другу, хотя в конце концов обе стороны весьма нуждаются одна в другой.

Единственное, что мы можем и должны сделать,— это воздерживаться от бесполезных выступлений и сохранять хладнокровие, хотя это очень трудно при том свинстве, которое беспрерывно учиняется по отношению к нам. Никто из нас не может всегда и во что бы то ни стало сдерживать себя, у всякого есть потребность иногда дать выход своему раздражению и озлоблению, и тогда происходят инциденты, которые приводят в волнение людей с рыбьей кровью. Мы находимся в таком положении, когда ошибки или поступки, которые рассматриваются как ошибки, неизбежны, и тут не останется никакого выбора, как либо примириться с неизбежностью, либо выйти из партии.

Мы можем только прилагать старания к тому, чтобы по возможности избегать ошибок. Вполне избежать их мы не можем, если только не хотим себя кастрировать в умственном и моральном отношении. К тому же нам не следует забывать, что наши ошибки — это ошибки наших противников, и не мы толкаем, а нас толкают. Таким образом, наша тактика, если мы только не хотим изменить своим принципам, в гораздо большей степени определяется нашими врагами, нежели нами самими.

Весенняя сессия вряд ли состоится, так что на нее рассчитывать не приходится; скорее она начнется осенью, когда, по всей вероятности, все соберутся несколько раньше.

Если вы — ты и Гр.— приметесь за то, о чем вы условились, то советую соблюдать чрезвычайную осторожность в письмах. Это действительно ужасно, как плохо некоторые наши товарищи приспособляются к обстановке. Прилагаемую при сем записку я могу в значительном количестве предоставить в ваше распоряжение.

Сердечные приветы тебе и твоему семейству.

Твой Август Бебель».

Во время сессии рейхстага, которая тогда происходила, у фракции было достаточно работы. Союзные правительства снова внесли законопроект о страховании от несчастных случаев, который базировался уже на иных принципах, нежели предыдущий, и больше соответствовал желаниям буржуазных партий. По поводу этого законопроекта выступали Грилленбергер и Кайзер. Предложение фракций отменить все исключительные законы не было поставлено на обсуждение.

Главным предметом парламентских совещаний был проект табачной монополии, которую профессор Адольф Вагнер и его единомышленники рекомендовали недоверчиво относившимся к этому проекту массам как «достояние обездоленных». Они уверяли, что избытки, которые получатся от монополии, будут расходоваться на нужды страхования рабочих. Но по проекту выходило совершенно иначе. Правда, незначительная часть избытка, определенного в 165,5 миллиона, должна была расходоваться на страхование от несчастных случаев, но главную сумму империя должна была поглощать для военных и тому подобных надобностей. Из 100 тысяч рабочих и работниц, занятых в табачной промышленности, 80 тысяч предполагалось оставить на работе, 8 тысяч должны были рассчитать и выдать им компенсацию, а 12 тысяч просто рассчитать. Что же касается заработной платы, то 80 тысяч человек предполагалось держать на голодном содержании в 577 марок в год. Рассчитывали по преимуществу на женский труд.

Главным оратором от нашей фракции был Фольмар. В превосходной речи он по косточкам разобрал законопроект, которым собирались одурачить народ. В дальнейших прениях также удачно выступил против законопроекта Газенклевер. Либералы предлагали Фольмару место в комиссии: им была на руку наша оппозиция. Но фракция отказалась. Она желала провалить проект без обсуждения в комиссии. В конце концов он был отправлен в мусорный ящик.

В №№ 34 и 35 газеты «Социал-демократ» появились без указания имени автора две статьи под заглавием «Отмена исключительного закона». В них автор ставил вопрос, что будет полезнее для партии — отмена закона или замена его более суровыми нормами общего законодательства. Автор высказался за сохранение закона, как за более желательный для партии исход, ибо он толкнет партию на решительную борьбу. При этом он ссылался на одно место в брошюре Либкнехта «Политическая позиция социал-демократии», где говорилось: «Социализм теперь уже — не вопрос теории, а вопрос соотношения сил, который не может быть решен в парламенте, а получит свое решение только на улице, на поле сражения».

Дальше автор говорил: «Необходимо условиться относительно плана войны… Все должны проникнуться убеждением, что никакое соглашение, никакое заключение мира не в состоянии определить исход войны и что решить может один только меч… Открытая игра — всегда сильная игра, а потому перестанем скрывать, затушевывать, отрицать и притворяться, ибо это недостойно нас… Скажем открыто и упрямо нашим врагам: Да, мы

«опасны для государства», потому что хотим вас уничтожить. Да, мы враги вашей собственности, вашего брака, вашей религии и всего вашего порядка. Да, мы революционеры и коммунисты. Да, с насилием мы будем бороться при помощи насилия. Да, мы твердо верим, что скоро последует переворот и наступит освобождение. Мы надеемся на это и по мере сил готовимся к этому посредством тайной организации и агитации, посредством всего, что запрещают ваши законы, но что мы считаем правильным…»

Обе статьи, автором которых, как выяснилось впоследствии, оказался Фольмар, произвели большую сенсацию — одни их хвалили, другие порицали, а третьи читали их, качая головами. К последним принадлежал я. Энгельс писал мне в том письме, часть которого я уже цитировал выше и которое он мне отправил, когда ему сообщили о моей смерти: «Судя по некоторым статьям, напечатанным в «Социал-демократе» относительно возможной отмены закона против социалистов, Фольмар, по-видимому, значительно подвинулся вперед. Буду рад, если это подтвердится, ибо дельные люди нам чрезвычайно нужны».

Я был того же мнения, но все же не мог согласиться с содержанием обеих статей, а потому написал Энгельсу:

«Борсдорф, у Лейпцига, 1 октября 1882 года. Дорогой Энгельс!

Письмо, написанное тобою два месяца тому назад — сейчас оно осталось в Лейпциге, и, следовательно, его нет у меня под рукой,— так же как и твое письмо от 23 сентября, я получил. Мне очень лестно, что сообщение о моей мнимой смерти вызвало столько волнений и участия у вас и вообще в кругу товарищей. Тут я увидел, как ценят меня друзья и единомышленники, и это обязывает меня жить подольше, чтобы выполнить свой долг. Пока я заключил со смертью договор на новые 40 лет; я думаю, этого времени будет достаточно, чтобы дожить до крушения старого и к тому еще насладиться изрядной частицей нового строя.

До сих пор мне не удалось выяснить, кто, собственно, пустил слух о том, что я отошел к праотцам. Не знаю даже, где он впервые появился. Я только узнал из различных журналов, полученных моей женой во время моей болезни в Лейпциге, что в печати появлялись всевозможные сведения о том, что я опасно заболел. О том, что я умер, я узнал уже после того, как переехал сюда, из телеграммы парижских товарищей к моей жене, где выражалось соболезнование по поводу моей кончины.

Моя бедная жена была сильно напугана этой телеграммой. В первую минуту она подумала, что в Париже обо мне знают больше, чем она, и что, может быть, щадя ее, еще не решились сообщить ей это известие.

Одним словом, все оказалось вымыслом. Все были довольны, что известие о моей смерти оказалось ложным. Я теперь, так же как и Либкнехт, поселился в нескольких часах езды от Лейпцига, в Борсдорфе. Это жалкая деревушка, в которой имеется несколько сот жителей и которая в виде тарелки расположена на равнине. Единственное ее преимущество заключается в том, что здесь центральный пункт железнодорожных линий: Лейпциг — Риза — Дрезден и Лейпциг — Дебельн — Дрезден, вследствие чего здесь имеется удобное железнодорожное сообщение с Лейпцигом и нашим семьям не трудно навещать нас. Либкнехт и я живем в одном доме. У каждого достаточно просторное помещение, так что при случае и домашние могут здесь переночевать.

Теперь я надеюсь быть аккуратнее в переписке и прилежнее в литературной работе. В том и другом направлении я за последнее время почти ничего не мог делать.

Как я вижу, ты сначала предполагал, что обе статьи в газете «Социал-демократ», посвященные закону против социалистов, написаны мною. Как ты уже теперь знаешь, это не так. Статьи написаны хорошо и с принципиальной точки зрения правильно, но с тактической они неправильны. Если мы будем писать и говорить таким языком, как предлагает Фольмар, то через месяц все мы будем сидеть в тюрьмах на основании статей 80, 81, 128, 129 и т. д. нашего уголовного кодекса и получим от 5 до 10 лет тюрьмы каждый. Если газета будет писать в таком духе, то подобная же участь постигнет всякого, кого уличат в ее распространении.

Таким языком говорить просто невозможно, хотя бы это и было принципиально правильно. Мы погубим себя таким тоном, а потому и не можем пользоваться им.

Со стороны Фольмара такой язык менее всего понятен, ибо сам Фольмар, учитывая обстановку, в которой мы находимся, каждый раз, когда сессия рейхстага приближается к концу, покидает Германию и во время парламентских каникул не появляется на германской территории. Причиной этого служит его прежняя деятельность в газете «Социал-демократ», которая очень хорошо известна германской полиции. Фольмар опасается — и, по моему мнению, не без оснований,— что его немедленно арестуют и будут судить, если только сумеют захватить его во время парламентских каникул. И теперь он рекомендует нам, находящимся среди волков, тактику, неминуемо обрекающую нас на заклание. Вы за границей не можете себе представить нашего положения и не знаете, как нам приходится лавировать, чтобы не наткнуться на какой-нибудь из параграфов уголовного кодекса, которые давно уже подстерегают нас. Что когда-нибудь к нам начнут применять статьи 128 и 129, трактующие о тайных и незаконных организациях,— это не подлежит для меня сомнению. А если нас поймают, то уже засадят на несколько лет. Так неужели же нам надо лезть в огонь и доносить на самих себя?

Я буду выступать против этих статей. Я не согласен также с тем, что отмена исключительного закона и ухудшение общего законодательства повредят нам и повлекут за собой слияние нашей партии с буржуазной оппозицией.

Если к имеющемуся очень сильному недовольству буржуазных слоев общим экономическим положением присоединится еще политическая оппозиция, то это было бы для нас истинным благодеянием. Ибо то и другое вместе ускорят катастрофу, а когда она наступит, то буржуазные рыцари фразы исчезнут со сцены, и наше влияние и наше руководство будут иметь решающее значение…

Либкнехту и мне очень приятно было узнать, что ты собираешься усердно сотрудничать в газете «Социал-демократ». Особенно будем мы приветствовать твои статьи о социализме Бисмарка и лозунгах Лассаля. Самые ярые лассальянцы в нашей партии допускают уже критику Лассаля, если только она не ведется во враждебном тоне. Но этого ты и сам будешь избегать. А потому валяй, и чем больше, тем лучше. Так как Либкнехт в середине этого месяца сядет в тюрьму, то твои статьи будут вдвойне желательны, ибо при нынешних тюремных условиях тайное сотрудничество чрезвычайно затруднено, а открытым оно никогда не могло быть. У Либкнехта две разных отсидки, которые еще могут быть сокращены дополнительным постановлением суда. Оно будет сделано лишь после того, как имперский суд рассмотрит его апелляционную жалобу, которую он подал вместе со мной; тогда он получит возможность покинуть тюрьму к открытию рейхстага.

Мое тюремное заключение я собираюсь начать отбывать с 1 ноября. Если при пересмотре дела в имперском суде мне не удастся ничего скинуть с моих 8 приговоров с общим итогом в пять месяцев тюрьмы, то надо полагать, что дополнительным постановлением мне пять месяцев будут сокращены до четырех и я закончу свой срок в середине марта. Рассчитывать на сокращение наказания имперским судом трудно, так как он очень реакционен, и компетенция его в некоторых отношениях весьма ограниченна.

За рекомендованные тобою книги очень благодарен, постараюсь как-нибудь достать их79. Если будешь писать Марксу, передай ему привет, приветствуй также, пожалуйста, и Тусси.

Если будешь мне писать, пользуйся известным тебе адресом. Либкнехт просит передать привет.

Социальные законопроекты Бисмарка, которые нужны тебе для работы, мы достанем. Он действует удивительно неловко; такие faux pas, какие наделала «Провинциаль- корреспонденц», не должны иметь места. Ты должен также хорошенько намылить ему голову за то, что он отказывается от прежнего плана организовать имперский банк страхования от несчастных случаев, то есть от единственной разумной идеи, которая у него до сих пор была, отказывается потому, что его отговорил Шеффле.

Брошюру Шеффле «Кооперативные принудительные кассы помощи» (Тюбинген, 1882, изд. Лаупше) я недавно читал. Она преследует задачу пропагандировать новый законопроект и «социальную реформу» Бисмарка и рекомендует организацию, представляющую собой настоящий хаос. Хорошо будет, если ты немножко отделаешь и г-на Шеффле.

Привет и рукопожатие. Твой А. Бебель».

79 Энгельс рекомендовал Бебелю в письме изучение работ Г. Л. Маурера по вопросу об устройстве древнегерманской общины.— Примечание к немецкому изданию.

Мое возражение на статьи Фольмара было помещено в № 42 газеты «Социал-демократ» 22 октября под заглавием «Отмена закона против социалистов?». В этой статье я решительно восставал против ошибочных предпосылок, которые, по моему мнению, лежали в основе статей Фольмара. Я отвергал рекомендованную им тактику как невозможную, ибо она способна погубить партию. Во враждебной печати, которая в то время внимательно следила за газетой «Социал-демократ», наша полемика не прошла незамеченной. Там снова, как это бывало раньше, усмотрели наступление раскола в партии, а чего хочешь, тому и веришь, и в этом смысле они информировали своих читателей. Было естественно, что мои статьи принесли удовлетворение элементам, стоявшим на правом фланге партии, хотя в действительности никакого основания для этого не было. Энгельс, со своей стороны, полагал, что я придаю слишком серьезное значение статьям Фольмара, и делал, вопреки своему обыкновению, какие-то туманные намеки на то, что мы избавимся от закона раньше, чем думаем.

На это я ему ответил письмом от 14 ноября, посланным тайком из тюрьмы.

«Дорогой Энгельс!

Письмо твое я получил непосредственно перед тем, как меня заперли… Так как у меня имеется возможность контрабандой переправить тебе несколько строк, то я постараюсь по возможности ответить на твое последнее письмо, ибо самого письма у меня, конечно, под руками нет.

Не буду касаться вопроса о том, действительно ли я чересчур серьезно отнесся к статье Фольмара. «Социал-демократ» в настоящее время пользуется среди нашей публики чрезвычайно большим влиянием, ибо ничего другого они не слышат и не читают. Если оставить такое мнение, какое высказал Фольмар, без возражения, то его признают общеобязательным, и в результате наши товарищи потребуют и соответствующих действий с нашей стороны. А потому надо теперь больше, чем когда бы то ни было, воздерживаться от распространения взглядов, которые невозможно проводить на деле. Вот, коротко говоря, причины, почему я серьезно отнесся к этому делу. Что я удостоился похвалы со стороны Фирека по этому поводу, мне не доставило удовольствия, а у Фирека не было основания хвалить меня. Стараясь во что бы то ни стало использовать в своих интересах мой ответ, он либо его не понял, либо не пожелал понять, как это, например, случилось с официозными изданиями. Эти шуты стали кричать о расколе, причем делали это в самой нелепой форме. Фольмар слишком легко забывает, когда сам сидит в Швейцарии, как обстоит дело здесь у нас. Когда он приезжает в Германию, он ведет себя значительно благоразумнее — это показала его речь о монополии.

Я бы хотел, чтобы ты объяснил менее туманно, каким образом мы, да еще совершенно неожиданно, можем избавиться от закона против социалистов. Я допускаю только две возможности и хочу попробовать, угадал ли я твою мысль.

Либо в скором времени на нас снова обрушится торговый и промышленный кризис, толчок которому даст Америка и отражение которого в Европе выбьет последнюю из ее колеи. Или же произойдет европейская война, в результате которой, несомненно, вспыхнет общеевропейская революция. Третьей возможности я не могу себе представить.

Европейская война кажется мне невероятной, по крайней мере в ближайшее время, потому что все европейские правительства — я в этом глубоко убежден — прекрасно знают, какие будут последствия большой войны, и боятся их. Иначе бы они не пытались скомкать египетский вопрос, хотя все уверены, что благодаря этому страшно укрепится мощь Англии. Бисмарк, по-видимому, старается избегать всего, что могло бы вызвать внешние конфликты. Он прекрасно знает, что Германия по причинам внутренней и внешней политики менее всего заинтересована в войне. Завоевывать ей нечего, она может только потерять, а внутреннее положение ее таково, что, не говоря уже об озлоблении рабочего класса, наша буржуазия в случае объявления войны на три четверти обанкротится, а это означало бы гибель всей системы. Кроме России, я не вижу ни одного государства, которое теперь искало бы конфликта в Европе. У России охота явится, но вследствие своей внутренней слабости она не в состоянии будет использовать такой конфликт.

А потому я считаю европейскую войну в ближайшем будущем маловероятной. Это не значит, что для нее нет никаких причин. Горючего материала всюду много, и какая-нибудь случайность может повлечь за собой взрыв. Но случайность — не такой фактор, на котором можно строить расчеты.

Другая возможность для большого краха. Мне кажется, что американский кризис, на возможность которого я указывал нашим уже давно, в настоящее время кажется мне весьма близким. Бродячий образ жизни, который я вел в последние годы, мешал мне внимательнее проследить его развитие, но итоги североамериканского торгового баланса за последние месяцы кажутся мне серьезным признаком предстоящего в близком будущем краха. А тогда, прощай европейский промышленный экспорт! Тогда и для Англии пробьет час переворота.

Весь тот небольшой подъем, если его можно так назвать, который мы наблюдаем за последние полтора года в Германии, вызван исключительно ростом экспорта. Если последний прекратится, то мы будем иметь крах еще больший, чем был в 1874 году, ибо мы еще и от него не оправились. Наша черная металлургия снова испытывает серьезные трудности. Котировки, которые отмечаются в биржевых бюллетенях,— сплошное надувательство. В действительности сделки совершаются по более низким ценам. Картельный договор владельцев металлургических заводов, как и следовало ожидать, давно уже не действует, и вновь началось перепроизводство. В текстильной промышленности положение не намного лучше. Здесь вывоз тоже самое главное, и если он ослабеет, то обе главные отрасли промышленности будут парализованы, и паралич этот начнет распространяться дальше. Словом, американский кризис имеет гораздо больше шансов, нежели европейская война, стать колоколом, который возвестит европейскую революцию.

Мне бы хотелось как-нибудь узнать мнение твое и Маркса относительно этих моих соображений. Я надеюсь на рождество временно прервать свое заточение.

Если будешь писать мне, то не ссылайся на число, которым помечено это письмо. Это может поставить в затруднительное положение посторонних людей.

Меня очень радует, что Маркс снова поправился. Душевно благодарю его и Тусси за их привет. Р. Мейер пишет в послесловии к изданным им письмам и статьям Родбер-туса:

«Возможно, что Маркс еще доживет до того времени, когда будет сделана попытка осуществить его систему». Хотя он это написал, очевидно, для того, чтобы позлить Бисмарка, но может случиться, что он окажется прав. Это будет великолепно.

Читали ли вы книги Мейера? Я проштудировал их в тюрьме. Мейер очень хвалит вас обоих и, очевидно, чувствует себя чрезвычайно польщенным тем хорошим приемом, который вы ему оказали. Правда, вам придется разделить эту славу с пятью кардиналами, которые удостоили его такой же чести. Но так как «добрые друзья» уже давно называли Маркса социалистическим папой, то он может примириться с таким обществом.

По этим письмам и статьям я впервые основательно познакомился с Родбертусом. Он, несомненно, значительно выше среднего уровня наших так называемых «политэкономов». У него есть критическое чутье и идеи, но, как консервативный социалист, он впадает в самые крайние противоречия с самим собой.

«Капитал» Маркса он также собирался «опровергнуть». Но оставшиеся после его смерти работы, по-видимому, не будут опубликованы. В данном отношении это для него самое лучшее.

Твой А. Бебель».

АВГУСТОВСКАЯ КОНФЕРЕНЦИЯ В ЦЮРИХЕ

 

Пока происходили эти споры, в руководящих кругах партии все пришли к убеждению в настоятельной необходимости созыва специального совещания, на котором можно было бы основательно поговорить друг с другом. Я уже высказался в пользу этого совещания в своем письме к Ауэру от 4 января. В № 35 газеты «Социал-демократ» было объявлено о созыве конференции. Нужно было успокоить товарищей и заверить их в том, что спорные вопросы будут подвергнуты основательному обсуждению. В конференции приняли участие фракция, редакция, администрация газеты «Социал-демократ», Ауэр и я. Конференция была назначена на три дня, с 19 по 21 августа. В порядке дня ее стояли следующие пункты: тактика, организация, упорядочение выпуска листовок, положение и направление партийного органа, отношение к печати в Германии. Под последним пунктом разумелось отношение к тем бесцветным газетам, которые издавались товарищами в некоторых местах и которые постепенно стали играть роль тормоза в партийных делах. Сотрудниками в них были депутаты рейхстага. Кроме того, на повестке дня конференции стояли еще такие пункты, как учреждение партийного архива, положение кассы, созыв съезда весной 1883 года, предложения и жалобы.

Это была обширная программа, затрагивавшая все партийные вопросы. Если могло еще быть сомнение в необходимости конференции, то во время дебатов оно исчезло. Так как опубликование отчета было все равно немыслимо, то на конференции господствовала радующая сердце откровенность и прямота. Спорившие резали правду-матку, и каждый выкладывал теперь то, что годами накопилось у него на душе. Назначенные для конференции три дня прошли в непрерывных заседаниях. Результат ее можно было сравнить с действием освежающей воздух грозы. Недоразумения и ошибки были разъяснены, всякого рода личные конфликты устранены откровенными объяснениями.

Значение конференции сказалось также на ближайшей сессии рейхстага, где ораторы фракции повели борьбу более решительно и солидно, чем раньше. Важнейшее решение конференции: созвать партийный съезд будущей весной за границей. В этом смысле поступили предложения от целого ряда местных организаций. Затем было постановлено основать партийный архив в Цюрихе. Когда Шлютер в 1884 году переехал в Цюрих, он взял на себя организацию архива и руководство им.

В 1882 году улучшилось также положение наших цюрихских предприятий. Издательство, существовавшее под названием «Швейцарская союзная и народная книготорговля», где печатались «Социал-демократ» и партийные брошюры и которое до сих пор было в руках одного швейцарского товарища перешло в нашу собственность. Во главе дела поставили товарища К. Концетта, переселившегося из Хура в Цюрих. Предприятие стало называться «К. Концетт. Швейцарская кооперативная типография и народная книготорговля». Оборотный капитал мы собрали посредством выпуска беспроцентных заемных облигаций по 5 франков. Ауэр, Дитц, Грилленбергер, Либкнехт и я напечатали в газете «Социал-демократ» объявления, в которых приглашали подписываться на эти облигации.

 

«ДНИ ОТДЫХА»

 

В начале ноября я снова сел в тюрьму, чтобы отбыть наказание, назначенное мне по приговорам. На сей раз это была лейпцигская тюрьма. Либкнехт и Газенклевер еще до меня тоже сели туда, но нам не удалось связаться. Я надеялся, что на рождество мне удастся устроить перерыв в моем заключении, так как в имперском суде еще должно было разбираться одно дело по моей апелляционной жалобе, и только после этого мог быть вынесен окончательный приговор по совокупности всех состоявшихся судебных решений. Однако это тоже была иллюзия. В окончательном приговоре, который наконец состоялся, назначенные мне пять месяцев были сведены к четырем. Таким образом, я мог с уверенностью рассчитывать, что в начале марта меня освободят.

Приятной стороной лейпцигской тюрьмы было то, что моя жена могла каждую неделю иметь со мной свидания в присутствии тюремного чиновника. Когда однажды я говорил с нею о своем процессе, возникшем по поводу дрезденской прокламации, чиновник подошел к выдвижному ящику, вынул из него пачку прокламаций и положил их предо мною. К моему изумлению, это были экземпляры моей прокламации, конфискованной в Дрездене в октябре 1881 года, которые согласно решению суда надлежало сжечь. На мой изумленный вопрос, как попали эти бумажки в Лейпциг, чиновник ответил, что они пропутешествовали по всей Саксонии. По-видимому, они очень понравились чиновнику, потому что партийные товарищи этой прокламации не распространяли.

Честь такого своеобразного распространения уже не впервые уделялась произведениям моего пера. В Дрездене была однажды задержана посылка с 200 экземплярами книги «Женщина и социализм». Суд постановил уничтожить эти 200 экземпляров, и они должны были погибнуть в печке. Но потом я узнал из достовернейшего источника, что сожжению было предано лишь несколько экземпляров, а все остальные попали в руки судейских чиновников. Издатель лишился платы за 200 конфискованных экземпляров, но автор получил удовлетворение, так как его книга попала в такие руки, куда она вряд ли проникла бы без конфискации. Таким образом, все на этом свете имеет свои дурные и хорошие стороны.

В то время как я находился в тюрьме, стала известна мотивировка, которую саксонское правительство приводило в пользу нового продления «малого осадного положения» в Лейпциге и окрестностях. Главный мотив заключался в том, что мы оба, Либкнехт и я, поселились на самой границе осадной области, в Борсдорфе. А для того чтобы и внешне отметить, сколь опасно такое положение для данной области, в Борсдорфе был учрежден жандармский пост. А однажды, когда нас посетили в Борсдорфе приехавшие из Лейпцига товарищи, которые раньше были высланы из Берлина, то по пути обратно в Лейпциг они были подвергнуты тщательному обыску. Все это было, конечно, очень смешно, но у нас это называется «управлять».

22 декабря Энгельс ответил мне на мое письмо от 10 ноября и, между прочим, писал:

«Дорогой Бебель!

Надеюсь, что послезавтра тебя на сутки выпустят и, таким образом, письмо дойдет до тебя без затруднений.

То место в моем последнем письме, которое показалось тебе мистическим, имеет только тот смысл, что исключительному закону будет, по моему мнению, положен конец либо непосредственно событиями революционного характера (например, новый взрыв или созыв Национального собрания в России, что немедленно отразилось бы на Германии), либо такими событиями, которые толкают движение вперед и подготовляют революцию (смена монарха в Берлине, смерть или отставка Бисмарка) — то и другое с почти неизбежным водворением «новой эры».

Кризис в Америке — как и здешний кризис, а также и не всюду еще устраненные затруднения для германской промышленности — представляется мне не настоящим кризисом, а лишь отголоском перепроизводства, имевшего место во время предыдущего кризиса. Крах в Германии наступил в прошлый раз раньше срока вследствие аферы с миллиардами; здесь и в Америке он наступил в нормальный срок, в 1877 г. Но производительные силы еще никогда, ни в один из периодов процветания не вырастали в такой степени, как в 1871 — 1877 гг., и отсюда — это напоминает 1837—1842 гг.— хронические затруднения в основных отраслях промышленности и в Англии, и в Германии, в особенности по хлопку и железу; рынки до сих пор еще не в состоянии переварить всего произведенного. Так как американская промышленность все еще пока работает главным образом на огражденный внутренний рынок, то там при быстром увеличении производства легко может возникнуть местный промежуточный кризис, но в конце концов это поведет лишь к сокращению того срока, по истечении которого Америка приобретет возможность экспортировать и станет опаснейшим конкурентом Англии на мировом рынке. Поэтому я не думаю — и такого же мнения Маркс,— чтобы настоящий кризис наступил задолго до обычного срока.

Европейскую войну я считал бы несчастьем; на этот раз дело приняло бы чрезвычайно серьезный характер, война на долгие годы разожгла бы повсюду шовинизм, так как каждый народ боролся бы за свое существование. Вся работа русских революционеров, которые уже находятся накануне победы, оказалась бы бесполезной, пошла бы насмарку; нашу партию в Германии сразу же захлестнул бы раскол и поток шовинизма, и то же самое произошло бы во Франции. Единственно хорошее, что могла бы дать война, это — восстановление Малой Польши, но это ведь произойдет и в результате революции, и притом — само собой; русская конституция, как следствие неудачной войны, имела бы совсем иное, скорее консервативное значение,— в отличие от конституции, завоеванной революционным путем. Такая война, по моему мнению, отсрочила бы революцию на 10 лет, но зато потом революция оказалась бы, конечно, тем более основательной. А вообще говоря, пахло войной. Бисмарк произвел с австрийским союзом совершенно такую же демонстрацию, как в 1867 г. с южногерманскими союзами во время люксембургской истории. Посмотрим, не произойдет ли чего-либо весной.

Твои сообщения о положении германской промышленности нас очень заинтересовали,— в особенности же категорическое подтверждение того, что расторгнут картельный договор железозаводчиков. Эта история не могла долго продолжаться, особенно у германских промышленников, которые не могут обойтись без мелкого жульничества.

Мейеровских работ мы здесь до сих пор не видали, и поэтому то, что ты нам о них сообщил, было для нас новостью. Что Маркс будет фигурировать в соседстве с его кардиналами, следовало ожидать; Мейер всегда испытывал особенное удовольствие, когда ему случалось прямо от кардинала Маннинга являться к Марксу, он этого не скрывал.

В своих «Soziale Briefe» («Социальных письмах») Родбертус очень близко подошел к понятию прибавочной стоимости, но последнего шага он не сделал, не то ему пришлось бы распрощаться со всеми своими мечтаниями о том, как бы помочь запутавшемуся в долгах юнкеру, а на это наш милейший Родбертус пойти не мог. Но ты прав: он во много раз лучше всех немецких вульгарных экономистов, включая и катедер-социалистов, которые ведь питаются нашими отбросами…

Вчера я отослал в Цюрих последнюю часть рукописи брошюры, а именно добавление о марке и краткую историю немецкого крестьянства вообще. Так как Маурер плохо пишет и перескакивает с одного предмета на другой, то при первом чтении книги трудно уловить суть. Как только я получу корректурные листы, я тебе пошлю всю работу, потому что в ней не просто извлечения из Маурера, но и косвенная критика его взглядов, а также много нового. Это первый плод моих работ по немецкой истории, которой я занимаюсь несколько лет, и я очень рад, что могу поднести его в первую очередь не педантам и прочим «образованным», а рабочим.

Пора кончать, иначе я не успею отправить письмо заказным вечерней почтой. Пруссаки, по- видимому, еще не дошли до того, чтобы вскрывать (bestiebern) заказные письма; до сих пор вся корреспонденция приходила в нормальном виде — долголетний опыт научил меня разбираться в этих вещах более или менее точно.

Передай, пожалуйста, своей жене прилагаемую рождественскую открытку и сердечный привет.

Твой Ф. Э.»

ПОСЛЕСЛОВИЕ ИЗДАТЕЛЯ

 

Здесь рукопись обрывается. Бебель собирался довести свои воспоминания до отмены закона против социалистов. Ему удалось по крайней мере закончить важнейшую часть — начало борьбы против этого закона. Эти события показывают Бебеля в полном его расцвете. Никогда его непоколебимость и ясность не проявлялись сильнее, чем в те годы смуты, когда организации были распущены, когда малодушие проникло в широкие массы и даже в ряды вождей, когда всюду и везде партийная деятельность парализовалась растерянностью и отсутствием средств.

С того момента, на котором обрываются эти воспоминания, в партии снова начинается подъем, между тем как противник был уже лишен возможности идти дальше в применении насильственных мероприятий, для того чтобы противопоставить поднимающемуся потоку еще более высокие плотины. Насилия сверху уже не смущали пролетариат, уже не запугивали его, а сеяли только ненависть и презрение к виновникам насилий. И презрение это возрастало по мере того, как носители власти, не находя других средств, предоставляли политической полиции полную свободу в фабрикации материалов, которые нужны были им, чтобы приукрасить чинимые ими насилия, по мере того как полиция становилась государственным учреждением для самого беззастенчивого выращивания преступников и преступлений.

Так, закон против социалистов в конце концов в результате всеобщего презрения был уничтожен морально, еще раньше, чем он обанкротился политически.

Бебелю не дано было изобразить эту эпоху безудержного продвижения рабочего класса вперед и его заключительного триумфа. Перо выпало у него из рук как раз перед тем, когда он собирался рассказать о двух крупных событиях, которые хронологически почти совпадают и которые имели чрезвычайно глубокое значение для нашей партии: смерть Карла Маркса, последовавшая 14 марта 1883 года, и партийный съезд в Копенгагене, собравшийся 29 марта того же года. Прискорбна была кончина великого учителя, но зато поднимали настроения прения съезда, показавшего, что партия находится в удовлетворительном состоянии; резолюции съезда проникнуты несокрушимым духом борьбы.

В те дни, когда Энгельс потерял друга, с которым он был связан всеми фибрами своего существа, он еще больше, чем раньше, сблизился с Бебелем, и с тех пор их связывала самая тесная дружба. Письма, которыми они тогда обменивались, чрезвычайно характерны для обоих и показывают, как они понимали свои задачи. Эти письма следует привести здесь.

В переписке между Бебелем и Энгельсом следующим по порядку, после писем, приведенных в рукописи Бебеля, является письмо от 15 февраля 1883 года. Бебель тогда писал:

«Дорогой Энгельс!

Так как я не знаю теперешнего адреса Маркса, то попрошу тебя переслать ему прилагаемое письмо. Ознакомься с его содержанием, чтобы мне не надо было писать два раза одно и то же.

Я ужасно опечален смертью жены Лонге. Эта женщина произвела на меня чрезвычайно приятное впечатление. Особенно жалко теперь ее бедных, милых деток. Она, должно быть, умерла от удара или чего-пибудь подобного?

Как ты увидишь из приложенного письма, 9 марта я вылетаю из моего нынешнего гнездышка. Хотелось бы знать, что будет с нашим партийным совещанием. Пока я об этом не знаю ничего, кроме того, что напечатано в газете «Социал-демократ».

Привет и рукопожатие.

Твой А. Бебель».

Под партийным совещанием следует разуметь предполагавшийся тогда Копенгагенский съезд. То, что Бебель ничего о нем не знал, вполне понятно, так как «гнездышко», из которого он собирался вылететь 9 марта, была лейпцигская тюрьма, в которой он сидел с ноября, как он сам об этом рассказывает выше (см. стр. 782).

Приложенного письма к Марксу в бумагах, собранных Бебелем, я не нашел. Маркс в то время вернулся в Лондон с острова Уайт, где он в последний раз лечился. Смерть его дочери Женни, жены Лонге, сильно потрясла его. Его потянуло домой, к своим.

7 марта Энгельс ответил:

«Дорогой Бебель!

Я сегодня вынужден тебе отвечать по памяти, потому что твое письмо все еще у Маркса, а мне все-таки хочется поздравить тебя с освобождением, которое должно произойти послезавтра.

Описанный тобой быстрый рост промышленности Германии меня чрезвычайно радует. Мы во всех отношениях переживаем теперь вторую бонапартистскую империю: биржа мобилизует все мертвые или наполовину бездействующие капиталы, притягивая их и концентрируя в немногих руках; эти капиталы, оказавшиеся, таким образом, доступными для промышленности, порождают промышленный подъем (который отнюдь не следует отождествлять с деловым оживлением), а раз уж дело двинулось, оно пойдет все быстрей и быстрей. Только в двух отношениях эра Бисмарка отличается от эры Наполеона III: там процветание было связано с относительной свободой торговли, у нас же дело идет вперед, несмотря на покровительственные пошлины, которые как раз в Германии совершенно неуместны. Во-вторых, эра Бисмарка оставляет гораздо большее число людей без работы. Это объясняется отчасти тем, что прирост населения у нас гораздо больше, чем в двухдетной Франции, отчасти же тем, что Бонапарт своими парижскими постройками вызвал искусственный спрос на рабочую силу, тогда как у нас после эпохи миллиарда этому быстро пришел конец; отчасти здесь, по-видимому, играют роль еще и другие причины, которые мне не ясны. Во всяком случае, мещанская Германия начинает наконец превращаться в современную страну, а это для наших дальнейших быстрых успехов совершенно необходимо.

Когда читаешь германские буржуазные газеты и парламентские речи, кажется, что живешь в Англии времен Генриха VII и Генриха VIII: те же причитания о бродягах, те же вопли о принудительном уничтожении бродяжничества, о тюрьмах и розгах. Это служит лучшим доказательством того, как быстро совершается отделение производителя от его средств производства, вытеснение мелкого производства машиной и усовершенствование машины. Но как смешны и презренны эти буржуа, которые стремятся посредством моральных проповедей и уголовных кар уничтожить необходимые последствия своей собственной деятельности! Как жаль, что ты не в рейхстаге, это было бы темой как раз в твоем духе.

Ваш пример — то, что вы спокойно принесли присягу в саксонском ландтаге,— нашел подражателей. Итальянцы единогласно постановили, что присяга не должна быть помехой, и Коста безропотно присягнул. А ведь эти люди именуют себя «анархистами», несмотря на то что участвуют в выборах и позволяют себя избирать!

С моей брошюрой в Цюрихе вышла безобразная проволочка, но теперь она уже как будто напечатана; не знаю, быть может, в захолустном Цюрихе так долго продолжается брошюровка,— во всяком случае я все еще жду своих экземпляров; пока что я их еще не получил. Заметка о марке тебе многое разъяснит у Маурера; он отчаянно нескладно пишет, и все же его работы превосходны. Я прочел его книгу пять или шесть раз и на будущей неделе прочту ее снова, после того, как проштудирую еще раз все его остальные труды в их общей связи.

Очень порадовало нас то, как отделали нравственно-религиозного Путкамера — сперва Грилленбергер в самом рейхстаге, а затем несколько раз в «Sozialdemokrat». Теперь уж он будет поосторожней!..

…Пора кончать письмо, я должен пойти к Марксу; его здоровье все еще не в порядке. Если бы было на два месяца позже, то погода и воздух сделали бы свое, но теперь у нас дует норд-ост, на улице метель и вьюга — вот и попробуй излечиться от застарелого бронхита!

Привет Либкнехту.

Твой Ф. Э.»

Неделю спустя мир облетела печальная весть, что Карла Маркса нет более в живых. Либкнехт немедленно поспешил в Лондон, чтобы присутствовать на похоронах старого друга, которые происходили 17 марта. В тот же день Бебель отправил Энгельсу следующее письмо:

«Борсдорф — Лейпциг, 17 марта 1883 года. Дорогой Энгельс!

Твоя телеграмма с сообщением о смерти нашего дорогого Маркса застала меня в Дрездене, как ты это уже, наверно, узнал от Либкнехта. Удар тяжел, но он не является неожиданным. Твое последнее письмо снова возбудило мою тревогу, а Либкнехт подтвердил ее. Теперь все задают себе первым делом вопрос, что будет с незаконченными работами Маркса над «Капиталом»? Французские газеты уже сообщают, а здешние перепечатывают, что ты берешь на себя окончание работы. Этого ожидают все, и только ты один способен это сделать; но хватит ли у тебя времени? Так как я полагаю, что ты говорил об этом с Либкнехтом, то с нетерпением ожидаю, что он расскажет.

В ближайшее время состоится наше партийное совещание, и там я предложу, чтобы Марксу был поставлен памятник от имени всей партии. Здесь дело идет, разумеется, не о блестящем монументе, а о выражении признательности и солидарности рабочих всех стран.

Вместе с тем я хотел бы задать тебе еще другой вопрос: намерен ли ты после смерти Маркса оставаться в Англии? Может быть, ты согласишься переехать в Германию, или хотя бы в Швейцарию, чтобы мы могли быть в более близком и частом контакте с тобою? Вопрос этот пришел мне в голову в тот момент, как я стал писать тебе, и я ставлю его, отнюдь не игнорируя, что ты связан многими нитями с Англией и что резкая перемена всего образа жизни — нелегкое дело в твои годы. Но боевая натура, подобная твоей, по моему мнению, хорошо бы себя чувствовала на континенте.

По сообщениям газет, Маркс умер в Аржантейле. Когда я это впервые прочел, я сильно перепугался. Я сначала подумал, что, быть может, Маркс в последние дни вернулся в Аржантейль и там внезапно скончался, а Либкнехт отправился в Лондон и не застал тебя. Но тем временем пришло от тебя письмо, и в этом отношении оно меня успокоило.

Прошу тебя прилагаемые карточки передать бедной Тусси. Мне ужасно жаль девочку. Кланяйся ей от нас.

С приветом и рукопожатием, твой А. Бебель».

Вскоре после этого письма Бебель должен был отправиться в Копенгаген. Энгельс ответил ему только тогда, когда уже был уверен, что он возвратился. Ответ его гласил:

«Лондон, 30 апреля 1883 г. Дорогой Бебель!

На твой вопрос, не переселиться ли мне в Германию, или в Швейцарию, или еще куда-либо на континент, я отвечу просто: я не поеду ни в одну из стран, откуда меня могут выслать. Но застрахованным от этого можно быть только в Англии и в Америке. В Америку я по собственному желанию съездил бы разве только погостить. Следовательно, я остаюсь здесь.

К тому же Англия имеет еще одно большое преимущество. С тех пор, как покончено с Интернационалом, здесь нет абсолютно никакого рабочего движения, кроме такого, которое плетется в хвосте буржуазии, радикалов и ставит себе маленькие цели в пределах капиталистических отношений. Таким образом, только здесь и можно спокойно продолжать теоретическую работу. Повсюду, кроме Англии, пришлось бы принимать участие в практической агитации и тратить на это невероятно много времени. Но в этой области я сделал бы не больше, чем всякий другой, между тем как в области теории я не вижу пока никого, кто мог бы заменить меня и Маркса. То, что в этом направлении пытались делать более молодые, стоит немногого, а большей частью и вовсе ничего не стоит. Каутский — единственный, кто усердно занимается,— вынужден писать для того, чтобы жить, и уж поэтому не в состоянии дать ничего путного. И вот теперь, на 63-м году жизни, когда у меня по горло собственной работы, когда предстоит год работы над вторым томом «Капитала» и еще год — над биографией Маркса и над историей немецкого социалистического движения за период 1843—1863 гг. и Интернационала 1864—1872 гг., было бы с моей стороны попросту безумием променять свое здешнее спокойное убежище на такие места, где пришлось бы участвовать в собраниях и в газетной полемике и уже в силу одного этого неизбежно утратить ясность взгляда на вещи. Конечно, если бы опять наступили такие времена, как в 1848 или 1849 г., то я снова сел бы на коня, раз это нужно. Но теперь — строгое разделение труда. Даже от «Sozialdemokrat» я должен по возможности отстраниться. Подумай только об огромной корреспонденции, которую раньше делили мы с Марксом, а теперь уже больше года веду я один. Мы должны ведь, пока это в моих силах, сохранить те многочисленные нити из всех стран, которые до сих пор добровольно сходились в кабинете Маркса.

Что касается памятника Марксу, то я, право, не знаю, что тут делать. Семья его против памятника. В их глазах было бы кощунством заменить простую надгробную плиту, сделанную для его жены, плиту, на которой теперь высечены имена Маркса и его маленького внука, монументом; в Лондоне этот монумент едва ли отличался бы от окружающих претентциозных филистерских памятников. Лондонские кладбища совершенно не похожи на немецкие. Здесь — могила к могиле, между ними нет места даже и деревцу, и памятник в ширину и в длину не должен выходить за пределы купленного узенького клочка земли.

Либкнехт говорил об издании полного собрания сочинений Маркса. Все это прекрасно, но выходит та же история, что и с планом Дитца относительно второго тома [«Капитала»]: забывают, что право на второй том давно передано Мейснеру и что издание других менее крупных вещей тоже должно быть предложено прежде всего ему и может быть издано только за границей. Ведь еще до исключительного закона считалось, что даже «Коммунистический манифест» не может быть напечатан в Германии,— разве что в качестве оглашенного на Вашем процессе документа.

Рукопись второго тома закончена до 1873 г., вероятно даже до 1870 г. Она написана готическими буквами, а после 1873 г. Маркс пользовался только латинскими.

Теперь уже слишком поздно отправлять письмо заказным, оно пойдет простым, но я запечатаю его своей печатью.

Либкнехту посылаю сегодня вечером письмо в Берлин.

Твой Ф. Э.»

Бебель тотчас же ответил:

«Борсдорф — Лейпциг, 2 мая 1883 года. Дорогой Энгельс!

Письмо твое пришло как раз в тот день, когда я собирался писать тебе. Как видишь, оно пришло, хотя и не было отправлено заказным, что меня несколько удивляет. Но ответ я не хочу отправлять таким же способом, так как содержание его не безразлично для некоторых лиц.

Мой запрос, не согласишься ли ты покинуть Англию, был, собственно говоря, больше продиктован заботой, что после смерти Маркса ты должен почувствовать себя чрезвычайно одиноким. Мотивы, которые ты приводишь в пользу того, чтобы остаться, я вполне одобряю, и сам хотел бы быть в таком же положении. У меня все более усиливается чувство, что вся наша агитационная деятельность, и в особенности парламентская, при нынешних условиях не стоит тех сил и того времени, которые приходится на нее затрачивать. Под впечатлением этого ощущения, я просил гамбуржцев не выставлять моей кандидатуры, но письмо мое опоздало. Кандидатура была уже выставлена. Я утешаю себя теперь тем, что выборы принесут мне новый провал, в дополнение к тем многим, которые уже имели место. Неприятно только, что это постоянное выступление в роли кандидата вызывает у посторонних впечатление, будто я всеми силами стремлюсь в парламент. А между тем это глубокое заблуждение.

Не знаю, получил ли ты уже от кого-нибудь подробную картину Копенгагенского съезда.

«Социал-демократ», разумеется, мог сообщить только то, что пропустила бы цензура. Между обоими направлениями, в частности между Гейзером и мною, происходили весьма оживленные пререкания. Конечно, «в принципе» все солидарны, но мне не надо тебе объяснять, что ведь весьма существенно, как представляет себе человек борьбу за принцип. И тут не подлежит сомнению, что имеются люди, в особенности среди наших парламентских деятелей, которые не верят, что революционное развитие уже достигло надлежащей высоты, а потому склонны к соглашательству и с неудовольствием смотрят на всякий резкий ход. Тот, кто думает, что до социальной революции нам остается по крайней мере сто лет, будет действовать иначе, нежели тот, кто ее видит уже вблизи…

Настроение в массах, как я уже писал тебе раньше, вполне хорошее, и с этой стороны можно надеяться только на самое лучшее.

То, что ты не можешь больше сотрудничать в газете «Социалдемократ», очень печально, но, принимая во внимание твою огромную загруженность весьма важными работами, это вполне естественно. К сожалению, «Социал-демократ» испытывает большой недостаток в хороших сотрудниках… Известие, что второй том «Капитала» уже готов, очень меня порадовало. Либкнехт здорово меня испугал, высказав предположение, что, может быть, Маркс уничтожил этот том. Как мог ты не знать этого при твоих близких отношениях к Марксу?

Твое описание английского кладбища напомнило мне то, что я видел в Гамбурге, когда посетил могилы Иорка и Гейба. Гамбургское кладбище как две капли воды похоже на английское. Жуткая картина.

Если семья отвергает всякий памятник и предложение Либкнехта также не может быть осуществлено, как я и предполагал, тогда ничего нельзя поделать. Приложим зато все старания, чтобы идеи и учение Маркса нашли возможно более широкое распространение и осуществление. К сожалению, ты прав, что с вашими теоретическими преемниками у нас дело обстоит плохо. Те силы, которые мы имеем, чрезмерно загружены и никуда не годятся, а новым неоткуда появиться при нынешних условиях. Но они появятся, как только повеет свежим ветерком,— в этом ты можешь быть уверен. Я это твержу всем, кто говорит о нынешнем недостатке умственных сил в партии, отказывается верить в победоносное будущее и пессимистически указывает на исключительный закон Бисмарка, который «уничтожает» нас или по крайней мере не дает нам развиваться.

Наше экономическое банкротство медленно, но верно прогрессирует. С железом на рынке полный застой. Картельное соглашение богемских железозаводчиков недавно тоже распалось. В саксонском округе надвигается большой кризис в вышивальном деле, вследствие непоступления заказов из Америки. То же самое наблюдается в производстве игрушек в Тюрингской области. Другие отрасли промышленности, зависящие от американского рынка, скоро окажутся в таком же положении.

Наши крестьяне вопят по поводу низких цен на земледельческие продукты. Это несмотря на покровительственные пошлины. В общем у них был хороший урожай, но плохого качества, малопригодный для продажи. Кроме того, сырая осень и очень холодная до сих пор весна помешали обработке значительной части полей или попортили посевы, так что от будущего урожая, по-видимому, многого ожидать не приходится. Строительное дело, с которым я знаком более детально, тоже находится по большей части в очень плохом состоянии…

Твой А. Бебель».

Энгельс пытался бороться с охватившим Бебеля чувством апатии по отношению к парламентской деятельности. Он писал ему:

«Лондон, 10 мая 1883 г. Дорогой Бебель!

Я охотно верю, что ты предпочитаешь не сидеть в рейхстаге. Но ты видишь, к чему повело твое отсутствие. Бракке еще несколько лет тому назад мне писал: все-таки из всех нас один Бебель обладает подлинным парламентским тактом. Я не раз убеждался, что это так. Поэтому ничего не поделаешь, при первой же возможности тебе придется снова запять свой пост; я буду очень рад, если тебя выберут в Гамбурге, и ты тем самым поневоле избавишься от своих сомнений.

Если в течение длительного срока заниматься агитационной и парламентской работой, то она, конечно, очень приедается. Это — как с рекламой и коммивояжерством: успех приходит не скоро, а иной раз его и вовсе не бывает. Но тут ничего не поделаешь: кто взялся за дело, должен довести его до конца — иначе весь затраченный труд ни к чему. А при исключительном законе без этого единственного пути, оставшегося открытым, ни в коем случае не обойтись…

Твой взгляд на рыночные отношения подтверждается тем, что происходит в Англии, Франции и Америке. Сейчас — промежуточный кризис, как в 1841 — 1842 гг., но на гораздо более высокой ступени. Вообще десятилетний цикл ясно обозначился лишь с 1847 г. (благодаря добыче золота в Калифорнии и Австралии и тем самым — окончательному образованию (vollständige Herstellung) мирового рынка). Теперь, когда Америка, Франция и Германия начинают разрушать мировую монополию Англии и вследствие этого, как до 1847 г., начинает быстрее проявляться перепроизводство, вновь появляются на сцену пятилетние промежуточные кризисы. Это — доказательство окончательного истощения капиталистического способа производства. Период процветания уже больше не достигает своего полного развития; по истечении пяти лет уже наступает перепроизводство, и даже в течение этих пяти лет дело в общем идет прескверно. Впрочем, это отнюдь не означает, что в 1884—1887 гг. не будет снова довольно большого оживления на рынке, как и в 1844— 1847 гг. Но после этого, без всякого сомнения, наступит решительный крах.

11 мая.

Я хотел написать тебе еще кое-что об общем торговом положении, но сейчас перестанут принимать заказную почту. Итак, до следующего раза.

Твой Ф. Э.»

Обстоятельства сложились хуже, чем ожидал Энгельс в 1883 году. «Расцвета в делах» в 1884 году не наступило. Оживление началось только в 1887 году и к 1890 году уже закончилось. До новой эры подъема, нового оживления капиталистического производства, наступившей после его «окончательного истощения», до временного преодоления хронического перепроизводства Энгельс уже не дожил.

Немецкий пролетариат наряду с политическим гнетом исключительного закона в 1883 году испытывал ужасный экономический гнет.

Тем величественнее проявилась сила его сопротивления и его мужество в борьбе.

Особенно отрадным для Энгельса симптомом был успех его брошюры, о которой он говорил в своем письме от 7 марта. Это было его сочинение «О развитии социализма от утопии к науке».

17 мая 1883 года газета «Социал-демократ» с триумфом сообщала об этом под заголовком «Победа за нами, несмотря ни на что!» Она писала:

«Товарищи! В конце февраля мы сообщили вам о появлении новой брошюры Фридриха Энгельса. Сегодня, меньше чем через три месяца, мы уже можем сообщить, что все издание до единого экземпляра распродано и что мы немедленно должны приступить к выпуску нового издания, так как беспрерывно поступают новые заказы».

Несколько недель спустя произошли выборы в 1-м гамбургском избирательном округе. Потребовалась перебаллотировка, в которой Бебель 29 июня получил мандат в рейхстаге, собрав 11711 голосов. Столько голосов мы в этом округе еще никогда не получали.

Таким образом, Бебель снова вернулся к парламентской деятельности, и, несмотря на то что он стремился к какой-нибудь другой работе, он едва ли сожалел о происшедшем. Действительно, нигде он не был в такой мере на своем месте, как в рейхстаге. Бракке был совершенно прав, когда писал, что ни один из наших депутатов не обладал таким парламентским тактом, как Бебель.

Когда Бебель в 1867 году появился в рейхстаге в качестве нашего первого депутата, парламентская деятельность социалиста-пролетария была еще чем-то совершенно неслыханным. Правда, рабочие во Франции с 1848 года, с небольшим перерывом, пользовались всеобщим избирательным правом, но они первое время еще не знали, что с ним делать, а в эпоху империи политический гнет и недоверие к правительству отстраняли их от парламента.

Ни во Франции, ни в Англии не было у Бебеля примера, которому он мог бы подражать в своей парламентской деятельности.

Даже человек более опытный, более зрелый и более образованный стал бы в тупик в таком положении, а Бебель был молод, ему еще не было 27 лет, когда он впервые был избран, обладал весьма скудным школьным образованием и незначительным политическим опытом. Таков был социалист-пролетарий, который впервые в мировой истории вошел в парламент. А против него выступали самые выдающиеся государственные деятели, самые ученые ораторы, самые искушенные парламентарии того времени. Против него боролось правительство, которое блестяще выиграло три войны и осуществило национальные стремления народа, правительство, перед которым гнулся в три погибели весь буржуазный мир. А на его стороне была только слабая, маленькая партия, которая еще не умела разбираться даже в своих собственных идеях.

И все-таки Бебель сумел занять видное положение и внушить уважение. Больше того, еще не обладая ясными теоретическими знаниями, он совершенно инстинктивно уловил тот метод парламентской тактики, который наиболее пригоден для пролетарской классовой борьбы, который наиболее гармонично сливается с нею.

Никто так много не сделал, как Август Бебель, для превращения парламентаризма из средства господства над массами и обмана их в орудие их освобождения. К этому он первый проложил путь не только своими теоретическими рассуждениями, но и мастерскими практическими приемами, а именно тем, что он тесно связал парламентскую работу с классовой борьбой пролетариата и деятельностью масс, причем одно оплодотворяло, усиливало и укрепляло другое…